Текст книги "Пути и судьбы"

Автор книги: Беник Сейранян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

4

Хотя Микаэл и Левон жили все годы в одном городе, они очень подолгу не виделись. Сейчас, конечно, не время было выяснять, кто виноват в этом больше, но случилось так, что после женитьбы Микаэла братья постепенно отошли друг от друга.

В этом нельзя было винить одну Лену. Погрузившись в повседневные дела и заботы, Микаэл и сам позабыл о братьях. Неужели он не мог хотя бы раз в месяц навестить брата, поглядеть, как он живет? Три года подряд Левон приглашал его на день рождения своего сынишки, и каждый раз Микаэл обещал прийти и не приходил. Без ответа оставались и письма Арменака. Микаэл откладывал ответ со дня на день, да так никогда и не собрался. Почему? Неужели и вправду не нашел времени?

Трудно сказать, что решил Арменак, но и он тоже перестал писать и совершенно прервал связь со старшим братом.

А что до Аби – третьего брата – то о нем Микаэл и вовсе ничего не знал. Его ни разу не потревожила мысль о том, где скитается этот несчастный парень, что он делает.

Сердечный, душевный Левон был совсем не похож на Микаэла. Сейчас он с жаром рассказывал брату:

– Понимаешь, Микаэл, я чуть с ума не сошел, когда узнал, что ты уезжаешь на фронт. Как был, в спецовке, побежал на вокзал, кинулся туда, сюда, обегал все закоулки, но санитарного поезда так и не нашел. Вернулся на работу и целый день ходил как потерянный. Вечером пошел к зам. Дверь заперта. Лены нет. Какие только мысли не лезли в голову, чуть с ума не сошел. Целую неделю ходил к вам каждый вечер. Наконец застал твою жену. Плакала, рассказала обо всем. Неплохая она у тебя, Микаэл, нужно только ее понять…

Левон умолк. Микаэл задумался, совесть его была неспокойна: за шесть месяцев он ни разу не написал жене. Значит, Лена вернулась домой, она тоскует, ждет его писем…

– …Представь себе – темная ночь, луна где-то за тучами спряталась. У ворот вашего дома стоит женщина в толстом бобриковом пальто, голова и шея повязаны шерстяным шарфом. На ногах валенки, на боку огромный противогаз висит… И это – Лена… В таком виде я и застал ее в последний раз…

Микаэл улыбнулся. Лена в валенках и шерстяной шали, да еще противогаз на боку… Невероятно…

Но Левом видел ее собственными глазами и обманывать ему незачем. Сегодня же Микаэл напишет ей. Обязательно надо написать. Ну, поспорили, повздорили, обидели друг друга. Что же из этого? Неужели поссориться – это обязательно разойтись?

Левон рассказал брату и об Арменаке. Председатель Астхадзорского колхоза не отстал от братьев: он тоже пошел на фронт добровольцем. Левон вот так же встретился с ним случайно на какой-то станции.

«…Вот как это было, Левон, – рассказывал ему Арменак. – Жду я, жду повестки, а ее все нет. Вижу, меня и не думают призывать. Проходят неделя, две, месяц целый… Я и задумался: человек хороший, среди бела дня к тебе в дом забрался разбойник, он грабит твое, кровью и потом нажитое добро, убивает твоих родных, близких, а ты ожидаешь, чтобы кто-то сказал тебе – ну, вставай-ка, братец дорогой, будь хозяином своему, добру, зашити своих близких…»

На другой же день Арменак явился в военкомат. В районе зашумели, заволновались, вызвали его в исполком, старались отговорить. Но Арменак остался верен своему решению…

Про Аби Левон тоже ничего не знал. Слышал только, что, выйдя из тюрьмы (в который уже раз!), Аби вступил в кооператив инвалидов и работает экспедитором в какой-то артели.

– Пьет, – потемнев, добавил Левон.

Братья все еще были заняты мирной беседой, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Загрохотали зенитки. Металлический град застучал по крышам станционных построек.

Один из вражеских бомбардировщиков, окутанный пламенем и дымом, рухнул, содрогаясь, на землю, другие продолжали яростную бомбежку.

