Текст книги "Пути и судьбы"

Автор книги: Беник Сейранян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

2

Отъезду Микаэла все время что-то мешало.

Едва оправилась несколько дней проболевшая Лена, как в город привезли в тяжелом состоянии Арменака. Микаэл устроил брага в своей клинике и несколько дней посвятил тому, чтоб поставить точный диагноз. Анализы и рентген принесли мало утешительного. Повторные снимки лишь усилили подозрения.

Созванный Микаэлом консилиум закончился быстро – расхождений во мнениях не было: необходимо оперативное вмешательство. Всех беспокоило одно – не поздно ли? Перенесет ли больной сложную, тяжелую операцию? Выдержит ли ее истощенный, обессилевший организм Арменака?

Сразу после окончания консилиума Микаэл молча надел пальто и вышел из клиники. У ворот его встретили братья – Левон и Аби, сын Арменака Гегам и друг брата, работник Министерства сельского хозяйства Армении Гарегин Арушанян.

Левон сделал Аби знак задержать Гегама, а сам, взяв под руку Микаэла и Арушаняна, прошел с ними вперед.

– Ну, как, Микаэл? Мы уже устали ждать…

– Ничем не могу тебя утешить, Левон. Поздно спохватились, запоздали. Я очень опасаюсь метастазов – все признаки говорят за это. Был бы рад ошибиться, но…

Говорил он тихо, видимо все еще проверяя мысленно свои заключения.

Аби с Гегамом шли в нескольких шагах следом за ними. Взгляд Гегама не отрывался от старшего брата отца, которого он почти не знал, но о котором слышал много хвалебных и восторженных отзывов. Многие друзья и знакомые просто завидовали тому, что у него такой замечательный дядя. Находились даже люди среди учителей Гегама, которые делали мальчику поблажки, желая, еидимо, косвенно услужить профессору Аразяну.

Гегам давно издали любил своего дядю и мечтал, что когда-нибудь он познакомится с ним поближе.

Часто знакомые спрашивали юношу:

– Ну, как поживает наш Микаэл Тигранович?.. Давно с ним не виделся?

– Ничего, спасибо… – краснея, отвечал Гегам и спешил уйти, чтобы избежать дальнейших расспросов.

Откуда они могли знать, эти люди, что Гегам ни разу не бывал в доме у своего знаменитого дяди, ни разу с ним не разговаривал, только изредка видел его идущим по улице или сидящим в президиуме какого-нибудь собрания. Он не знал, как называть его (если придется говорить с ним) – «дядя», «Микаэл Тигранович» или, может быть, «товарищ Аразян»?..

А с другими братьями отца Гегам чувствовал себя по-родственному. У Левона он даже прожил целый год, когда приехал в Тбилиси и готовился к поступлению в авиационный техникум. В семье Левона его так любили, что и тогда, когда Гегам устроился в общежитии, его не раз забирали домой к дяде с ночевкой. Только мальчик сам неохотно у них оставался: в общежитии, с товарищами, ему было гораздо веселее и, что всего важнее, было удобнее вместе заниматься.

Что касается Аби, то он просто дружил с племянником. Встречались они, правда, не часто, но при встрече Аби держался с Гегамом как со сверстником, будто они не дядя и племянник, а близкие товарищи.

– Ты меня называй Аби, – настаивал он, – я еще не собираюсь стариться.

Если перед Микаэлом Аби благоговел, а Левона по-настоящему уважал, то Гегама он просто страшно любил; пожалуй, этот парнишка был для него дороже и ближе братьев.

– Ты ко мне за советом не приходи, – откровенно предупреждал он племянника. – Для умных советов и наставлений бог дал тебе двух других дядей: один профессор, другой – новатор производства… Ну, а отец твой, сам знаешь, всю революцию на своих плечах вынес, а теперь для колхоза себя не жалеет. Я же всего-навсего твой Аби, и ничего больше. Ко мне ты за деньгами приходи, если нужда есть в деньгах… И не спрашивай, откуда они – Аби вопросов не любит…

Однажды, это было в начале осени, Гегам с товарищами отправились в городской сад. Один из друзей – Реваз предложил ребятам сложиться и выпить чего-нибудь освежающего.

