Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)
– Куда ты идешь, Махтум?
Наслаждаясь невинной местью за волка, брошенного на дороге, Махтум, не оборачиваясь, ответил:
– Хочу измерить, сколько тут шагов в окружности.
– Разве история крепости связана с твоими шагами?
– Торопливость от шайтана, – наставительно сказал Махтум, – терпение от создателя.
Аннатувак догнал Махтума и, схватив за плечи, повернул к себе лицом.
– Разыгрываешь нас, что ли? За кого нас принимаешь?
– Вас, товарищ Аннатувак, за начальника, а товарища Андрея – за главного инженера, – ответил Махтум с полной серьезностью.
– У тебя все шарики в порядке? Или совсем голова перестала работать?
– Действительно, товарищ начальник, она у меня сейчас неважно работает. Все думаю, думаю…
– О чем?
– Думаю, что произошло там, на дороге. Съели ли волки труп или кто унес? Или все еще лежит на том же месте?
Взбешенный Аннатувак схватил шофера за плечи и так встряхнул, что ушанка слетела с головы.
– Давай рассказывай, что слышал о крепости.
Сафронов, которого развеселило упрямство Махтума, подошел поближе.
– Значит, вас интересует история крепости? – переспросил Махтум и нагнулся. – Подождите, сейчас шапку надену… Не знаю, когда она развалилась, эта крепость, только построена была четыре тысячи лет тому назад.
– Откуда узнал?
– Помнил я, товарищ Аннатувак… – Махтум погладил свою голову и взглянул на шапку, – но вот замерзла голова, и все забыл. Если мозги не согрею, пожалуй, и не вспомню.
Аннатувак, побежденный упрямством шофера, пожаловался:
– Видите, Андрей Николаевич, как он над нами издевается…
– Когда воля не в твоих руках, товарищ начальник, слабеет язык, – кротко заметил Махтум.
– Ну, надевай шапку, пусть соберутся мысли и окрепнет язык!
Махтум отряхнул шапку, надел на голову, потом присел на камень и начал рассказ.
– Историю этой крепости я слышал от Сапджана-ага…
– Кто этот Сапджан?
– Садовника из Дашрабата зовут Сапджан. Однажды возле Дашрабата мы встретились у старой крепости. Я говорю: «Ба, какая старая крепость! Интересно, когда ее построили»?! Сапджан-ага ответил: «Две тысячи лет тому назад». Я удивился. Тогда он сказал: «Ты этому не удивляйся. Вот на Балхане есть развалины крепости. Ее построили четыре тысячи лет тому назад – вот чему ты удивляйся!» Так он об этой крепости говорил.
– Откуда же садовник знает про крепость? – спросил Сафронов.
– Сапджан обошел все крепости с одним ученым. Тот все рассказывал…
– Кто же этот ученый?
– Как его звали? – Шофер почесал затылок. – Что-то связанное с телом человека. Подожди-ка… Не то круглый, не то гладкий… Нет, не то… Вспомнил, вспомнил! Толстый!
– Археолог Толстов?
Кто же в Туркмении не знает Сергея Павловича Толстова, много лет ведущего археологические изыскания в западных пустынях! Поэтому инженеры поверили рассказу Махтума. Только Сафронов подумал: «Толстов, верно, сказал, что крепость выстроена четыреста лет назад, а Махтум ради красного словца приумножил в десять раз – на него это похоже…»
Довольный собой и своим рассказом, Махтум снова надел шайку набекрень.
– Да, товарищи, – важно сказал он, – не думайте, что в голове шофера – пыльца камыша. Если что еще не освоили после пятнадцати лет учения, обращайтесь к малограмотному Махтуму. Не стыдно спросить, чего сам не знаешь, и у простого человека.
– Кстати, уж расскажи нам, какой хан построил эту крепость, что за народ жил здесь? – сказал Аннатувак.
На этот раз Махтум немного смутился.
– По правде говоря, этого Сапджан не знал. Если он не ошибается, этого не мог бы сказать и Толстов.
Сафронов задумался над происхождением слова Балхан. Когда-то он слышал и даже в свою тетрадь записал, будто Балхан происходит от слова вулкан. Но это толкование и тогда казалось неправдоподобным, – ведь по всему каспийскому побережью туркмены называют вулканы «патлавук».
