Текст книги "Пути и судьбы"

Автор книги: Беник Сейранян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

2

Со дня рождения ни один из ребят Сона не знал обуви: где взять столько денег? И дети постоянно ходили босые, разве что иногда обувь им заменяли шерстяные носки, подшитые кусками козьей шкурки.

Когда старший, Микаэл, подрос и начал ходить в школу, пришлось поломать голову, во что его обуть. И Сона нашла выход. Покопавшись по сорным ящикам, насобирала она старые суконные лоскуты и состряпала сыну чусты, подшив их таким же ветхим войлоком. Даже в снег и мороз Микаэл ходил в этих чустах в школу, одевая их поверх шерстяных носков.

Узкие и кривые улички пригорода, извивающиеся среди оград из глины, битого кирпича, камня, колючей проволоки и обрезков жести, зимними утрами были застланы толстой пеленой рыхлого снега. С проворством шакала пробегал по этим улицам спешащий в школу Микаэл. Чтобы не замерзнуть, весь путь от дома до школы он проделывал без остановок, – а школа была далеко, по ту сторону железной дороги, в самом городе. Руки и ноги мальчика сначала густо синели, потом краснели, точно раскаленный металл, он дрожал всем телом, как котенок, выброшенный из дому на мороз. В школе, сев на скамейку, он сжимался в комочек и, подсовывая под себя одеревеневшие от холода пальцы, пытался согреть их теплом своего тела.

В дождливые осенние дни вязкая глина улиц окраины, не знающих ни тротуаров, ни мостовых, порой так незаметно «снимала» с ног Микаэла его «обувь», что мальчик даже не чувствовал этого. Нередко потеря становилась известной лишь перед сном, когда мать вносила ржавое корыто и заставляла детей вымыть ноги. Расстроенная женщина с новой силой начинала проклинать тогда и день своего рождения, и самую жизнь, уготованную ей богом.

А рано утром горемычная мать уже снова сидела, согнувшись в три дуги, и только звяканье портновских ножниц вторило ее стонам и причитаниям. Хлебным мякишем тщательно счищала она с суконных лоскутьев налипшие на них клочки ваты и волос и садилась за свою, напоминавшую опаршивевшую лошадь, калеку «Зингер».

– Когда же ты ума наберешься, когда? – то и дело захлебываясь в удушливом кашле, сердито спрашивала она сына.

Кинув Микаэлу готовые туфли, Сона припадала грудью на швейную машину, и снова сухой, надрывный кашель сотрясал все ее существо.

Времена ли были такие, или просто не везло Сона, но все ее дела кончались неудачей. В один из особенно тяжких дней она решила продать свою единственную ценность – полученное в наследство от свекрови дорогое золотое кольцо. Завязав кольцо в платок, она крепко зажала узелок в кулаке, а руку спрятала в карман. Другую руку она протянула Микаэлу, и они вместе отправились на рынок. Не успели они перейти через рельсы, как, словно из-под земли, перед ними вырос щеголевато одетый, красивый молодой человек.

– Что ты несешь продавать, тетенька? – спросил он и, словно угадывая мысли Сона, продолжал: – Если золото, то нечего далеко ходить, – мать моей невесты хочет купить ей какую-нибудь золотую вещицу.

Слова эти, сказанные простодушным тоном, так обрадовали Сона, что она, словно загипнотизированная, молча вынула кольцо из кармана. Молодой человек взял его, повертел в руках, немного подумал и наконец, удовлетворенно присвистнув, сказал:

– Что ж, вещь хорошая, возьмет… пошли…

Вернув кольцо Сона, он повел ее к одному из ближайших домов.

– Вот здесь это, тетенька. Вы тут немного обождите, а я пойду покажу ей. Если понравится, я из окна позову вас, а не понравится – принесу назад: ваш товар – вам, а мне – душа моя молодая, – сладко улыбнувшись, пошутил он.

