Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

Ромен Роллан

Мы уже давно переписывались друг с другом и только спустя много лет встретились. Письма его, хотя и адресовались мне, отнюдь не носили личного характера. У Роллана письма – особый литературный жанр, в них он часто высказывался по важнейшим политическим или литературным вопросам. Непосредственное обращение к адресату ничего по существу не меняло. Поэтому адресованные мне письма Роллана (за исключением двух-трех) печатались в «Правде» или «Известиях». И хотя я горжусь, что они адресованы мне лично, я не настолько глуп, чтобы считать эти маленькие эпистолярные шедевры моей личной собственностью.

Встретились же мы с Ролланом, за которым к тому времени закрепился эпитет «Совесть Европы», впервые в марте 1932 года. В ту пору прогрессивные литераторы всего мира готовились провести кампанию протеста против захватнической политики Японии на Дальнем Востоке. Об этом я должен был говорить с Ролланом. Я запросил телеграммой, когда могу приехать к нему, и незамедлительно получил очень теплое приглашение. В ответной телеграмме говорилось, что швейцарскую визу я смогу получить через Стефана Цвейга в Вене. Однако, прибыв в Вену, я узнал от Стефана Цвейга, что швейцарские власти по политическим причинам отказали мне во въезде в их страну. Тогда Роллан предложил встретиться в небольшом городке на швейцарско-австрийской границе. Мы провели с ним вместе почти сутки. Политическая часть нашей тогдашней беседы теперь уже не актуальна. Мы говорили о военной опасности, о надвигавшейся в ту пору войне, которая нынче уже отгремела над миром. Роллан, казалось, испытывал физические муки от того, что человечество еще не осознало, какую беду несет ему милитаризм.

Запомнился мне такой эпизод из тогдашней нашей встречи: когда мне отказали в швейцарской визе, я, полагаясь на тайну личной переписки, предложил Роллану приехать к нему под чужим именем. В ответ на это Совесть Европы задал мне хорошую головомойку, популярно объяснив, что к святым целям нельзя идти обманным путем, что за высокую идею надо бороться чистыми средствами. Когда на перроне он встретил меня обращением «милый мой Иллеш», я тут же проинформировал его, что, поскольку из-за моей коммунистической репутации мне запретили въезд также и в Австрию, я вынужден был прибегнуть к фальшивому паспорту и теперь зовусь не Бела Иллеш, а Август Нейманн. Роллан с изумлением посмотрел на меня, потом рассмеялся:

– В конце концов должен признаться, что я старомоден, – сказал он. – Никак не могу понять обстоятельств, в которых приходится жить. Во всяком случае, мой милый Нейманн, я делаю для себя вывод, что в дальнейшем, при аналогичной ситуации, буду ждать вас в Швейцарии. Если уж надо идти на обман, то, по крайней мере, не откажем себе в комфорте.

Второй раз я встретился с ним в Москве летом 1935 года. Целыми днями я водил его по городу, показывая достопримечательности Москвы. Мне казалось, что в первую очередь он заинтересуется памятниками древней культуры, шедеврами славянской архитектуры, музеями, выставками и библиотеками. Я промахнулся. Больше всего волновали его детские дома, современные пищефабрики и красноармейские казармы. Интерес к казармам появился у него в связи с агрессией Гитлера и Муссолини.

Интересно проследить разницу в высказываниях о войне Ромена Роллана и советских писателей. Представление о том, что делать, вытекало у него из собственного понимания развития событий. Во что бы то ни стало стремился он доказать себе и другим, что новой мировой войны можно избежать, что нам, противникам войны, нельзя допустить и мысли, что Гитлеру удастся ввергнуть человечество в пучину мировой бойни. Всякую реальную оценку положения он считал пессимизмом и бледнел, дрожал, когда сталкивался с голой действительностью. Его не утешало даже то, во что верил Горький, что мы победим во что бы то ни стало.

