Текст книги "Пути и судьбы"

Автор книги: Беник Сейранян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

2

Пригород был погружен в сырую осеннюю мглу. Затянутое тучами небо мрачно насупилось. Темную скользкую землю словно полили черным мазутом.

Поселок спал мертвым сном. Немая тишина стояла вокруг. Улицу освещали всего два-три тусклых фонаря. Они мигали подслеповатыми глазами, изредка набрасывая светлые заплаты на темное покрывало ночи.

Ветхие, полуразвалившиеся, точно в страхе прижавшиеся друг' к другу домишки напоминали спичечные коробки.

Узкие улочки, запутанным лабиринтом вьющиеся среди домов, были покрыты лужами, и под ногами, как в русле не совсем обмелевшего ручья, хлюпала вода.

В темноте трудно было что-нибудь разглядеть, и первые несколько шагов Микаэл сделал с опаской. Осторожно продвигаясь вперед, он вдруг по самую щиколотку ступил в лужу. Холод пронизал его до костей, и он, будто разом сбросив с себя оцепенение, зашагал быстро и уверенно.

Аби здоровой рукой вцепился в плечо брата; больную, закутанную в тряпку, прижал к груди и затих.

По пятам за Микаэлом шел Левон, а в нескольких шагах позади плелась Ази, покряхтывая, как старая лошадь, обремененная тяжелой поклажей.

До железнодорожного полотна они шли, шлепая по грязи, холод пробирал до костей. В городе, с его мощеными улицами и высокими домами, стало как будто легче – ноги на тротуарах не так скользили, ветер чувствовался меньше.

Микаэл время от времени оборачивался к старухе. Она понимала его без слов.

– Сворачивай налево… – сказала она, перестав кряхтеть, и добавила ласково: – Близко уже… сейчас…

Действительно, доктор жил недалеко, но обессилевшему мальчику дорога казалась нескончаемой. Левон несколько раз пытался помочь брату, но Микаэл не соглашался:

– Не надо… Он только-только успокоился…

Наконец у одного каменного дома старуха остановилась. Здесь жил доктор Овьян.

Как же теперь разбудить его! Не дай бог, старик рассердится и прогонит неурочных посетителей. Тем более, что в городе каждую ночь ограбления и убийства. Откроют ли им дверь?

А если доктора нет дома?..

Ази приказала Микаэлу постучать. Он осторожно передал Аби на руки Левону и постучал. Никто не отозвался, Микаэл постучал еще раз, сильнее. Все то же…

Неожиданно на помощь брату пришел сам Аби. Он, видимо, был хорошо знаком с этим подъездом…

Дом стоял на улице, ведущей к рынку, и озорной мальчишка не раз забавлялся тем, что подбирался украдкой к звонку, нажимал кнопку и тут же стремглав удирал…

Тяжело переваливаясь, жена врача спешила к двери и осторожно, как черепаха из своей брони, высовывала голову. Никого… Обескураженная старушка посмотрит направо, налево и, разведя руками, возвращается в дом.

А Аби в это время выглядывает, как крысенок, из-за какого-нибудь угла…

Так вот, оказывается, кто живет в этом доме!

Видя, что на стук Микаэла никто не отзывается, Аби попросил спустить его на землю и сам поднялся по каменным ступенькам. Искать кнопку звонка ему не пришлось – мальчик хорошо знал, где она находится.

Где-то в глубине дома глухо– прозвенел звонок. В глубокой тишине, царившей вокруг, звук этот показался всем пугающим и резким, таким резким, что Аби даже позабыл о боли, о том, что все они пришли сюда из-за него.

Было мгновение, когда он готов был убежать и спрятаться, как делал это обычно.

«А вдруг меня узнают? – подумал он, но сразу же и успокоил себя: Кто может узнать? Ведь меня не видели!..»

Он нажал кнопку еще раз.

За дверью, в глубине прихожей, послышалось наконец какое-то движение, в щелке блеснула полоска света. Мягко зашлепали по полу ночные туфли. Чей-то хриплый, сонный голос спросил:

– Кто там?

