Текст книги "Пути и судьбы"

Автор книги: Беник Сейранян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Во всю свою жизнь Микаэл никого не слушал с таким удовольствием, как Варшамова. В его разговоре шуточное и серьезное так перемешивались, что разграничить их было почти невозможно. Одно было ясно: если не принимать всерьез явно дурачливых слов Варшамова о «коротышках» и «дылдах», то в личной жизни он был действительно невезучим – истинный неудачник Панос. Не сумел он вовремя создать семьи и теперь по-настоящему горевал об этом. А вины его в том не было: как военного, его часто перебрасывали с места на место, из города в город, а в это время какой-нибудь более удачливый соперник похищал из-под самого его носа ту, с которой он думал связать свою судьбу.

Текло время, проходили годы, и капитан Варшамов так и остался бездомной кукушкой. А там война, фронт, кровавая сумятица сражений… где уж тут было думать о чем-нибудь подобном.

2

Анне казалось, что, если она поподробнее узнает о жизни Микаэла, о его семье, ей легче будет на что-то решиться и, быть может, положить всему конец.

В самом деле – чего ей ждать от человека, живущего в мире собственных забот и радостей, у которого, наверно, есть любимая жена, дети. Ведь он в лучшем случае может ответить ей только добрым отношением. Но, узнай она, что это действительно так, ей будет еще тяжелее, чем теперь; к тому же это заставит ее навеки затаить свои чувства. И далась же ей эта любовь! Ведь она настоящая эгоистка, преступница по отношению к собственному сыну.

Из случайного разговора с Варшамовым Анна узнала, что Аразян женат и очень любит свою жену.

Почему Варшамов сказал ей об этом, к тому же подчеркнуто? Кому, казалось бы, интересно, любит ли Аразян свою жену?

Но и узнав об этом, Анна не нашла в себе сил расстаться с мыслями о Микаэле. Она проверила себя и убедилась, что не думать о нем просто не может.

Говорят, что безответная любовь особенно сильна. Анна теперь совершенно ясно осознала, что в ней говорит не одно чувство признательности, – это любовь, настоящая глубокая любовь зрелой женщины.

Пусть у Аразяна есть семья, жена, пусть он любит другую! Не все ли равно? Это не может помешать Анне любить его. Да она просто и не в состоянии побороть своего безудержного влечения.

Что принесут напрасные раздумья над тем, за что и когда она полюбила? Да к тому же любовь не знает раздумий: кто раздумывает – тот не любит.

Случайно или умышленно, Варшамов, как только речь заходила об Аразяне, сейчас же переводил разговор на другую тему. Почему он уклоняется от более подробных рассказов о своем друге? Ведь он так искренне его любит и ценит. «Светлая голова», – не раз говорил Варшамов о Микаэле.

– А у вас, сестрица Анна, чудесное сердце. Заходите ко мне почаще. Стоит вам прийти – и я все свои болячки забываю, у нас, знаете, есть одна глупенькая песня, только вы не придавайте ей значения:

 
Красивая девушка – острый меч,
Всяк его силе подвластен.
Придешь сегодня – ты хозяин.
Завтра она – враг твой.
Но все одно – не плачь…
 

Однажды капитан прямо признался Микаэлу:

– Эта негодница совсем меня погубила.

– То есть как? – не понял Микаэл.

– А вот так. Завладела моим сердцем, и все тут.

Аразян дружески улыбнулся.

– Очень, очень хотелось бы мне удержать ее. Понимаешь, старина?.. – продолжал Варшамов.

Аразян недоуменно пожал плечами.

– Да пойми же, ты должен мне помочь, Я ведь не шучу.

Микаэл так и подскочил.

– Ах, вот оно что? Но какое сейчас время думать об этом? Погляди, что кругом делается…

– Вижу, Микаэл, честное слово, вижу, не слепой же я. Понимаю, что крутом горе, разруха… что людям сейчас не до любви. Но ведь и это, – ударил он себя кулаком в грудь, – своего требует! Помоги, Микаэл, умоляю тебя… Ведь когда-нибудь война закончится: не смогу я жить без этой женщины.

Признание Варшамова было столь странным и неожиданным, что Микаэл даже растерялся. Он не знал, что и делать, – смеяться или сердиться? Не шутит ли Варшамов, чего доброго, чтобы потом всласть посмеяться над его доверчивостью?!.