Вытряхнув из карманов все, до последней копейки, они наскребли сообща на три бутылки пива и заняли столик неподалеку от буфета.

Через некоторое время к подросткам вялой походкой подошел официант и, поставив перед ними три бутылки пива, принялся нехотя сметать салфеткой крошки со стола.

– Пива?.. – спросил он, не глядя на юношей.

– Да…

– Три бутылки?..

Ребята обменялись удивленными взглядами: «Откуда он знает?..»

– Что еще?..

– Пока ничего.

Официант ушел. Было душно, сильно хотелось пить, и вскоре двух бутылок как не бывало.

– Ребята, а не закурим ли пока? – предложил Гегам.

– Что ж, закурим…

– А ну, по-братски, доставайте у кого что есть…

На столе появились три измятых пачки, в каждой из которых оставалось едва ли по две-три самые дешевые сигареты.

Вокруг постепенно нарастала суета – начиналась вечерняя жизнь летнего буфета. Столики были расставлены под деревьями. Редкие электрические лампочки, казалось всплывшие высоко в воздух, скудно освещали этот уединенный уголок сада. Почти все столики были обильно уставлены разнообразными бутылками, блюдами с закуской и зеленью.

В воздухе стоял острый запах шашлыка, щекотавший ноздри и возбуждавший аппетит.

– Давайте-ка, ребята, поскорее допьем и уйдем, а то тут с ума сойдешь… – предложил Реваз.

Товарищи начали собираться, но в это самое время перед ними снова появился тот же официант. Он поставил на стол поднос, уставленный полными бутылками. Все столики поблизости были незаняты, значит, он принес пиво специально для них.

– Ты, приятель, не ошибся ли адресом? – спросил досадливо Реваз, уже достававший деньги и собиравшийся расплачиваться.

– Я ошибаюсь адресом только тогда, когда возвращаюсь домой, – пошевеливая усами и лукаво улыбаясь, ответил официант.

Быстро расставив на столе одну за другой десяток бутылок пива, он ушел.

– Что это за шутки?.. – встревожился Реваз. – Давайте-ка лучше поскорее уходить, ребята…

И в самом деле – всего их капитала едва хватало на три бутылки, а принесли еще целых десять!.. Это просто чья-то глупая шутка.

Юноши инстинктивно отодвинулись от стола, точно на нем лежала готовая взорваться бомба.

Но тут официант появился снова, и снова в руках его был полный поднос. Теперь на нем лежали шашлыки, свежая рыба, зелень…

Реваз не выдержал. Поймав официанта за руку, он отвел его в сторону:

– Скажи мне, братец, что это за шутки?.. Ты знаешь, что у нас в карманах? У нас в карманах мыши в чехарду играют!..

Официант улыбнулся:

– Ешьте на здоровье, я в своих делах и счетах никогда не путаюсь.

Он повернулся, чтоб идти, «о взволнованный Реваз снова схватил его за иолу.

– Погоди, братец. Понимаешь ли ты, что нам нечем расплачиваться – еще из дому не получали… Вот тебе за три бутылки, и мы пошли…

Официанта эти слова нисколько не смутили.

– А кто с вас требует? Ешьте себе на здоровье, вы, видно, хорошие ребята.

– Да ты в своем уме, братец? – крикнул Реваз. Но официант уже был далеко и ничего не слышал.

За одним из соседних столов кто-то громко и весело рассмеялся. Ребята невольно посмотрели в ту сторону. Гегам так и застыл: за столиком, окруженный собутыльниками, сидел, небрежно развалясь на стуле, Аби… Стол перед ним был сплошь заставлен бутылками. Много бутылок валялось и под столом. Было ясно, что пирушка шла уже давно и все ее участники были изрядно под хмельком.