Аби спустился с лестницы, уступая место старухе.

Ази назвала себя и сказала, зачем пришла. Мальчику очень плохо, и она умоляет помочь ему.

Врач узнал ее, но долго еще не решался впустить. Наконец слезные просьбы Ази подействовали. Доктор открыл дверь, но сначала, приподняв свечу, внимательно осмотрел своих поздних гостей, каждого в отдельности. Когда они вошли в прихожую, он сам запер дверь, накинул на ее створки тяжелую железную щеколду и повел их к себе.

Опустившись в просторное кресло за письменным столом, он зажег стоявшие в подсвечнике две свечи. Из полумрака смутно выступила старинная, потускневшая от времени мебель.

Старуха легонько подтолкнула Аби вперед.

– Окажи божескую милость, доктор, дорогой… – Горестный голос Ази дрогнул и прервался. – Спаси этого бедняжку – воет от боли, как зверюшка, плачет в голос…

Доктор поглядел на бледное, заплаканное лицо мальчика, на его замотанную в тряпки руку.

– Что случилось? – спросил он и подумал: «Должно быть, змея укусила или скорпион…» – Подойди-ка ко мне, милый, – сказал он ласково.

Аби боязливо приблизился.

– Ну, что случилось?

На вопрос врача ответила старуха.

– Не понимаем, доктор дорогой… Погляди сам, помоги, чем можешь. Твоей доброты без оплаты не оставим… – И она инстинктивно сжала платок, в одном из углов которого у нее было завязано несколько отложенных на черный день грошей.

Врач распустил тряпки на руке Аби, ощупал пальцы.

– Ну-ка, подними руку… теперь отведи ее в сторону, согни пальцы, подвигай ими вот так… Не можешь?.. Повернись-ка сюда.

Аби, растерявшийся в этой незнакомой обстановке, держался, как пугливый теленок. Стискивая зубы, он старался выполнить все, что ему приказывал доктор. Но рука не слушалась. Слезы застыли у него в глазах. Колени дрожали, колебля складки его штанишек, давно потерявших и цвет свой, и форму.

Маленькая ладонь его правой руки была похожа на смятую перчатку из синеватой кожи, пальцы висели безжизненными лоскутами.

Наконец мальчик сам рассказал, что произошло с ним на рынке, но без подробностей: просто, мол, ударили палкой…

Врач раздел его до пояса и тщательно осмотрел. Он проводил ногтем какие-то странные черточки на сухой коже спины мальчика и внимательно следил за тем, как исчезают оставляемые им следы. Выстукивал, выслушивал сердце и легкие.

На вопросы врача Аби отвечал отрывисто, одним, двумя словами. Ази кое-что добавляла. А Микаэл и Левон молча стояли у дверей, не осмеливаясь проронить хоть слово. Они сошли со своих мест только тогда, когда Овьян, вспрыснув какую-то жидкость в изувеченную руку Аби, сказал, что его можно одеть. Ази, однако, опередила мальчиков и принялась одевать Аби сама.

– Эх, что сказать, доктор дорогой? – тяжело вздохнула она. – Будь отец у этого мальчика, не пошел бы он на улицу, не видел бы столько горя.

Овьян, что-то писавший на длинном листке бумаги, подняв голову, спросил:

– А отчего умер его отец?

– Не умер, доктор дорогой, убили… чтоб их разорвало, его убийц. – И Ази, воспользовавшись случаем, рассказала Врачу историю гибели Тиграна.

Кончив писать, доктор задумчиво слушал рассказ старухи. Он не спешил. До рассвета – поглядел он на часы – было еще далеко. Теперь уже не заснешь, а этих поздних гостей – старуху прачку и приведенных ею полуголых сирот – сейчас еще нельзя выпускать на улицу.

Ази сидела на стуле подле стола, ребята, прижавшись друг к другу, примостились на кушетке, покрытой клеенкой, а доктор, откинувшись на спинку кресла и подперев голову, продолжал свои расспросы.