Но Варшамов продолжал:

– Ты хочешь знать, почему я именно тебя прошу об этом? Скажу. Анна души в тебе не чает. С тех пор как ты спас ее ребенка, она почитает тебя за святого, а уж верит тебе безгранично. Достаточно тебе сказать ей несколько слов в мою пользу – и дело сделано. Честью клянусь – как зеницу ока буду беречь и ее, и мальчика…

Нет, Варшамов не шутил. И Микаэл понял это.

– Ну, а сам ты разве не можешь поговорить с нею?

– Могу. Но твои слова дороже. Если я скажу, она может и не поверить – кто знает? Может, подумает, что я какой-нибудь прохвост, искатель приключений, выздоровлю, выпишусь и – ищи ветра в поле…

– Знаешь, Варшамов, то, о чем ты просишь, не по моим силам, – я в таких делах человек неопытный. Оставь, брат, меня в покое и с такими просьбами больше не обращайся, – ответил Микаэл коротко и сухо, оставив капитана в полном смущении.

Но Варшамов был не из тех, кто легко сдается. С этого дня Микаэл не знал от него ни минуты покоя. Он так устал, что начал считать дни, когда наконец капитана можно будет выписать и он избавится от этой докуки.

Видя, однако, что от Варшамова легко не отделаешься, Микаэл, наконец, согласился замолвить перед Анной за него словечко. Никаких предложений от имени капитана он ей, конечно, не станет делать. Просто, при удобном случае, похвалит старого друга, ну, и намекнет, что женщина, связавшая свою жизнь с капитаном Варшамовым, никогда об этом не пожалеет.

А Варшамову только этого и надо было.

3

В коридорах госпиталя все чаще слышался стук костылей капитана Варшамова. Он уже поднялся с постели и даже нет-нет спускался во двор и на улицу.

Иногда Аразян сопровождал его. Говорил, как всегда, больше капитан – ведь это была его стихия. Молчать он просто не умел.

– Эх, дружище, молчать нам всем и на том свете надоест.

Капитану очень не нравилась пословица: «Слово – серебро, молчание – золото».

– Вранье. Кабы так, все немые были бы богачами.

Не соглашался он и с изречением: «Всю жизнь провел среди мудрецов и понял, что нет ничего для человека лучше, чем молчание».

– И ошибся, скотина, – каждый раз возмущался Варшамов. – Еще римские рабы требовали: «Хлеба и зрелищ!», потому что человек, даже самый несчастный, хочет развлечений, хочет забыться. А попробуй-ка ты развлекаться молча, погляжу я, что это будет за развлечение… Ну, вот хоть ты, Микаэл. Ты, правда, человек ученый, но если б пришлось выбирать богов, я б тебя выбрал богом скуки…

Микаэл снисходительно улыбался. Он никогда не сердился на шутки Варшамова. Беспредельное благородство этого большого ребенка было давно ему известно, и любил он его еще со времен рабфака. Варшамов тогда уже прослыл балагуром и острословом. Это он провел первый на рабфаке электрический звонок и тайком отвел один из проводов к своей скамейке. Нажмет, когда вздумается, пуговку – и урок окончен… Это он изводил преподавателя математики, кладя у доски вместо мела сахар. Он же однажды принес на урок географии старый зонтик и раскрыл его, под веселый смех товарищей, когда преподаватель, обычно брызгавший при разговоре слюной, начал урок. Ну, всего не расскажешь…

Товарищи любили Варшамова за веселый нрав и доброе сердце.

Прошли годы, но Варшамов остался все тем же любящим шутку и веселым человеком.

Во время одной из очередных прогулок вокруг госпиталя Варшамов издали заметил Анну – плотно закутавшись в шаль, она, по-видимому, спешила на дежурство.

Он взволнованно схватил Микаэла за руку.

– Ради жизни моей, Микаэл-джан… Такого случая больше не подвернется. Действуй. Говорят: любовь – зубная боль сердца, а меня эта боль совсем одолела. Ну, я испаряюсь…

И, стуча костылями, Варшамов поспешно скрылся в воротах госпиталя.