Аби расстегнул ворот шелковой рубахи и то и дело отирал салфеткой потную шею. Увидев, что Гегам его приметил, он с улыбкой поднялся с места. Он был сильно пьян, но ступал твердо и уверенно, с повадкой уважающего себя и знающего себе цену человека. Подойдя к Гегаму, Аби обнял его, поцеловал и приветливо поздоровался с его товарищами.

– Этот стол… – подозвал он официанта, – считай моим… Подавай им все, чего только их душенька пожелает… – распорядился он и, повернувшись, пошел обратно к своим приятелям.

Теперь до ребят доносились с соседнего столика только краткие отрывистые приказы: «Полдюжины вина – вон на тот стол… Пиво – туда…»

Это Аби угощал сидевших за столиками вокруг друзей и приятелей.

– Ну, ребята, давайте поскорее поедим, выпьем и домой, чтобы он нам еще чего-нибудь не прислал, – торопил товарищей Реваз.

Так и сделали. Поели, попили и ушли, искренне благодарные Аби за его внимание. Всю дорогу товарищи приставали к Гегаму, расспрашивая его об этом симпатичном и таком щедром человеке, и искренне удивлялись тому, что племянник не знает, чем занимается его дядя.

– Нет, право, счастливый ты парень, Гегам, – говорил Реваз. – Какие у тебя удивительные дяди! Один – известный профессор, другой – знатный новатор, а этот и того и другого перещеголяет. – И Реваз был по-своему прав… Аби, правда, редко встречался с родными, но зато он появлялся каждый раз в самый нужный момент и уж тогда доброте и самопожертвованности его не было предела.

Два раза Аби понадобился Арменаку, и оба раза в самые трудные минуты его жизни. В первый раз это было, когда оклеветанный кулаками Арменак был арестован и ему грозило исключение из партии, во второй – недав;но, когда брат тяжело заболел.

Тогда Аби, узнав об аресте брата, тотчас вылетел в Москву и привез оттуда человека, который один только мог доказать невиновность Арменака – агронома Гарегина Арушаняна, того самого Арушаняна, что шел сейчас впереди вместе с Микаэлом и Левоном.

И сейчас тоже Аби, приехав с неделю назад в Астхадзор и узнав о болезни брата, чуть не силком повез его в Тбилиси.

Арменак не хотел уезжать из села, он не считал себя вправе бросать хозяйство, и так и сказал об этом брату. Но Аби не пожелал его слушать и не успокоился до тех пор, пока Арменак не решился ехать.

– Ну, что такое два дня?.. Поедем, пусть врачи посмотрят тебя. Микаэл это устроит мигом… На третий день ты снова будешь в селе и опять займешься своими делами… – Вот так, чуть не насильно, Аби и привез сюда брата. А насколько Гегам понял, положение отца его оказалось намного серьезнее, чем можно было предполагать.

– Надежда на спасение, – говорил Микаэл Левону, – может появиться лишь в том случае, если мы убедимся, что опухоль пока не дала метастазов.

– А как ты думаешь, Микаэл, могут они быть, эти проклятые метастазы?

Микаэл пожал плечами.

– Не знаю. Болезнь сильно запущена, и я, откровенно говоря, боюсь… И как это до сих пор ничего мне не сообщили, надо было раньше привезти его сюда.

– Простите, Микаэл Тигранович, – вежливо вмешался в разговор Арушанян, – вы хоть и брат Арменака, но видимо плохо его знаете: он не из тех, кого просто оторвать от дела. Ведь это фанатик, человек, влюбленный в свой колхоз. Такие люди с головой уходят в работу и совершенно забывают о том, что в природе существуют болезнь или смерть. Я знаю Арменака более двадцати лет, и он всегда был таким, всегда… Попробуйте завтра выписать его из больницы, он завтра же уедет в село, и вы ничем его не удержите.