3

Тяжелые воспоминания охватили Овьяна.

Старая Ази невольно коснулась больного места, растравила не успевшую еще затянуться мучительную рану – она воскресила в воспоминаниях доктора те страшные события, ту ужасающую картину, которая впервые за его долгую жизнь поколебала в нем веру в мир и людей, показала ему страшную, оборотную сторону действительности и заставила на многое взглянуть по-новому. Проживи он целый век, ему и тогда, пожалуй, не удалось бы настолько постичь суть вещей, как он постиг ее за этот один-единственный день.

С того самого дня жизнь утратила для Овьяна свой, казалось, незыблемый, стройный порядок, а душой его завладели какие-то новые неведомые силы, не дававшие ему ни минуты покоя.

В ушах его постоянно не смолкали стоны и предсмертные хрипы раненых, перед глазами стояли лужи крови.

Люди гибнут один за другим на глазах врачей, сестер, санитаров. Хочешь подойти, помочь, постараться вырвать из когтей смерти самое великое и непостижимое из всего того, что создано природой, – человеческую жизнь, но путь тебе преграждают холодные, безжалостнее штыки, тебя грубо отталкивают, не позволяя даже приблизиться к умирающему…

Нет, никогда, никогда не забыть этого отвратительного кошмара, плоды которого он видит сейчас перед собой в образе несчастных, обездоленных сирот. А сколько, сколько еще на свете таких ребят, сколько семей, лишившихся кормильца и крова!

А можно ли забыть, как приняли его самого, всеми уважаемого, почтенного человека, в кабинете верховного комиссара?! Этот ничтожный чинуша, не моргнув глазом, растоптал его человеческое достоинство, сбросив его с недосягаемых высот в самую гущу грязи. Известного всему городу врача, безупречно честного человека посадили в тюрьму, как последнего бродягу, карманника, проходимца! А за что? За какие грехи, за какие проступки?.. Только за то, что он осмелился прекословить ворвавшимся в больницу бандитам, этим зверям в человеческом облике? Но разве он, врач, мог молчать?..

Да, до этого отвратительного злодеяния жизнь выглядела для Овьяна совсем иначе. Свое призвание он видел в спасении человеческих жизней, в облегчении страданий человека, к какой бы национальности, племени, роду он ни принадлежал, каких бы убеждений ни придерживался. Ему и в голову не приходило, что подчас он сохраняет жизнь людям, которые потом отнимают ее у тысяч себе подобных, чтоб ценой чужой крови приобрести почет и славу.

Тот страшный день стал для Овьяна суровой школой.

Провожая на рассвете своих ночных гостей, он погладил Аби по голове и сказал:

– Теперь пойди, отдохни как следует, а днем – вот по этому адресу – пусть тебя приведут в больницу. Это около вокзала.

Когда старуха Ази дрожащей рукой развязала узелок и попыталась сунуть доктору несколько монет, он с доброй улыбкой отвел ее руку и сам протянул ей сложенную вчетверо бумажку.

– Возьми, пригодится… Год тяжелый, верно, туга приходится сиротам…

– Доктор…

– Возьми, возьми, не тебе даю, а этим несчастным, – сказал Овьян взволнованно. – Я, кажется, знал их отца… Кажется, видел… да… да…

Старуха схватила руку доктора и потянулась к ней губами.

– Не надо, я не святой… Я врач, и только…

Микаэл услышал слова Овьяна, и ему показалось, что перед ним действительно святой.

Сквозь голые ветви деревьев просвечивало посветлевшее небо. Издалека донесся пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских. Ширясь, он разносился над еще окутанными утренним туманом домами, улицами, площадями, облетевшими деревьями садов И скверов.

4

В больнице диагноз Овьяна полностью подтвердился. Аби угрожала гангрена. Обычные лекарства едва ли могли спасти его. Оставалось одно – отнять руку, и отнять непременно до локтя, так как заражение могло пойти дальше.

