Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
Глава двадцать первая
После тоя
– До концерта еще три часа. Идем погуляем.
– Ты мне покажешь кибитку?
– Я покажу тебе детский сад и ясли, новые дома, телефон на столе председателя…
Ольга рассмеялась.
– Нет, новую жизнь я хорошо знаю. Я хочу видеть старую кибитку.
Они стояли у ветхого колодца, заделанного плетнем. Ольга, точно строгий инспектор, заглядывала в глубину. Она была полна решимости осмотреть все на свете за эти три часа, ознакомиться с каждым закоулочком туркменского аула. Тойджан с любезной улыбкой смотрел на нее, она казалась ему сейчас младшей сестренкой Айгюль, и ради Айгюль он готов был исполнять все ее приказания. Смеркалось. Народ разошелся по домам.
– Ну что ж, идем, – сказал Тойджан.
Не успели пройти и двух шагов, как их остановили.
– Вас ищет одна женщина.
– Что ей надо? – удивился Тойджан.
– Не знаем. Она пошла в колхозную гостиницу…
Тойджан и Ольга переглянулись, пожав плечами. Они не придали этому никакого значения.
Аул был сравнительно чистым, как всегда бывает, когда населенный пункт расположен в широкой степи на песчаном грунте. Колодцы на улицах приподняты над дорогой. Нигде, даже на задворках, не видно навоза и мусора. Зато в переулках справа и слева лежали аккуратно сложенные доски и штабеля кирпича. На многих домах возводились новые кровли из черепицы. Из черных рупоров на всю улицу разносился внятный голос диктора.
Тойджан, никогда не бывавший в этом ауле, уверенно шел впереди Ольги и шутливо показывал:
– Вот, видишь, строится дом о восьми окнах.
– Вот идет Герой Социалистического Труда… судя по звездочке на бешмете.
– Вот это школа и даже дорожный знак возле нее для таких лихачей, как наш Махтум.
– А вот играют и резвятся молодые верблюжата…
– Где же черная кибитка? Не то показываешь!
Возле чалых верблюжат она все-таки задержалась.
Они неуклюже гонялись друг за дружкой, взбрыкивая мохнатыми ногами, а самый маленький стоял в сторонке и жалобно кричал, подзывая мать, которая неизвестно откуда, но должна же явиться на его повелительно-жалобный зов.
– А вот это видишь? – заметил Тойджан.
Он показал на пестрые тесемочки, повязанные на шеях верблюжат.
– А что это?
– Это свидетельство плохой работы партийной организации. Тут люди еще придерживаются старых поверий. Я видел и детишек с талисманами на груди… Значит, должны быть тут и кибитки.
И верно, вскоре увидели рядом с хорошими новыми домами несколько ветхих кибиток. Ольга осторожно заглянула под полог – внутри горел маленький саксаульный костер, дым легко убегал в щель между кошмами, прикрывавшими купол кибитки. Навстречу гостям вышел пожилой мужчина в тюбетейке и в пиджаке, по-городскому накинутом на плечи. К удивлению Ольги, он заговорил на чистом русском языке. Он пригласил нефтяников зайти отведать кислого молока и очень толково разъяснил девушке, почему еще сохранились старые кибитки.
– Мы скотоводы, нам труднее отказаться от вековых привычек, – говорил хозяин кибитки. – К тому же иногда, особенно весной, приходится кочевать с места на место. Войлок готовим в колхозе, дров много вокруг, и наши кибитки не требуют от колхозников никаких дополнительных затрат…
– А этот дом ваш? – спросила Ольга, показав на аккуратный четырехоконный дом с высоким крыльцом.
– Этот дом наш, – с улыбкой подтвердил колхозник.
Когда отошли от гостеприимного обитателя кибитки, Тойджан с непримиримостью человека нового времени процедил сквозь зубы:
– Зайцу родной бугор дороже всего…
– Что ты такой сердитый?
– Нет, ничего… Народ здесь хороший, – примирительно сказал Тойджан. – Трудолюбивый, по всему видно. И веселиться умеют, и работать… Ничего.
– Я и то скажу тебе, – согласилась Ольга, – женщины и девушки здесь не закрывают платками лиц, как некоторые у нас в Кум-Даге, а идут открыто, держатся с достоинством.