Накануне отъезда я повел его в Музей Красной Армии. Он задержался у одного из экспонатов – у странной пушки из дубового ствола. «Что это?» – спросил он. «Эту пушку сделали сибирские крестьяне, – последовал ответ, – и стреляли из нее камнями по белогвардейцам и японским интервентам. Так сражались партизаны с армией, вооруженной современной военной техникой, – и победили…»

Ромен Роллан задумался. «Эта пушка, – заговорил он наконец, – помогает мне понять ваше спокойствие. Люди, победившие с таким примитивным оружием в руках и располагающие ныне великолепной техникой, могут не бояться даже геенны огненной. Если мне станет страшно за человечество, я буду думать об этой пушке».

Ромен Роллан попросил у директора музея фотографию этого странного орудия.

Перевод А. Гершковича

Мартин Андерсен Нексе

Поехали мы летом 1934 года с Мартином Андерсеном Нексе в один колхоз под Ростовом. Нексе очень понравилось, что многие виды работ там механизированы, понравились дома колхозников, школа, клуб и люди понравились. Но однажды он пришел в неописуемую ярость. Это случилось, когда мы осматривали коровник. Что отрицать, скотина в этом коровнике стояла грязная.

– Послушай, ты, ослиные уши, – набросился Нексе на главного животновода, – неужели ты не сгорел еще от стыда, содержа колхозных коров в такой грязи?

Подвергшийся критике «главный дояр» – хитроватого вида мужичок – нетерпеливо выслушал брань «толстого зарубежного буржуя». Затем, когда Нексе замолчал, он ответил с чувством превосходства:

– Если бы вы, господин хороший, хоть чуток понимали в коровах, то знали бы, что скотина без грязи никак не может. Она и молока больше дает, ежели грязная. Не говоря уж о том, что грязь на ей такая, что и в жисть не смоешь.

– А вот увидим! – рявкнул Нексе.

Он решительно сбросил пиджак, потребовал теплой воды и скребок. Засучив рукава, Нексе с профессиональным умением бывшего пастуха вымыл и вычистил трех коров так, что они залоснились боками.

– Ну вот, видишь, живодер! – продолжал он ругать пристыженного колхозника. – Видишь, как надо работать! Давай продолжай. Я вернусь, обязательно вернусь! Через год, может через месяц, а то и завтра приеду, и если опять увижу, что коровы грязные, – берегись: возьму скребок и тебя самого отдраю за милую душу…

Перевод А. Гершковича

Большой день Лайоша Надя [56]56
  Надь Лайош (1883–1954) – известный венгерский писатель.


[Закрыть]

Историю эту я уже неоднократно описывал и еще чаще рассказывал в компаниях. Несколько раз по забывчивости рассказал ее и самому Лайошу Надю. Он всегда терпеливо слушал ее до конца, а в последний раз добавил:

– Получи я еще раз такой совет, возможно, я бы его и принял… Очень возможно…

Летом 1934 года, когда Лайош Надь и Дюла Ийеш [57]57
  Ийеш Дюла (1902) – известный венгерский поэт и писатель.


[Закрыть] приехали в Москву на Первый съезд советских писателей, я лежал больной. Забросив чемоданы в гостиницу, Антал Гидаш [58]58
  Гидаш Антал (1899) – известный венгерский поэт и писатель.


[Закрыть] привез гостей ко мне на квартиру. Разговор не клеился. Он совсем было угас, но тут в дверь неожиданно постучали. Прибыл новый гость – на пороге появился широкоплечий, полысевший человек в белых брюках, в сандалиях, без галстука. Под мышкой он держал большой портфель. Лайош Надь, до того возлежавший в широком кресле, сразу вскочил и чуть ли не вытянулся «смирно». Дюла Ийеш удивленно посмотрел на него, затем – на вновь вошедшего.

– Неужели это действительно вы? – проговорил Лайош Надь.

– Да я, конечно же я, товарищ Надь.

Новый гость протянул руку Лайошу и, шагнув к Ийешу, представился: Бела Кун [59]59
  Кун Бела (1886–1939) – ведущий деятель венгерского и международного рабочего движения, один из основателей и руководителей Коммунистической партии Венгрии.


