Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Глава двадцать девятая
Тревога гложет мастера
Прежде всего Таган отправился к механику. Кузьмин, по обыкновению, неторопливо налаживал насос. Таган встал поодаль и, откинувшись назад, принялся разглядывать механизм. Потом наклонился к насосу, как будто надеялся отыскать в нем иголку. Наконец оглянулся на Кузьмина, словно только сейчас его заметил, и весело воскликнул:
– Как самочувствие, Иван Иванович?
Будто не слыша вопроса, Кузьмин разложил по местам ключи, бросил тряпку, которой вытирал руки, и только тогда ответил, и то не обернувшись:
– Самочувствие то же самое. Какое у мастера, такое и у механика.
Таган схватил его за плечи и взглянул в глаза.
– А у тебя, Иван, характер не хуже моего!
Прищурившись так, что вместо глаз остались только щелки со слипшимися ресницами, механик ответил своей любимой поговоркой:
– Говорят, если товарищ слепой, прикрой и сам глаза.
Човдуров расхохотался, со всего размаха хлопнул механика по плечу. Тот притворился обиженным.
– Эй, мастер, рукам волю не давай, а то недолго и сдачу заработать!
Таган вдруг насупился, лицо его потемнело. Но не от шутки Кузьмина, а от приступа тревоги, которая по сути и не покидала мастера со дня приезда в Сазаклы. Откуда эта тревога? Сердце дизеля бьется спокойно, насосы равномерно попыхивают, глина течет, все глубже уходит в землю долото… Как будто не о чем волноваться, а быть спокойным невозможно… Правда, геологи имеют приблизительное представление о новом участке, опыта у Тагана тоже хватает, но ведь никто здесь не побывал под землей, никто не знает, какие она готовит неожиданности. Может быть, Аннатувак прав? Перед отъездом Аннатувак сказал: «Отец, не гордись первыми успехами. Кишмиш, который тебе нынче даст та земля, завтра обернется полынью. Будь начеку!» И хотя Таган верил, что бригады освоят новый участок, слова Аннатувака сидели как заноза в груди!
– Эх, мастер, я же пошутил! – заметил Кузьмин, подумав, что нечаянно обидел старика.
Таган и не понял даже, о чем он, а потом отмахнулся, показывая, что и внимания не обратил на эту шутку.
– А все-таки, как ты думаешь? – спросил он.
– О чем?
– Так и будет все благополучно? Или…
Таган боялся высказать вслух сомнения, и механику захотелось заставить его говорить откровенно.
– Если мастер не знает, откуда же мне знать?
Старик умоляюще поглядел на Кузьмина.
– Иван, разве я бродил под землей?
– А где же прошли твои лучшие годы? Где поседели твои усы?
– Впервые работаю на таких опасных пластах.
– Раз решился – шагай твердо, не дрожи, как мышь в щели: «Выглянуть или нет? Не подстережет ли кошка?» Пусть под ногами вспыхнет огонь, но он не успеет обжечь тебя, а искрами разлетится под твоим натиском!
Старик утвердительно кивнул.
– Умно сказал, Иван!
– Спасибо, дорогой! До сих пор не слышал от меня ничего умного?
– Не в этом дело… Так ты считаешь, что нам не угрожают беды?
– Вот уж чего не говорил! Нешуточное дело затеяли мы с тобой, как на фронте, а войны без крови не бывает. Твое долото и тысячи метров не прошло, а по проекту должны пробурить три тысячи триста тридцать. Известно – чем глубже, тем труднее. Глядишь, и вода прорвется или газ засвистит. Тогда не будешь так ласково разговаривать, как сейчас, а завизжишь, будто кобель, которому хвост прижали. Может, и меня назовешь не Иваном, а Ваней, может…
Мастер крепко схватил за плечи Кузьмина и пристально вгляделся в маленькие голубые глаза, словно надеялся разгадать какую-то тайну.
– По-твоему, может так случиться?
Высвободив плечи, Кузьмин шлепнул старика по спине.
– Просто не узнаю тебя! Кто передо мной – Таган-ага? Тот, кто стоял как вкопанный, когда катились на него громадные камни с горы? Или это чучело, дрожащее даже без ветра? Что с тобой нынче, мастер?
Таган смущенно отколупывал кусочек сухой глины с тужурки механика.