Как раз в это время проходила мимо стайка сельских девчат, и одна из них смело крикнула Тойджану:
– Вас женщина ищет!
– Где она?
– У гостиницы!
И снова Тойджан и Ольга с недоумением поглядели друг на друга.
Возле одноэтажного здания колхозной гостиницы их встретила рослая комендантша в цветастом платке и сиреневом шелковом платье. Она дожидалась гостей-нефтяников; председатель Ягшим распорядился отвести им по комнате, дать умыться, отдохнуть до начала концерта. Здесь, у дувала, стоял уже и мотоцикл Тойджана, доставленный сюда по его просьбе одним из колхозных любителей мотоциклетного спорта.
– Тут кто-то нас искал? – спросил Тойджан.
– Это Зулейха, она ушла покормить ребят и сейчас вернется, заходите, не стесняйтесь, – радушно объяснила комендантша.
Тойджан остался на улице, Ольга вошла в дом. Она стряхнула с плаща пыль и умылась. В ее комнате стояли четыре кровати с шелковыми одеялами и свежими чистыми пододеяльниками. На столе ожидала душистая дыня. За окнами совсем стемнело, вдали кто-то наигрывал на койдюке, журчала унылая песенка без слов, во дворе блеяли овцы, рослая комендантша бесшумно двигалась но комнате.
– Это твой жених? – вдруг по-туркменски спросила она.
Ольга всплеснула руками от изумления.
– Ой, что вы!..
За целый день она ни разу не подумала, что ее могут посчитать за невесту Тойджана. Придет же в дурную голову такая мысль!
Но комендантша, взбивая подушки, нисколько не смутилась.
– А что тут такого? – ласково приговаривала она. – Долго ли маслу смешаться с медом?..
– Не говорите глупостей! – оборвала Ольга, поправила косы и вышла на крыльцо.
Поодаль грузили на автомашины палатку, вещевые мешки, походные кровати, теодолиты. Это с рассветом собиралась уйти в пески какая-то экспедиция, не то геологов, не то геодезистов. Тойджан, задумавшись, сидел на ступеньках и не заметил Ольги. Где-то вдалеке послышалось урчание движка, и электрический свет разом вспыхнул в десятках домов и на фонарях, окаймлявших площадь перед гостиницей.
– О чем задумался? – спросила Ольга.
Тойджан поднял голову, взглянул на девушку тоскующим взглядом и коротко ответил:
– Сама знаешь…
– Сердишься, что не она сейчас рядом, а я?.. – насмешливо спросила Ольга.
Тойджан промолчал.
– Когда злишься, укуси нос.
– Зубы не достают до носа, может быть, ты прикусишь свой язычок?
Ольга не успела ответить, как перед ними возникла женская фигура. Чувствовалось по всему, что женщина очень волнуется.
Тойджан встал с порога.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, входите, – пригласил он и сам вошел в дом.
В комнате, отведенной для Ольги, был уже полумрак. Пахло дыней. Свет шел только от окна, за которым горели фонари на площади. Ольга присела в уголке на кровать. Тойджан поместился у тумбочки с графином. Женщина просунулась было в дверь вслед за ними, потом отступила, наконец неслышно вошла в комнату, тихо поздоровалась и уселась на стуле возле двери. Голову ее покрывал платок, и хотя кончик его она не держала во рту, как полагается в знак покорности и молчания, но по опущенным плечам, по стесненности движений и взгляда видно было, что она дичится незнакомых городских людей. Что же привело ее сюда? Думая об этом, Тойджан вглядывался в обветренное и все же нежное лицо с коротким носом и слегка приоткрытым от волнения милым детским ртом.
– Не стесняйся, пожалуйста, – решил он ободрить женщину, – считай нас своими людьми. А то ни ты не сумеешь рассказать, ни мы понять тебя. Не так ли?
– Это верно, так… – промолвила женщина костенеющим от смущения языком.
– Если верно, нам для начала нужно узнать друг друга. Ты, может быть, слышала уже – это мой товарищ по работе, оператор на нефтяных промыслах, комсомолка Ольга Сафронова. Я бурильщик, и зовут меня Тойджан Атаджанов, я родом из Марыйской области, из Сакыр-Чага. А тебя как зовут?