Страшную картину представляла в эти минуты станция. Кругом падали и рвались бомбы. Во многих местах занялись пожары. Горела станция, горели дома поселка. Взлетали в воздух глыбы земли и камня, жгутами извивались сорванные со шпал рельсы.

Микаэл и Левон укрылись под вагоном, возле которого стояли.

Вдруг вагон тяжело затрясся, загремел. Полуоткрытые створки дверей с шумом захлопнулись. Со звоном посыпались на землю осколки стекла.

– Ложись!.. – крикнул Левон и потянул брата за руку.

В этот миг поезд сдвинулся с места, и они вынуждены, были застыть в неподвижности. Оставалось только вплотную прижаться к земле, почти врыться в нее, и ждать, ждать, пока над тобой не пройдут все вагоны.

Большая холодная капля воды упала Микаэлу на затылок, заставив его вздрогнуть. Над головой равномерно, монотонно стучали колеса.

«Конец», – подумал Микаэл и еще теснее прижался к шпалам и пропитанной мазутом земле.

Но вот грохот колес сделался тише и стал медленно замирать где-то вдали. Братья лежали под открытым небом, еще более беззащитные, чем прежде.

Первым, вытирая выпачканное землей и мазутом лицо, вскочил на ноги Левон. Следом за ним поднялся и Микаэл. Надо было укрыться. Но где? Самым близким и удобным убежищем была будка стрелочника, стоявшая неподалеку. Они бросились в ту сторону. Но не успели они пробежать нескольких шагов, как будка взлетела на воздух и на ее месте осталась лишь воронкообразная яма. Микаэл с Левоном бросились в эту яму. Земля была горячей, как раскаленные угли. Дым ел глаза, затруднял дыхание.

Когда бомбежка прекратилась и они выбрались из ямы, ужасное зрелище представилось их глазам. Здание вокзала и все станционные постройки вокруг были охвачены дымом и пламенем, десятки вагонов лежали на боку, горели или были разбиты в щепы, так же как и ящики с грузами. Повсюду валялись трупы убитых, слышались крики и стоны раненых.

На одном из ближайших путей лежал солдат, перерезанный пополам. Неподалеку от него валялась отдельно чья-то нога. Тут же распростерся на спине тяжелораненый. Микаэл поднес ко рту солдата фляжку. Тот сделал два-три глотка и отвернулся. Смешанная с кровью вода потекла из уголков рта, глубоко запавшие глаза погасли.

Левон огляделся по сторонам и пришел в ужас. Совсем рядом шевелилась, как живая, сошедшая с рельс и упавшая набок теплушка. Схватив первый подвернувшийся под руку железный брус, Левон кинулся к теплушке и принялся взламывать ее стенки. Микаэл поспешил ему на помощь.

Пока подоспела подмога, братья, проломив в стенке вагона большую дыру, успели вытащить из него шестнадцать изувеченных солдат.

Вскоре из клубов дыма, показалось бледное лицо Марфы Петровны.

– Петровна, – крикнул ей Микаэл, – носилки!

Петровна мгновенно исчезла, и почти так же быстра вокруг вагона засуетились сестры и санитары с носилками.

– Как там наши? – тревожно спросил Микаэл.

– Ничего!.. Только два вагона и… повар Амосов, – ответил кто-то сдавленным голосом.

В санитарном поезде, стоявшем в отдаленном тупике, было разбито только два вагона. Остальные уцелели и были готовы принять раненых. Непрерывным потоком двигались туда санитары с носилками.

До поздней ночи не выпускал Микаэл из рук хирургических инструментов.

Братья так и не успели проститься. Левон не захотел мешать Микаэлу. Никто и не заметил, как, помогая другим, Левон серьезно поранил левую руку. Рана мучительно ныла. Покидая санитарный поезд, он хотел допросить, чтоб ему дали кусок бинта, но люди были так заняты и в поезде царила такая суета, что у него не хватило духа побеспокоить не только брата, но и кого-нибудь из медперсонала. И, позабыв о ране, он пошел разыскивать свой эшелон.