– Разве не помнишь? Я и тогда не растерялся, когда на четыреста тридцать седьмой буровой забил сильный грифон и вышка ушла под землю.
– Сказать по правде, ты и тогда был не в своем уме.
– Ты проглотил свою совесть, если хочешь сказать, что Таган Човдуров испугался!
– А кто тогда вскочил на ротор, обнял квадратную трубу и чуть не отправился с нею под землю? Если бы тебя не оттащили, был бы другой мастер на этой буровой.
– Неужели непонятно? – Таган покачал головой. – Ведь каждый винтик там моими руками привинчен. Трудно расстаться! Может, не поверишь, но, когда я был подростком и Урре-бай исполосовал меня, а раны присыпал солью, мои глаза слезинки не выронили. А в ту ночь, когда вышка провалилась, можно было выжать не только мой платок, но и рукава рубашки.
– Глупости все это…
Взгляд старика, словно копье, вонзился в механика.
– Беречь социалистическую собственность как зеницу ока – глупости?
Механик хорошо знал, когда мастер всерьез говорит, а когда шутит.
– Вот уж сразу и социалистическая! Эта самая собственность и мой хлеб. Я тоже волнуюсь, если какой-нибудь винтик заржавеет, но тошно слушать такие разговоры: «Ах, мое долото! Ох, моя надежная труба! Без вас жизнь немила!» Сегодня потеряли один станок, завтра привезут десять. Но все заводы, какие только есть на свете, не создадут одного мастера Човдурова.
– Это, конечно, верно, Иван…
– Если верно, так и спорить не о чем. Лучше скажи, что с тобой творится?
– Как бы объяснить… На мозг мне все время капают…
– Это кому понадобилось?
– Аннатуваку. Он кипит от возмущения. И Тихомиров тоже… Появится ли он здесь, я ли приеду в город, Тихомиров каждый раз, глядя на меня, качает головой. Чего качает? Когда только собирались сюда, он прожужжал мне уши: «Зачем шагаешь в бездну? Ты же неглупый человек, опомнись!» Я его послал подальше, и он на время оставил меня в покое. Но стоит встретиться, начинает качать головой, как маятник, или молча грозит пальцем. Да и другие твердят: «Взялся не за то дело! Поступал бы лучше на работу в аварийное депо». Ты пойми: не за себя боюсь. Все знают, что я летел сюда, как стрела, пущенная из лука. Но если дело себя не оправдает? Если по моей вине случится авария? Не знаю покоя, хотя и от беспокойства пользы никакой.
Механик не ожидал таких признаний. Все три недели Таган держался весело, все время шутил. Переступив с ноги на ногу, Кузьмин сказал:
– Ты же настоящий человек, Таган-ага.
– Да, когда меня поддерживают такие друзья, как Тойджан и ты, я начинаю важничать, думаю, что нет таких крепостей, которых бы я не взял…
– Ну вот и договорились. За поддержкой дело не станет.
В то время как Таган изливал свои сомнения старому приятелю, Тойджан вел дежурство у скважины. Но мысли его были далеко. После ссоры они с Айгюль не встречались. И не было такого часа, не было такой минуты, когда бы Тойджан не ощущал горечи разлуки. Он терзал себя: как можно было вспылить, придравшись к случайному слову? Как можно было не понять, что вспышка Айгюль – доказательство любви, а не равнодушия? Надо было ее успокоить и не пускаться в глупые препирательства. Айгюль сама честно рассказала про азербайджанца, покинувшего ее год назад. Что удивительного, если после такой обиды она стала недоверчивой. Сердце Тойджана сжималось от жалости к Айгюль, от тоски по ней… Теперь все выглядит так просто и понятно. А вот два дня назад, когда Тойджана отправили на самолете в Небит-Даг за недостающим оборудованием, странная робость, а может быть, упрямство помешали ему разыскать Айгюль. Покончив с делами в городе, он поехал на промыслы и раза три промчался на мотоцикле туда и обратно по дороге, ведущей на участок Айгюль, сбавляя газ возле конторы. Может быть, выйдет, заговорит, улыбнется? Айгюль не появилась. Вечером в городе он шагал взад и вперед перед ее домом. Открыл калитку, хотел подняться по лестнице и остановился. В голову пришли ничтожные, мелкие соображения. Зачем навязываться? Может быть, ей легко и весело без него? Еще встретит насмешками. Стоит ли унижаться?