– Да, уедет, – задумчиво произнес Левон. – Это не тот Арменак, которого мы, Микаэл, помним с тобой с детства. Совсем другим стал. Он весь одержим одним стремлением, одной мечтой – сделать как можно больше для людей, для их счастья. Эти заботы так поглотили его, что он забыл о собственных болях, у него просто времени не оставалось подумать о себе.

Вдруг среди разговора Аби остановил проезжавшую мимо машину и пригласил всех садиться, а сам что-то шепнул на ухо шоферу; тот кивнул головой, и машина выехала на ближайший проспект.

– Куда? – спросил Микаэл.

Аби обернулся и умоляюще посмотрел на брата. Он не решился ответить на его вопрос, но всем видом своим, казалось, говорил: «Съедим где-нибудь вместе кусочек хлеба…»

– Меня прошу извинить, я очень занят… – отказался Микаэл.

Левон промолчал. Они отвезли Микаэла домой, и все, кроме Гегама, поехали обедать в ресторан.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Судьба Арменака волновала всех в клинике, и не только потому, что это был родной брат профессора Аразяна. Скромный и нетребовательный, Арменак не хотел никому причинять беспокойства и считал неудобным, если ему уделяли больше внимания, чем другим больным.

В солнечные дни он спускался в больничный садик, садился на одну из зеленых скамеек и беседовал с посетителями. Теперь уже все – и персонал клиники, и знакомые, навещавшие Арменака, смотрели на него, как на приговоренного к смерти. И только один человек, пожалуй, не знал об этом, не думал о смерти и не верил в нее – сам Арменак.

Арменака перевели в отдельную палату. Теперь при нем неотступно находилась жена, Рипсимэ; она и ночевала в клинике.

У больного в последнее время совершенно пропал аппетит, и Рипсимэ стоило большого труда заставить его съесть хоть что-нибудь. Язва желудка (о которой ему говорили) так извела его, что он все торопил с операцией: «Ну, пусть вырежут, и дело с концом, довольно я помучился». Однако, посоветуй ему кто-нибудь оставить все, как есть, и вернуться в село, он, пожалуй, не мешкая, так бы и сделал.

Арменак, конечно, не мог не замечать сочувственных взглядов врачей и знакомых, но они его только удивляли: и чего это все развели такую панику, когда сам он спокоен! До чего же боязливы эти люди! Или думают, что он не выдержит операции? Нет, он не таковский, ему еще положено жить: ведь у него еще столько незаконченных дел! Да и много ли он жил? Каких-нибудь пять десятков лет. Врачи находят, что сердце у него крепкое, с таким сердцем он может прожить добрых сто лет. Ну, пусть двадцать – двадцать пять им останется, а ему и семидесяти пяти хватит. Значит, ему осталась еще четверть века. Так чего же боятся эти люди?..

Весть о тяжелой болезни Арменака подняла на ноги все село. Каждый приезжавший в Тбилиси астхадзорец старался непременно попасть к нему. По воскресным дням люди добывали машину и целыми группами ехали навестить Арменака. Остановив машину у ворот клиники, они скопом вваливались во двор.

Арменак спускался в садик и беседовал с астхадзорцами, которые, перебивая друг друга, рассказывали ему о сельских делах, смеялись, балагурили и с облегченным сердцем уезжали обратно.

– Ну, ребята, ничего такого у него нет, пустяки, – обнадеживали они друг друга. – Вернется скоро. Зарежем барашка, шашлык приготовим или каурму пастушью и попируем как следует на холме у Орехового родника. Накормим его шашлычком, напоим красным вином, таким холодненьким, чтоб зубы ломило, и он у нас живо станет нашим прежним Арменаком…

В присутствии односельчан Арменак словно забывал о своей болезни, оживал, смеялся, – здоровый человек да и только! Целыми днями сидел бы с ними и говорил не наговорился о родном Астхадзоре.