Сона, не сказав ни слова, протянула кольцо молодому человеку. Он взял его и быстро взбежал по лестнице.

Когда он ушел, Микаэл с тревогой обратился к матери?

– Ма, а если?..

Сона сразу поняла, но сурово сказала:

– Молчи, не гневи бога. Стыдно так думать о человеке. Парень, невинный как ангел, и как хорошо одет… – Она, видимо, хотела еще что-то добавить, но умолкла.

Долго простояли мать с сыном у подъезда в ожидании молодого человека, но его все не было и не было. Прошли полчаса, час. Никто не появлялся, никто их не звал.

Отчаяние охватило Сона. Микаэл перешел на противоположный тротуар и осмотрел оттуда все окна в доме. Ни в одном из них никого не было видно.

Сона не выдержала. Хлопнув себя руками по голове, она дико вскрикнула: «Унес, безбожник!»

Мать с сыном бросились в подъезд, взбежали по лестнице, постучали в одну дверь, в другую, спрашивали, объясняли… Напрасно, никто никакого молодого человека и в глаза не видел…

Жильцы дома окружили обманутую женщину. Одни жалели ее, другие бранили – тех, кто бранил, было больше.

– Да разве в наши дни можно людям верить?.. И как же это ты… голова-то на что…

Всю дорогу Сона молчала и только у самого дома горько посетовала:

– Нет, сынок, видно, бог не в ладу с нами, – вот и здесь помог он мошеннику…

3

Вернувшись из тюрьмы, Тигран нашел семью в крайней нищете. Как говорится, хоть спали все, что есть в доме, даже запаха гари не почувствуешь… Ребята голые и босые, жена едва держится на ногах от изнурения. Надо было что-то делать. Но что, когда почти все товарищи Тиграна после забастовки остались без работы и теперь ни один фабрикант не хочет их принимать. Город полон безработных. Пойти разве на вокзал? Может быть, там найдется какая работа, хотя бы носильщика.

В первые дни Тигран так и делал – брал веревку и отправлялся на вокзал. Но заработать и здесь было очень трудно. Тигран вышел из тюрьмы совсем истощенным, и не многие пассажиры доверяли ему свои чемоданы и корзины. Да к тому же таких, как он, было слишком много, и все они просто набрасывались на пассажиров и вырывали друг у друга из рук вещи.

К такой работе Тигран не привык, да и не по нем была она. Не дай бог встретить какого-нибудь знакомого – хоть сквозь землю проваливайся. И вот пока Тигран внимательно разглядывал приезжих, кто-нибудь из более проворных носильщиков вырывал «добычу» из-под самого его носа. Товарищи по заводу знали об этих мытарствах Тиграна, но виду не подавали. Они и теперь, как прежде, кое-что откладывали из своих сбережений и приносили Сона с просьбой не говорить об этом мужу. Им и самим нелегко приходилось, ведь и они лишились заработка, но, перехватив какую-нибудь поденную работу или продав вещь из дому, каждый считал своим долгом поделиться с семьей своего товарища.

Однажды вечером Тигран ожидал на перроне прихода очередного поезда. Дул сильный ветер. Холодный дождь иглами покалывал лицо и руки. С утра голодный, он только курил, и от этого во рту была неприятная горечь.

Поезд запаздывал, и Тигран решил укрыться от дождя под навесом перрона. Едва он сделал несколько шагов, как мимо него прошли два человека. Один из них был в ватнике, на котором поблескивали мазутные пятна, и брюках, глубоко заправленных в сапоги. Другой, высокий и грузный, шел, подняв воротник пальто и вобрав голову в плечи… Оба показались Тиграну знакомыми. Он пригляделся повнимательней и узнал обоих. Это были его друзья – слесарь Серго и столяр Меерович, Что они делают здесь в этот час? Встречают кого-нибудь?.. Не спрятаться ли от них?..