– Аннатувак Таганович, откуда это слово – Балхан?
Човдуров искоса поглядел на Махтума.
– Где уж мне знать, это пусть Махтум расскажет.
– Сказать правду, не слыхал, не знаю этого, – признался шофер и вдруг просиял, словно нашел игрушку. – Впрочем, если не ошибаюсь, Балхан происходит от «Бей уллакан» [5]5
«Бей уллакан» – «Какой большой».
[Закрыть].
– Нет, Махтум, не так, – мягко возразил Човдуров. – Балхан происходит от слов «Бал акан» [6]6
«Бал акан» – «Протекал мед».
[Закрыть].
– «Протекал мед»? Подходит! Только я нигде не вижу тут меда.
– А видишь, какая жизнь была когда-то вокруг этой крепости?
– Ну, когда это было…
– В древности Узбой протекал между Большим и Малым Балханами к Каспийскому морю. В те времена это был прекрасный край, поэтому реку называли Узбой, то есть «Красивый берег», а воду его сравнивали с медом. Вот откуда название Балхан! А когда Аму-Дарья сменила свое русло, отказалась от Узбоя, жизнь в этом краю заглохла, и остались на память только развалины крепости.
Аннатувак закурил. Сафронов продолжил рассказ о прошлых днях этого края:
– Ты, должно быть, удивляешься, Махтум, что в Небит-Даге так хорошо принялись бульвары и сады. Отойди на километр – ни травинки. А ведь все очень просто: нашли под землей воду – озеленили город. Вспомни-ка, встречал ли ты здесь, на западе, хоть один благодатный уголок, кроме долины реки Атрека? А недалеко то время, когда снова в наших краях потечет мед. Но покуда, как говорят, до прихода палки годится и кулак – надо искать воду и под землей и ценить каждую каплю не меньше, чем нефть…
Удрученный ученостью начальников, Махтум начал заводить «газик». Машина двинулась по плоской вершине Балхана. Тут уже не было никакой дороги, и шофер прокладывал колею по своему разумению, делая неожиданные зигзаги и виражи.
Все утро Сафронов любовался Човдуровым. Во всем, что тот говорил и делал, было столько детского и привлекательного, что трудно представить, как тяжел, упрям, хвастлив бывает он временами. Сегодняшняя стычка с Махтумом вовсе не была похожа на ссору начальника с подчиненным. Так ссориться могли только два товарища: один – простодушный, вспыльчивый, нетерпеливый, другой – хитрец, прикидывающийся простаком. А как Човдуров интересуется историей Туркмении, как неожиданно обнаруживает интерес к филологии. Хотелось бы знать, способен ли он когда-нибудь трезво оценить свое собственное поведение? Задумывался ли хоть раз в жизни над самим собой?
– Аннатувак Таганович, расскажите-ка о своем детстве. Ну, хотя бы о вашем самом первом воспоминании… – вдруг сказал Сафронов.
– А почему вас это интересует?
– Да потому же, почему я спросил вас о Балхане. Все что-то хочется понять, во всем разобраться…
Аннатувак задумался.
– Как ни странно, – помолчав, сказал он, – самое раннее воспоминание жизни связано у меня с этой горой. Мы ведь здешние, прибалханские. Когда был маленьким, мы жили у колодца Молла-Кара Сами знаете – пустыня. Курорта тогда не было. Дров ближе, чем за пятнадцать километров, не найдешь. На себе не дотащишь. И вот отец купил ишака у соседа. Как хвалил сосед своего ишака: «Быстроходный осел! Дисциплинированный осел! Очень порядочный осел!» И на следующий день после покупки мы с двоюродным братом поехали за саксаулом к подножию Балхана. Мне – восемь лет, брату – девять. Мучились, мучились, пока нарубили… Саксаул – это же не дерево – чугун! Пришло время укладывать дрова – осел не ложится. Мы и уговаривали его, мы и били его – ничего не помогает. Уперся, как… осел, и – никакого к нему подхода! Верно говорят: с ослиным упрямством ничего не поделаешь. На всю жизнь запомнил…
Сафронов с трудом удерживал улыбку.
– А где теперь ваш брат?
– На Челекене. Разнорабочим на промыслах.