[Закрыть].

Возникла минутная пауза, затем Дюла Ийеш совершенно неожиданно громко рассмеялся.

– Ты что, Дюла? – удивленно спросил его Лайош.

– Когда я получил паспорт на выезд, меня пригласили в жандармерию. «Избегайте в Москве встречи с тремя людьми», – предупредил меня жандармский чин. И вот эти трое, которых он мне советовал избегать, сейчас собрались все в одной комнате – Бела Кун, Антал Гидаш, Бела Иллеш…

Сразу рассеялась некоторая напряженность и отчужденность между нами. Мы заговорили как старые знакомые, – так подумал я тогда. Сейчас же я знаю, что мы тогда беседовали как будущие друзья.

– Ну, как дела, товарищ Надь? Как жизнь? Что пишете? – спросил Кун, закурив сигарету.

– Да как вам сказать, товарищ Кун… Видите ли, иногда надоедает «болеть» за игрока, который все время проигрывает…

Бела Кун задумчиво посмотрел на Лайоша. Мы с Гидашем переглянулись. Как часто советовал нам Бела Кун учиться писательскому мастерству у Лайоша Надя, который, по его мнению, сегодня лучше всех писал по-венгерски, лаконичнее, ярче. Бела Кун не предполагал, видимо, что у Л. Надя можно поучиться не только этому. Он с недоумением, несколько осуждающе смотрел на нашего гостя, но потом рассмеялся:

– Надоело «болеть», говорите? Ну что ж, этому легко помочь! Могу дать совет: перестаньте «болеть» и сами включайтесь в игру! Если, конечно, нашу работу можно назвать игрой, а нас – игроками, которые постоянно проигрывают…

Лайош Надь ничего не ответил тогда. На слова Белы Куна, который резко сформулировал то, что было подсказано самой историей, Лайош Надь ответил без малого двадцать лет спустя.

Перевод А. Гершковича

Вино и водка

1

В конце января 1937 года, а может быть, в самом начале февраля, поздним вечером я сидел дома один, согнувшись над своим письменным столом. Я не писал и не читал, я просто думал. Может быть, мечтал, если можно назвать мечтанием обращение к прошлому. В тот период мне жилось, прямо скажем, очень неважно и я (вот осел!) считал, что все лучшее у меня уже позади, а впереди – ничего. Вдруг неожиданно зазвонил телефон:

– Вижу, вы еще не спите! – сказал чей-то голос в трубке.

– Кто говорит?

– Алексей Толстой. Я хочу попросить у вас совета. Разрешите заскочить, если не помешаю.

Надо сказать, что из окна квартиры Толстого свободно просматривалась моя комната. И еще следует учесть, что до этого телефонного звонка я не встречался с Толстым и почти не был с ним знаком. Правда, на улице мы с ним здоровались, но я не был убежден, что Толстой знает, кто с ним здоровается и кому он дружелюбно отвечает.

Спустя короткое время дверь открылась, и вошел Толстой в домашнем халате и тапочках, что выглядело не очень обычно в разгаре московской зимы, даже учитывая, что наши подъезды были рядом. Но меня больше поразили две большие корзины, которые Толстой притащил с собой: из них выглядывали на свет божий бутылочные головки. Мы вошли в комнату, и Толстой сел в старое мягкое кресло.

– Не сердитесь, товарищ Иллеш, за нежданный визит. Понимаете… Пишу одну новеллу, и надо решить для себя вопрос, какое вино лучше – красное или белое «Цинандали». Зная, что венгры понимают толк в вине, и видя, что вы еще не спите, я решил спросить совета у вас. Мне это очень, очень важно.

Из корзин выплыли наружу консервы, колбасы, копчености, печенье и, наконец, апельсины; в довершение всего на мой письменный стол была водружена банка с икрой, масло, водка и вино. Давно я не видел такого изобилия!

