Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

Маяковский

В 1929 году мы втроем ехали в Ленинград: Серафимович – автор «Железного потока», Маяковский и я. Как говорят, два медведя в одной берлоге не уживаются – старик Серафимович, всегда спокойный, тихий, уравновешенный, революционер, писатель-реалист и боевой казак, и Маяковский – вечно горящий огонь, вернее, беспрерывно действующий вулкан. Они уважали, даже, вероятно, по-своему любили друг друга, но постоянно обменивались отнюдь не безобидными колкостями. Вспоминаю, например, самую легкую их пикировку в дороге, когда Серафимович сказал:

– Могли бы вы, молодой человек, написать хоть одно стихотворение без того, чтобы в первый день не объявить его гениальным, а на второй – безвозвратно устаревшим? Я был бы очень рад.

– С величайшим удовольствием, специально для вас! – басил в ответ Маяковский. – Но с одним лишь условием: напишите сначала хоть один рассказ, у которого при рождении не оказалось бы столетней бороды.

Подобный обмен любезностями продолжался всю дорогу от Москвы до Ленинграда. В городе Ленина Маяковский и Серафимович выступали вместе, на одном и том же литературном вечере, вместе призывали ленинградцев помогать всеми средствами зарубежным революционным писателям, живущим в Ленинграде.

Серафимович остался в Ленинграде, а мы с Маяковским в тот же день отправились обратно в Москву.

Перевод А. Гершковича

Бернард Шоу

Шоу летом 1931 года приезжал в Советский Союз. Я входил в комитет по встрече его в Москве и потому одним из первых пожал ему руку на перроне вокзала. Какой-то молодой человек – ирландец (как потом выяснилось, уроженец той же местности, что и Шоу) приветствовал своего великого земляка.

– Надеюсь, вы навсегда переселились в Советскую Россию? – спросил его Шоу.

– Еще не знаю, – ответил молодой человек.

– Будь я лет на десять моложе, я бы никогда отсюда не уехал, – сказал Шоу.

– Откуда вам известно про жизнь в Советском Союзе, если вы всего несколько минут как сошли с поезда? И почему вы так высоко оцениваете здешнюю жизнь, не успев с ней даже познакомиться? – спросил у Шоу один московский корреспондент.

– Милый мой, – отвечал Шоу, – я семьдесят пять лет прожил в других странах. И потому имею право любить и ценить жизнь в Советской России. Если бы вы видели все, что видел я, вы бы каждое утро целовали советскую землю.

Писатели давали обед в Москве в честь Шоу. За обедом он, между прочим, сказал следующее:

– Наконец я достиг цели своей жизни. Больше пяти десятилетий я имел дело с издателями и писателями. До сегодняшнего дня я знал только таких писателей, которых эксплуатировали издательства, и таких издателей, которые обогащались за счет труда писателей. Сегодня наконец-то я познакомился с такими писателями, которые эксплуатируют издательства, и увидел издателей, которые плачут, что писатели сдирают с них шкуру. Ради одного этого момента стоило жить!

Рассказывал Шоу и о трудностях в самом начале своего творческого пути.

– Мой первый роман отклонили ровным счетом шестьдесят издательств. Почтовые расходы на его рассылку я смог покрыть, лишь заложив свое зимнее пальто: было лето. Потом, когда роман вышел в свет (возможно, вы его знаете – это история про боксера), право на его издание приобрели ровным счетом шестьдесят издательств. Как видите, всю жизнь меня одолевают заботы о деньгах. В молодости я не знал, где их взять, а теперь не знаю, куда их деть.

После посещения одного детского дома, когда у Шоу было особенно приподнятое настроение, я рискнул сказать ему:

– Когда вы о чем-нибудь спорите, мастер, то больше похожи на свое карикатурное изображение, чем на фотографии.

– Я это знаю, – отвечал Шоу. – Семьдесят пять лет, молодой человек, я живу в мире, который подобен самой жалкой карикатуре. Как умный человек, я приспосабливаюсь, хотя бы внешне…

Когда Шоу уезжал из Москвы, на вокзале один советский писатель спросил его:

– Надеюсь, товарищ Шоу, вы останетесь другом Советского Союза?

– До смерти, во всяком случае, – отвечал Шоу. – Что будет потом – не знаю. Насколько мне известны нравы европейской прессы, после смерти меня вполне могут произвести в антисоветчика.