В следующем рейсе тяжело был ранен и сам Микаэл. Госпиталь, в который он попал, много раз перебрасывали из города в город, из одного района в другой. «Значит, – думал Микаэл, – отступление наше еще продолжается и потери значительные…»

Микаэл надеялся, что он скоро выздоровеет и вернется в свой поезд, но его надежды не сбылись. Когда он поправился, его сначала оставили врачом при том же госпитале, где он лежал, а вскоре после этого назначили главным хирургом в эвакогоспиталь другого города.

За все это время он написал Лене два письма, но ни на одно из них не получил ответа: то ли письма его не дошли, то ли Лена не пожелала на них ответить.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Вечером, когда Микаэл, измотавшийся за день, вернулся в свою скромную комнатку и бросился, не раздеваясь, на старенькую продавленную кушетку, в дверь постучали.

– Войдите, – крикнул он и, приподнявшись, с невольным недовольством посмотрел на дверь.

Никто не откликнулся.

Стук вскоре повторился – на этот раз нерешительный, чуть слышный. Казалось, чьи-то осторожные руки едва касались двери. Чувствовалось, что стучит женщина.

Микаэл поднялся, открыл дверь. Он не ошибся – перед ним стояла женщина с горестным выражением страдальческих, еще не просохших от слез глаз.

Лицо женщины было бледным до белизны, а окутывавшая ее голову грубая шерстяная шаль еще более подчеркивала его изможденность. Она, видимо, очень спешила и силилась что-то сказать, но не в состоянии была пошевелить плотно сомкнутыми, дрожащими губами.

– Кого вам, гражданка? – спросил Микаэл.

– Доктора Аразяна… Это вы? – с усилием произнесла она.

– Да, я доктор Аразян. Пожалуйста, войдите. – И Микаэл посторонился, чтобы пропустить женщину в комнату.

Тут произошло нечто неожиданное. Женщина, сделав шаг, вдруг пошатнулась и упала навзничь.

Микаэл бросился к столу, схватил графин с водой. Подбежав к женщине, он опрыскал ей водой лицо и принялся энергично растирать уши. Но ничего не помогало – женщина не приходила в себя. Пульс почти не прощупывался.

Микаэл поднял женщину на руки и перенес ее на кушетку, где сам только что собирался отдохнуть.

Что делать?.. Микаэл беспомощно осмотрелся. Ах, как же это он забыл: ведь в саквояжике с хирургическими инструментами есть и медикаменты!

Нашатырный спирт оказал свое действие. Словно очнувшись от глубокого сна, женщина вздрогнула, открыла глаза и медленно поднялась с кушетки, смущенно одергивая платье. Она, по-видимому, еще не вполне пришла в себя и не могла понять, что с ней происходит.

– Успокойтесь, пожалуйста… Вы хотели видеть доктора Аразяна? Это я. Чем могу быть полезен? – мягко спросил Микаэл. – Вы, наверно, по делу? И, как видно, очень взволнованы. У вас был небольшой обморок, но ничего, все уже прошло. Вам ведь лучше, правда? Дайте-ка руку… Так… Все в порядке, ничего страшного. Ну, а теперь успокойтесь и расскажите по порядку, что с вами случилось?..

Подвинув женщине единственный стул, он предложил ей сесть. Но она продолжала неподвижно стоять. Из глаз ее лились слезы.

– Умирает… – не сказала, а простонала она и, опустив голову на руки, безудержно разрыдалась.

Удивительное существо человек. Вот вокруг него кровь, разрушение, смерть… Кто-то, только что стоявший с ним рядом, говоривший, смеявшийся, воспринимавший каждое движение и каждый взгляд собеседника, и так же, как он, видевший все, что творится вокруг, вдруг падает, сраженный предательской пулей, – и человека нет… Конец. Ты больше не увидишь его, не услышишь его голоса. И все же, когда, оторванный от окружающего мира, в четырех стенах маленькой комнаты, ты вдруг услышишь тревожное «умирает», невольный трепет охватывает тебя и дрожь пробегает по телу.

Микаэл подал женщине воды. Сделав несколько глотков, она, наконец, преодолев рыдания, сказала, что умирает ее сын – единственное дорогое существо, оставшееся у нее на свете.