– Как странно. Вместе росли, а теперь ему до вас и рукой не достать…
– Ничего странного. Не захотел учиться, вот и мыкает горе. Да если бы и захотел, может, тоже недалеко ушел бы. Я вот кончал с Васькой Сметаниным, вы его знаете – он сейчас инженером в производственном отделе на Кум-Даге. Как пришел из института на эту должность, так и сидит по сей день на том же месте. Лежачий камень…
– Кулиев, кажется, тоже вместе с вами кончал? – поддел Сафронов.
– Кулиев теперь работал в Ашхабаде заместителем председателя совнархоза.
– У него связи, – отмахнулся Аннатувак, – я сколько лет работаю, представления не имею, как это продвигаться по знакомству…
– А у Сангалиева, вашего друга, который теперь в Красноводском райкоме партии, тоже связи?
– Так он же по партийной линии пошел, – простодушно удивился сравнению Аннатувак. – А я нефтяник! Меня с бурения бульдозером не выковыряешь.
Сафронову стало скучно. Таким он видел Аннатувака каждый день на работе. Разговор известный: Аннатувак все знает лучше всех, Аннатувак всего добивался сам, и все прочие ему в подметки не годятся.
«Газик» между тем спускался с пологого склона и наконец остановился перед глубоким ущельем. Аннатувак и Сафронов вышли из машины и глянули с обрыва. Вспугнутое шумом, стадо айраков скакало по камням противоположного склона. Встреча была совсем неожиданная, и Аннатувак не сразу даже схватился за двустволку, но быстро опомнился, и вслед айракам загремел выстрел. Пока Аннатувак перезаряжал ружье, стадо, выскочившее на плоскогорье, пустилось вскачь, оставляя за собой облачка пыли. Однако выстрел был метким: один айрак бился на земле, вспахивая желтый песок крутыми рогами. Копыта разбрасывали камни, трава оросилась кровью. Стиснув зубы, красивое животное водило по сторонам выкатившимися невидящими глазами.
Минут через десять охотники уже подбежали к раненому айраку. Охваченный спортивным азартом, Аннатувак старался ухватить его за рога, но Махтум, заглянув в глаза айрака, вдруг испытал жгучий стыд. Эти измученные глаза, казалось, говорили: «Где же мои товарищи? Где?.. Ты ли пустил огонь в мое тело, сломил мои крепкие ноги, кровью наполнил мой взор? В чем же я виноват? Где же мои товарищи, где?» Глаза жаловались и просили: «Помогите! Не лишайте воздуха, широких степей, привольной, мирной жизни…» Постепенно затухал свет в глазах, туманились зрачки, тяжелели веки… Но айрак бился. Аннатувак наконец ухватился за рога, но никак не мог дотянуться ножом до горла и кричал:
– Махтум, держи за ноги!
Махтум неловко кинулся исполнять приказ, а айрак острым копытом, как ножом, полоснул его по ногам. Шофер отпрянул, а Сафронов навалился на айрака и придавил его.
Кровь текла с оцарапанной ноги, но Махтума огорчало вовсе не это. Он с понурым видом разглядывал голенище сапога: айрак распорол его от верха до подошвы. Отвалившись от айрака, Аннатувак заметил, что шофер не на шутку расстроился.
– Не огорчайся из-за пустяков!
Махтум, обвязывавший свой сапог тряпкой, мрачно буркнул:
– Для шофера сапоги не пустяки.
– У меня есть две пары. Эти отдаю тебе. – И Човдуров постучал ногой об ногу.
Давно заглядывавшийся на сапоги Аннатувака, Махтум оживился.
– Ай молодец, товарищ Човдуров! Вот за эту доброту я хвалю начальника везде и всюду. Всегда говорю, что он хороший парень!
– Смотри, подхалимы часто и палку себе зарабатывают, – пошутил Аннатувак.
Но Махтум безудержно веселился:
– Если ты наденешь на меня такие сапожки и толстый бушлат, никакая палка не возьмет!
– Есть ли предел твоей жадности? Одень тебя – потребуешь, чтобы женили…
– Ай, товарищ директор, сам знаешь – двоеженство запрещено! Вот если переселишь в домик вроде твоего, я не возражаю!