– Штопор я захватил, а вот стаканы – за вами, товарищ Иллеш!

Стало совершенно ясно: Толстой знал, что я остался не у дел и живу сейчас, мягко выражаясь, более чем скромно. Прошел час в разговорах, и Толстой стал прощаться.

– По вопросу о «Цинандали» я зайду к вам в ближайшее время. Не думайте, что я забыл.

Еще раза три-четыре Толстой заходил ко мне подобным образом. Он кормил, поил меня, а остатков хватало еще на несколько дней. Потом времена переменились, жизнь снова улыбнулась мне, и Толстого, перестал занимать вопрос о вине «Цинандали». Он снова перешел к прежнему нашему шапочному знакомству: мы только раскланивались при встрече…

2

В январе 1943 года Советская Армия освободила Харьков от немцев. Я служил в то время в политуправлении штаба Воронежского фронта. Как-то ночью получаю телеграмму из «Красной звезды». Просят срочно отправиться в деревню под Харьковом (название, к сожалению, я забыл) и написать очерк о том, что я там увижу. Заранее скажу, что хотя в деревне этой я тогда побывал, но очерк о ней не написал до сих пор и, пожалуй, не напишу ничего, кроме того, что вы сейчас услышите.

Я тронулся в путь с восходом солнца и ранним утром был уже на месте. Меня ожидала знакомая картина: дотла сгоревшие дома с торчащими печными трубами. Один лишь дом в этой деревне почему-то оказался в целости и сохранности. До войны здесь, вероятно, помещалась сельская школа или сельсовет. Толпа крестьянок стояла перед этим домом, люди стонали, рыдали, угрожали. Наши солдаты едва сдерживали их напор. Не успел я протиснуться сквозь толпу, как из дома вышел Алексей Толстой в сопровождении какого-то полковника. Надо было видеть Толстого: всегда высокий, с гордой осанкой, он стоял теперь согбенный предо мной. На лице его был написан ужас и замешательство. Я окликнул его, но он узнал меня тогда лишь, когда я назвал себя по имени. Посмотрев на меня долгим взглядом, он положил руку на мое плечо:

– Не заходите в этот ад! Бегите отсюда, бегите немедленно… Не заходите в дом, это нельзя смотреть, нельзя…

Я не буду описывать, что я увидел в этом ужасном доме, скажу только, что какой-то нацистский медик проводил в нем опыты над детьми… он выпускал из детей кровь до последней капли и тщательно записывал, сколько литров крови в годовалом, двухлетнем, пятилетием и шестилетием ребенке… В доме лежали детские трупы, и к голым ножкам каждого ребенка были привязаны этикетки, на которых были обозначены возраст маленьких мучеников и количество выпущенной из них крови. Пошатываясь, я вышел на улицу.

– Есть у нас водка, Митя? – спросил я шофера.

Водитель испугался то ли голоса моего, то ли взгляда.

Он уже разговаривал с женщинами. Он уже знал, что я видел.

Впервые в жизни и, надеюсь, в последний, я одним духом выпил пол-литра водки. Шофер помог мне сесть в машину и повез меня обратно в штаб.

Дороги не помню. В штабе у меня ничего не спросили. Еще много дней спустя со мной обращались как с тяжело больным человеком.

С Алексеем Толстым мне больше не довелось встретиться.

Перевод А. Гершковича

Шашка дяди Матэ

Мой сын Володя, когда ему исполнилось восемь лет, жил под Москвой, в Голицыне, – там мы и справляли его день рождения. Человек двадцать ребят-гостей привез из Москвы грузовик сразу после обеда. Из взрослых в тот день приехал лишь один гость – Матэ Залка.

Он привез Володе в подарок небольшую шашку с медной рукоятью. Шашка была наподобие тех, которыми рубились красные казаки-кавалеристы, только размером поменьше. Володя был наверху блаженства от подарка дяди Матэ. Шашка, как и следовало ожидать, определила весь дальнейший ход праздника: через десять минут после приезда дяди Матэ во дворе уже началось сражение «красных» с «белыми». Не знаю, как уж получилось, но в один прекрасный момент превосходящие силы «белых» оттеснили «красных» в угол двора, к забору, где росла серебристая береза.