– Зулейха, – коротко ответила женщина.
– Колхозница?
– Да… Только неудобно мне говорить о своей работе.
– Почему? Мы же уговорились не стесняться…
– Да, это так… Но… видите ли, я работаю подпаском.
Видно, нелегко далось ей это признание. Зулейха вся съежилась на стуле, руку поднесла ко рту. Ольга не поняла, что тут стыдного, но Тойджан тоже смутился на мгновение: он впервые слышал о женщинах-пастухах. Впрочем, тут же подумал, что если крестьяне становятся в наше время мастерами, даже инженерами, то почему бы и женщине не стать пастухом.
– Очень хорошо! – сказал он бодрым голосом. – Твоя судьба будет и для других женщин примером.
– Верно, я могла бы и в селе прокормить двух детей, но по предложению партийной организации решила взяться за это дело… Я и не жалею теперь.
«У нее, верно, нет мужа, – подумал Тойджан, – что сказала она о двух детях?» Но промолчал, язык не повернулся спросить.
Поняв, почему запнулся Тойджан, Зулейха начала рассказывать, мучительно, с болью, как бы срывая присохшую повязку со старой раны.
– Если услышите что-нибудь постыдное, простите… По закону я замужем, у меня есть муж, у моих детей – отец. Только он… не муж мне и не отец для детей своих.
«Но мы же не следователи, – подумал Тойджан, – а дело твое касается суда…» Но он и сейчас промолчал – волнение женщины тронуло его, и Ольга из глубины комнаты подсела поближе к Зулейхе, вглядываясь в полумраке в чистые, нежные черты ее лица.
– Он ни в колхозе не ужился, ни в ауле… – рассказывала Зулейха. – Вся его работа – доносы на всех писать, раздоры повсюду сеять… Пакостник такой… Комсомольцы исключили его из своих рядов… А ему хоть бы что… Наконец колхоз выгнал его взашей. Я слышала не раз от людей, что он находится в Небит-Даге, среди вас, нефтяников…
– Кто он? – жестко перебил Тойджан.
– Зовут его… – Она еще помедлила и робко выговорила: – Зовут его… Ханыком Дурдыевым.
– Ханык Дурдыев?
– Да.
– Может быть, Зулейха, ты несправедлива к нему?
– Может быть… – грустно согласилась Зулейха. – Соль пропитывает все, что в нее попадет. Не знаю, наверно, и нефтяники умеют превращать плохих людей в хороших…
– Он способный работник, живой человек, – говорил Тойджан, с горячностью убеждая не только покинутую женщину, но и самого себя, потому что всегда испытывал к Ханыку только безотчетную неприязнь…
– Не знаю… Вряд ли… – грустно повторяла Зулейха.
– Кто он такой? – быстро спросила Тойджана Ольга, оцепеневшая от всего услышанного.
– Он не бурильщик, он работает агентом в отделе снабжения… Я не раз встречался с ним и не думал…
Зулейха повернулась к Ольге и жарко заговорила, размахивая руками:
– Если скажут, что мы у берега моря живем, я могу поверить, но если скажут, что Ханык стал человеком, – нет, никогда не поверю!
– Погоди, Зулейха…
Но тихий до сих пор голос Зулейхи теперь заполнил комнату.
– Если ваше воспитание сделало его человеком, почему же он за два года ни разу не справился о своих детях? Я труженица, не нуждаюсь в его помощи, мне ни копейки от него не нужно!.. Но дети… Бедные малыши не знают еще, что он негодяй. Без конца приступают ко мне: «Мама, где наш отец? Мама, когда же приедет отец? Когда же возьмет нас на руки, как отец Мурада или отец Дурды? Мама, напиши ему поскорее, пусть приедет…» Знаете, как горько слышать жалобные голоса безвинных малюток, успокаивать их? – Зулейха плакала, голос прерывался от слез. – Какое вам еще нужно доказательство?..
Несчастная как вошла неслышно, так и выскользнула в дверь. Ольга сидела, сжав по-мужски кулаки в коленях. Тойджан встал и прошелся по комнате.
– Это гуляби, хороший сорт, – сказал он равнодушным голосом, потрогав рукой дыню, лежавшую на столе.