– Раз у тебя такой большой аппетит, грузи айрака на машину.
– Если выпотрошить – погружу, а так мы и втроем не поднимем.
Но и выпотрошенный айрак был все еще тяжел, и Махтум с трудом уложил его в машину.
Охотники тронулись в путь и скоро увидели далеко на западе черные точки. Похоже, что там стояли дома или скирды сена. Решили проверить: место жилое, может быть, годится и для дома отдыха? Машина кружилась, то возвращалась назад, то спускалась в лощины.
Когда приблизились к цели, черные точки действительно оказались домами, только очень странной архитектуры. Наполовину они были врыты в землю, верхняя часть сколочена из крепких стволов арчи. Между домиками росли деревья, на земле разбросаны шкуры джейранов, повсюду торчали столбики для навешивания янлыка, в котором сбивают масло. Как видно, тут останавливались на лето кочевники-скотоводы. Место они выбрали широкое, ровное, хоть аэродром строй, но проточной воды поблизости не было.
Махтум развел костер из веток арчи и нанизывал на шомпола печенку айрака, мягкие кусочки с окороков. Човдурова удивляла предусмотрительность Махтума. Кто ему говорил, чтобы он захватил шомпола? Откуда знал, что будет мясо для шашлыка? Аннатувак никак не мог привыкнуть, что Махтум всегда подготовлен к счастливым неожиданностям. За поясом у него нож, чтобы свежевать добычу, в машине – походный чайник, чашки и большой бидон с водой.
Ладони и губы Махтума лоснились от жира, он находил, что шашлык из айрака великолепен. Аннатувак и Сафронов забыли про все заботы. Всем троим казалось, что такого приятного отдыха, такой вкусной пищи не сыскать нигде на свете.
Все холмы похожи друг на друга, поэтому нелегко найти среди них свой путь. Махтум повел машину по тропинке, протоптанной лошадьми, думая, что она приведет к дороге. Вечерело. Чтобы зайти, солнцу оставалось спуститься на высоту копья. Тени теперь тянулись не к западу, как утром, а к востоку… Не успел Махтум порадоваться, что выехал на дорогу, как открылась глубокая впадина, «газик» с ходу чуть не опрокинулся в нее. Махтум нажал на тормоз, машина качнулась и остановилась у самого края ямы. Аннатувак подпрыгнул на сиденье, стукнулся головой о верх, хотел было выругать шофера, но, увидев перед собой глубокую яму, поблагодарил его про себя за то, что остался жив. Впадина была почти квадратная, глубиной метра в два. С одной стороны ее огибала тропинка, протоптанная лошадьми. Ехать невозможно – слишком узко. Если повернуть назад да искать дорогу – придется проделать еще километров пятьдесят – шестьдесят, рискуя так и не найти обратного пути. К тому времени зайдет солнце, а в темноте и вовсе не разберешься…
Посоветовавшись, охотники решили устроить переправу. Заполнить яму камнями немыслимо, слишком велика, оставалось только выстроить стены, по которым пройдут колеса. Работали старательно, но неровные камни держались неустойчиво, стены покачивались, как люльки, чуть сместится центр тяжести – и все сооружение рухнет. Не всякий решился бы вести машину по таким ненадежным мосткам. Но Махтум, полный веры в себя, не раздумывая, завел мотор. Машина качнулась, из-под колес полетели камни. На минуту показалось, что и сам «газик» тоже разлетелся на куски. У пассажиров захватило дыхание. Еще рывок, и машина спокойно остановилась по ту сторону ямы.
– Молодцы твои родители! – облегченно вздохнул Аннатувак.
– Родители родителями, – сказал Сафронов, – но надо отдать должное искусству Махтума. Мало кто на это способен!
Шоферу очень хотелось поблагодарить Сафронова, сказать: «Наконец-то слышу правду о себе». Но он решил, что это будет нескромно.
Аннатувак поддержал инженера:
– Правильно! Молодец, Махтум!
Обрадованный Махтум пустил машину вниз с горы и вдруг, забыв обо всем, запел песню. Пел он, правда, недолго. Протяжная мелодия оборвалась сразу, как туго натянутая веревка. Может, он вспомнил о волке, оставленном на дороге, может, представил, как придет домой и начнет хвастать перед женой: «Хаджи-биби, ты гордись своим мужем! Я застрелил айрака, я!»