В распоряжении Микаэла был только один час – час отдыха. Но он уже не думал об этом.

– Вы далеко живете? – спросил он, когда они вышли на улицу.

– Нет, тут же, на Параллельной.

По дороге Микаэл узнал от своей спутницы, что она вдова погибшего на фронте командира. Потеряла все – дом, близких. Бежала с тремя детьми из района, захваченного немцами. В пути двое ее малышей погибли. Остался старший, Эдвард. Он-то и лежит сейчас при смерти.

2

Свернув на Параллельную улицу, они вскоре оказались в большом, обнесенном деревянным забором дворе, в глубине которого стоял двухэтажный дом.

Какая-то молоденькая толстушка, первой увидевшая вошедшего во двор Микаэла, мигом оповестила о его приходе соседей и, подбежав к нему, застенчиво поклонилась.

Микаэл ответил на поклон, но, занятый своими мыслями, даже не узнал в смазливой толстушке медицинской сестры Дуси. Это она посоветовала матери большого мальчика позвать Микаэла; она же и показала, где он живет.

Микаэл подошел к больному, поставил рядом одой саквояжик, снял фуражку и присел на табуретку подле кровати.

– Ну, расскажите, что с ним такое? – спросил он, должно быть, машинально, потому что по дороге женщина уже рассказала ему обо всем.

Не дожидаясь ответа, он откинул край одеяла и, нащупав одной рукой пульс больного, другой достал из кармана часы. Почувствовав прикосновение холодной руки доктора, больной чуть приоткрыл воспаленные глаза.

Это был худосочный, бледный мальчик лет восьмисеми. Его сухие, потрескавшиеся от сильного жара губы были мучительно искривлены.

Микаэл внимательно осмотрел больного.

Положение было тяжелым. Непроходимость кишок осложнялась воспалением брюшины. Нужна была срочная операция.

Но – когда, где, как?.. Да и поможет ли еще операция? Выдержит ли слабый организм ребенка?

Микаэл погладил мальчика по головке и откинул прядь волос, спадавшую ему на лоб. Спокойное поведение врача приободрило окружающих, все облегченно вздохнули: «Ну, вот, а мы-то боялись…»

Больного нужно было сейчас же доставить в госпиталь. Но как? Машины под рукой нет, а нести мальчика на руках – невозможно. Оставалось срочно вызвать из госпиталя санитарную карету.

– Есть в доме телефон?

– К чему вам телефон, товарищ доктор? – нетерпеливо перебила Дуся. – Я птицей слетаю, дайте только записочку…

– А вы знаете, где находится госпиталь?

– Я?.. – Дуся улыбнулась, обнажив ряд ровных белоснежных зубов. – Разве вы меня не узнали?..

Ну, конечно, Аразян узнал ее.

– Ах, это ты… Дуся?.. Ты как сюда попала?

– Да я тут живу, в этом доме.

Микаэл торопливо набросал записку дежурному врачу.

– На, беги…

Врач дождался прихода машины, я сам поехал с больным в госпиталь.

3

Целых два месяца Эдвард был прикован к постели. И все это время Анна ни на минуту не покидала сына. Чтоб получить на это право, она добровольно приняла на себя обязанности госпитальной сестры и ухаживала не только за сыном, но и за всеми больными в палате.

За эти два полные тревоги месяца она, кажется, нм разу не поспала спокойно. Подсядет к кровати сына, положит голову на край его подушки, подремлет немного и – снова на ногах.

Операция была очень тяжелой и продолжительной. Почти никто из врачей не верил, что этот изнуренный, тощий, как скелет, мальчик сумеет ее перенести.

Но опытная рука Микаэла не изменила ему и на этот раз – с присущим ему искусством он удалил омертвевшие кишки, и, казалось, все прошло благополучно.

Но не прошло и десяти минут после того, как мальчика доставили в палату, когда в кабинет главного хирурга в панике вбежал его помощник Дронов.

– Умирает…

Микаэл бросился в палату. Губы и ногти у ребенка посинели, пульс почти не прощупывался.