Но вдруг стукнул кулаком по столу и крикнул:
– Встречу негодяя, отправлю ему в горло все зубы!.. – И, устыдившись своего крика, спокойно закончил: – Да, Ольга Николаевна, каждый в этом селе убьет гюрзу, потому что слышал о ее смертельном яде. Но почему же не убивают таких вот двуногих гадов?
Ольга даже в темноте видела, как он вздрагивает, словно тот гнедой конь перед скачками.
– А может быть, мы ошибаемся?
– Ольга, я знаю, что не ошибаюсь! Он только с виду похож на нас, на людей, но в зубах его – змеиный яд… Поверь мне! Вчера ужалил Зулейху, завтра – меня, послезавтра – тебя. Вот мой совет: берегись таких людей! Увидишь, я буду не я, если в скором времени с него не спадет шкура и все не увидят, что это за гадина! Такие мерзавцы не могут жить долго в нашем обществе…
В прихожей звонил телефон. Комендантша приоткрыла дверь и, не решаясь зажечь свет, в темноте объявила, что председатель Ягшим зовет гостей в Дом культуры, скоро начнется концерт.
– Хорошо, – сказала Ольга.
Когда любопытная женщина нехотя притворила за собой дверь, Ольга зажгла свет и хмуро сказала Тойджану:
– Не хочется мне на концерт… Можно, я останусь? А ты – иди… Она замялась. – И потом, знаешь что, Тойджан, я прошу тебя, найди себе где-нибудь ночлег…
– Мне здесь комнату оставили, – смущенно сказал Тойджан и вдруг все понял. – Хорошо, Ольга, – поспешно согласился он, – я переночую у самого Ягшима, а на рассвете слушай мой мотоцикл под окном. Я разбужу весь аул!
Но, видно, болтливый Ягшим ночью заговорил насмерть бедного Тойджана, потому что он проспал утреннюю зарю. Ольгу разбудил радиоузел. Дожидаясь обещанного гудка мотоцикла, она проголодалась и съела полдыни – очень сладкая была дыня.
Только в восьмом часу утра мотоцикл Тойджана прострекотал по улицам села и выкатил в степь.
Глава двадцать вторая
Вынужденная уступка
Давно это было…
Долговязый паренек в дырявом чекмене и круглой шапчонке гонял овечий гурт по привольным пастбищам за Большим Балханом, дружил с умными псами, ночами беседовал у костров с пастухом, мудрейшим на свете человеком, и смотрел немигающими глазами в огонь. Ему всего шестнадцать лет, а он так высок, что свободно мог положить длинные руки на спину лошади и так, облокотясь удобно, разговаривать с пастухом. О чем он тогда рассуждал, что думал, глядя в костер, теперь уж Таган-ага Човдуров, буровой мастер, всего не вспомнит. А ведь костлявый подпасок-чолук это он сам! Но как давно это было – за семью хребтами времени!
Байский чолук.
Бай, помнится, был тучный и грязный. Злой человек – хуже зверя. Ременная плеть туго намотана на покрасневшую кисть пухлой руки. Хорошо, хоть редко заглядывал на дальние пастбища.
А подпасок месяцами не знал пути в аул: стадо не отпускало.
И все же они встретились однажды – бай и чолук.
Была самая ранняя весна. Проклюнулись тонкими иглами травы, овцы жадными губами старались защипнуть их и не могли, бродили голодные и день ото дня тощали. А в песках должен был уже зеленеть черкез, и опытный пастух, оставив стадо на попечение подпаска, в полночь сел на осла и поехал в аул посоветоваться с баем, не отогнать ли гурт в пески, а заодно и запастись едой для дальнего перегона.
И только он уехал – поднялась песчаная буря. Овцы стали разбредаться. А скоро приблизились и волки, словно ждали этого часа. Псы, перекликаясь, повизгивали и, насторожив уши, кружили, сгоняя овец в гурт поплотнее. И Таган, хорошо понимая собак и сам чуя недоброе, во весь дух бегал взад и вперед; всюду слышался его голос:
– Алабай! Гляди, Алабай!..
Огромный пес-вожак, угрожая невидимому врагу и ободряя подпаска, гулко отзывался то с одного конца стада, то с другого:
– Вовх!.. Вовх!..