В это время Меерович остановился и стал рыться в карманах: он искал спички. Коробок оказался пустым. Меерович с досадой бросил его на землю и, обернувшись, вдруг увидел Тиграна.

– А, вот где он…

Остановился и Серго.

– Тигран?.. Ну, парень, устали мы тебя разыскивать.

Тигран едва успел спрятать конец веревки, свисавшей из-под его старенького пиджака.

Товарищи подошли поближе.

– Пойдем, есть дельце, – шепнул Меерович и прошел вперед. Серго и Тигран последовали за ним.

Они вышли из здания вокзала и по узенькому, окруженному проволочной сеткой мостику перебрались через железнодорожные пути. Отсюда, по уже знакомой нам извилистой тропинке, они стали подниматься на ближайший холм.

В этот день произошло событие, о котором Тигран еще ничего не знал. Большая группа безработных, вышедшая на демонстрацию, собралась на железнодорожной платформе, возле которой стоял под охраной меньшевистский бронепоезд. Руководивший демонстрацией отважный революционер Николай Гаришвили, прорвав цепь часовых, вскочил на бронепоезд. Горячо и страстно призывал он людей принять участие в общегородской демонстрации протеста по поводу открытия Закавказского сейма.

Вскоре рабочих города облетело известие, что общегородская демонстрация назначена в Александровском саду, в день открытия сейма.

Было решено, что сигналом к началу демонстрации послужит гудок, поданный с Главных железнодорожных мастерских. Все это, конечно, сохранялось в строжайшей тайне. Однако агенты меньшевистской охранки сумели до всего дознаться и вовремя оповестить своих хозяев. Мастерские были срочно окружены войсками, взявшими под особое наблюдение котельную.

– Теперь, Тигран, ты понял, в чем дело? – прервал рассказ Мееровича Серго. – Ведь демонстрацию могут сорвать…

– Короче говоря, вся наша надежда на тебя, – договорил Меерович. – Ни одному из нас нельзя появляться возле мастерских, – тотчас арестуют. А ты так изменился, что тебя едва ли узнают. Да и, честно говоря, ты среди нас самый ловкий и находчивый.

– Один только гудок! Ты понимаешь, что значит один этот гудок?.. – спросил Серго.

Да, Тигран понимал это. Поручение было крайне опасное, но ведь кто-то должен подать сигнал. Многие годы проработав в Главных мастерских, Тигран прекрасно знал там все ходы и выходы. Не напрасно товарищи так на него надеялись. Но если мастерские и на самом деле окружены войсками, а котельная находится под особым наблюдением, что тогда будешь делать?

Тигран отчетливо представил себе мастерские со всеми к ним подступами и подъездными путями.

Спереди, со стороны ворот, подойти будет невозможно. Слева – депо, за которым, конечно, тоже установлен надзор. Справа проходит узенькая улица: ее запрут с двух сторон и – конец. А что, если оттуда, где вдоль мастерских проходят станционные пути – восемь или десять колей? Конечно, и этот участок не будет забыт войсками, но все-таки только здесь, пожалуй, и можно будет перехитрить врага.

Следует заранее повидаться с кем-нибудь из машинистов маневровых поездов: только на паровозе и сможет он приблизиться к забору, отделяющему мастерские от путей.

Надо будет прихватить с собой что-нибудь вроде кирки. А уж там, по ту сторону забора, Тигран не растеряется – там и сам черт не углядит, как проскользнет он в котельную через какую-нибудь щель, как проберется к гудку и нажмет рычаг…

Недалеко от ближайшего семафора раздался резкий свисток паровоза. Тигран опомнился – надо было спешить, времени оставалось мало. Нужно было прежде всего под каким-нибудь предлогом пройти в депо и договориться с машинистом маневрового паровоза.

…Они подошли к окраине поселка. Тигран остановился, крепко пожал руки товарищей.