Глава сорок вторая
Аман хочет помочь
Нурджан лежал на диване с газетой в руках, ожидая брата. С минуты на минуту Аман должен был вернуться домой. Не читалось. Газетные строчки прыгали перед глазами, каждый абзац Нурджан перечитывал несколько раз, а все равно мысли уносились в сторону. Как хорошо в этой пустоватой бирюзовой комнате! Нурджан не чувствовал ее холода и неуюта, которые постоянно мучили Амана. Только свобода и покой. Свобода… После шумной ссоры с матерью, когда он покинул отчий дом, Нурджан сразу хотел бежать к Сафроновым, но благоразумие одержало верх. Что, собственно, он может сказать Ольге? Что она больше никогда не услышит обидных слов от его матери, что он не хочет дышать одним воздухом с женщиной, оскорбившей любимую? О, сказать можно много, сердце рвется от невысказанных слов! Но надо сказать правду. А куда он денется? Согласится ли Аман приютить его? А вдруг не захочет? Чувство беспомощности, бессилия прозрачной пленкой заволакивало глаза. Что может быть тяжелее: сделаться взрослым человеком, стать, что называется, на ноги, иметь собственные взгляды на жизнь и терпеть, что в самые дорогие твои чувства вмешиваются, распоряжаются тобой, как несмышленышем… Нет, одинокий Аман в тысячу раз счастливее!..
Одинокий Аман с пожелтевшим от усталости лицом и появился в эту минуту на пороге. Он бросил портфель на стол, помахал в знак приветствия рукой брату и пошел умываться. Перед приходом он звонил домой, знал, что Нурджан ждет, и понимал, что это не случайное посещение. Сразу он заметил осунувшееся за день лицо брата, набухшие тяжелые веки, вздрагивающую родинку на щеке и дал себе слово не расспрашивать его ни о чем, пока сам не захочет поделиться своими горестями.
Вернувшись в комнату, Аман раскрыл портфель, протянул Нурджану журнал.
– Свежий «Огонек», почитай пока…
А сам присел за пианино и одной рукой стал подбирать мелодию «Пиалы». Аман был музыкален и пел не сильным, но приятным, низким баритоном.
«Что было бы, если бы ты своими руками преподнесла нам пиалу?» – негромко напевал он, а потом перешел на арию из «Кёр-Оглы» – «Увидел тебя». Невольно вспоминалось, как бесшумно бегала по этой комнате Марджана, ее карие, ясные глаза, открытый, твердый взгляд и неожиданное смущение и робкое признание…
А Нурджан только растревожился сильнее и шепотом повторял слова, которые напевал брат: «Тебя увидел и влюбился и страдаю, о милая, ты сердце мое унесла…» Кто подрезал крылья моей душе? Кто посмел воздвигнуть цементную стену между мной и Ольгой? К чему жить на свете, когда родная мать вонзает кинжал в сердце? Конечно, мать виновата во всем! Да нет, неправда, – во всем виноват древний адат, отравивший ее мысли. Почему так долго не можем уничтожить старое? Почему оно побеждает нас, заставляет блекнуть сверкающие листья жизни? Как безысходно горька судьба…»
Аман захлопнул крышку пианино и обернулся к брату, удивленный долгим молчанием.
– Ты не уснул?
– Какое… – безнадежно махнул рукой Нурджан.
Парторг походил по комнате, потом сел за стол, выдвинул ящик, достал чертежную бумагу, кнопки и снова обернулся к Нурджану.
– Может, улыбнешься?
– Не получится.
– Есть такие стихи русского поэта Тютчева, с институтской скамьи еще запомнились: «И кто в избытке ощущений, когда кипит и стынет кровь, не ведал ваших искушений – самоубийство и любовь». Похоже?
– Очень, – вздохнул Нурджан.
– Так не томись! Укорачивай сроки!
– Сроки, говоришь?
– Ну конечно. Ближе к свадьбе…
– Мать оскорбила Ольгу, – сказал Нурджан и повернулся лицом к стене.
– Чем удивил. Это не беда, лишь бы не ты оскорбил…
– А по-моему, беда.