И человек, и псы знали, что в ночную непогоду волки их не боятся, наглеют. Вот где-то слева овцы шарахнулись, хлынули в сторону. Собаки – туда!
– Дави, Алабай!.. – слышится хриплый голос чолука.
А в это же время где-то справа шараханье, блеяние, панический топот копыт.
– Сюда, сюда, Алабай! – кричал растерявшийся подпасок.
Умный старый пес, конечно, знал все волчьи хитрости, но тут он немного увлекся и после того, как отбил овцу, еще разъяренно преследовал волка, пока не загнал его в кустарники за холмом.
Так до самого рассвета, высунув языки, бегали псы вокруг стада. И подпасок тоже измучился, он все чаще останавливался передохнуть, бессильно опершись на длинную палку.
А утром ветер сник, пыль в воздухе поредела, и в мартовском блеске встало солнце из-за холмов. Тагану не было нужды пересчитывать овец, он только пробежал взглядом по головам сгрудившейся отары и, чувствуя, как холодеет загривок, понял, что не хватает двухгодовалого барана с залысинкой на лбу и меткой на левом ухе. Все стало вдруг понятно: это когда Алабай увлекся погоней за серым, другой волк подкрался к стаду, впился зубами в шею барана и утащил его в кусты. Уже растерзал давно…
А тут и еще одна овечка с окровавленным курдюком едва держится на ногах. Таган постоял над ней, поглядел, как она мелко дрожит. Злой от горя, голода и бессонной ночи, он то вытаскивал из-за пояса острый нож, чтобы прирезать, ведь все равно подохнет, то снова совал нож за пояс. Он не решался, потому что хорошо знал нрав хозяина и был готов хоть сейчас бросить стадо и уйти куда глаза глядят от расправы, но понимал, что все равно догонят, не спасешься…
К полудню пастух вернулся, да, на беду, не один: с ним приехал бай. Хозяин с трудом слез с коня, расправил грязную бороду, недреманным оком проследил, как чолук отвел коня в сторону и примотал поводьями к кустику. Искоса поглядывая, Таган видел, как бай прохаживался, разминал кривые ноги… «Ну, будет сейчас великий той!..» И верно, не успел так подумать подпасок, как раздался визгливый крик аульского богатея:
– Эй, чолук! Что с овцой сделал?
Израненная волком овца уже не стояла на ногах, не поднимала головы, – все и без слов было понятно, а парень не любил оправдываться. Он только подбросил еще сучьев в костер; рассказал заодно и про лысого барана. Пастух оцепенел в ожидании расправы. А подпасок стоял, опершись на палку, слушал байский визг и смотрел прямо в лицо баю, а тот, задохнувшись от злости, позеленел.
– Матерью не вылизанный! С жиру тебя ко сну клонит! Если б не дрыхнул под кустом, разве б отдали такие собаки барана! Не знаешь ты еще у меня, что каждый ягненок в стаде дороже десятка таких, как ты, голодранцев!.. Я тебя в землю закопаю живьем!..
– Бай-ага, – хмуро попробовал возразить подпасок, – о том, что я был голодный, я и не стану говорить, но как же я мог спать, если этой проклятой ночью буря и волки, как два копья, воткнулись в мои глаза?..
– Так вот же тебе и третье копье, затхлая падаль!
Жгуче свистнула плеть, удар пришелся по плечу парня. В первый, да и в последний раз его в жизни били… И зарубка осталась навсегда – не на плече, а в памяти человека. Удары плети сыпались, что называется, от души. И дырявый батрацкий чекмень не мог защитить… Это потом Таган исподволь рассматривал на своих плечах и груди синие змеи, исполосовавшие вкривь и вкось худое тело. А в ту минуту стоял недвижно, не вздрагивал под ударами, в глазах – ни слезинки. Вдруг какая-то мысль озарила лицо, он отбросил свой посох, но не схватился за нож, а просто протянул руки к байской бороде. Да, это движение не было инстинктивным порывом, оно последовало за мыслью! И таким грозным было это движение, что бай, ослепший было в самоупоении ярости, тут прозрел – прозрел, то есть струсил! Подпасок шел на него безоружный, с вытянутыми руками, а бай пятился, пятился, упрятав плеть за спину.