Несчастье, происшедшее с Аби, совсем надломило здоровье матери. Она окончательно слегла. Приступы кашля повторялись все чаше и чаще. Больная не хотела ни есть, ни пить, стала ко всему безучастной.

Когда ребята уходили из дома, Ази на правах старшей покрикивала на Сона, стараясь как-то подбодрить, поддержать ее. Но напрасно.

– Пришел мой конец, Ази… Мне надо было умереть раньше Тиграна, чтобы не видеть ни его конца, ни несчастья моего Аби. Кто знает, какую новую беду готовит мне судьба на завтра? – сокрушенно говорила Сона старухе.

А Аби, потихоньку оправившись, принялся за свои старые проделки. Развивая левую, здоровую руку, он понемногу стал забывать о том, что у него была когда-то правая, будто он так и родился – одноруким. Пользуясь одной левой рукой, он так ловко взбирался на деревья, что ему могла бы позавидовать любая белка. А в драку с ним лучше было и не вступать: неожиданными ударами головой и ногами он мог сбить с ног кого угодно.

– Знаешь что, Муки? – спрашивал он старшего: брата.

– Скажешь, буду знать.

– А вот что: говорю, не будь у меня этого рукава, я бы не знал, чем утирать нос… – И озорной мальчишка, утирая нос пустым рукавом, начинал, подкидывая его вверх, вытанцовывать, как какой-нибудь балаганный шут.

Микаэл не знал – радоваться ему или сердиться. Да и не хотелось лишний раз напоминать брату о его увечье. А Левон, обхватив Аби, поднимал его, подкидывал вверх и, перевернув вниз головой, грозил бросить наземь.

– Скажи, ты поумнеешь когда-нибудь?.. Ну, говори же, поумнеешь?

Аби в ответ только хихикал. Кому он подчинялся, чтобы подчиниться Левону? Все так же хихикая, он; продолжал висеть вниз головой, ухитряясь по-прежнему размахивать пустым рукавом и паясничать.

Мать молча наблюдала за детьми с постели и невольно радовалась тому, что они, увлекшись игрой, могут хотя бы на несколько минут забыть о своих горестях. Она редко видела вместе всех четверых. Аби где-то шлялся по целым дням; Микаэл с утра до вечера обивал чужие пороги в поисках заработка; Левон, уйдя из кузни, поступил в какую-то типографию. Там по утрам он помогал складывать свежие, пахнущие типографской краской газеты, а потом, зажав под мышкой очередную пачку, бегал по улицам, звонко выкрикивая: «Новости, свежие новости!..»

Дома, с матерью, оставался один Арменак. Он целый день возился в своем крохотном садике, разрыхлял землю, рыл ямки для новых саженцев, починял изгородь.

– В Арсена пошел! – думала мать, вспоминая жившего где-то в горном селе Армении брата. Арсен был когда-то самым близким, закадычным другом Тиграна. Потом уехал в село, сдружился с землею и позабыл не только о друге, но и о родной сестре.

А Сона часто вспоминала брата, тосковала по нем. Написала ему два письма, но не получила ответа.

Хотя бы после гибели Тиграна приехал. Нет, пропал. Из ребят знал его только Микаэл, остальные и не видели. Арменаку был год, когда Арсен, приехав в город, захотел его взять к себе, усыновить: своих детей у него не было; Сона тогда не на шутку рассердилась, а Тигран только хитро улыбался и молчал. Видно, не хотелось ему обидеть Арсена, к тому же он знал, что Сона ни за что не согласится отдать ребенка. Так оно и вышло. Арсен страшно обиделся и вскоре уехал. Вот с тех пор от него ни слова, ни звука. И только случайно долетала иногда до Сона какая-нибудь весточка о нем.

5

Вырвавшись из рук Левона, Аби мгновенно ускользал во двор и оттуда продолжал дразнить брата:

– Чушка, чушка, грязная чушка!