Микаэл стоял в растерянности. Будь у него хоть малейшая надежда отделаться от этого несносного человека, он и не подумал бы вмешиваться в такое щекотливое дело. Да разве от него отделаешься?.. Он так же будет приставать и завтра, и послезавтра. Пришлось уступить.

Микаэл медленно двинулся навстречу Анне. Остановился, поздоровался.

Анна ответила ему сдержанной, немного грустной улыбкой, бросив при этом искоса взгляд в сторону удаляющейся фигуры Варшамова. Микаэл понял, что бегство капитана было ею замечено. Это как будто облегчало его задачу.

– Вы спешите? – спросил он и сразу же почувствовал, что Анна приятно поражена его вопросом. Она слегка порозовела.

– Я?.. Не очень… а что?

– В таком случае погуляем немножко. Или, может, вам не хочется… – Анна улыбнулась.

– Нет, отчего же?.. Пожалуйста.

Они свернули на узенькую улицу, ведущую в тенистый, заросший кленами скверик, и долго шли молча, думая каждый о своем.

Микаэл повел разговор издалека, совсем не так, как намеревался. Он начал подробно расспрашивать Анну о здоровье сына. Анна отвечала машинально, с притворной готовностью, не придавая этой беседе никакого значения и ожидания чего-то другого, более важного.

О Варшамове Микаэл заговорил, когда они уже вошли в сквер. Считая, что и это говорится между прочим, Анна с улыбкой призналась, что видела, как капитан торопливо «убегал» на своих костылях. Вот только что…

– Должно быть, опять забыл, что надо принять лекарство, а увидев меня, вспомнил и заторопился. Он всегда такой, товарищ Аразян… – пожаловалась она.

Варшамов и вправду бежал от лекарств, как от огня.

– Эх, товарищи, подохнешь тут от вашей латинской кухни да от этих уколов… – недовольно ворчал он.

– Потерпите, мы же вас убивать не собираемся, – ласково уговаривали его сестры, – напротив, хотим сохранить вам жизнь и здоровье.

– Да будь она неладна, такая жизнь! Я вам расскажу лучше одну занятную историю…

– С большим удовольствием послушаем, вот только окончим работу, – угадывая хитрый замысел Варшамова, останавливали его сестры.

– Ну, раз хотите «окончить работу», так я вам и рассказывать не стану… – сдавался он.

Только одной Анне он и покорялся. Дай она ему яд вместо лекарства, выпил бы, не поморщился.

– Уф-ф… сестрица Анна, пусть сердечко твое успокоится, – говорил он, принимая из ее рук лекарство. – Если хочешь, дай вне очереди еще порцию.

Да, водились кое-какие странности за капитаном Варшамовым.

Жалоба Анны дала Микаэлу возможность перейти к делу.

– Правда, своеобразный он человек, наш капитан Варшамов, но сердце у него в высшей степени благородное…

Анна и этим словам не придала значения. Однако ее начинало нервировать, что Микаэл все не кончает говорить о Варшамове. Что ей до него? Мало ли на свете благородных людей?..

И, хотя Микаэл ни словом не обмолвился о том, зачем он эту беседу начал, женское чутье подсказало Анне истину. Дай он ей пощечину, она не почувствовала бы, пожалуй, большей обиды.

Неужто она, сама того не ведая, дала какой-то повод Варшамову? Как он смеет на что-то надеяться! Она попыталась, мысленно оглянувшись назад, проверить самое себя, припомнить каждый свой шаг, каждое случайно оброненное слово. Нет, ей не в чем себя винить. Она находила в своем сердце слова ласки и утешения для каждого, разве только одному доставалось больше, другому меньше, – не все всегда взвесишь…

Дойдя до конца аллеи, они остановились.

Аразян чувствовал себя в полной растерянности и проклинал в душе и себя и Варшамова.

Какое-то внутреннее беспокойство охватило Анну. Она подняла глаза и в упор посмотрела на Микаэла. Трудно сказать, чего в этом взгляде было больше, жалости или сочувствия, – уж очень незавидна была взятая им на себя роль.

– Я вас поняла, товарищ Аразян. Вам нужен ответ? К сожалению, я не смогу вам сейчас ничего сказать. Позвольте мне дня два подумать… – Больше она не могла произнести ни слова.