Когда бай скрылся на коне за холмом, к подпаску медленно приблизился пастух и сказал:
– Так и поступай с обидчиками, мальчик. Их надо хватать не за плети, которыми они бьют, а прямо за бороды. Так вернее. Так всегда поступай, мальчик.
Все обошлось как нельзя лучше: бай по пути в аул сообразил, что стадо может остаться и без подпаска и без пастуха, и подобрел, выслал даже еды повкуснее. В тот вечер Таган сидел с пастухом у костра и, засунув руку в густую шерсть Алабая, снова пытливо слушал немногословные рассказы умного человека о жизни богатых и бедных, злых и добрых, сильных и слабых… Мудрый закон батрацкой самообороны – хватать бая не за плеть, а за бороду! – запомнился ему на всю долгую жизнь.
Этот-то мудрый закон и развеселил управляющего Нефтяным объединением. Таган Човдуров, войдя в кабинет, вспомнил давнюю историю совсем не для смеха, он пришел не ради жалобы на сына, он от имени мастера Атабая, работающего в песках, и своей бригады бурильщиков пришел настаивать на продолжении дальней разведки. А про плеть и бороду сказал к слову, лишь для того, чтобы управляющему стала ясна его решимость.
Управляющий, энергичный, широкобровый, с быстрым пронзительным взглядом, серьезно выслушал историю подпаска, а потом вдруг захохотал.
– Кого же за бороду, Таган-ага? Меня или вашего уважаемого сына? Ох, рассмешил! – кряхтел он, почти плача от смеха, и вытирал лицо платком. – Не за плеть, а прямо за бороду!..
Он позвонил, вызвал главного инженера, начальника производственного отдела, парторга Объединения, серьезным голосом попросил бурового мастера рассказать все сначала – и снова заразительно смеялся.
Таган до сих пор встречал главного начальника нечасто – в президиуме партийных конференций, на первомайских трибунах – и никогда не думал, что он такой смешливый человек. Таган, разумеется, не обиделся. Чутьем понял, что смеются не над ним, старым мастером, а над молодым и ретивым начальником, его сыном. Что ж, если получилось занятно и весело, тем лучше. Важно другое, то, что к голосу мастера прислушались всерьез, так раньше не всегда бывало. Таган-ага был доволен и приемом, какой ему оказали в «большом доме», и самим собой. Он пришел, как рабочий, выступить против сокращения фронта разведки и получил поддержку. О себе, о своих личных претензиях не сказал ни слова – к чему смешивать разные вопросы. И даже когда управляющий сам затронул эту сторону дела, ответил по-стариковски уклончиво.
– А вы со своей бригадой отправились бы туда? Говорят, «барса-гелмез»?
– Где нужно, мы там и работаем. Если надо будет – поедем, не откажемся.
И чтобы главный начальник не подумал, что Таган выдал себя этим согласием, добавил:
– Мы и на старом промысле неплохо зарабатываем, не жалуемся.
Разговор продолжался не меньше часу. Новые времена – новые песни. С Таганом – раз уж пришел – советовались по разным производственным вопросам. Мастер отвечал коротко, но веско. Он был определенно доволен собой. Его заверили, что вопрос решается, потерпеть немного надо. А парторг, провожая в приемной, даже так и сказал скороговоркой:
– Он, кажется, согласился, твой сын; согласился, уступил.
Так, покинув «большой дом», Таган Човдуров и не узнал, что вопрос уже решен – вчера решен положительно – и что сыну его было невесело. Видно, охраняя престиж молодого начальника конторы бурения, управляющий не пожелал сам, через его голову, оповещать об этом своенравного старика.
Если бы Таган пришел вчера, а не сегодня, он снова попал бы на шумное скандальное совещание. Тихомиров трижды просил занести в протокол его особое мнение. Маленький корректный Сулейманов к концу выступления до того разбушевался, что стучал кулаком по столу, и звенели ложки в стаканах. Молодого Човдурова председательствующий несколько раз отправлял за дверь покурить и успокоиться. Прения закончились лишь после того, как управляющий прочитал только что принятую из Ашхабада телефонограмму: главный геолог Объединения, один из непререкаемых авторитетов в нефтяной геологии Западной Туркмении, поддерживал своего коллегу Сулейманова.
В протокол было записано кратко и жестко: «Обязать начальника конторы бурения тов. Човдурова до конца года отправить в Сазаклы к трем действующим там бурильным станкам еще четвертый».