Перевод А. Гершковича

Встречи с Михаем Каройи [51]51
  Каройи Михай (1875–1955) – граф, видный политический и государственный деятель. После провозглашения Венгрии республикой (16 ноября 1918 г.) был президентом. В 1919 году эмигрировал из Венгерской Советской республики. Выступал против фашистского режима Хорти. В 1946 году вернулся на родину. С 1947 года венгерский посланник в Париже. В 1949 году вышел в отставку и остался во Франции, где и умер.


[Закрыть]

Летом 1931 года секретариат А. В. Луначарского известил меня, что я включен в состав комиссии из трех человек для встречи Бернарда Шоу и что задача этой комиссии – оказать ему всяческое содействие, чтобы «великий юморист» смог посмотреть в Советской России все, что пожелает, и встретиться со всеми, с кем пожелает.

Получив столь ответственное и почетное поручение, я меньше всего предполагал, что благодаря приезду Шоу в Москву буду иметь честь принимать у себя в доме Михая Каройи и его супругу, Каталин Андраши [52]52
  Андраши Каталин (1898) – жена Михая Каройи, журналистка. В 1963 году окончательно вернулась на родину. Член президиума Всемирной ассоциации венгров. Автор мемуаров «Плечом к плечу в революции» (1967).


[Закрыть]. А получилось именно так.

Накануне приезда супругов Каройи в Москву мне позвонил Бела Кун и сказал, что венгерские писатели, живущие в Москве, должны позаботиться о том, чтобы Михай Каройи и его супруга… Выполнить указания Белы Куна оказалось довольно трудно: почти никого из писателей в это летнее время не было в Москве, а у меня в связи с приездом Шоу в Москву была очень горячая пора. Михая Каройи с женой, приезжающих в Советский Союз по поручению какого-то парижского журнала, принимал Союз советских журналистов. Их окружили большими почестями, но, к сожалению, не обошлось и без оплошностей.

Приезд Шоу в Советский Союз и визит супругов Каройи в Москву связаны в моей памяти с одним событием: тогда, в Москве, великий драматург справлял день своего семидесятипятилетия. В Колонном зале Дома Союзов Шоу выступил с речью. Свой богатый жизненный опыт Шоу подытожил примерно таким образом: тот, кто верит в будущее, прав лишь наполовину, а по-настоящему прав тот, кто не только уповает на будущее, но и борется за него.

В президиуме торжественного собрания сидела и приехавшая вместе с Шоу леди Астор – в то время одна из лидеров английской консервативной партии. Вряд ли присутствовавшие на торжественном собрании москвичи пришли в восторг от того, что этой чопорной леди, известной своими антисоветскими взглядами, мы оказали столь высокую честь. А ей едва ли пришлось по душе то, что «наболтал» Шоу в своем выступлении.

После торжественного вечера мы, по желанию Шоу, устроили для самого узкого круга скромный банкет без алкогольных напитков в одном из малых залов Дома Союзов. За столом сидело человек двадцать пять. У входа в зал А. В. Луначарский распорядился поставить двух милиционеров, дабы оградить юбиляра от наседавших на него репортеров и фотокорреспондентов. Мы к тому времени уже знали слабость Шоу – он очень охотно давал интервью, но с одним непременным условием: лишь в строго установленное время и по заранее сформулированным им вопросам. Когда некий «неблаговоспитанный» корреспондент одной московской газеты поинтересовался, зачем он прихватил с собой в Москву леди Астор, Шоу сердито ответил: «Шекспира нельзя играть, лишив Гамлета права сомневаться…» После этого инцидента Шоу обратился к А. В. Луначарскому с просьбой оградить его от назойливых репортеров. Вот почему зал, в котором мы ужинали, охранялся двумя милиционерами. После первого блюда я, подняв глаза, вдруг заметил, что страж нашей безопасности грудью заграждает вход в зал некоей даме и представительному мужчине, а они во что бы то ни стало хотят войти к нам. Я тотчас узнал настойчивых пришельцев: это были супруги Каталин Андраши и Михай Каройи. Я тут же вскочил и через мгновенье был уже в дверях с короткой запиской А. В. Луначарского, открывшей дорогу запоздалым гостям. Представившись чете Каройи, я от имени А. В. Луначарского пригласил их занять место за нашим столом. И тогда навстречу им поднялась леди Астор. Оказывается, эта консервативная леди некогда принадлежала к светскому обществу, в котором вращалась и Каталин Андраши, а вся венгерская эмиграция величала Каталин «красной Катинкой» – отнюдь не из-за цвета ее прекрасных волос, а за ее прогрессивные убеждения. Дамы обнялись, и я с законной гордостью убедился, насколько наша Катинка краше, а главное, насколько она естественнее и человечнее, чем эта выхоленная, изысканно элегантная, но на редкость чванливая английская леди.

