Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

Мастерская, где работали военнопленные, находилась в полутемном подвале. Все рабочие были из военнопленных, а надсмотрщики – австрийцы и венгры. Жизнь надсмотрщиков тоже была не из приятных – за ними, в свою очередь, следили господа офицеры. Но условия, в которых жили рабочие, были просто отвратительные. Они работали шестнадцать часов в сутки, жили в тесных бараках, кормили их из рук вон плохо.

Задача шрапнели – убивать людей. Первыми жертвами шрапнели являлись те рабочие, которые ее производили. Пленные, работавшие в мастерской, падали от истощения вокруг Кестикало, как солдаты, идущие в атаку против укрепленных позиций пулеметчиков. Их хоронили в братских могилах.

Кестикало избежал такой судьбы только благодаря тому, что вместе с двумя своими товарищами – русским из Сибири и татарином из Крыма – бежал из окруженного колючей проволокой и охраняемого старыми венгерскими дружинниками лагеря. От венгерских солдат беглецы слышали, что в Венгрии много хлеба, и поэтому направились в Венгрию.

Из лагеря они бежали ночью. Утром, когда они отдыхали в глубине леса, у сибиряка началась рвота. Из лагеря он унес с собой холеру. Его товарищи ухаживали за ним три дня и три ночи. Похоронив его, они вдвоем отправились дальше, в Венгрию. Путь был трудный. Приходилось обходить населенные места. Даже в лагере они так не голодали, как в дороге. Исхудалые, ослабевшие, дошли они до Карпат.

Они шли уже по вершинам гор – там, где деревья вытесняются можжевельником, – когда на одном из перекрестков наткнулись на жандармский патруль. Жандармы были близко, о бегстве нечего было и думать.

«Для военнопленного беглеца не бывает безвыходного положения», – подумал Кестикало. Но, может быть, он ни о чем и не думал, а поддался элементарному инстинкту.

Съежившись в комок, он покатился вниз по кустистому, почти отвесному склону горы. Колючие кусты рвали не только его одежду, они основательно раздирали и кожу. Но кости остались целы, и от жандармов он спасся.

В глубине долины, на солдатском кладбище, он передохнул. Придя немного в себя, вспомнил татарина, который, наверняка, попался в руки жандармов.

Недолго думая, Кестикало отправился обратно наверх, на гору. Что он будет там делать один, без всякого оружия, против трех вооруженных жандармов, об этом он вовсе не думал. Он ломал себе голову, как бы ему найти этих чертовых кукол с петушиными перьями. Много часов – добрых полдня – ходил он по лесным дорожкам, но жандармы, которые встречаются всюду, где они не нужны, никогда не показываются, когда их ищешь. Кестикало искусал себе до крови губы и заплакал от злости.

К вечеру он стоял на середине горы и смотрел вниз на ее южный склон. У его ног раскинулась деревня с расположенными в полном беспорядке хижинами. В самом центре деревни была церковь с красной крышей, а над куполом церкви высился желтый медный петух. В окне колокольни торчало трехцветное, красно-бело-зеленое знамя.

– Венгрия!

Трубы крошечных домишек дымились.

«Они готовят ужин», – подумал, глубоко вздыхая, беглый пленный.

В это время в деревне Верецке жили одни только женщины, дети и старики. Почти повсюду, куда бы ни заходил просить кусок хлеба беглец-оборванец, он получал один и тот же ответ:

– У самих нет!

Но почти в каждом доме ему все же давали горсточку вареного овса или жареной кукурузы. Когда же он благодарил, его спрашивали, не лошадиный ли он доктор, случайно, или кузнец?

На эти вопросы, заданные на венгерском, украинском и еврейском языках, Кестикало на международном языке – покачиванием головы – давал отрицательный ответ. Эти повторявшиеся несколько раз вопросы убедили его, что деревня, очевидно, сильно нуждается в ветеринарах и кузнецах, и, предполагая раздобыть таким путем более основательную пищу, Кестикало в одном из домов на вопрос, заданный по-украински, ответил по-русски:

– Я – кузнец.

«В худшем случае меня убьют, когда узнают, что я наврал, – подумал он. – Но я, по крайней мере, еще хоть раз в жизни наемся досыта!»

– Всю свою жизнь был кузнецом, да еще каким! – сказал он, мечтая о горячей пище.

Ценой этой лжи Юха Кестикало получил не только ужин – кукурузную кашу, сваренную на козьем молоке, и овсяный хлеб, – но также и квартиру, одежду и даже семью. И, к большому удивленью Кестикало, выяснилось, что он действительно знает кузнечное дело и разбирается в лошадиных болезнях.

Случилось это так.

Кузнец деревни Верецке – он же и лошадиный доктор без диплома – Андрей Яворин был убит на сербском фронте. Его сын и наследник Иван Яворин умер за короля и императора Франца-Иосифа на итальянском фронте, на берегу Изонцо. Кузница стояла пустой, и жители деревни тщетно искали другого кузнеца, так как кузнецы в то время занимались не подковыванием лошадей, а тем, что умирали за императора.