– Ты что же, не понимаешь, что твое счастье в твоих руках? Или, может, испугался матери, хочешь ей вручить свою судьбу?
– Ты ничего не понимаешь, Аман. Не понимаешь, как унизительно, когда все вмешиваются в самые затаенные твои чувства, вмешиваются грубо, бесстыдно… Если хочешь знать, мы с Ольгой и о любви-то прямо никогда не говорили, а ты сразу о свадьбе! Неинтересно это у вас как-то получается…
Аман с удивлением посмотрел на брата и улыбнулся.
– Я понимаю, – сказал он, – даже прошу простить меня за грубость. Со стороны все кажется просто. Но подумай, когда я вижу, что молодой человек валяется, как невод с дохлой рыбой, тоже ведь противно становится. Газета брошена на пол. Ты не читал, ты, как в мертвую точку, уперся в свою беду – мать оскорбила Ольгу! Ты глубоко несчастен, твою душу залапали грязными руками, и выхода нет… Если прыщик расчесать, может сделаться нарыв, глубокая рана, заражение крови, можно даже умереть при большом желании в конце концов… Как это так получается, что ты все время думаешь о своем несчастье, а не думаешь о счастье?
– Где же счастье? – прошептал Нурджан.
– Подними газету. И представь себе, что ты мог бы жить не в Советской Туркмении, а в Иране, в Ливане, в Ираке и все твое счастье заключалось бы в том, чтобы в день есть не одну горстку риса, а две. И такое счастье все равно было бы недостижимо. Твою страну, твой народ сжимали бы кандалы, надетые американцами. Ты опустишь глаза и увидишь, как нефть, добытая из-под земли твоим кровавым потом, течет по трубам в танкеры, а танкеры плывут за море, к чужим берегам. Ты поднимешь глаза и увидишь, как над большим белым домом, построенным на твоей земле, над зданием, куда тебя никогда не пустят, реет чужой многозвездный флаг. Ты придешь домой, ты – хозяин нефти, ее добытчик, ее властелин – и зажжешь свою коптилку, чтобы проглотить свою горстку риса, и без сил свалишься на земляной пол, и уснешь под грязным, рваным лоскутом…
– Подожди, подожди… – говорил пристыженный Нурджан.
– Нет, слушай! Твой отец сейчас в пустыне, он обогащает родной край, украшает родную землю. Ей, Туркмении, цвести цветами там, где сегодня грузовик тонет в песках, и Атабай – герой, уважаемый всеми, достойный человек. Ты туркменский мальчишка, сын рабочего, и любое будущее открыто перед тобой. Совершай усилия – и добьешься всего! Ах, Нурджан, Нурджан… Где же счастье?
Нурджан спустил ноги с дивана, он сидел, выпрямившись, готовый к спору. Слова брата задели за живое.
– Завидую тебе, Аман, – сказал он, – если ты умеешь каждый день жить в таких масштабах. Но ведь это же надо на цыпочках все время ходить, головой к потолку тянуться, чтоб существовать в мировом масштабе! Есть величины, не подвластные человеку.
– Пустяки! Самое опасное заблуждение. Все подвластно человеку! Не сегодня – так завтра. В математике нет понятия неизмеримая величина, но есть выражение – неправильный масштаб. Вот и не теряй масштаба! А если трудно – не жалей усилий! Что поделаешь, даже на свет божий появиться трудно, лбом дорогу пробивать приходится… – Аман говорил теперь, улыбаясь, терпеливо прикалывая кнопками бумагу к доске. Нурджан устыдился и подумал, что лучше бы он рассказал о своей судьбе, чем приплетать к разговору жизнь иранского юноши. Но тут же понял, как нескромно и самодовольно это выглядело бы, и проникся нежностью к Аману.
– Значит, выше голову? – спросил он.
– А то как же! – рассмеялся Аман.
Анна Ивановна, домработница Амана, внесла в комнату поднос с чайниками и пиалами. И сразу уютно запахло свежеиспеченным пирогом.
– Приятно смотреть, когда родня, а смеются, – сказала она, – прямо как голуби…
– А то как же! – повторил Аман.