Положение больного с каждым днем ухудшалось, он катастрофически худел. Наконец Аразян назначил день операции.

Решение брата Арменак принял с радостью. На лице его заиграла бледная улыбка – наконец-то он освободится от этой невыносимой болезни! Пройдет два-три месяца, и он вернется в родное село, где ему знакомы, близки и дороги каждое деревцо, каждый кустик, и снова возьмется за дело, да так, что не останется времени и нос высморкать…

Приняв решение оперировать брата, Микаэл, однако, сам еще не знал, во что эта операция выльется. Только увидев своими глазами опухоль, он сумеет решить, стоит ли ее удалять или это уже бесполезно. Если только поражена печень, то прибегать к помощи ножа бессмысленно – тут уже нет никакой надежды, никакого спасения. Об этом знали все – и врачи клиники, и близкие больного – не знал только он сам.

Началось нечто вроде настоящего паломничества. В Астхадзоре, кажется, не осталось человека, который не хотел повидать Арменака, поговорить с ним, свезти ему чего-нибудь вкусненького! Напрасно было объяснять тем, кто впервые собирался в город, что больной почти ничего не ест, что даже воду ему дают по капельке, с ложечки, – ничто не помогало. Каждый, собираясь к Арменаку, до отказа набивал всякой снедью свой самый красивый хурджин. Один из колхозников – Михак Ананянц даже умудрился по этому случаю зарезать барашка и привезти больному жареной баранины. А охотник Асрат приволок живую косулю и собрался забить ее тут же, во дворе клиники, да ему не дали. Пастух Ракел привез с собой кувшин студеной водицы из любимого родника Арменака. Бывало, придет туда, на Цим-Цим, Арменак в гости к жнецам, выхватит у одного из них косу, ступит по грудь в высокую, пышно расцвеченную цветами траву и пойдет косить – и следом за каждым взмахом словно не трава ложится на землю, а широкая пестрая лента ароматных цветов.

Ракел привез свой подарок ночью – днем вода нагрелась бы от солнца. Он всю дорогу ни на минуту не выпускал кувшина из рук, чтобы, упаси бог, не разбить его.

С болью в сердце приходили астхадзорцы к Арменаку, но, повидав его, поговорив с ним, заражались его бодрым настроением и возвращались с какой-то надеждой.

– Ну, скорей поднимайся, Арменак-джан, выздоравливай и возвращайся в село, там столько дел ждет тебя. Бросай эту клетку, отвезем мы тебя в наши цветущие горы, на зеленые луга… Как поваляешься там в траве да пристанет к тебе от каждого цветка хоть одна пушинка, так больше никаких других лекарств не понадобится, никаких докторов… – подбадривали его одни.

– Ну, только цветочные пушинки не помогут, – серьезно возражали другие. – Ты лучше о роднике Цим-Цим скажи. Там на травке жаркий костер разведем, барашка молодого зарежем… От шашлыка такой аромат пойдет, что мигом о хвори своей позабудешь.

– Лежишь, лодырничаешь… – шутят с больным наделенные чувством юмора, – морят тебя тут голодом, с ложечки поят, вот и довели до такого состояния…

Арменак слушал и посмеивался.

Каждый день в клинику приходил Аби, иногда с приятелями. Целыми часами просиживал он задумчиво на скамейке в садике клиники или ловил и расспрашивал об Арменаке врачей, сестер, даже нянек – каждого, кто носил белый халат. Время от времени он поднимался наверх, в палаты, вызывал Рипсимэ, расспрашивал ее о состоянии Арменака и неизменно заканчивал одним и тем же вопросом – не надо ли чего больному или самой Рипсимэ.

В последние дни Микаэл разрешил Арменаку есть и пить все, что он захочет, и это особенно усилило подозрение Аби. «Неужели Микаэл считает его настолько безнадежным?»