Сначала он прозвал Левона «чушкой». Позже, когда брат стал возвращаться из типографии весь измазанный краской, он стал называть его «грязной чушкой»…

– Убирайся отсюда, безрукий черт, не то… – накидывался на него Левон. Микаэл хватал его за полу:

– Брось, не сердись на этого дурня…

Микаэл знал, что для Аби лучше не попадаться в руки Левона – чертовски силен был парень.

Микаэл не без почтения относился к брату, но, конечно, не из-за его силы. Их с Левоном связывала тайна, которой никто, кроме них двоих, не знал. Даже мать.

Левон возвращался с работы поздно, иногда за полночь. Не успев как следует сомкнуть глаз, он уже должен был снова подыматься – пора было идти на работу.

матери и не верит в ее смерть. Дрожащий желтый огонек свечи бегает по простыне, и она будто колышется. А мальчику кажется, что мать еще жива, дышит, и ее дыхание шевелит этот белый покров…

На другой день, когда соседи были заняты приготовлениями к похоронам, во двор вошли какие-то неизвестные люди.

Знал их только Левон, это были товарищи их отца – Тиграна.

Один из них, высокий человек с густыми усами, по-хозяйски вошел в дом и указал места товарищам – они стали вдоль одной из стен.

Это был наборщик Поликарпэ, под началом которого работал Левон. В доме Поликарпэ Левон познакомился и с другими товарищами отца.

Каждый раз после работы наборщик или отсылал Левона к себе домой, или, под каким-нибудь предлогом, уводил его с собой.

– Идем, – говорил он полушутя-полусерьезно, – не то моя хозяйка мозги мне просверлит: «Зачем, скажет, без гостя пришел?..»

Вначале Левон стеснялся жены мастера, тетки Лейлы, но мало-помалу привык к ней. Эта добрая женщина принимала мальчика очень приветливо. Всегда ласково поздоровается, расспросит о братьях, о матери, потом подаст умыться и начнет накрывать на стол.

– Сирота он, Поликарпэ, – сострадательно говорила Лейла, – приводи его к нам почаще, пусть поест горячего, его долю господь вернет…

– Господь?.. Гм… господь? – с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. – Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

– Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

– Что случилось? – встревоженно спросила Лейла.

– Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая – бельишко, третья – бутылку молока для самой Лейлы.

– Пей, Лейла-джан, тебе нужно есть за двоих…

И Лейла осознала, что теперь уже она мать не пятерых, а шестерых ребят. Ну, что ж… Поставила две колыбельки рядом и протянула к ним шнурок: проснутся ночью, она и покачает обоих сразу.

Так прошли годы. Саша подрос и раньше, чем Зурико, назвал Лейлу мамой; первым он и ходить начал.

Надо было удивляться, как плечи Лейлы выдерживают заботы о такой большой семье. С раннего утра она была на ногах. День-деньской не знала минутки покоя.

Для Поликарпэ она была не только верной женой, но и преданным другом. Не раз она выносила из типографии прокламации, чтобы затем, при помощи Левона или кого-нибудь другого, отослать их по назначению. И далеко не всегда в ворохе пеленок и одеялец, который она бережно несла на руках, был завернут ребенок!..

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка – Тина.

Немало опасных поручений выполняла Тина вместе с Левоном. Это они оповещали подпольщиков о предстоящих тайных собраниях, до поздней ночи сторожили возле домов, где собирались сходки, расклеивали на стенах города прокламации.

Когда в день похорон матери Левон увидел среди пришедших проститься с покойной Тину и Лейлу,'он на мгновение забыл о своем горе. Нет, он и его братья не одиноки. Вот пришли, собрались друзья их несчастной семьи. И каждый старается чем-нибудь помочь. Один принес материю на саван, другой притащил доски, тут же во дворе обстругал их и вот сбивает, гроб.

Гроб поставили на телегу и отвезли на кладбище.

Впереди телеги шел возчик, старый кривоногий крестьянин в лаптях.

Сейчас же за телегой шла Ази, окруженная женщинами. Все они были в черном.

За женщинами шли мужчины, соседи Сона, в большинстве старики, и несколько товарищей Тиграна. Шли, понурив головы, задумчивые, молчаливые.