От нервного перенапряжения у Микаэла дергалось лицо. «Неужто все наши усилия были напрасны?» – мелькнуло у него в голове.

Дронов и хирургическая сестра возились у постели умирающего, пытаясь вернуть его к жизни.

Микаэл раздумывал не более минуты. Трудно сказать, что он успел передумать за это время, но только, опомнившись, он коротко приказал:

– Адреналин!

Дронов, чтоб не терять времени, не стал кипятить шприц, а только окунул иглу в спирт и сделал Эдварду укол в область, смежную с сердцем.

Прошло несколько томительных секунд, и ребенок начал подавать признаки жизни. Синюшность стала постепенно проходить, губы порозовели, вздрогнули, и он глубоко вздохнул. Пульс забился ритмично. Микаэл распорядился сделать больному переливание крови и вышел из палаты.

Не успел он выйти в коридор, как к нему кинулась Анна. От волнения она не могла произнести ни слова, но в лихорадочно горящих глазах ее стоял немой вопрос.

– Мальчик будет жить, – спокойно сказал Микаэл.

Войдя в свой кабинет, он запер дверь и упал па кушетку, сразу погрузился в глубокий сон.

С того самого дня, когда Эдвард был переведен в госпиталь, для Анны началась совершенно новая жизнь. Здесь, в стенах госпиталя, перед нею открылся особый, незнакомый ей доселе мир.

В небольшой палате, куда после операции был перенесен Эдвард, почти вплотную стояли двенадцать низеньких коек. И на каждой из этих коек, покрытых однотонными, мышиного цвета одеялами, жила особая, не похожая на другие жизнь, со своим миром чувств и переживаний.

Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы больной растревожился, потерял покой.

Анна болела душой за каждого раненого и старалась по мере сил облегчить людские страдания.

– Сестрица Анна, сам бог тебя послал, – говорил ей хмурый пожилой солдат, сибиряк Прохор. И в эти минуты его грубый, неприятный для слуха голос звучал тепло и дружелюбно.

У Прохора была раздроблена нога. Он хорошо знал, что ему не миновать ампутации, но держался мужественно, не поддавался.

Никто из сопалатников не знал Прохора до ранения, а сам он туго сближался с людьми и не любил о себе рассказывать. Поэтому никому не было известно, где он сражался и при каких обстоятельствах был ранен. И только когда его навестили товарищи по части, все узнали о мужестве этого хмурого, молчаливого человека.

В разгар штыкового боя Прохор, уже раненный в руку и грудь, пробрался со своим пулеметом в тыл врага и принялся косить неприятельские ряды.

– Вы бы поглядели на Прохора в этом бою, – захлебываясь, рассказывал командир отделения Кострица. – Даже и слов не подберешь, чтоб рассказать. Назвать его львом – пожалуй, мало. Ведь он нас из какой беды выручил. Богатырь, что твой Алеша Попович или Микула Селянинович! Сберегите ему ногу, товарищ главный врач, – молил, уходя, Кострица, – мы все вас за него просим. Ведь на свете нет ничего невозможного, Прохор сам доказал это…

4

Первые дни Анна задыхалась в больничном воздухе, насыщенном запахами лекарств, гипса, пропитанных гноем и кровью бинтов.

– Ох, ты, господи, поскорей бы выбраться из этого гроба, – стукая здоровенными кулаками по железной раме койки, ворчал сибиряк. – Разве время сейчас по госпиталям разлеживаться?

Стоило только кому-нибудь из раненых шелохнуться, как Анна была тут как тут. С сестринской нежностью клала она руку на горячий лоб разбуженного болью солдата и старалась утешить его ласковыми словами.

– Расскажи что-нибудь, сестрица Анна…

И Анна, давно исчерпавшая запас всевозможных историй и сказок, мигом сочиняла что-нибудь и начинала шепотом рассказывать.

Анна видела, что Эдвард понемногу поправляется, но ее беспокоило молчание главного хирурга. Этот сухой и холодный, замкнутый и суровый с виду человек ни разу не сказал слова утешения несчастной матери.