– Ребята, вы услышите гудок, – твердо сказал он.

4

Тенистый городской сад, террасообразно раскинувшийся в центральной части города, никогда не бывал так многолюден.

Пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских поднял на ноги рабочих. Следом за ними спешили в сад и обитатели близлежащих улиц – старики, женщины, дети, вообще все, кто любит многолюдные сборища, праздничные шествия и даже демонстрации. Среди зелени тут и там заревом полыхали красные знамена, на полотнищах которых было наспех выведено: «Да здравствует свобода!», «Во имя свободы!», «Заря свободы».

Со всех сторон бурными потоками вливались в сад люди. Самые нетерпеливые перелезали через ограждавшую сад железную решетку.

Настроение у всех было приподнятое. Казалось, сразу спали оковы, связывавшие мысли и чувства людей. Вокруг не было видно ни одного охранника: они притаились, кто где мог: в лавках, гостиницах, по трактирам.

Даже дети в этот день словно освободились от присмотра старших. Их веселый гомон оглашал зеленые лужайки. Сегодня для них был настоящий праздник.

Пестрые толпы все еще продолжали вливаться в сад, когда в центре его, над наспех сколоченным высоким помостом, заалело красное знамя. Начался митинг.

Но поднявшийся на помост оратор не успел сказать нескольких слов, как во всех концах сада неожиданно грянули выстрелы. Словно в солнечный полдень вдруг вспорола небо молния и ударил оглушительный гром.

Залп следовал за залпом. Пули со свистом проносились в воздухе, поражали беззащитных людей, вонзались в стволы деревьев, сбивая ветви и кроша листву.

Так подло расправлялись меньшевистские власти с безоружным народом.

Мирная демонстрация захлебнулась в потоках невинной крови. Многие нашли здесь смерть. Многих с тяжелыми ранениями доставили в больницу. Среди них был и Тигран.

5

Услышав страшную весть, Сона помчалась в железнодорожную больницу. За ней побежал и Микаэл.

Весь поселок охватила тревога. Без шапок, босиком – в том виде, в каком их захватило это ужасное известие, – бежали люди к месту кровавого побоища. В домах и на улицах не умолкали рыдания и стоны. Со многих уст срывались слова гнева и проклятия убийцам.

Больницу двойным кольцом окружила конная и пешая милиция., Кругом столпилось столько народу, что протискаться было невозможно. Нельзя было даже толком узнать, кто убит и кто ранен. Каждого, кто пытался пробраться поближе к больнице, безжалостно избивали.

Но людская волна нарастала и, шквалом накатываясь на конный кордон, стремилась прорвать запретное кольцо; в «стражей порядка» градом летели камни. Но горе было тем из толпы, кто попадался им в руки, – пойманных не щадили.

Не менее страшное зрелище можно было увидеть в эти минуты в самой больнице. Раненые валялись прямо на полу, в коридорах, на лестницах.

В этот день в больнице хозяйничали меньшевистские особоотрядчики. Врачам не разрешалось подходить к раненым, оказывать им какую-либо помощь.

Тигран лежал на голом полу. Его томила жгучая жажда.

– Воды… – умолял он. Но никто не откликался, никто не подходил.

Люди умирали в стенах больницы, на глазах у врачей, сестер, санитаров, которым было запрещено им помогать.

Доктор Овьян, известный в городе хирург, попытался подойти к раненым, буквально валявшимся в лужах крови, но вооруженные «народогвардейцы» силой его отстранили.

Глубоко возмущенный хирург едва не вступил с ними в драку. Он, пожалуй, и начал бы ее, если" бы молодой, щеголеватый офицер не остановил его.

– Господин доктор, честь имею… Мы вас глубоко ценим и уважаем, но, к великому сожалению, на этот раз ничем не могу помочь. Это приказ комиссариата. Честь имею… – И он почтительно звякнул шпорами.