Он ушел домой, а прилетев утром в Сазаклы, снова проклинал себя за нерешительность и гордость. Он искал выхода и не находил. То обдумывал предлог, чтобы завтра снова поехать в город, то решал никогда больше не встречаться с Айгюль. Кто знает, что произошло за это время? Выбросила его навсегда из сердца и бегает в кино с каким-нибудь мальчишкой вроде Нурджана? Странно все-таки, что, проведя полдня на участке Айгюль и возле ее дома, ни разу ее не увидел. А вдруг она заболела? И снова угрызения совести начинали терзать Тойджана. Этот мучительный и однообразный круговорот мыслей был нарушен громким возгласом:
– Так и живете? И подумать только, что люди сюда приехали по доброй воле.
Ханык Дурдыев, окруженный бурильщиками, приближался к вышке. В пустыне всякий гость дорог, поэтому даже не слишком уважаемого Ханыка сопровождали и Джапар, и Халапаев, и Кузьмин. Среди пыльных ватников и потертых ушанок его красно-зеленый клетчатый шарф и пушистая светлая кепка выделялись, как оперение фазана в стае воробьев. Ханык и разговаривал с фазаньей важностью.
– Джапар, ты когда в последний раз был в кино? Не помнишь? Должен тебе сказать, что у нас в Небит-Даге идет мировая картина «Фанфары любви». Заграничная. Я дважды смотрел и пойду еще. А ты, Шамрай, – обращался он к усатому бурильщику из бригады Атабая, – должен знать, что сын Дурдыклыча – не вратарь, а лев. Что он делал на последнем матче с кум-дагскими ребятами! Ай, что он делал!.. – И Ханык, хватаясь двумя руками за щеки, качался, будто изнывал от зубной боли.
Тойджан после поездки в подшефный колхоз еще не встречал Ханыка. В тот вечер в аульской гостинице он посоветовал Зулейхе написать жалобу в партком и дал адрес, но в суматохе переезда в Сазаклы не успел лично переговорить с Аманом Атабаевым. И надеялся, что это сделает за него Ольга Сафронова. Снабженец впервые появился в пустыне. Глядя на его сияющее самодовольством, лоснящееся личико, Тойджан сразу вспомнил Зулейху, тускло-черные, полные слез глаза, вспомнил, как смущенно она поглаживала свою острую коленку, обтянутую застиранным ситцевым платьем, и чувство глубокого отвращения к Дурдыеву охватило его.
– А как насчет газировки? – продолжал Ханык. – Зимой еще можно терпеть, но что вы будете делать летом?
– Не беспокойся, братец, – сухо заметил Таган, – о нас позаботятся и летом. Ижевскую привезут и без лимонада не оставят.
– Мастер-ага, – не растерялся Ханык, – если узнают, что вы здесь, вас и шампанским обеспечат. Кто может сомневаться? Ваш сын недавно зашел к нам в отдел – так все задрожали. Как будто министр явился! Не знаю, кто в республике может сравниться своими успехами с Аннатуваком Човдуровым, начальником конторы бурения!
– Я-то мастер-ага, а ты мастер лизать чужие пятки. Только если тебе нравится это занятие, лижи другому. Я тут ни при чем! – громко и отчетливо сказал Таган.
Дурдыев вспомнил, что в городе говорили о ссоре Аннатувака с отцом, и решил, что попал впросак.
– Семье Човдуровых и пятки лизать считаю за честь. Вся семья выделяется в городе. Был на участке у Айгюль, снова и снова удивлялся ее красоте. Это пери, а не девушка! Что за глаза, что за шея! И при этом большой начальник!
Старик поморщился.
– Ты что, жениться собираешься на ней?
С притворной скромностью Ханык склонил голову.
– Смею ли я поднять на нее глаза!
– Ну, вот и хорошо, что не смеешь! Но плохо, что решаешься болтать о моей дочери. Не мешало бы попридержать язык.
Слушая этот разговор, Тойджан чувствовал, как все сильнее закипает в нем злоба, он с трудом сдерживался, чтобы не подойти и не двинуть Дурдыева по загривку. Но Ханык с нечуткостью, свойственной самодовольным людям, сам подошел к бурильщику и сказал:
– Старик, как видно, совсем сбесился от скуки в пустыне. Уж нельзя и поговорить об Айгюль!