Все эти люди словно плотно сомкнулись вокруг детей покойницы, чтоб защитить их от бед и напастей.

Среди детей не было только Аби. Узнав о смерти матери, он сбежал из дому и больше не показывался.

Гроб с телом Сона опустили в яму, еще с утра вырытую мужчинами в твердой, каменистой земле.

Похоронили ее, как сироту, среди чужих, незнакомых могил. Похоронили и ушли. И осталась одна сирота на кладбище, и четверо сирот дома…

II часть
Микаэл Аразян

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Счастливые люди, особенно если их ждут впереди еще лучшие дни, редко вспоминают о своем прошлом. Не так уж приятно вспоминать о прошлом и тем, кто мало успел в жизни, – что утешительного могут найти они в днях минувших?

Однако ни один человек, хочет он того или не хочет, не может совсем отрешиться от своего прошлого, потому что он так же органически связан с ним, как дерево связано со своими корнями.

Каждый раз, когда Микаэл садился за стол и перед ним появлялся стакан горячего чая с причудливо извивающимися над ним струйками пара, ему неизменно вспоминался узкий и длинный, мрачный нетопленный коридор, полный таких же, как сам он, оборванных сирот. В конце– коридора смутно вырисовывался черный и тоже длинный стол, над которым вечно висело густое облако пара: за этим столом пили чай самые нуждающиеся питомцы школы.

Ах, этот чай, подслащенный коричневым тростниковым сахаром, эта недокипяченная, но такая ароматная жидкость! Густо поднимавшийся от нее пар растекался, насыщая влагой и без того тяжелый воздух коридора. Но разве нашлось бы в мире что-нибудь еще, что способно было вызвать такое безграничное удовлетворение, какое доставлял этот горячий душистый напиток?

Иногда Микаэлу казалось, что если бы ему, вместо завтрака, обеда и ужина, давали только этот сладкий чай, он так и пил и пил бы его без конца, и все казалось бы ему мало.

Но давали всего один стакан, да и то на палец недолитый. Обжигая горло, Микаэл проглатывал его сразу, а потом, продолжая сидеть за столом, с завистью посматривал на соседей, стаканы которых казались ему большими, как ведра.

Уж позволили бы встать и уйти… Но нет! Надо было сидеть и ждать, пока все не опорожнят свои стаканы. Только тогда по команде дежурного воспитателя они могли встать, воскликнуть: «Да здравствует Красная Армия!» и разойтись по классам.

Первой в класс приходила учительница Нектар, желчная женщина с глубоко запавшими подведенными глазами и накрашенным лицом. Все вставали, крестились и хором прочитывали «Отче наш». Затем начинался урок. В руках у учительницы была линейка, да такая длинная, что, не вставая с места, она больно хлопала ею по пальцам учеников, доставая до сидящих на третьей парте.

В школе так часто чередовалось «Да здравствует Красная Армия» и «Отче наш», что Микаэлу казалось – одно было обязательным продолжением другого.

Вот уже несколько месяцев, как Микаэл учился, но ему все еще не верилось, что это правда, а не волшебный сон.

В самом деле, разве мог он мечтать, что настанет день, когда он возьмет в руки книжку и пойдет в школу?

Однако этот день пришел. Пришел неожиданно, с громом пушек, треском винтовок и пулеметов, с песнями бойцов 11-й армии.

В эту ночь до рассвета не стихала перестрелка. Мостовая звенела под стальными конскими подковами.

…Город полон тревожного гула. Паника. Люди бегут. Мчатся фаэтон за фаэтоном, повозка за повозкой. Дворники забыли зажечь фонари, и улицы потонули во мраке. Настороженная, пронизанная гулом, лязгом, конским ржанием ночь корчится в родовых муках.

Война, революция… Встала на дыбы разбушевавшаяся стихия, океанскими волнами накатились друг на друга две армии, два мира. Кругом говорят, что какой-то старый мир должен рухнуть, а на его месте поднимется из руин новый мир.