Управляющий был сердит на Аннатувака: что за устарелые замашки – хлопать дверьми, срывать совещания, старика отца обижать! И он беспощадно одергивал Човдурова, что даже могло показаться несправедливым, так как при этом он не сдерживал ни истерических излияний Тихомирова, ни темперамента Сулейманова. Из той же ашхабадской телефонограммы он узнал, что по докладной записке Тихомирова в совнархозе собираются сформировать смешанную комиссию, которая вынесет окончательное суждение о разведке в Сазаклы. Он мог бы проявить медлительность и осторожность, но не хотел поддержать позиции маловеров.
Тихомиров тоже что-то знал. Многие слышали, как, надевая пальто на лестнице, он бормотал:
– Решить-то решили, а поглядим, как будет выполняться.
Парторг конторы Аман Атабаев не был на совещании. Его тотчас информировал по телефону парторг Объединения, а часом позже, зайдя в кабинет, весело, в лицах, рассказал, как было дело, Андрей Николаевич. Вечером домой позвонил и Сулейманов. Только Аннатувак не зашел, не позвонил.
На следующее утро они повстречались не в конторе, а на промысле. Несколько дней шел дождь, а потом вдруг на рассвете перестал, похолодало, на мокрой земле яснее отпечатывались следы тракторов, разводья нефтяных пятен. Лес буровых вышек в дымке тумана рождал уютное ощущение – своя земля! Вышли из машин: вот и встретились. Надо было созвониться, ехали бы в одной машине. Андрей Николаевич помахал рукой в окно и поехал вперед на буровую мастера Жукова – там геодезисты нынче будут простреливать пласт.
Аман и Аннатувак пошли туда же без дороги, по тракторному следу. Шли молча.
– Закурим?
– Неплохая идея.
– Спички отсырели.
Аману вдруг вспомнилась Лозовая, там тоже шли когда-то по мокрой земле от штаба полка в землянки первого батальона, так же хотели закурить и были отсыревшие спички… И были тогда свои заботы. Может быть, и Аннатувак вспомнил?
– Прикурил и испугался, – с улыбкой сказал Аман.
– Что так?
– Ты же теперь пороховой погреб…
– Иди к черту.
Машина Андрея Николаевича уже подъезжала сбоку, со стороны дороги, к буровой мастера Жукова.
– Как там дела? – спросил Аман.
Човдуров ответил неохотно:
– Неплохо.
Аман помолчал, потом спросил напрямик:
– Когда посылаем бригаду в Сазаклы?
– Если тебя это интересует, поговори с Сафроновым.
– А разве нет решения управляющего?
– Ты же все знаешь без меня.
– Вот это и огорчает, что без тебя, – скучным голосом заметил Аман.
Човдуров нагнулся, подобрал с земли какую-то гайку, повертел в руке, бросил.
– Ты знаешь, это дело не по моей инициативе началось…
– Слушай, что за анархия?
– Поговори с Сулеймановым.
Парторг остановился. Пройдя два-три шага, из вежливости остановился и Човдуров.
– Если ты будешь тянуть в одну сторону, Сулейманов – в другую, Сафронов – в третью… Ты что – о коллективе не думаешь?
– Ты же парторг: твое дело соединять людей.
Они стояли на промысловой земле, ископанной, изрытой, заставленной механизмами, изъезженной вдоль и поперек. Здесь каждая гайка, поднятая с земли, была кем-то привезена, согрета рабочей рукой, служила общему делу. Здесь никогда для Амана и Аннатувака не было «твоего» и «моего». Аман понимал, что Човдуров до крайности раздражен позицией управляющего и ждет поддержки комиссии из совнархоза. Он и сам был бы рад решению о консервации, он был бы спокоен душой, если б оказался прав Човдуров. И все же он не ждал от Аннатувака такой издевательской интонации в разговоре наедине.
И, словно поняв этот ход мысли парторга, Човдуров смягчился.
– Ну ладно, будет нам ссориться. Еще успеем!
Как будто в воду глядел…
Не успели они с Сафроновым вернуться с промысла в контору, Аннатувак зашел в кабинет Амана с бумагой в руке. Вид у него был несколько сконфуженный.