– А зачем о ней говорить? – не скрывая раздражения, ответил Тойджан. – Поговорим лучше о Зулейхе.
От неожиданности дряблое лицо Дурдыева будто запрыгало.
– Откуда знаешь Зулейху? – тихо спросил он, виновато оглядываясь по сторонам. – Она приезжала к тебе?
– Нет. Я к ней приехал.
– Зачем?
– Много будешь знать – скоро состаришься.
– Я как друг прошу, Атаджанов, скажи, зачем она тебе понадобилась?
– Как друг? Вот досада-то! Я хотел бы видеть тебя в числе врагов.
– Ну, если у тебя такие дела с Зулейхой, что не можешь рассказывать, пожалуйста! Имей в виду, я не в обиде. Для меня эта распутная девка плевок под ногами!
Этого Тойджан не выдержал. Одним прыжком подскочил к Дурдыеву и схватил его за горло.
– Ты смеешь так говорить о матери своих детей? Ты! Сын шакала! Отродье кобры! Запомни: не поможешь этой женщине – будешь иметь дело со мной! Не только со мной, а со всеми нефтяниками. А вернее, ни с кем не будешь: задушу тебя сию минуту!
Стоявшие в отдалении Губайдуллин и Халапаев переглянулись, пожимая плечами.
– Что это не везет нашему агенту? – вяло удивился Джапар. – Как ни приедет на буровую, обязательно его кто-нибудь душит.
– Значит, за дело, – ответил Халапаев. – Тойджан – парень справедливый, зря не тронет…
Ни тот, ни другой не проявляли ни малейшего желания прийти на помощь Дурдыеву. Иначе рассудил Таган Видя, как тщетно пытается Ханык своими слабыми руками оторвать пальцы Тойджана от горла, как вертится, встает на цыпочки и крутит шеей, будто надеется вывинтить ее из железного кольца, он кликнул Джапара и Халапаева, и втроем они освободили Дурдыева.
Ханык сразу не мог заговорить и только выразительно показывал обеими руками на Тойджана, но старик, не обращая внимания на эти жесты, дал знак бурильщикам, чтобы увели злополучного снабженца.
Ребята взяли его под руки, круто повернули и повлекли за собой.
– Куда? – пролепетал Ханык.
– В гости! – засмеялся Джапар.
– Гость – раб хозяина! Но я еще не кончил разговора с Тойджаном, – взмолился Дурдыев.
– Если хочешь продолжать то, что тебе показалось разговором, – задумчиво сказал Халапаев, – боюсь, что больше тебе никогда не придется говорить. В нашей бригаде после Пилмахмуда Тойджан второй по силе.
– Тогда не надо, – кротко сказал Ханык и поплелся вместе с бурильщиками.
А около буровой шел свой разговор.
– Стоило связываться, – укоризненно сказал Таган.
– Вы недавно проделали то же самое! – засмеялся Тойджан.
– Тогда за дело и в шутку.
– Ну и теперь за дело, только всерьез.
– Куда уж серьезнее. Я поглядел на его шею. Пять пальцев так и отпечатались…
Таган не проявлял любопытства, он считал, что Дурдыев настолько мерзок, что всегда найдется повод ухватить его за кадык.
– Хороший ты парень, Тойджан, – одобрительно сказал старик. – Даже удивительно, что в ремесленном училище – не в родной семье – так хорошо воспитывают ребят.
– Мать моя тоже не верила, что там могут воспитать.
– Как же решилась отдать тебя?
– Знали бы, что было прежде, чем она решилась…
– Ну расскажи. Люблю, когда человек рассказывает про свою жизнь, про детство…
Они сели, поджав под себя ноги. И Тойджан, водя пальцем по песку, как будто не было никакого происшествия, стал рассказывать:
– Родился я в ауле Чашгын, Сакар-Чашгынского района, Марыйской области. Аул наш вырос как раз на границе между пустыней и оазисом. Отец мой был общительный человек, краснобай, его всегда приглашали распорядителем тоя. Может быть, потому его и звали Той-кули, а меня в детстве называли Тойчи. Это ведь твой ласковый язык, мастер-ага, переделал меня в Тойджана… Жили мы хорошо, но отец умер, когда мне еще не исполнилось десяти лет. Тогда я стал работать. Летом пас ягнят, осенью собирал с матерью хлопок, зимой бегал в школу, но учился кое-как. Все больше гонялся за сусликами да скатывался вниз с высоких барханов. Это у нас такая игра была – кто быстрее скатится. Летом я тоже озорничал, совсем забывал про ягнят, и они смешивались со стадом, а мне доставалось от пастуха и от председателя колхоза.