– А то бывает, как сычи, – неторопливо говорила старуха, расставляя посуду, – усядутся по углам и молчат… Вот попробуйте пирога с орехами и урюком, как меня ваша мамаша учила, а то завтра воскресенье, опять в Кум-Даг поеду. Пусть хоть сегодня, как у людей, и мы с пирогами будем…
Старуха удалилась. Нурджан разлил чай и без обиняков задал вопрос, который вертелся на языке:
– Аман, можно к тебе переехать?
– Буду рад. Вторая комната пустует. Только…
– Что только?
– Только неужели покинешь мать?
– Из-за нее-то и хочу уехать. Как я буду смотреть в глаза Ольге, если останусь дома?
– Так-то оно так… – Аман помолчал. – А не жалко тебе старуху?
– Конечно, жалко, но, сам знаешь, словами ее не убедишь.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вошла Мамыш. Она робко моргала редкими, выцветшими ресницами, бледные губы дрожали, голова, окутанная белым платком с синими розами, беспомощно тряслась, дрожали и пальцы, придерживающие платок у подбородка.
– Мама! – обрадовался Аман. – Вот хорошо, как раз к чаю!
Радость его была непритворной. Ему было жалко старуху, которой угрожало одиночество. Он надеялся примирить ее с братом.
– Вот какой редкий случай, – продолжал он, – почти всей семьей собрались. Можно и поговорить, можно и договориться…
– Едва ли, – прерывающимся голосом сказала Мамыш. – Не знаю, что делать, твой брат думает совсем не так, как я…
– Чтобы мыслить одинаково, надо понять друг друга.
– Что же делать, дорогой, если он не понимает моих желаний? – Мамыш говорила робко, казалась совсем подавленной.
– Тогда ты пойми его!
– Аман-джан, хоть ты не терзай моего раненого сердца! – тихо сказала старуха. – Нурджан хочет ввести в мой дом…
Нурджан, боясь, что мать опять примется поносить Ольгу, не выдержал:
– Мама! Прекрати!
– Вот видишь, Аман, я еще ничего не сказала, а что услышала?
Аман остановил ее:
– Погоди! Как я понял, Нурджан собирается жениться. Правильно?
– Ах, дорогой, это и моя мечта! Но он…
Нурджан снова перебил мать:
– Не говори о ней!
Все сочувствие Амана было на стороне брата. Он решил тверже говорить с матерью.
– Пойми, что Нурджан хочет привести к тебе в дом не чучело, которое безгласно будет сидеть в углу, а свою любимую, свою единомышленницу, с которой надеется прожить всю жизнь. Какое же ты имеешь право мешать молодым?
– Но ведь это Нурджана могут обмануть синие глаза, а я эту проходимку в дом не пущу! – Мамыш начала горячиться.
– Мама, довольно!
– Ах, ты уже успел сговориться с ним?
– Думай, как хочешь, но никто не посмеет оторвать сердце Нурджана от Ольги!
– Нога этой Олге не вступит в мой дом!
– Ты знаешь, на свете есть столько домов, где можно жить! Есть мой дом, есть Ольгин, да и в квартире Нурджану не откажут, если он окажется семейным человеком.
– Ой, горе мне! – закричала Мамыш. – Собственные дети хотят заживо похоронить меня! О горе, горе…
Напускная кротость старухи внезапно улетучилась. Она сверкнула глазами на Нурджана, вытащила из кармана смятый конверт и поднесла к его лицу.
– Читай! Может, тогда разберешься, чего стоит мать, чего стоит Олге! Я жалела тебя, не показала дома письмо… Но раз ты бежишь от меня – читай!
Нурджан схватил письмо, с каждой строчкой глаза его все больше округлялись, родинка трепетала на щеке. Он прочел до конца и снова начал, шепча про себя некоторые фразы, будто стараясь запомнить наизусть, потом скомкал письмо и бросил на стол.
Мамыш испуганно следила за ним, забившись в угол дивана. Два часа назад, наплакавшись после ссоры с сыном, она ринулась искать Нурджана и встретила Дурдыева. В ответ на упреки старухи, что он вносит разлад в семью, что из-за него Мамыш обидела скромную девушку, Дурдыев, гримасничая и подмигивая, достал из пиджака этот конверт и прочел вслух письмо, не оставлявшее сомнения в отношениях Тойджана и Ольги. Это Ханык посоветовал ей поискать Нурджана у старшего брата, это он научил, как соврать, когда спросят, откуда к ней попало письмо. И верно, Нурджан сразу спросил:
– Где ты взяла его?