И вот эти два мира – старый и новый – столкнулись в отчаянной схватке, наполнив наэлектризованную тьму тревожным гулом.

В эту ночь дома были только Микаэл и Арменак. Аби уже давно не появлялся, а Левон три дня подряд не выходил с завода. Слабенького Арменака хватило ненадолго, его скоро свалил сон; а Микаэл до самого утра не сомкнул глаз.

Сидя у окна, Микаэл чутко прислушивался к уличным шумам, к ружейной пальбе, отдаленному грохоту орудий. Вокруг происходило что-то очень похожее на землетрясение. Стоило только мальчику подумать о том, что все кругом – дома, улицы, скверы, – словом, все. что сделано людьми до сих пор, должно погибнуть, чтоб освободить место для чего-то нового, как его невольно пробирала дрожь.

Но когда утром Микаэл открыл дверь и, высунувшись на улицу, осторожно огляделся, он не заметил никаких следов разрушений. Кругом было тихо и спокойно.

Взяв стоявший у дверей ящик чистильщика ботинок, с щетками, гуталином, разными мазями, старыми и новыми полосками ‘бархата, он накинул ремень на плечо и вышел из дому.

Дойдя до конца улочки, Микаэл по узкой тропинке спустился в небольшую балку, по дну которой еще стлался легкий утренний туман. Минуя балку, тропинка выводила к железнодорожным путям, за которыми начинался город.

Выбравшись на взгорок, Микаэл внимательно огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Все было, как вчера, как позавчера, как раньше. То же оказалось и в самом городе: все дома и улицы оставались на своих местах. Только магазины закрыты: должно быть, потому, что еще рано.

Шаги Микаэла стали увереннее, тверже. Чем дальше он шел, тем люднее становилось на улицах.

Старик дворник так усердно наводил порядок, словно здесь должна была пройти свадебная процессия.

– Поздравляю, Кудрат, твои пришли, – послышался чей-то насмешливый голос из окна второго этажа.

Кудратом, по-видимому, звали дворника. Прервав на минуту работу, он искоса глянул на окно, загадочно ухмыльнулся и, ответив: «Точно, хозяин, пришли», все с тем же старанием продолжал скрести метлой мостовую.

– Ну, а когда же ты свою «мебель» наверх перетащишь? – тем же ехидным тоном спросил голос.

– У меня-то ее нет, но думаю, твоей на нас обоих хватит, хозяин, – не вытерпев, ответил дворник.

Окно во втором этаже с шумом захлопнулось. Дворник, увидев Микаэла, подошел к нему.

– Сукин сын, – сказал он, мотнув головой в сторону дома. – Пусть теперь попляшет. Небось полные штаны наложил…

Воспользовавшись случаем, Микаэл спросил у Кудрата о ночных событиях.

– Пришли, пришли наконец, будь благословен пройденный ими путь… Уф-ф… – ответил дворник и, сунув руку в карман, позвенел в нем ключами.

– Таких, как этот, у меня целых семь, – сказал он, смеясь. – Удрали, все побросали…

Речь шла о богачах, в панике бежавших ночью из города и отдавших дворнику на сохранение ключи от квартир.

– А что ты будешь делать с этими ключами? – поинтересовался Микаэл.

– Старшему отдам… Из тех, кто пришел. Только сначала узнать надо. – И вдруг, словно спохватившись, добавил: – Эй, парень, что ж ты стоишь? Иди, не видишь разве, весь город туда идет.

– Куда?

– На площадь… Я тоже приду, вот только кончу…

Со стороны вокзала шли строем красноармейцы. Под дружным топотом сапог дрожала мостовая. Над городом гремела песня; звуки ее лились вдоль улиц, стучались в двери и окна домов:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
 

Когда красноармейцы прошли, стайка ребятишек, сорвавшись с тротуара, высыпала на мостовую и двинулась вслед за ними, подражая их походному маршу. Старался не отставать от них и Микаэл. Он шагал в такт боевой песне, размахивая свободной правой рукой и невольно стараясь держаться так же браво.