Мальчик Толя – из «красных» – так огорчился этим, что не удержался от слез. Матэ Залка, с улыбкой наблюдавший за ходом боя, покачал головой:

– Ай-яй-яй, Толя! И ты еще называешь себя красным солдатом?

– Да, вы не видите, что их больше!

– Вижу, ну и что из этого! Настоящий красноармеец в таких случаях не ревет, а сражается с удвоенной, утроенной силой. Я три года отслужил в Красной Армии в гражданскую войну, много всякого видел, но вот плачущего краснозвездного бойца не видел ни разу.

– Я только сейчас плачу, дядя Матэ. А когда вырасту большим и пойду в Красную Армию, буду хорошо драться.

– Нет, так не пойдет, Толя! Если хочешь быть хорошим солдатом, когда подрастешь, то надо уметь хорошо драться уже сейчас, когда ты еще маленький. Даже если на тебя нападет столько врагов, что ты и сосчитать их не сможешь.

– А я уже до ста двадцати умею считать!

– Мало. Даже если противника в десять и в сто раз больше, чем сто двадцать, все равно с ним надо уметь драться. А учиться этому надо сейчас.

Ребята перестали играть и окружили Матэ Залку.

– Расскажите, как вы воевали, дядя Матэ!

Матэ Залка не заставил себя долго упрашивать. Он сел на табуретку, посадил на колени моего сына, а остальные ребята прилегли вокруг на траве и приготовились слушать рассказ.

– Хотите верьте, ребятки, хотите нет, но я тоже был маленьким, – начал Матэ Залка. – Давно это было, но истинная правда. Было тогда мне столько, сколько сегодня Володе. Вспыхнула в ту пору война в Маньчжурии между японцами и русскими.

– Я знаю, где находится Маньчжурия, – вставил свое слово Толя. – На берегу Тихого океана.

– Правильно, – подтвердил Матэ Залка. – Я жил тогда в Венгрии, потому что я – венгр. Знаете, где находится Венгрия?

Разъяснение по этому вопросу дал мой сынишка.

– Верно, Володенька. Теперь остается только добавить, ребятки, что Маньчжурия очень далеко от Венгрии. Если отправиться на грузовике, ну, к примеру, на котором вы сюда приехали, то надо ехать днем и ночью без остановок целых три недели, а то и больше. И вот когда я узнал, что в Маньчжурии война, то решил туда пойти воевать. Купил на свои сбережения гусарскую саблю, такую, как я Володе сегодня привез, и с этой саблей, а также с тремя ломтями хлеба, намазанного сливочным маслом и завернутого в газетную бумагу, отправился в поход. Прошагал я целый день, пока меня не схватили жандармы и не отвели обратно в деревню, где жил мой отец. Не скрою, отец здорово отодрал меня по одному месту.

– Детей бить запрещается! – сказал Толя под одобрение присутствующих.

– Это верно, Толенька, бить детей запрещается, но я жил в такое время, когда слабых бить позволялось. Но сейчас я рассказываю про другое. Итак, родитель мой отлупил меня ремнем да в дополнение к тому заставил постоять на коленях на кукурузных зернах. Я стоял и приговаривал: «Все равно пойду в Маньчжурию воевать!»

Отец только смеялся.

Я же стиснул зубы, чтобы не расплакаться, и все твердил свое:

«Все равно пойду в Маньчжурию, все равно!»