Большую часть свободных от работы часов проводил в клинике и Левон – то у Арменака, то в кабинете Микаэла. Левон не отчаивался, он надеялся, что искусство брата-врача спасет больного. Однажды он так и сказал Микаэлу.

– Хорошо, если б вышло по-твоему, – вздохнул тот.

Микаэл сначала хотел поручить операцию кому-нибудь другому, но потом передумал. Нет, как бы ни было тяжело, оперировать брата будет он сам, своими руками. Они у него еще тверды, и он сделает все, чтоб спасти Арменака.

Приняв такое решение, Микаэл вышел из кабинета. До операции оставалась одна только ночь.

Теперь Микаэла снедала единственная забота: как избавиться от осаждающих клинику астхадзорцев?

«И валят же валом, бог ты мой, – думал он. – Ни днем, ни ночью покоя нет. Звонят из села, из районного центра, из Еревана. По улице спокойно пройти не можешь – на каждом шагу останавливают, расспрашивают. Иной раз прямо домой являются и просиживают часами. Точно Арменак им дороже, чем мне!..»

Взирая на этих людей со своих профессорских высот, Микаэл и радовался и грустил: он даже чувствовал в душе нечто вроде зависти к брату. Правда, и его самого уважают и даже превозносят, но все это совер-шенно не то. Арменака никто не сторонится, для всех окружающих он родной, близкий человек, что-то вроде любимого отца или брата. Сердца всех этих людей связаны с сердцем Арменака прочными, неразрывными узами.

А Микаэл? Его собственное сердце?..

Нет, лучше не думать обо всем этом.

2

Когда Микаэл вернулся домой, Каринэ еще не спала. Глаза у девочки были красные, припухшие. Она, видимо, плакала.

У Лены, по словам Гаян, сильно разболелась голова и она пораньше легла спать. Что заставило плакать девочку, Гаян не знала: ее долго не было дома – ходила за покупками.

Оставалось только у самой Каринэ и узнать – не больна ли она, или, может, ее кто обидел?

– Что с тобой, Карик-джан? – спрашивал ее Микаэл. – Что случилось? Почему ты не хочешь ложиться к себе в кроватку?

– Не хочу… – упрямилась девочка.

Микаэл огорчился. Ребенок с детским упорством что-то скрывает от него.

Невольно вспомнился Варшамов, встреченный им несколько дней назад – в воскресное утро, когда Микаэл водил девочку в зоологический сад.

Разговорились, вспомнили госпиталь, хохотушку Дусю.

– А что Анна, пишет? – осторожно спросил Варшамов.

Микаэл не ответил. Варшамов понял, что бередит сердечную рану, однако не сдержался:

– Девочка что-то плохо выглядит, не больна ли? Должно быть, скучает по матери?

Да, Каринэ похудела. Ее всегда розовые щечки приобрели желтоватый оттенок, губы стали бесцветными, словно из них ушла кровь, глазки погрустнели. Она глядит настоящей сироткой.

– Как дома? – спрашивал Варшамов. – Никаких разговоров?

– Нет… А почему ты спрашиваешь?

– Так, просто…

Варшамов умолк, но вскоре заговорил снова:

– Неспокойна у меня совесть, а это самое страшное дело, Микаэл. Когда человека мучает совесть, ему ни еда, ни питье впрок не пойдут. Жизнь не в жизнь становится… Точно кто-то без устали шепчет ему на ухо: «Нехорошее ты сделал дело… И как только ты можешь еще по земле ходить, есть, пить, улыбаться?» Я тебе тогда еще говорил, да не послушал ты меня. Не надо было так…

– То есть как – так?

– Так, как мы с тобой сделали, я и ты… Мало во всем этом хорошего, поверь мне, Микаэл. Ты должен был ребенка взять к себе как родного, без утайки. Что в этом дурного? Сказал бы жене все открыто, честно. Эй, парень, да ведь в этом грешном мире нет ничего выше благородства, честности.