Нового, «знаменитого» кузнеца, посланного верецкинцам самим богом – венгерским, еврейским или русинским, вероятнее всего последним, так как Кестикало говорил по-русски, – поселили в доме Яворина. Там жила с двумя сиротами молодая вдова Ивана Яворина, урожденная Аксинья Мондьяк, которая была не только вдовой и невесткой кузнеца, но и происходила из семьи кузнецов – она была самой маленькой дочерью кузнеца из деревни Волоц. Эта «самая маленькая» дочь была такого же огромного роста, как и попавший в Верецке финн.

Кестикало наелся досыта и проспал беспробудно двадцать два часа. Проснувшись, он побрился бритвой Ивана Яворина, вымылся в ручье и надел праздничную одежду покойного Ивана, которая для такого высокого парня была немного короткой. Только теперь верецкинцы увидели, что за человек их кузнец!

Народ на Карпатах тоже большого роста, но Кестикало, худощавый, мускулистый, гибкий, был на полголовы выше самого высокого верецкинца. Лицо его было кровь с молоком, глаза широко расставлены и меняли цвет, становясь то голубыми, то серыми. Когда он смеялся, – а Кестикало любил смеяться, – его белые зубы прямо сверкали. А какие у него были кулаки! Если бы знаменитый Михалко – пеметинский медвежатник – не сидел в тюрьме, верецкинцы наверняка послали бы за ним, чтобы он сравнил свои кулаки с кулаками их кузнеца, – и верецкинцы ничуть не сомневались, что их финн не осрамился бы. Трудолюбивая и не очень-то словоохотливая Яворина не находила достаточно слов, чтобы благодарить русинского бога за то, что он послал ее двум сиротам такого хорошего отца.

Таким образом, все было в порядке, если бы распоряжения русинского бога не пересматривались уездным жандармским фельдфебелем Кальманом Шюмеги. Бог послал Кестикало в дом кузнеца, а Шюмеги велел своим жандармам увести его оттуда в уездный арестный дом. Яворина знала, что против распоряжений Шюмеги апеллировать к богу было бы бесполезно. Против распоряжений жандармского фельдфебеля в Верецке можно было обращаться только в одно место – к управляющему имениями графа Шенборна.

В это время фронт отодвинулся к востоку от Львова, и Верецке оказалась вне прифронтовой полосы. Это значило, что царем и богом Верецке опять сделался управляющий графа Шенборна Сабольч Кавашши, который при желании мог велеть выпороть любого крестьянина, даже теперь, спустя добрых шестьдесят лет после отмены крепостного права, а если ему взбредет в голову, то освободить из тюрьмы любого убийцу или разбойника.

Яворина обратилась за помощью к Кавашши. Графский управляющий, вынужденный встать на цыпочки, чтобы трясущейся от подагры рукой ущипнуть щеку Явориной, согласился вырвать бедного финна из рук жандармов. И Кавашши действительно освободил Кестикало, с одной стороны, потому, что имение было заинтересовано, чтобы в Верецке работал хороший кузнец, а с другой – чтобы показать Шюмеги, что у графского управляющего не только власти, но и знаний больше, чем у жандармов всего мира, вместе взятых: Кавашши знал, что финны как-то сродни венграм.

– Эх, господин фельдфебель, этого я от вас, ей-богу, не ожидал! Самый великий из всех венгров, граф Иштван Сечени, уже восемьдесят лет тому назад сказал, что венгры только тогда будут богаты, счастливы и свободны, когда будут кое-что знать. А вы, господин фельдфебель, хотя в общем действительно хороший венгр, все же не знаете даже того, что финны – не враги венгров, а наши кровные родственники. Прибежал этот несчастный финн к нам, своим венгерским братьям, а вы, господин фельдфебель, вместо того чтобы приветствовать его, братски протянуть руку, упрятали беднягу под замок.

Таким образом, Кестикало вышел из-под ареста и получил даже вид на жительство. Он обязан был только являться каждое утро в жандармское управление и бесплатно выполнять все работы, поручаемые ему фельдфебелем Шюмеги. Такую же плату получал он, конечно, и за те работы, которые выполнял для господина управляющего Кавашши, который величал его «дорогой родственник». За работу для графского имения он получал половину обычной платы.

Но Кестикало и так зарабатывал достаточно для себя и семьи Яворина. Только в первые дни он нуждался в том, чтобы Аксюша показывала ему, что нужно делать со сломанной телегой. Спустя два-три месяца он уже сам учил Яворину тонкостям кузнечного ремесла. И к тому времени, когда Яворина понесла крестить первого рожденного в Верецке финна, Кестикало был уже не только превосходным кузнецом и лошадиным доктором, но и хорошим слесарем, монтером и электромехаником.

Верецкинцы очень полюбили Кестикало, которого только в течение очень короткого времени называли «беднягой финном». Скоро уже вся деревня ласково называла его «нашим финном». Но и это имя было недолговечным. Зимой Кестикало стал «помешанным финном».

Как только выпадает снег, деревня Верецке почти совершенно отрезана от внешнего мира. Деревенские жители выходят из своих хижин, отапливаемых краденными в графском лесу дровами или высушенным коровьим пометом, только в случаях крайней необходимости. Например, когда кончатся дрова и надо снова воровать.