«Красная Катинка» заняла место рядом с леди Астор, а Каройи и я сели с противоположной стороны длинного стола, напротив женщин. Несколько минут мы непринужденно беседовали. Каройи живо интересовался судьбой некоторых наших общих знакомых. Однако вскоре я заметил, что он уже не слушает меня, а следит за разговором жены с английской леди. По интонации и выражению лиц собеседниц я сразу же понял, что по ту сторону стола не все обстоит благополучно. Радость, вызванная неожиданной встречей, сменилась все более нарастающей раздражительностью, почти граничащей с неприязнью. Михай Каройи, видимо, уловил смысл их беседы и счел своевременным прийти на выручку жене.

– Сожалею, но нам пора, – сказал Каройи и дал Каталин знать, что они уходят. Каталин охотно согласилась и тут же сдержанно и холодно попрощалась с леди Астор.

– Если разрешите, товарищ Каройи, я пойду с вами, – предложил я, разумеется, отпросившись у А. В. Луначарского. А. В. Луначарский – этот мудрый и обходительный человек, сразу же все понял. Он встал и, оставив на несколько минут своих гостей, проводил чету Каройи до самого выхода. Только на улице я узнал, что произошла в банкетном зале. Леди Астор позволила себе сказать супруге Каройи, что, столкнувшись с большевиками лицом к лицу, она еще больше возненавидела их.

Легко себе представить, как ответила ей на подобный выпад «красная Катинка».

Долго, очень долго гуляли мы в тот вечер по вечерним, а затем и ночным улицам Москвы. Наша спутница восхищалась буквально всем: мы, спотыкаясь, шли по разрытой Тверской, а ей нравилось, что на улице разобрана булыжная мостовая и ее собираются покрыть асфальтом, чтобы превратить в современную транспортную магистраль.

Мы бродили по московским улицам до поздней ночи.

На другой день Каройи с женой ужинали у меня, – в доме наискосок от Московского Художественного театра, который возглавлял в ту пору К. С. Станиславский. Кроме супругов Каройи, моим гостем был Эндре Шик [53]53
  Шик Эндре (1891) – известный венгерский общественный деятель, с 1964 года председатель Всевенгерского Совета Мира, лауреат Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1968). В последние годы занимается литературной деятельностью. Шик перевел на русский язык «Карпатскую рапсодию» Белы Иллеша.


[Закрыть]. В тот вечер они долго беседовали о перспективах освободительной борьбы колониальных народов. Спустя два-три дня я получил от Каройи предложение отужинать с ним в «Савойе». К ужину нам подали грузинское вино. Каройи восторгался цветом и букетом красного «Цинандали».

– Вино отменное, почти такое же, как наши венгерские вина, – заключил он. В его устах это была самая высокая оценка.

То ли под воздействием моих рассказов, то ли – что более вероятно – подогреваемый «Цинандали» Каройи вспомнил забавный эпизод из своей жизни. Его манера рассказывать пленила меня своей мягкостью и сдержанностью.

– Однажды, – начал он свой рассказ, – на одном из приемов в Советском полпредстве в Париже, меня представили М. М. Литвинову, бывшему в то время первым заместителем народного комиссара иностранных дел. Представили меня, я бы сказал, не совсем удачно… Что-то вроде: граф Михай Каройи из Венгрии. Литвинов, естественно, принял меня за венгерского посланника и в весьма учтивых, но чисто дипломатических выражениях заверил меня в своих симпатиях к Венгрии. Я сразу же понял, в чем дело, и прервал Литвинова:

– Товарищ Литвинов, – обратился я к нему, – я вовсе не представитель нынешнего венгерского государства, а всего лишь политический эмигрант. Бывший президент Венгерской Народной республики [54]54
  Так называлась Венгрия после свержения Габсбургской династии в результате буржуазно-демократической революции в октябре 1918 года.


[Закрыть].

Литвинов озадаченно на меня посмотрел, его замешательство длилось лишь мгновение, затем он дружески обнял меня – не как дипломат, как товарищ.