– Нашла на полу под вешалкой в прихожей, там, где висело ее пальто, – храбро соврала Мамыш и вдруг прикрыла рот рукой. Вспомнив, что Ольга даже не раздевалась в доме, она испугалась, что ее могут уличить.
Аман перевел глаза со скомканного письма на брата, Нурджан понял и махнул рукой.
– Читай…
Разглаживая странички, Аман вглядывался в незнакомый почерк.
«Ольга! Я знаю, что это письмо ранит твое сердце, и мне больно писать его. Но правду надо сказать. Я люблю тебя. После той ночи в колхозе, когда ты отдала мне все, что только может дать женщина, моя любовь благоухает в сердце, как только что раскрывшаяся роза. Но преграда, стоящая между нами, подобна острому мечу. Я слаб и не могу преодолеть ее. Еще до нашей встречи я полюбил Айгюль. Теперь я вижу, что это была не любовь, а тень любви, но тогда я еще не знал, что такое истинное чувство, и признался Айгюль. Об этом знает вся ее семья, знает и грозный Таган-ага – мой начальник, знает и бешеный Аннатувак – мое главное начальство. Что я перед ними? Ничтожный бурильщик. Эта семья, если захочет, сотрет меня в порошок. Я знаю, разлука с тобой будет мучить меня, быть может, унесет меня в могилу. Без тебя хлеб для меня – яд, вода – отрава. Как много может открыть одна ночь человеку! Но что делать – не жди меня! Ты говорила, что Нурджан Атабаев, этот мальчик, без ума от тебя. Иди к нему. Но не забывай обо мне. Пусть то, что случилось в колхозе, клеймом оттиснется в твоей душе и на твоем теле. Перед последним своим вздохом я издали полюбуюсь на тебя и буду знать, что живу в твоем сердце. Пусть я останусь на задворках жизни, с нелюбимой женой, пусть я погрязну в болотной тине, но я буду счастлив, если память обо мне сохранится в твоей душе навеки. Не жди меня. Пыль от твоих ног в последний раз делаю сурьмой для своих глаз.
Тойджан».
– Ты веришь? – спросил Аман, дочитав письмо до конца.
– Мне говорили про них еще раньше. Тогда я не поверил, а теперь…
Аман стоял в раздумье. Толкать брата в объятия развратной девушки – безумие. Но жизненный опыт подсказывал, что в этом письме таится какая-то фальшь. Как проверить это?
– Ты объяснись с Ольгой, – сказал он, – это письмо – обвинительный акт. А даже в суде дают слово обвиняемому…
– Ах, прошу тебя, не рассуждай! – воскликнул Нурджан. – Когда ты рассуждаешь, все выходит так гладко, только… неправильно.
– Где же моя неправда?
– Ты сказал – прыщик… – горько улыбнулся Нурджан. – Это не прыщик – ножевая рана… В сердце нож повернули.
Аман опустил голову, но упрямо повторил:
– Нет, ты должен с ней поговорить!
– О чем говорить? Я даже видеть не могу ее сейчас! Как я пойду на промысел? – Нурджан подбежал к брату, схватил за руку. – Я знаю, что делать! Слушай, завтра воскресенье, у меня еще есть два переработанных дня. Скажи Айгюль, что я уехал, что отец заболел, скажи что хочешь! А я бегу. Мне Сарыбай говорил, что сегодня гонят новый вездеход в Сазаклы!
И, схватив плащ, Нурджан выбежал из комнаты.
Аман поглядел на мать. Та, неподвижно сжавшись в углу дивана, прослушала весь разговор братьев, в глазах ее стояли слезы. Но Аману не было ее жалко.
– Довольна? – спросил он укоризненно. – Неужели не могла показать сначала мне, посоветоваться со мной, с отцом?..
– Когда у Нурджана распухла щека и он, катаясь по кровати, кричал от боли, я ни с кем не советовалась, а понесла его в больницу. Резали щеку, рвали зуб, кровь текла из моего сердца… Но теперь-то он здоров!
– Ай, мама! Боюсь, что сейчас ты вырываешь ему здоровый зуб.