Вслед за красноармейцами двигалась колонна рабочих. На рукавах у многих были повязаны алые ленты. Некоторые, сложив такие ленты розетками, прикрепили их на блузы, и казалось, в это холодное февральское утро на груди у них расцвели пламенно красные гвоздики.

Рядом с рабочим, несшим знамя, привлекая общее внимание, серьезно и деловито шагал подросток. В особенном восторге были мальчишки. Что это за счастливец, заслуживший такое доверие взрослых? Он шагает рядом с знаменосцем… И шагает так гордо, точно он – самый главный в этой колонне.

Разглядев подростка. Микаэл чуть не вскрикнул.

Левон? Братишка?.. Как он сюда попал? И Микаэл кинулся вперед, сбивая с ног встречных. Ах, этот проклятый ящик, как он ему мешает! И зачем только он взял его с собой? Не будь в нем щеток, давно бы выбросил.

На углу улицы он с такой силой налетел на какого-то высокого старика, что тот потерял равновесие, пошатнулся и ударился бы о телеграфный столб, если б его не успел подхватить какой-то проходивший мимо молодой человек с кривым носом.

Микаэл хотел улизнуть, но почувствовал, что кто-то крепко ухватился за ремень его ящика.

– Что ты, как дикий бычок, наскакиваешь на людей? – заорал кривоносый и, ударив Микаэла по лицу, вырвал у него ящик и швырнул на мостовую. Ящик разлетелся в щепы.

Кровь бросилась Микаэлу в голову. Забыв обо всем на свете, он схватил одну из отлетевших в сторону досок и яростно кинулся на обидчика. Кто-то, однако, удержал его. Старик, которого он едва не сбил с ног, подошел к нему и отнял у него доску. Микаэла точно холодной водой окатили: перед ним стоял доктор Овьян. Он тоже узнал мальчика.

Говорят, душа сироты похожа на повитель, что всегда ищет опоры, будь то ствол, стерженек или веточка, – и уж коль найдет ее, то так к ней приникнет, так обовьется, что и силой не оторвешь.

Может быть, поэтому, познакомившись с Овьяном, Микаэл и его братья не могли забыть доброго доктора. Стоило телеге с дровами остановиться у его дома, как возле нее, словно из-под земли, вырастал кто-нибудь из братьев, а иной раз и все вместе. Они ни за что не ушли бы, не разгрузив телеги, не нарубив дров и не сложив их в сарайчик.

Овьян не мешал ребятам. Он только поглядывал издали и добродушно улыбался, видя, с каким удовольствием они работают.

А как усердно трудился бедняга Аби; он ни в чем не уступал братьям. И это с одной-то рукой.

«Пусть учится, работает, привыкает, – думал доктор. – В жизни его ждет немало трудностей».

Доктор никогда не предлагал ребятам денег. Он знал, что этим оскорбит их, омрачит их радость. Ведь тогда он перевел бы на деньги детскую любовь и преданность. Правда, в конце концов он не оставлял их труд без оплаты, но делал это так умело, что дети не чувствовали ни малейшей обиды.

Увидев Овьяна, Микаэл смущенно опустил голову. Он поспешил объяснить ему, что не виноват, что это получилось случайно – он спешил догнать Левона, которого не видел целую неделю и вдруг сегодня так неожиданно встретил. Впрочем, может быть, он и обознался…

Но нет, это был действительно Левон.

Микаэл узнал и знаменосца. Этот человек приходил на похороны матери, вместе с другими рыл могилу и первым бросил на гроб горсть земли. Потом он положил руку на плечо Левона и молча следил, как вырастает постепенно могильный холм.

Нет, конечно, Микаэл не ошибся, это был Левон. Из-за него он и налетел на доктора и получил здоровенную затрещину от кривоносого.

– Ничего, случается, – спокойно сказал Овьян. – А ящик твой? Знаешь, я думаю, это хорошо, что он разбился, да еще в такой знаменательный день. Да, да, – оживился доктор, и голос его окреп, – не печалься, погляди, как радуются люди!