По возвращении супругов Каройи в Париж Каталин, жена Каройи, прислала мне приветственную телеграмму, а спустя несколько лет я получил письмо и от самого Михая Каройи с просьбой разобраться в какой-то запутанной, связанной с прессой истории. И вот прошло пятнадцать лет после нашей первой, московской встречи, и я снова свиделся с четой Каройи – на этот раз в Будапеште. Вторая наша встреча произошла в зале заседаний парламента, в день, когда Национальное собрание Народно-демократической Венгрии, весь освобожденный Советской Армией венгерский народ чествовали первого в истории Венгрии президента – Михая Каройи по случаю его возвращения на родину. После торжественной церемонии я, пользуясь тем, что на мне форма советского офицера, пробился сквозь толпу журналистов и фотокорреспондентов, буквально осаждавших экс-президента. Когда я назвал себя, Каройи тотчас меня узнал, взял под руку и под прикрытием моего мундира выбрался из тесного кольца осаждавших его репортеров. Он искренно ценил и уважал газетчиков, но они невольно осложнили один из самых счастливых дней его жизни, с излишним рвением исполняя свои обязанности.

На другой день супруги Каройи ужинали у меня в номере отеля «Нью-Йорк». За столом вместе с нами сидели гвардии майор Советской Армии Гуркин, Геза Кашшаи, Карой Рат, Ласло Дярош и еще несколько венгерских и советских журналистов. Каройи был в превосходном настроении. Он по-детски радовался тому, что стоявший в дверях номера часовой, гвардии сержант, каждый раз, когда отворялась дверь, брал на караул, а когда дверь за кем-то закрывалась, снова опускал винтовку к ноге. Экс– президент со смехом рассказывал, что, посетив утром родовой замок графов Каройи, он первым делом настоял, чтобы из парка немедленно удалили раздражавшую его мраморную статую некоей одиозной личности – Оттокара Прохазки.

Жена Каройи сияла от счастья. Ни дать ни взять воспитанница пансиона благородных девиц, которой на праздники удалось вырваться домой из стен строгого заведения.

– Наконец мы снова дома!

На другой день мы с майором Гуркиным обедали у них в отеле «Геллерт». Утром того же дня военный комендант Будапешта советский генерал И. Т. Замерцев пригласил Михая Каройи посетить его от 4-х до 6-ти часов пополудни. Каройи предложил мне сопровождать его.

Городская комендатура располагалась в каком-то старинном дворце. Мне часто приходилось туда захаживать в те дни, но, признаться, ни названия улицы, ни номера дома я не знал. Помнил только, что здание комендатуры окнами выходит в сад Национального музея. Пока я получал пропуск в комендатуру, Каройи внимательно и, как мне показалось, с удовольствием осматривал здание.

Генерал-майор И. Т. Замерцев принял господина экс-президента весьма любезно. Не прошло и десяти – пятнадцати минут с начала беседы, как генерал уже называл гостя не «господином», а «товарищем». Мне весьма интересно было наблюдать, как быстро нашли общий язык советский генерал – родом из рабочих и потомственный аристократ, бывший земельный магнат, ставший стойким революционером.

В просторном кабинете, обитом шелковыми обоями, мы вчетвером неторопливо пили чай. Четвертым участником чаепития была личная переводчица генерала Замерцева – Елена, студентка исторического факультета из Саратова, изучившая в Москве венгерский язык. В Будапеште, в свободное от работы время, Елена с интересом изучала историю революций 1918–1919 годов в Венгрии. Легко представить, каким исключительно важным для нее событием была встреча с самим Михаем Каройи, да еще за одним столом. Она не спускала глаз с «товарища президента». Заметив, что Каройи то и дело с любопытством оглядывает кабинет, Елена предложила гостю получше осмотреть эту роскошную, скорей похожую на зал, комнату.

Комната почти совсем не пострадала. Были лишь небольшие повреждения, но и они по распоряжению генерала Замерцева уже устранены, – пояснила Елена.

– Мне знакома эта комната, – сдержанно и, как мне показалось, несколько смущенно ответил ей Каройи.

– Знакома? Откуда? – удивилась Елена.

– Да, знакома, – повторил Михай Каройи. – Видите ли, в этой комнате я провел свои детские годы. Когда моя бабушка, графиня Карола, наведывалась в Будапешт, она обычно жила в этой комнате с зашторенными днем и ночью окнами, чтобы не видеть Будайский дворец ненавистного ей императора. Здесь, в этой комнате, бабушка Карола рассказывала мне о борцах за свободу и независимость Венгрии – о Ференце Ракоци, Лайоше Кошуте и о тринадцати героях-мучениках, казненных Габсбургами в Араде [55]55
  6 октября 1849 года в городе Араде, по указанию австрийского императора и по приказу палача венгерской революции Гайнау, были преданы казни тринадцать венгерских патриотов – генералов Национально-освободительной армии.