– Отчего же мать боялась отдать тебя в ремесленное, если ты рос такой непутевый? – удивился Таган.
– А вот слушайте, – сказал Тойджан, которому было приятно отвлечься воспоминаниями детства от печальных мыслей. – Когда перешел в пятый класс, осенью мне и еще четверым парням объявили, что нас отправляют в ФЗО. Мне было совсем все равно, куда посылают, чему будут учить, но очень хотелось сесть на поезд и оказаться в городе. Зато, когда эту весть услышала мать, она заметалась по всему аулу и, не зная, на кого излить гнев, стала проклинать председателя сельсовета: «Чтобы лопнуть твоему животу, превратившемуся в мешок с саманом! У людей заботы, горе, разлука, а ты дармоед – того и гляди ноги-руки, точно бурдюки, полопаются! Был бы человеком, работал бы наравне с людьми! Чтоб тебе задохнуться! Разве у меня есть лишний грош, чтобы откупиться от тебя, оставить при себе своего ребенка? Почему не посылаешь ни Чарыяра, ни Аннаяра, ни Гуллу, ни Мюлли? Почему привязался к единственному сыну беззащитной женщины? Чтоб тебе дождаться своего наказания!..»
Сколько ни объясняли, что ничего плохого со мной в ФЗО не сделают, она только плакала: «Отберут у меня желторотого и отправят на войну…» Наконец кое-как уговорили. И я поехал в Красноводск. До сих пор, мастер-ага, не могу забыть, как страшно было в городе! Вы ведь знаете Красноводск? С двух сторон нависли огромные горы, того и гляди скалы обрушатся вниз. У ног – Каспий. С моря все время дует ветер, в воздухе носятся обрывки газет, мусор, в порту люди сидят с чемоданами, с узлами, ждут парохода. Ночью проснешься в общежитии, и тоже страшно. Где, думаю, мои поля Сакыр-Чага, зеленеющие весной и летом, где необозримая пустыня Чашгына? Где вы? Только в памяти моей? А осень поздняя, за окном вдалеке волнуется, грохочет Каспий… Как представлю тяжелые темно-зеленые волны, как представлю пену на гребне волны, всю из серебряных бусинок и бисеринок, так и вспомнятся слезы матери, серебристые слезы на ее щеках… И снова забываюсь тяжелым сном. То снится, будто горы рушатся и вот-вот придавят меня камни, то догоняет высокая волна, накрывает с головой и несет в море. А то просто снится, что ноги отнялись и не могу двинуться с места.
Недолго я терпел эти муки. Оставил в общежитии мешочек с лепешками, а сам – на поезд. Залез под лавку, ночь проехал, а утром вышел в Небит-Даге. Зачем вышел, что буду делать – ничего не знаю. И тут посчастливилось. Увидел меня большой начальник, вы его, наверно, знаете, Ключевой по фамилии, теперь в Ашхабаде живет, лысый такой, все зубы золотые, а улыбнется – будто свет зажгут. Он матросом в молодости был, у него и сейчас выправка военная. Стал расспрашивать меня, послушал, послушал, да и повел домой обедать. Жена у него, седенькая старушка, тоже очень ласковая, а намучился я у них не хуже, чем в Красноводске. Всюду кружевные занавески, радиоприемник, на стенах картинки висят, обедают за столом и сидят на стульях. Ничего этого я никогда не видел. Не знал, как стать, где сесть, куда повернуться… А после обеда отвел меня Ключевой в Небит-дагское ремесленное училище. Там я почему-то сразу привык. В Небит-Даге ничего не страшно…
– В Небит-Даге-то не страшно… – задумчиво повторил Таган.
– А где нам, нефтяникам, страшно, мастер-ага?