– Как прикажете… – смутившись, ответил ей Микаэл.

Слова жгли ему губы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Через два дня Микаэл получил от Анны ответ. Она писала:

«Дорогой друг!

Вам, вероятно, это письмо покажется странным. В самом деле, вместо лаконичных «да» или «нет» – целое послание. Что поделаешь – вы задали мне трудную задачу. Поэтому вооружитесь терпением и, пожалуйста, дочитайте до конца.

Убогой и жалкой могла бы показаться человеческая мысль, если бы, отбросив, оставив в стороне целый мир, складывающийся из этих крошечных «да» и «нет», – мир чувств, переживаний, мук, – она ограничивалась сухим заключительным итогом.

Простите, если я излагаю свою мысль недостаточно ясно. Я-то сама хорошо знаю, что хочу сказать, но в слова это не укладывается.

Не знаю почему, но какой-то внутренний голос говорит мне, что я должна быть с вами искренней, как с самым близким и родным человеком. Не скрою, я глубоко уважаю вас, а возможно, и больше, чем уважаю. Я еще и сама как следует не разобралась в своем чувстве, да, признаться, и не задумывалась над этим. Но то, что оно существует, – неоспоримо.

Позвольте же мне сказать обо всем прямо. И знайте: вы можете не насиловать себя с ответом – не на всякое письмо обязательно отвечать. Мне просто захотелось поговорить с кем-нибудь, открыть кому-то свое сердце.

Судьба моя сложилась плохо. Может быть, даже мало сказать плохо, – трагически. На мою долю выпало столько испытаний, словно жизнь только и заботилась о том, чтоб показать мне, на какие жестокости она способна.

Вообразите себе счастливую семью, благополучие которой добыто ценой тяжелых усилий. Мы начинали на пустом месте. У нас были здоровые руки, любовь друг к другу и бескрайняя вера в будущее. Вот это единственное богатство и легло в основу нашего семейного очага. Муж мой Артем днем работал на шахте, по ночам занимался. Так же и я. Встречались мы всего на несколько коротких часов в сутки. Но эти часы были полны такого взаимного тепла, такой заботы и ласки, что грешно было мечтать о большем счастье. Потом Артема выдвинули – он был в числе тех лучших людей, которым партия и правительство доверили работу в Рабоче-крестьянской инспекции. Здесь он тоже не знал ни сна, ни отдыха, переутомлялся, нервничал. Но стоило ему войти в дом, как он точно сбрасывал с себя все тяготы и заботы и светился, как ясное солнышко.

Вскоре один за другим появились на свет наши дети, наполнившие дом еще большей радостью. Это было уже полное счастье…

Но вот грянула война, и ее неумолимые руки все скомкали и искалечили.

Дом наш сгорел, и я не в силах была спасти даже щепочки: так и ушла – с пустыми руками.

Двое любимых ребят сгорели в теплушке у меня на глазах, я не сумела спасти их. Это было в дни нашего отступления. И до сих пор каждую ночь меня мучат ужасы, я все вижу своих детей, погибающих в огне.

Вы, может быть, лучше поймете мои переживания, если я в двух словах расскажу вам, как это произошло.

В дни отступления наш эшелон был задержан на глухом полустанке. Как я уже сказала, у нас с собой ничего не было, и я вместо тюфячка подостлала малышам толстый слой сена. Когда они уснули, мы с Эдвардом отправились за водой.

Как раз в эти минуты на полустанок налетели немецкие самолеты, началась бомбежка. Боже мой, какой это был ужас.

Когда мы подбежали к вагону, он уже пылал. Не знаю почему, но мне подумалось, что огонь прежде всего охватил сено, на котором спали дети.

Я как безумная бросилась в вагон, но было уже поздно.

Увы, это не было последним посетившим нашу семью горем.

Вскоре я потеряла и самого дорогого на свете человека – моего любимого мужа. Он погиб на фронте. Вместо него у меня остался клочок бумаги – извещение о смерти. С ним я не расстаюсь ни на минуту, ношу его у себя на сердце.

И вот, как потерявшая свое гнездо, раненая птица, я донесла свое окровавленное сердце до этого незнакомого города. Добрые люди дали мне кров и приют.