И что бы вы думали – двенадцать лет спустя после этого случая я действительно очутился в Маньчжурии и воевал там на самой границе. А дело сложилось так, ребятки, – вы еще этого не учили, правда, но, может быть, слышали, – что восемнадцать лет тому назад, в тысяча девятьсот четырнадцатом году цари и помещики объявили мировую войну. Я служил тогда в венгерской армии рядовым солдатом, и погнали меня воевать против русских солдат. Попал я в плен и отправили меня в Сибирь, а потом на Дальний Восток, к границе с Маньчжурией. А когда русский народ прогнал своих господ, царя, помещиков и банкиров, словом, когда победила революция, – это вы уже точно знаете, – я тогда стал воевать против белых и против тех армий, которые англичане и американцы послали в помощь белым. И дрались тогда против белых плечом к плечу русские рабочие и русские крестьяне с венгерскими рабочими, немецкими, словацкими, словом, с рабочими и крестьянами многих-многих стран и народов. Вот и получилось, что когда господа гнали нас на войну, то рабочие разных стран убивали друг друга, а когда Ленин и его партия позвали нас на войну, тогда мы стали братьями и вместе сражались за свободу.

Тут Матэ Залка сделал паузу и засмеялся:

– Может, я зря это рассказываю, рано вам еще. Но то, что уже сейчас надо расти смелыми и стойкими, если вы мечтаете быть настоящими воинами в двадцать лет, это я вам совсем не зря говорю, ребятки.

– Ну, а теперь пошли ужинать! – сказал я.

Но ребята дружно заявили, что они сядут за стол только вместе с дядей Матэ.

– В порядке исключения уступаю превосходящим силам противника! – засмеялся Матэ Залка и пошел с ребятами к обеденному столу.

А продолжение этой истории было очень печальным. Но все равно ее надо досказать, ибо нам есть чем гордиться.

Когда в Испании вспыхнула гражданская война против испанских помещиков, которых поддерживали немецкие, итальянские и английские богатеи, из всех стран мира поехали на испанскую землю рабочие и крестьяне, чтобы помочь испанским рабочим и крестьянам. Уехал воевать в Испанию и Матэ Залка. Там он стал генералом, известным генералом, и много раз бил испанских, итальянских и немецких генералов. Но однажды в тяжелом бою он тоже упал и умер геройской смертью.

И заплакали по Залке испанцы, и заплакал по Залке весь мир.

Но по настоящим бойцам плачут не слезами – глаза должны быть сухи и горячи. В память героев, павших за свободу, дают клятву. Так было и на этот раз.

– Мы клянемся сражаться так, наш товарищ, как сражался ты!

Много тысяч, даже миллионов бойцов за свободу дали такую клятву, когда прощались с героем Матэ Залкой. И много тысяч и даже миллионов бойцов сдержало впоследствии эту клятву. Среди таких бойцов был и мой сын, которому дядя Матэ привез в подарок шашку, и мальчик Толя, которого дядя Матэ учил храбро сражаться с превосходящими, пусть даже в сто двадцать раз, силами противника. Случилось так, что, когда Гитлер со своей армией напал на Советский Союз и прорвался почти до стен Москвы, московские юноши, почти мальчишки, пошли добровольцами в полки, чтобы защитить Москву, столицу Советского Союза. В одном из таких полков сражались лейтенантами и мой сын Володя, и его друг Толя. И тому и другому было в те времена ровно по семнадцати лет. И так совпало, что оба молодых лейтенанта приняли первое боевое крещение в бою у подмосковной деревни Голицыно, вблизи от того дома, где дядя Матэ учил их первым урокам воинской храбрости. Они сражались и победили.

Нынче и Володя и Толя живут в Москве. Володя стал журналистом, сражается теперь пером. Толя – полковник Советской Армии. Он часто приходит к нам в дом и беседует с Андрюшей, сыном Володи, то есть моим внуком. Теперь Толя учит мальчика быть смелым и стойким.

А шашка, которую когда-то дядя Матэ подарил моему сыну, долгие годы висела над его кроватью. Когда же у Володи появился сын и Володя стал рассказывать ему сказки-были, шашку повесили над кроватью Андрюши, под фотографией Матэ Залки.

Если кто спрашивает про шашку, Андрюша охотно рассказывает, кто подарил ее его отцу и чему она учит – эта шашка дяди Матэ…

Перевод А. Гершковича