Таган улыбнулся. После разговора с Кузьминым, после бесхитростного рассказа Тойджана умиротворенность снизошла в его душу. И, будто успокаивая Тойджана, он несколько раз повторил:
– Нигде не страшно. Совсем не страшно, сынок. Ничего нет страшного…
Глава тридцатая
Как плетут паутину
В полдень безлюден и заспанно-скучен городской базар.
Город живет размеренной жизнью. Хозяйки, проводив мужей на работу, сразу отправляются за покупками, а ближе к обеду торгуют только фруктовые ряды; там можно встретить приезжих из Кум-Дага или Вышки да командировочных из соседней гостиницы «Нефтяник».
Когда Ханык, оставив на улице свой мотоцикл, заглянул в ворота, базар весь был виден насквозь, просторен и чист, лишь у газетного киоска выстраивалась очередь: видно, только что привезли свежие газеты. Собственно, и Ханык завернул сюда на минутку – купить полкило хурмы, но, увидев в очереди за газетой исполнительницу русских частушек, гастролировавшую в городе, поспешил к ней. Придав плаксиво-сладкую умильность беспокойно дергавшемуся лицу, он без малейшего стеснения принялся разглядывать артистку. Два дня назад, когда Ханык видел ее на сцене Дома культуры строителей, она была в атласном сарафане, кокошнике, расшитом жемчугами, – сказочная красавица! Ее сегодняшний скромный вид разочаровал снабженца. Она показалась старше, чем на сцене, и гораздо скучнее в клетчатом пальто, маленьком берете и туфлях на толстой подошве. «Донашивают в провинции что похуже, – подумал он, – не считаются с публикой. А небось деньжищи лопатой гребет…»
Убедившись, что артистка не обращает на него внимания, Ханык уныло поплелся к фруктовщикам. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что даже если бы случилось чудо и артистка пригласила его в гости, вряд ли бы он повеселел. После вчерашнего разговора в Сазаклы с Тойджаном шея побаливала и настроение было мрачное. Тщетно Ханык ломал голову, сочиняя благородное объяснение истории с Зулейхой и брошенными детьми, но ничего не мог придумать! Между тем трусливое воображение рисовало самые безотрадные картины Наверно, в парткоме уже лежит заявление Тойджана, в котором тот ставит на нем тавро – называет низким человеком и злостным неплательщиком алиментов. Он уже видел, как ехидный лысый кассир рассматривает исполнительный лист, приколотый к ведомости зарплаты. Уже подсчитал, что за вычетом тридцати трех процентов (двадцать пять за первого ребенка, восемь – за второго) он получит такие гроши, что придется не только проститься с мечтой о габардиновом пальто, но еще и подзанять у кого-то, чтобы вернуть долг Эшебиби. Связываться с Эшебиби опасно…
Эти соображения и расчеты ни на минуту не оставляли Дурдыева, и он тупо глядел на прилавки, окрашенные в ярко-зеленый цвет, где в оранжево-желтом великолепии были горками разложены айва, мандарины, шептала, хурма и орехи.
– Ханык! – окликнул высокий парень в коричневой папахе, торговавший морковью.
Узнав односельчанина, Дурдыев отпрянул было назад, но потом, махнув рукой, подошел к прилавку.
– Салам, Салих!
– Тебя сразу и не узнаешь, – сказал Салих, – из Москвы, что ли, приехал?
Как раз сегодня Ханык не был особенно щеголеват, но ослепительно яркий клетчатый шарф, болтавшийся на тонкой шее, и светлая кепка, видно, бросались в глаза в сочетании с потрепанным ватником и кирзовыми сапогами.
– Какая там Москва, – со вздохом отмахнулся агент отдела снабжения, – из Небит-Дага – в барханы, из барханов – в Небит-Даг, вот и все мои путешествия…
Он был так удручен, что даже поленился приврать и похвастать.
– Что ж тебя к нам на праздник не прислали? Большой той был – и скачки, и гореш, и много бузы выпили, – сказал Салих. – Тебя там ждали…
– А кто был от нефтяников? – спросил Ханык, сделав вид, что не расслышал последних слов.
– Ваш бурильщик Тойджан Атаджанов. Еще девушка была. Русская девушка. Красивая…
– А какая девушка? Как зовут? – оживился Ханык.