Но вот однажды, закончив очередной обход, Микаэл вернулся в палату и подсел к постели мальчика. Внимательно выслушав и выстукав больного, он с просветлевшим лицом обернулся к Анне:

– Ну, теперь мы можем сказать, что наш мальчуган…

В этот день, что бы Анна ни делала, с кем бы ни разговаривала, в ушах у нее беспрестанно звучало: «наш мальчуган»…

Слова хирурга подействовали на нее как какое-то волшебное зелье: она почувствовала необычайный прилив энергии, будто за спиной у нее выросли крылья. Жизнь вновь обрела для нее свою заманчивую прелесть, а все люди стали казаться добрыми и прекрасными. Перед нею неотступно стояло серьезное, задумчивое лицо Микаэла. Как и чем сумеет она отблагодарить этого человека? Ведь она перед мим в неоплатном долгу.

С раннего утра до поздней ночи не знала Анна отдыха. Она теперь помогала врачам накладывать гипс, делать переливание крови. По ночам тоже приходилось вставать, чтоб подать то одному, то другому воду, сменить бинт, поправить подушку… А когда выпадала свободная минута, она писала за больных письма, читала им газеты или забавляла рассказами.

– У сестрицы добрые руки, – говаривал, бывало, Прохор. И с этими словами сибиряка все соглашались.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

У входа в госпиталь Анна встретила Дусю. Девушка куда-то спешила, концы ее белой косынки разлетались в разные стороны.

Такой уж неспокойный характер был у Дуои: достаточно было что-нибудь поручить ей, как она мгновенно вспыхивала, загоралась, как подброшенный в костер сухой хворост, и не успокаивалась до тех пор, тюка дело не было сделано.

Ну, а что же было поручено ей сейчас? Пустяк. Ее послали на квартиру к главному хирургу – принести забытый им на столе портфель.

– Анна Сергеевна, миленькая, пожалуйста, пока я приду, загляните в палату и к моим больным. Вы ведь знаете, где живет Аразян?.. Я одним духом…

Она уже собралась бежать, но Анна схватила ее за руку.

От какого-то непонятного волнения Анне вдруг стало жарко. Зачем Дуся?.. Может быть… она сама?.. Ведь до начала дежурства у нее остается целых полчаса. Пусть лучше девушка поухаживает за своими больными, а портфель может принести и она.

Когда Анна предложила Дусе свои услуги, девушка лукаво улыбнулась и вспыхнула. Женская интуиция мигом подсказала ей, в чем тут дело, и она, обрадовавшись за Айну, охотно передала ей ключ.

Стоя на пороге госпиталя, Дуся смотрела вслед Анне до тех пор, пока та не скрылась за поворотом.

В этот вечер Микаэл нашел свою комнату аккуратно прибранной. На всем лежал след заботливой, любящей чистоту женской руки. Ну, ясно, это Дусиных рук дело. Кому бы еще? Сначала ему захотелось как следует пробрать Дусю за это, но потом он призадумался. Пробрать? А за что, за какие грехи? Это вместо благодарности-то?.. И без того все считают его сухарем и держатся от него на почтительном расстоянии. А ведь на самом деле он совсем не такой.

Микаэл, избирая профессию хирурга, хорошо знал, что дело это нелегкое и беспокойное, что в хирургию не идут те, кто любит тихую жизнь. Ведь недаром его покойный учитель – доктор Овьян – так часто цитировал лермонтовский «Парус»:

 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой.
 

– «Люди с каменным сердцем», «мясники» – вот как величают хирургов, – с горечью говорил Овьян. – Но так л'и это на самом деле? Ах, если б люди сумели заглянуть в наши сердца, чтоб своими глазами увидеть и подсчитать рубцы, которые их избороздили…

«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», – думал Микаэл.

Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.

И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там – кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?

Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.

Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.

– Анна Сергеевна! Представляете – этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»

Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.

С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.

Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор – вот и все ее убранство.

И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением – так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.

Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот монах».

Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.

Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…

Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное – смотришь, и день прошел.

А как же Эдвард?..

В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.

Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.

Бежать? По куда? Как?

Умер Прохор – у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.

Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.

– Рад встрече, – обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. – Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? – Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.