– Хочу с тобой посоветоваться.
– Знаю о чем, – уверенно сказал Атабаев.
– И ничего ты не знаешь!
Аннатувак протянул вдвое сложенный листок.
– Очень хорошо знаю, жалкий бюрократ, – с усмешкой настаивал Аман. – Я знал даже, что будешь об этом советоваться. Хотя такие вопросы ты всегда решал самостоятельно… А если бы на этот раз не показал этого приказа, я бы сам нашел тебя, пока ты еще не подписал.
– Настырный ты человек, всегда был такой, – растерянно отшучивался Аннатувак. – Если все знаешь, погоди читать. Скажи, зачем пришел?
– Ты пришел сказать, что Тамара Даниловна приглашает меня в гости, – пробурчал Аман.
– Вот пригласительный билет, читай.
На листке бумаги рукой Аннатувака был набросан проект приказа о внеочередном отпуске бурового мастера Тагана Човдурова в связи с успешным окончанием скважины на Вышке. Атабаев покачал головой.
– Ты спросил отца?
– Я отпускаю бурового мастера.
– Но в отпуск уходят не для того, чтобы передвигать в пустыню многотонное оборудование, а для того, чтобы отдыхать.
– И я такого мнения…
– Иди к черту, дорогой! Когда ты покончишь со своим ребячеством?
Пока Аман читал листок, Човдуров вертел в руке крышку от чернильницы. Теперь он кинул ее, и она со звоном покатилась к дверям.
– Если не знаешь, запомни, – крикнул Аннатувак, – я не ребенок, я отец ребенка! Мои поступки не детский каприз, который пройдет, если шлепнуть слегка по мягкому месту!
Аман молча прошел к двери, поднял крышку, вернулся, положил на место.
– Я не согласен с твоим проектом, – наконец коротко сказал он, не глядя в лицо друга.
– Почему?
Потому что Таган-ага из тех людей, которые закладывали основы нашей нефтяной промышленности, потому что он проработал в Небит-Даге двадцать пять лет. Таких людей надо уважать. Это его беда, что он твой отец, а ты начальник конторы.
– Ты бы хотел семейственности, так, что ли? Выросли новые кадры, люди знают современную технику, обучены после войны, ездили и в Баку, и в Башкирию… Люди, как молодые чинары, растут… А я буду держаться за старых?
Аман улыбнулся этим словам, и снова вспыхнул Аннатувак:
– Ты что хихикаешь? Что я – смешное сказал?
– Ты только не бросай больше чернильниц в моем кабинете… Вот я думал о тебе, Аннатувак, и вспомнил, что слышал однажды в детстве. Рассказ один.
– Какой еще рассказ, полковой агитатор?..
Аман присел за стол и с улыбкой, всегда обезоруживавшей вспыльчивого друга, рассказал старую легенду.
– Когда-то в древности в одном княжестве был обычай: когда старели отцы, сыновья брали их на спину или на плечи, а другие просто на руках относили за гору, в пустыню, и оставляли там. Вот однажды сын нес своего отца и устал, присел на бугорке отдохнуть. Старик рассмеялся. Сын спросил: «Я несу тебя на смерть, а тебе весело?» – «Когда-то и я нес своего отца, – отвечал старик, – и отдыхал на этом же бугорке. Вспомнил об этом, почему-то стало смешно… А тебе не смешно, сынок?» Говорят, к вечеру сын принес своего отца домой, и люди с тех пор отказались от древнего обычая.
Човдуров не улыбнулся, только немного невпопад спросил:
– Ты что, считаешь моего отца и своего тоже академиками?
– Они, верно, не имеют высшего образования, не так уж глубоко разбираются в физике и математике, но в карманах у них партийные билеты и дипломы мастеров, в голове и в руках многолетний опыт. Таган-ага не слишком начитан по части геолого-технической литературы, но свойства и поведение пластов он знает, как характер своих детей. Сперва ты хотел уволить его на пенсию, списать с корабля, он рассердился на тебя. И поделом. Теперь хочешь, упрямый бык, отправить его в Кисловодск на двадцать шесть дней – пусть без него начнут сложное бурение в Сазаклы. Давай помиримся на том, что ты разрешишь ему и всей бригаде банный день… Скажут тебе спасибо!