– Все такой же, – засмеялся Салих, – всегда только о девушках разговор… Ольгой ее зовут, сестра главного инженера Сафронова, только…
– Что только?
– Только у тебя ничего не вышло бы. Атаджанов с ней весь день ходил, не расставался.
– Не расставался? Вот и хорошо! – радостно воскликнул Ханык. – Может быть, и спали в одном доме?
– И это угадал! – рассмеялся Салих. – В Доме колхозника остановились. Мне комендантша рассказывала: к ним туда и твоя Зулейха заглядывала.
– Прощай, брат Салих, тороплюсь, на работу надо! – засуетился Дурдыев.
– Да куда заспешил? Я тебе привета не успел передать. Зулейха ждет не дождется! Смотри, как бы сюда не приехала! – кричал Салих вслед Дурдыеву.
Но Ханык уже ничего не слышал. Не выбирая и не торгуясь, заплатил за хурму, выбежал на улицу, вскочил на мотоцикл и помчался к промыслам. Он был окрылен мгновенно возникшим замыслом. Как только Салих произнес имя Ольги Сафроновой, выход был найден.
Весь жизненный опыт Ханыка Дурдыева подсказывал, что лучший способ обороны – наступление, а единственная возможность разоружить опасного человека – очернить его.
Пусть Тойджан подает заявление, пусть изобличает Ханыка на всех перекрестках – это не страшно. Кто такой сам Тойджан? Где его совесть? Собирается жениться на Айгюль, дочери уважаемого мастера, сестре начальника конторы, а сам на глазах у целого аула день и ночь проводит с Ольгой Сафроновой. Какое бесстыдство!
Улыбка так и дергала толстые, бесформенные губы Ханыка. Оставалось только собраться с мыслями и понять, с какого края начать плести паутину сплетни и клеветы. Пока ясно одно: инженера Сафронова надо исключить из игры. У этих русских все непонятно. Скажешь, что родная сестра гуляет с чужим женихом, а он ответит: «Так и надо. Это у них дружба». А вот мальчишку, Нурджана Атабаева, стоит навестить. Слишком часто он ходит в кино с Ольгой, чтобы остаться равнодушным к такой новости. Бешеный петух клюнет в темя, от ревности парень взовьется, глядишь, и подымет шум на весь город. А другого от него и не требуется.
Все складывалось необыкновенно счастливо. Ханыку даже не пришлось искать Нурджана на вышке. Он встретил оператора прямо у дверей конторы.
– Ба, Нурджан! Здорово, брат! – сказал он, преградив дорогу юноше. – Что случилось? Почему так похудел?
Нурджан молча пожал плечами, не зная, что ответить.
– И веки опухли, – сочувственно продолжал Ханык, – и глаза тусклые. Если бы встретил не на работе, подумал бы, что ты болен. Но я догадываюсь… Настроение неважное?
– С чего ты взял, что я расстроен? – спросил Нурджан. – Целый день веселюсь…
– Рассказывай кому-нибудь другому. От Дурдыева ничего не скроешь. Прямо скажу: назови мне имя человека, который портит тебе жизнь, и я не то что его самого – его отца в могиле заставлю вертеться!
– Какого человека? – недоумевал Нурджан. – О ком говоришь?
– Не хочешь признаться?
– Не в чем признаваться, да и незачем! – разозлился Нурджан.
– Я понимаю, что ты стесняешься. Не так приятно сознаваться, что одурачили. Но ведь я – то не стану над тобой смеяться!
– Постой, постой! Кто меня одурачил?
– Ну что мы будем, как дети, играть в прятки. Весь город говорит о них, а ты стараешься делать вид, что ничего не знаешь!
– О ком говорит весь город? – Нурджан начинал выходить из терпения.
– О Тойджане и Ольге, – скромно потупясь, сказал Дурдыев.
– Что же можно о них сказать?
– Я ничего не знаю, – осторожничал Ханык, – продаю, за что купил, но, говорят, не зря они ездили вдвоем на праздник в подшефный колхоз…
– Хватит! – отрезал Нурджан. – Прошу не повторять мерзкой сплетни. Ольга мой товарищ…
– Да что так волнуешься, – радостно перебил Дурдыев, заметив, что Нурджан покраснел до корней волос, – мало ли что люди скажут! Может, и не было ничего. Только нехорошо, что они под одной крышей переночевали. Колхозники знаешь народ какой, могут подумать…
– Ханык! – закричал Нурджан. – Я же сказал, что не хочу слушать эти гнусности!