[Закрыть]. Да, именно в этой комнате! – закончил «товарищ президент».

Перевод Б. Гейгера

Иоганнес Р. Бехер

Вторую половину ноября 1932 года я провел в Берлине. Жил я у Иоганнеса Бехера, который в то время арендовал в районе «Онкель Г. Хютте» очень скромный домик, громко называвшийся виллой. Как-то мы отправились по делу в Гамбург. Иоганнес вел мотоцикл, а я удобно устроился в коляске. Было раннее холодное утро, когда мы тронулись в дорогу, и пронизывающий ветер сопровождал нас до самого Гамбурга. Северный резкий ветер со снегом бил нам в лицо. Приходилось частенько останавливаться у густо рассеянных по шоссе придорожных харчевен. Кроме плохого чая и еще худшего рома, в каждой харчевне нас встречали одни и те же портреты Гитлера, Геринга, Рема и Геббельса с их собственноручными подписями. В этих краях все ресторации уже были пронацистскими. Бехер меня успокаивал: «Ничего, зато все библиотеки наши, а для дальнего будущего это важнее».

В Гамбурге мы остановились у товарища X., жившего в скромном домике. Хозяин (не припомню точно, как его звали – Герман или Генрих Шульц), одноглазый матрос, инициалом X. подписывал довольно систематически появлявшиеся толковые заметки в местной партийной газете. Когда-то он действительно был матросом, потерял глаз в сражении у Скагеррака в 1916 году, а закончил свою жизнь в камере пыток гамбургского гестапо в 1933 году.

Гамбург я увидел впервые: прекрасный, и еще раз прекрасный город! Но то, что я увидел в Гамбурге тогда, отнюдь не рассеяло мучительных сомнений, возникших у меня по дороге. Более того! По случаю какого-то нацистского праздника все дома в городе были расцвечены флагами со свастикой.

По предложению X. мы пошли ужинать в Матросский клуб.

– Там очень уютно! – сказал наш одноглазый друг. – И нацисты не смеют туда показать носа!

С нами вместе пошли ужинать еще два молодых журналиста. Их имен я, к сожалению, не запомнил, но знаю, что спустя полгода Бехеру пришлось писать о каждом из них некролог. В 1933 году в Германии некролог был самым распространенным литературным жанром.

В Матросском клубе мы сразу почувствовали себя легко. Названия кораблей на темно-синих матросских бескозырках и беретах заменяли официальное знакомство. Моряки пятнадцати, а то и больше стран мира ели, пили, разговаривали, пели за маленькими столиками в жарко натопленном просторном, но очень низком помещении с балочным перекрытием. Почти за каждым столиком рядом с матросами сидели одна-две девицы, род занятий которых не вызывал никаких сомнений. На стенах висели флаги всех морских держав. Воздух в помещении был густой от запаха острых кушаний и алкоголя, а дым от табака настолько въедлив, что даже я, заядлый курильщик, кашлял и тер глаза. Тонкий звон бокалов с виски и глухой стук пивных кружек, лязг вилок и ножей временами заглушался громоподобным голосом кого-либо из посетителей. Из густого облака дыма то и дело выплывала фигура какого-нибудь морского колосса – канадца, датчанина, итальянца или немца. За одним столом японские морячки чокались с испанцами в круглых шапочках с наушниками, за другим – пятеро негров пили со светловолосыми поляками. В клетке у висячего фонаря сидел, насупившись, большой зеленый попугай. Он знал самые соленые ругательства, по крайней мере, на десяти языках мира и, надо отдать ему должное, вовсе не скрывал своих способностей. Какой-то седеющий малаец бамбуковой тростью дразнил злую птицу, пока рослый голландец не влепил ему оплеуху. Малаец в ответ ударил его ногой в живот. На этом, к моему величайшему изумлению, конфликт был исчерпан. Откуда ни возьмись – словно из-под земли – вырос официант, похожий на вышедшего в тираж чемпиона по боксу, и стал между матросами, предлагая каждому из них по пивной кружке с джином. Противники чокнулись и опрокинули в себя содержимое, а кружки эффектным жестом швырнули об пол. Через несколько секунд драчуны рухнули рядом с черепками и захрапели как убитые. Они не проснулись даже тогда, когда другой официант – «вышибала» взял их обоих за ноги и уложил под стол, чтобы не мешали остальным.