Овьян взорвался:

– Не знаю, я сошел с ума или эти изверги?.. – воскликнул он. – Что такое комиссариат? Какое имеет право комиссариат вмешиваться в мои дела? Есть закон, почитаемый всем цивилизованным миром: даже приговоренный к смерти, если он болен или ранен, имеет право на помощь врача. А этих несчастных никто не судил, они стали жертвой дикого произвола. Да, да…

Хирург не договорил. Офицер, еще раз звякнув шпорами, вежливо прервал его:

– Для меня, господин доктор, приказ комиссариата – закон. Честь имею… – И он, откозыряв, пристукнул каблуками и быстро отошел.

Овьян ошарашенно поглядел ему вслед.

– Звери, варвары!… – вскипел он снова. – Понимаете ли вы, что творите? Это же нарушение всех норм цивилизованного мира. Уйдите отсюда, приказываю вам оставить больницу!..

Поняв, что усилия его напрасны, Овьян сдернул с себя белый халат и швырнул им в солдата, отстранявшего его от раненых. Солдат инстинктивно отшатнулся, и халат повис на острие штыка.

Сона всю ночь провела у больницы. С нею был Микаэл. Другие дети остались без присмотра дома. Никто не мог помочь ей проникнуть в больницу, перевязать раны мужа, облегчить его страдания. К утру Тигран умер. Сона умоляла выдать ей тело мужа, но в ответ услышала сухое: «Нельзя, таков приказ оттуда, сверху…»

Где и как похоронили Тиграна, никто не знал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

По вечерам осиротевшую семью Тиграна часто навещала Ази. Добрая старушка старалась хоть немного облегчить страдания несчастной больной Сона; рассказывая ей разные истории, она, будто между прочим, незаметно приводила в порядок комнату – оправляла постели, мыла пол, топила печь.

– …Сон нынче видела, – рассказывала Сона. – Небо потемнело, покрылось тучами. У одной из туч оторвался край и стал птицей. Прилетела, села мне на грудь. Гляжу – удивительное дело! – крылья птичьи, когти птичьи, голова человечья. Страшно мне стало. Вцепилась мне птица когтями в горло, рвется, точно зовет куда-то за собой. Спрашиваю: «Куда, прости господи, а ребята мои как же?» А она: «Не знаю никаких ребят, ты долг свой отдать должна, идем!..» И снова рвется куда-то. Хочу крикнуть, на помощь позвать – не могу, голос пропал. Просыпаюсь, вскакиваю, все белье на мне мокрое – будто в воде была. Перекрестилась, надела сухое. Так и просидела без сна до утра. Вот и думаю теперь – не перед Тиграном ли я в долгу? А, что скажешь, Ази?.. И правда, ведь большой долг за мной остался?..

Ази сострадательно смотрит на соседку и мягко говорит:

– Думай о детях, Сона. Ушедший ушел, горе оставшимся.

Ушел? И Сона вспоминает все сначала.

Жили плохо. Со дня свадьбы – всегда в нужде, в мыслях о лучших днях. Тигран был самым младшим в семье оружейника, и ему ничего не досталось от славы кузнеца Араза. Стал он помощником отца лишь тогда, когда нужда уже вошла в их семью через тысячу щелей, а выхода у нее ни одного не было: хотя бы одна щелочка!

Едва став на ноги, работал в отцовской кузне, потом в разных мастерских: у Фукса, на механическом заводе, на железной дороге.

Сона он встретил в семье ее старшего брата и своего товарища – Арсена; они полюбили друг друга, поженились; стали отцом и матерью четверых ребят.

Да, плохо им жилось, но с Тиграном никогда не было страшно. Ведь бывает, что человек, живя под ветхой кровлей, в холоде и грязи, неустанно собирает известь и камни в надежде построить дом, новый и прочный.