Однако неумолимая судьба не захотела пощадить меня и собиралась нанести мне новый, смертельный удар. Но помогло чудо. Нашлись волшебные руки, которые отогнали черный призрак смерти от постели моего умирающего мальчика… Это вы, мой дорогой друг, вернули мне единственное дитя, а с ним и жизнь, мир, солнце…

Я думала о вас и днем и ночью, говорила с вашей тенью, миллионы и миллионы раз заочно благодарила вас за ваше благодеяние.

Я всегда была гордой, настолько гордой, что не открывалась до конца в своих чувствах даже мужу, заставляя его в себе сомневаться. Теперь я в этом горько раскаиваюсь. Но мне почему-то всегда казалось, что в женском сердце должен оставаться какой-то уголок, в который не должно быть доступа ни одному, пусть даже самому близкому, мужчине.

Но вот сегодня я решила впустить вас в этот уголок. Вы не можете себе представить, что вы для меня сделали, сохранив мне Эдварда. Я даже боюсь подумать, что меня ждало, если бы судьба не послала мне вас.

Я не малодушный человек и, наверно, заставила бы себя продолжать жить. И потом, я не имею права умирать, пока идет война, потому что где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа.

Может быть, покажется смешным, что я на что-то надеюсь, когда похоронная лежит у меня в кармане. Но все-таки я жду. Пусть его уже нет в живых, я буду ждать. И, потеряй я моего Эдварда, я все равно обязана была ждать, ждать до конца.

Представляете ли вы, какая бы это была жизнь? Страшно подумать!

Но, к счастью, в эти тяжелые минуты у постели моего ребенка оказались вы, мой спаситель, человек с руками творца.

Не знаю, нужно ли обо всем этом писать? К чему?

Ведь вы ждете от меня только ответа, чтоб передать его своему другу.

Однако все то, о чем я сейчас пишу, явится, пожалуй, и достаточно ясным ответом.

Вот уже несколько месяцев, как я не знаю ни сна, ни покоя. С того дня, как вы спасли моего Эдварда, я не могу ни одной минуты о вас не думать. Что поделаешь, я не умею сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух.

Я знаю, что у вас есть семья, что вы очень любите свою жену и никогда бы не пожелали нарушить ваше семейное благополучие. Поэтому я ничего от вас не жду.

Но, спросите вы, зачем же, в таком случае, я пишу вам все это? Виноваты вы, вы сами мне подали повод. Я никогда бы не осмелилась об этом заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга.

Бог мой, как сложна жизнь, как полна противоречий. В то время, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому. Попытайтесь-ка вы, с вашей трезвой головой, рассудить, каково мне это было. Я была оскорблена, оскорблена беспредельно. Собственно это и побудило меня вам написать.

Анна».

2

Получив письмо Анны, переданное ему Дусей, Микаэл, не читая, сунул его в карман: с фронта прибыл новый эшелон раненых, нужно было тотчас принять их, разместить, оказать первую помощь. Коридоры и проходы в палатах были заставлены койками. Для нескольких раненых пока не нашли места, и они лежали на носилках.

Всю ночь Микаэл был занят осмотром раненых и неотложными операциями.

Утром, сунув руку в карман за платком, он вынул вместе с платком и письмо, накануне врученное ему Дусей. На конверте не было ни адреса, ни имени.

Он вскрыл письмо, но читать его не было ни малейшей охоты: сказались усталость и бессонная ночь. Голова тупо ныла, глаза горели, точно присыпанные перцем.

Может быть, потому, прочитав первые строки письма, он ничего в них не понял. Показалось даже, что тут что-то совершенно к нему не относящееся, что письмо предназначено какому-то другому, неизвестному человеку. Глянул на подпись: «Анна». «А, – вспомнил он, – это от нее, от Анны, Дуся так и сказала. Но зачем же так длинно? И не лень было?.. Ах, женщины, женщины, не умеют они щадить чужого времени. Где бы сказать два слова, они начинают свой рассказ от Адама…»

Безучастно, просто из любопытства он пробежал еще несколько строк. Теперь смысл улавливался яснее. Кажется, опять излияния в благодарности, которые он столько раз слышал от своих больных и их близких, и опять, как всегда, преувеличения.