– Здорово, а? – заметил X.

– Высший класс! – воскликнул я с воодушевлением.

Вероятно, X. проболтался: тридцать – сорок матросов окружили наш стол. Они хотели услышать Бехера. Не думаю, что эти полтора центнера бицепсов или хотя бы один из них – тот немецкий матрос-гигант, который, взяв в охапку Бехера, как ребенка, поднял и поставил его на стол, – знал хоть одну строчку из его стихов. Но что они наверняка о нем знали, так это то, что Бехер – коммунист, а кто-то, может, и слыхал, что на путь этот его в свое время направила Роза Люксембург, оценив молодого социалистического поэта, поднявшего свой голос против империалистической бойни.

Бехер стоял, сложа руки на груди, посреди накрытого пестрой скатертью стола, отодвинув пивные кружки и бутылки рома. Он выглядел совсем молодцом, хотя уже тогда начинал лысеть и терять свою былую стройность. В потрепанном от частой езды на мотоцикле костюме он больше походил на доставщика мебели или докера, чем на поэта.

Когда матрос-гигант, поднявший на стол Бехера, густым басом на трех языках представил присутствующим поэта, в зале минуты три-четыре стоял гул от голосов: «Давай! Слушаем! Читай нам, Бехер!» Затем все стихло. Даже попугай умолк.

Под перекрестными взглядами матросов Бехер с минуту постоял в полной тишине, а затем широко раскинул руки:

– «Песня о пятилетнем плане».

Под таким названием несколько месяцев назад вышла его знаменитая поэма. Название это определяло не только содержание поэмы, но и направление мыслей дальнозоркого партийного поэта. В поэму Бехер вставил два зонга – гимн социалистическому труду и гимн пролетарскому интернационализму. Их он и прочитал матросам разных континентов. Он читал спокойно, чуть растягивая слова, но очень звонко и внятно. Его жесткий, отдающий металлом голос завораживал зал; мысли, ясно и четко изложенные в поэме, хватали за сердце тех, кто понимал по-немецки, а у тех, кто не понимал слов, холодок пробегал по спине, они словно бы кожей ощущали, о чем говорит этот похожий на докера парень…

Когда Бехер спрыгнул со стола, поднялся адский шум. Не было аплодисментов, никто не кричал «браво» и «виват», но все что-то орали и топали ногами. Пол гремел, от ударов кулаками по столу подпрыгивали тарелки, бутылки и стаканы. К нашему столу ринулся людской поток – все несли джин, ром, виски, водку и еще не знаю какие вина и напитки цветов смарагда, топаза и рубина. Малаец бросил на наш стол копченую рыбину килограммов на десять, а голубоглазый стройный норвежец преподнес огромную гроздь бананов. Не знаю, что с нами было бы, если бы в эту минуту в зал не ворвалась ватага американских моряков.

Их было человек тридцать – сорок, и по их боевому настроению чувствовалось, что они уже здорово подвыпили. Едва оглядевшись, они сразу поняли, что им надо делать, и прямо с порога кинулись на негров и малайцев, пытаясь прогнать их на улицу.

– Лезь под стол! – крикнул мне X., знавший из опыта, чем это кончается. Он буквально силой загнал нас с Иоганнесом под стол в ту минуту, когда в воздух уже полетели кружки и бутылки из-под рома, а стулья, поднятые над головой, затрещали, ударяясь о широкие плечи и крепкие черепа. Сражение, к моему удивлению, длилось недолго. Вскоре X., обеспечивший нашу безопасность, а сам с двумя сопровождавшими нас журналистами принимавший участие в драке, заглянул под стол и просигналил:

– Выходите! Мы их выбросили отсюда!

И действительно, все в зале уже принимало прежний вид. Только черепки еще валялись на залитом вином полу да погасла одна лампа. Официанты сваливали в угол поломанные стулья. Кое-кто из матросов вытирал салфеткой окровавленный лоб. Но это уже никого не смущало. Главное, что матросы из разных стран прогнали американских расистов.

– Пошли! – сказал Бехер.

– Давай останемся. На улице очень холодно.

Иоганнес сегодня был явно склонен к аллегории:

– Потому и надо идти, что холодно.

На дворе была действительно мерзкая погода. Ветер превратился в бурю. Он бил, как автоматная очередь, и завывал, как приближающаяся мина.

Перевод А. Гершковича