Вот такой временной кровлей и казалось Тиграну мрачное настоящее. Он мечтал о жизни светлой, красивой. Надеждой на это лучшее, светлое, жила и Сона, потому-то в самые тяжелые дни она никогда не отчаивалась.

А теперь?..

– Ты знаешь жизнь, Ази, ты много горьких дней видела, скажи мне, как это бывает, когда сердце человека становится прахом и только одна его душа еще скитается по земле? – спросила она старуху.

Но Ази молча замахнулась фартуком на забравшихся в лачугу соседских кур и проворчала:

«Киш, пошли отсюда, негодные».

2

Такие женщины встречаются в каждом поселке, в каждом городе. В семью, где поселилось горе, они приходят без приглашения, приходят по праву старшего, чтоб помочь и советом и делом.

Такой женщиной была и Ази.

В черной шали, с длинной, свисающей по краям бахромой, она день-деньской суетилась с неразлучным веником в руках. Со стороны казалось, что согнутая в дугу Ази только и делает, что подметает. Ази никогда не глядела на небо, и потому казалось еще, что она навек рассорилась с богом и вся отдалась грешной земле – только ее одну она и видит, прислушивается ко всем ее голосам, беседует с нею.

И вправду, Ази не любила бога, не верила в него, не находила справедливости в его поступках.

– Подкуплен, – говорила старушка уверенно.

Те, кто знал ее смолоду, говорили, что когда-то статной и видной женщиной была Ази, отличалась крутым характером и однажды даже сидела в тюрьме, и сидела ни больше, ни меньше, как за… убийство.

Не верилось, но – это была правда.

В те далекие дни жила она в глухом горном селе и, овдовев, одна управлялась с целой семьей.

А убила она лесника, соблазнившего ее восемнадцатилетнюю дочь, глухонемую девушку, которая, не стерпев позора, кинулась с высокой скалы в пропасть.

Оскорбленная горянка воспылала жаждой мщения. Она долго преследовала негодяя и наконец застала его в лесу спящим под деревом.

Став на колени, она разбудила лесника и, когда он проснулся и увидел ее, по самую рукоятку вонзила ему в грудь кинжал.

– Ази, зачем ты его разбудила? Ведь он мог тебя убить? – спрашивали ее.

Морщинистое лицо старухи на мгновение светлело, и в глазах ее вспыхивали горячие искорки.

– Разбудила, чтобы он увидел.

– Кого, Ази?

– Меня… Мой кинжал…

Немного помолчав, она добавляла:

– А что?.. У мести есть свой язык… Но не все его понимают…

Выйдя^из тюрьмы, Ази нашла свое хозяйство разоренным. С тех пор ушла она в город, стала ходить по дворам, стирать чужое белье.

Кто бы сказал теперь, глянув на Ази, что это та, некогда гордая, статная женщина? Жизнь жестоко расправилась с нею. Корыто прачки согнуло ее в дугу иссушило.

Одно только доброе честное имя и осталось у Ази. Рассыпь под ее ногами золото – не возьмет и крупинки. Вот почему, куда бы она ни пришла, перед ней открывались все двери, ей весь дом доверяли.

Старуха много курила, иногда непрочь была выпить. Курила она какой-то крепчайший-табак, которым туготуго набивала свою длинную трубку, а пила водку "тоже крепчайшую, «семивзводную».

Иногда, возвращаясь по вечерам домой, Ази спускалась в погребок Геворка, всегда напитанный запахами дыма, пота и вина.

Трактирщик молча наливал ей стакан обжигающей водки, посыпал солью кусок черного хлеба и клал на прилавок.

Ази молча расплачивалась, потом залпом выпивала водку и, жуя хлеб, так же молча уходила.

Печально глядели ей вслед завсегдатаи погребка и, тяжело вздыхая, чокались, на мгновение нарушив очередность своих тостов.

– Что ж, выпьем по одной за здоровье этой несчастной!..

«Несчастная…» Иначе и нельзя было назвать старую Ази…