Трудно было сказать, сколько лет капитану. Господствующее положение на его широком загорелом лице занимал крупный орлиный нос. Губы у него были толстые, словно припухшие, брови густые, и из них в разные стороны торчали непокорные золотистые волоски. А посреди всего этого природа поместила два бирюзовых озерка – голубые глаза, такие ясные и мирные, что, казалось, они могут быть только отражением такой же ясной и мирной души.

В первый же день по прибытии в госпиталь капитан счел нужным познакомить товарищей по палате со своей скромной биографией.

– Позвольте представиться, – доложил он. – Капитан Варшамов. В прошлом – сирота, бродяга, мягко говоря, беспризорник. Организатор ряда разрушительных набегов на рынки и огороды. Затем воспитанник детского дома и рабфаковец. Потом – Красная Армия, бессрочник. В настоящий момент – солдат, защитник родины.

Ни дома, ни семьи… Любил многих, но жизни не связал ни с одной: коротышки мне не нравились, дылдам – я. Так вот и шло время, катились годы, и капитан Варшамов остался холостяком – неудачником Паносом[2]2
  Неудачник Панос – герой одноименной сказки О. Туманяна.


[Закрыть]. Этим и кончается одиссея капитана Варшамова. Если есть вопросы – прошу…

С появлением Варшамова палата заметно оживилась. Больные повеселели.

О себе самом Варшамов думал мало. Даже на раны свои не обращал внимания. Случалось, усилятся боли, – будь то днем или ночью, – присядет он на койке, обняв колени, и заведет грустную песню. И трудно было понять, что заставляет его петь, – то ли тоскливое настроение, то ли надежда заглушить боль. Видно было только, что помогала ему песня, уводила она его из тяжелой больничной обстановки, облегчала страдания.

Капитан Варшамов мог остаться для Анны обычным нуждающимся в уходе раненым, если бы не одно очень важное обстоятельство: неожиданно выяснилось, что Варшамов – старый приятель главного хирурга, его товарищ по рабфаку, а следовательно, и единственный человек, который в той или иной мере мог удовлетворить томившее Анну любопытство. У него она могла многое узнать о Микаэле.

Анна не спешила и не прибегала к хитростям. Она знала, что рано или поздно разговорчивый и общительный капитан сам расскажет ей все, что ему известно о Микаэле.

Первая встреча Варшамова и Аразяна была очень сердечной. Узнав в Микаэле друга юности, капитан отбросил одеяло, приподнялся на койке и заключил главного врача в мощные объятия. Не ожидавший подобной встречи Микаэл сильно растрогался. Друзья долго не могли наговориться, – ведь сколько воды утекло со времени их разлуки! Говорил, главным образом, Варшамов, вспоминавший такие мелочи, которые, казалось, давно затянуло пеленой забвения.

– Знаешь что, Микаэл? Может быть, ты и посмеешься надо мной, но скажу тебе как мужчине: гложет меня одна мысль, не дает покоя. Ну, конечно, война, кровь, разруха… все это ужасно. Известно, что плова с кишмишом тут не раздают. Да и не всем нам суждено домой вернуться. Один будет жить, другой умрет, одному розы достанутся, другому колючки. Но как говорили еще наши деды: «Будем живы – мы пахари родины; умрем – ей же принесем себя в жертву». Все это само собой. Но у меня своя сердечная забота. Беда в том, что, если погибну я, ни одна живая душа слезы по мне не прольет. Ты про себя, небось, посмеиваешься. Тебе что, ты меня не поймешь. Честное слово, как подумаю об этом, сердце на куски разрывается. А за что? За какие грехи? Ведь я ничем не хуже других! Что до красоты, то кажется, тоже природа не обделила. Даже сапоги у меня горят ярче, чем у других, – солнце, приводя свой лик в порядок, в них, как в зеркало, смотрится. Да, да, ты не смейся, это все засчитывается… Ну, а насчет храбрости, мужества скажу тебе, как брату, будь проклят отец этого парня, – он ткнул себя кулаком в грудь, – если он перед мечом обнаженным глазом моргнет. Раны мои в том порукой. А как обернусь на себя да о судьбе своей подумаю – будто адским огнем меня опаляет.