– И ты прав, трижды прав, Нурджан. Я и сам думаю: зачем ехать в аул людям, которые живут в одном городе? Если нужно встречаться, они и здесь могут увидеться. Люди молодые, неженатые… От кого им скрываться?
– Почему ты не родился мухой? – вдруг взмолился Нурджан.
– Если бы я был мухой, товарищ Нурджан, – обиделся Дурдыев, – пришлось бы тебе выплеснуть свой чай из пиалы…
– Вот уж не пожалел бы ничего на свете, только бы избавиться от твоего жужжанья!
– Э, брат, всему свету рот не заткнешь!
– Пока что слышу эту сплетню только от тебя! А вообще я тороплюсь в контору. Прощай, брат, – и Нурджан быстро взбежал на крыльцо.
Ханык остался в недоумении. В самом деле мальчишка ничему не поверил или притворяется из самолюбия? Хорошо, если бы Ольга поссорилась с ним. Уж это он бы наверняка отнес на счет Тойджана.
Когда дело касалось интриг и сплетен, энергия Дурдыева была беспредельна. Через четверть часа он уже стоял около Ольги, которая осматривала только что вышедшую из ремонта скважину. Ханык залюбовался девушкой. В синем платочке, в красном свитере, она была похожа на картинку из детской книжки.
– Ольга Николаевна, – начал Ханык, остановившись около нее, – вы сегодня как Аленушка, которую умчал серый волк.
– Вот уж не думала, что вы читаете детские сказки, – улыбнулась Ольга.
Больше всего на свете Дурдыев боялся, что его могут посчитать простачком, неотесанным болваном, поэтому он поспешил оправдаться.
– Не читал детских сказок, даже когда был маленьким, но в одном доме я видел коврик, и мне сказали, что на нем вышита Аленушка…
– Если коврик, тогда еще смешнее, – расхохоталась Ольга.
Дурдыев покачал головой.
– Вот вы смеетесь, а не знаете, какая беда у вашего друга…
– Он мне ничего не сказал! – простодушно проговорилась Ольга.
Дурдыев так торопился, что не заметил ее промаха.
– А как ему в этом сознаться? – горестно вопросил он. – Нурджан уже не мальчик… Ну, поскандалил с матерью, чего не бывает между своими людьми… Но чтобы мать била уполовником двадцатилетнего парня…
Сочиняя свои небылицы, Ханык то и дело останавливался, потирал пальцем щеку, запинался, но Ольге и в голову не пришло, что он врет, ее слишком интересовало все, что относится к Нурджану.
– Ничего не понимаю, – сказала она, – какой уполовник? Из-за чего скандал?
– Да ведь Мамыш сватает ему Айгюль Човдурову. Ну, а ее мать, Тыллагюзель, отказала. Говорит: «Тот, кто гуляет с иноязычной, не найдет и со своими одного языка». Мамыш и стала допрашивать Нурджана, кто иноязычная, с кем он гуляет, а тот не сознается, отпирается… Слово за слово, она и стукнула его уполовником. Парню, конечно, обидно… Какой он жених, если мать, как ребенка, бьет…
У Ольги даже ноздри раздулись от негодования. Она стояла перед Ханыком, выпрямившись, заложив руки за спину.
– Откуда вы-то знаете, из-за чего они поссорились?
– Дурдыев такой человек, – самодовольно ответил снабженец, – все, что происходит в городе, что творится в поселках, что говорят в аулах, даже о чем мяучит барханный кот в песках за Молла-Кара, – все знает Дурдыев.
– Ну и отправляйтесь к своему барханному коту, а мне надо работать!
И, повернувшись спиной к Ханыку, Ольга быстро пошла к соседней вышке.
«Вот разберись с этой молодежью, – думал Ханык, – рассердиться-то она рассердилась, а поверила ли – сам аллах не поймет! А если не поверила и Нурджан не поверил, значит, я попусту терял время и дело не подвинулось ни на шаг? Нет, надо бить наверняка».
И, оседлав мотоцикл, Дурдыев помчался в поселок.