Вспомнив сейчас о словах Варшамова, Микаэл еще сильнее помрачнел и настойчиво потребовал у Гаян объяснить, что происходит с девочкой.

Гаян потупилась. Она только кусала губы и упрямо отмалчивалась; потом вдруг сорвалась с места и убежала.

Заглянув на кухню, Микаэл увидел, что Гаян собирает свои пожитки и, видимо, готовится уходить…

– Куда, Гаян? – спросил он мягко.

Девушка опять ничего не ответила. Вскоре, даже не попрощавшись, она ушла.

Каринэ уснула на диване. Микаэл осторожно взял ее на руки, отнес в спальню, раздел и, уложив в постель, заботливо укрыл одеялом.

Лена не спала.

– Гаян ушла от нас, Лена, – объявил он жене.

Неожиданный уход Гаян не удивил Лену, точно она этого ждала.

– Кто же теперь будет ухаживать за Каринэ? – спросил Микаэл, обращаясь не столько к Лене, сколько к самому себе.

– Если моя жизнь дорога тебе, если от нашей былой любви осталась хоть одна крупинка, убери куда-нибудь этого ребенка!..

Микаэл растерялся.

– Убери, убери ее из нашего дома, – давясь слезами, кричала Лена.

– Но ведь, Лена…

– Я больше не могу ее видеть…

– Слушай, так…

– Не могу ничего слышать.

– Ну подумай хоть минуту…

– Я потеряла способность думать, понимаешь?..

– Но отдаешь ты себе отчет…

– Да, вполне.

– Куда же, по-твоему, я могу ее деть, куда?

– Туда, откуда взял…

Этим все было сказано. Лена не хотела слушать больше никаких доводов, она даже пригрозила, что оденется и уйдет из дому, если Микаэл попробует сказать еще хоть одно слово. Всему есть предел, ее нервы больше не выдерживают!

В эту ночь Микаэл не сомкнул глаз. Он взволнованно шагал из угла в угол по своей комнате, изредка подходя к открытому окну и глубоко вдыхая холодный ночной воздух.

Несколько раз он ложился на диван, пытаясь дать отдых утомленному телу и напряженным нервам. Но мозг его был так возбужден, его так осаждали беспокойные мысли, что он вновь вскакивал и снова начинал метаться по комнате.

Неужели Лена говорила серьезно? Неужели она действует обдуманно? Но взвесила ли она возможные последствия? И что ей сделала Каринэ? Чем вызвала у нее такое раздражение, такую ненависть? Куда же ему, Микаэлу, теперь девать девочку? Вернуть в детский дом?.. Да понимает ли Лена, что говорит?

Может быть, она все узнала и теперь испытывает его? Почему же в таком случае она не скажет ему об этом прямо? Нет, зная Лену, Микаэл не сомневался, что будь ей что-нибудь известно, она бы не смолчала. Значит, она только подозревает что-то! А не сказать ли ей правду, как советовал Варшамов? Не сознаться ли во всем? Пусть знает, что Каринэ не чужая, что она его родная дочь.

Но… поймет ли Лена? Простит? Смирится? Полюбит ли когда-нибудь девочку?… Сумеет ли побороть оскорбленное самолюбие? Надо было с самого начала быть честным. А теперь? Теперь поздно. Вряд ли Лена захочет вообще в чем-либо разбираться.

Лучше молчать и ждать. Может быть, она опомнится и откажется от своего дикого требования.

Он опять подошел к окну. Небо на востоке розовело, а над крышами домов стало светло-голубым. Верхушки деревьев, росших вдоль тротуаров, шелестели под дуновением легкого ветерка. На улице появились первые прохожие.

Город просыпался.

Микаэл, не раздеваясь, прилег на диван – на несколько минут – так, как делал это на фронте. Потом поднялся, тихо прошел в ванную, умылся и вышел из дому.

В этот день его ожидало большое испытание.