Но ведь здесь должен быть ответ на предложение капитана Варшамова? Письмо дочитано до конца, но Микаэл так и не нашел этого ответа.

Зачем же тогда она, черт возьми, все это пишет?.. Или он что-нибудь упустил? Однако перечитывать было некогда – в стенах военного госпиталя заботы и тревоги не переводились.

Бросив письмо в ящик стола, Микаэл вышел из кабинета, чтобы начать утренний обход. До самого вечера у него не выдалось ни одной свободной минуты.

Только поздней ночью, когда, растянувшись на своей холодной, жесткой койке, он закрыл глаза и собрался дать отдых усталому телу, ему вдруг вспомнилось письмо Анны. В самом деле, что ей было нужно, этой женщине?..

Он пожалел, что не взял письма с собой. Пожалуй, стоило прочитать его еще разок с начала до конца и попробовать разобраться в сути. Разве в его словах было что-нибудь оскорбительное, что потребовало таких длинных и утомительных мудрствований?

Микаэл невольно призадумался. На что, собственно, жаловалась Анна? На войну? На свою судьбу? На предложение капитана Варшамова? Нет, тут было что-то другое, от чего Микаэл упрямо, но безуспешно пытался отгородиться. Чем больше он думал, тем яснее становилось для него это «другое».

Сложна и непонятна жизнь. И еще сложнее и непонятнее душа человека.

«Что мне делать, я не могу сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух…»

Она, ей-богу, сошла с ума, эта женщина!

Но, оказывается, целые строки ее письма запечатлелись у него в памяти!..

Через несколько минут он вспомнил и другие строки, те, в которых Анна освобождала его от необходимости ей ответить. Ну, и чертовщина!..

Мало-помалу Микаэл убедился, что при желании он может легко восстановить в памяти все письмо. Это было для него новостью, чем-то вроде находки. Вот, оказывается, какая у него память…

До сих пор Микаэл чтил всю жизнь только две святыни – науку и труд. Учиться без устали, беспрерывно, каждую минуту, учиться везде – у людей, у жизни, у книг. Трудиться с любовью, самоотверженно, с полной отдачей сил. Служение этим святыням занимало и поглощало не только все его время, но и все существо.

А сейчас?..

И откуда только взялась эта шальная женщина?., Как осмелилась написать ему, да еще в таком тоне? К тому же дерзит: «Виноваты вы… Вы сами мне подали повод. Я б никогда не осмелилась заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга…»

Может быть, и в самом деле в этом было что-то оскорбительное? Действительно, не надо было вмешиваться! И все из-за этого бессовестного Варшамова… Микаэл в досаде поднялся с койки и зашагал по комнате из угла в угол. Что-то в этой истории задевало его самолюбие.

Кто же, однако, его обидел? Анна?.. Варшамов? Или он сам себя?..

Конечно, не нужно было поддаваться Варшамову. Не возьми он на себя эту глупую роль, разве посмела бы Анна написать ему такое письмо?..

Насколько он помнит, он всегда был с ней очень сдержан, вежлив, официален.

Нет, он ошибся. Он напрасно это сделал. Нельзя было так унижать своего достоинства, разыгрывать из себя какого-то глупого мальчишку. Разве он когда-нибудь вмешивался в чужие дела?.. Хорошо еще, что Анна так тактична. Она могла бы высказаться более откровенно и резко и была 'бы вполне права.

Хорош главный хирург госпиталя, нечего сказать. Кругом горе, кровь, а он занялся чьими-то любовными интрижками!

Микаэла захлестнула злоба, злоба на самого себя.

Он снова лег и попытался не думать больше ни о чем, уснуть. Но ничего не получилось. Сильно разболелась голова. Он долго ворочался с боку на бок, наконец спрятал голову под одеяло и на короткое время затих. Но нет, не спалось. Он рывком откинул одеяло, сел и с шумом выдохнул воздух. В голове продолжала вертеться мысль о письме.

«В те мгновения, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому…»

И еще: «Вы можете не насиловать себя с ответом – не на всякое письмо обязательно отвечать…»

Нет, она ненормальная! Зачем она все это пишет, для чего?

И все же было бы неплохо прочитать это письмо еще раз, в более спокойное время.

Приняв такое решение, Микаэл заснул наконец глубоким, освежающим сном.