Но кузнец-финн был из другого теста. Как только появились первые сероватые снежные облака, кузнец приготовил себе из дуба два длинных узких шеста с загнутыми кверху концами, а когда горы покрылись снегом, он прикрепил их ремнями к ногам и показывал на склоне горы такие фокусы, каких жители Верецке даже во сне не видывали. Он залезал на самую высокую вершину горы, а потом скользил вниз с самой кручи, даже не скользил, а прямо летел вниз, в долину. Но это было бы еще ничего. В самые ужасные морозы – в десять, двенадцать и даже пятнадцать градусов – он ходил с непокрытой головой и, как его ни упрашивала Аксюша, ни за что не соглашался прятать под шапкой свои густые светло-рыжие волосы.

«Невероятно, чтобы кузнец-финн залезал на гору в такой ужасный мороз только для того, чтобы опять соскользнуть вниз», – думали верецкинцы.

Многие предполагали, что у кузнеца не все дома, а более недоверчивые начинали уже перешептываться – нет ли тут какого колдовства?

– Надо выследить, что делает кузнец там, наверху! Холод говорил против этого предложения, любопытство – за.

Верецкинцы выследили кузнеца. И были горько разочарованы.

Кестикало не встречался на вершине горы ни с какими ведьмами. И ничего там не делал. Только смотрел в небо, которое в такие зимние дни бывает то голубым, то свинцово-серым. Потом закрывал глаза и прислушивался к шепоту сосен. Сосны на Карпатах говорят на том же языке, что и в далекой Финляндии.

Наслушавшись вдосталь сказок у сосен, Кестикало опять раскрывал глаза, встряхивал непокрытой головой и, не глядя ни вправо, ни влево, летел вниз, в долину, так что за ним поднималось облако сухого снега. Следившие за ним две верецкинские старушки ругали тех, кто их сюда направил, но еще больше бранили «помешанного финна», который даже с ведьмами не дружит и только для того карабкается на овеянную ветрами вершину, чтобы дурачить набожный мирный народ. Несколько дней вся деревня сердилась на «помешанного финна». Но так как, при всех его странностях, он все же был полезным человеком, а две потерпевшие неудачу старушки были только дармоедками, народ быстро примирился с Кестикало, а старушек до конца жизни называли «ведьмоискательницами». Но летом 1918 года «помешанный финн» сделался и вовсе «сумасшедшим». Правда, ранней весной оказалось, что он заслуживает прозвища «мудрый финн», но позднее…

Весной 1918 года кузнеца-финна позвал к себе начальник уезда. Он пожал ему руку, предложил сесть, дал закурить, а потом неожиданно спросил:

– Не хотите ли поехать домой, в Финляндию?

– Лучше сегодня, чем завтра, – ответил Кестикало.

– Это можно сделать, – сказал начальник уезда.

Потом он многословно объяснил Кестикало, что в Финляндии теперь господствуют «красные бандиты», которых надо прогнать из «страны тысячи озер» или – еще лучше – утопить в одном из озер. Но для этого необходимо, чтобы каждый «честный», «патриотически настроенный» финн принял участие в этом деле. Правительство Австро-Венгрии, верный друг финского народа, готово не только вернуть финским военнопленным, живущим на территории монархии, свободу, но взять на свой счет их поездку домой и выплатить вперед трехмесячное жалованье всем тем, кто захочет участвовать в борьбе против «красных бандитов».

Чем дружелюбнее говорил начальник уезда, тем разочарованнее становилось лицо Кестикало.

– Одним словом, вы отправляетесь через два-три дня, не так ли? – спросил начальник.

– Ни через два-три дня, ни через два-три года! – ответил Кестикало.

Начальник уезда подумал сначала, что ослышался или что Кестикало плохо понимает венгерский язык, но когда тот повторил свой ответ, то не оставалось больше никаких сомнений, что кузнец из Верецке не желает принимать участия в уничтожении «красных бандитов».

– Если не поедешь, – заговорил начальник совсем другим тоном, увидев, что полюбовно ему не сговориться с упрямым кузнецом, – если добровольно не вступишь в финскую армию, я тебя, мерзавец, арестую и даю честное слово, что ты издохнешь с голоду в моем подвале и крысы будут лакомиться мясом с твоих костей, подлый предатель своего отечества!

А так как ни красивые слова, ни угрозы не могли заставить Кестикало согласиться на вступление в финскую белую гвардию, то начальник уезда посадил его под арест. Финн, наверное, погиб бы в подвале начальника Верецкинского уезда, если бы управляющий Кавашши снова не пришел ему на помощь.

За полтора месяца до неожиданного предложения начальника уезда Кестикало затеял большое дело: он решил создать электростанцию с использованием водной энергии ручья. Ручей принадлежал графу, а потому для установки электростанции необходимо было заручиться разрешением от Кавашши. Управляющий Кавашши это разрешение дал, но с условием, что электричество будет принадлежать полностью имению. Ни одной такой электростанции в Подкарпатском крае в то время еще не было. Кавашши не только взял на себя расходы по постройке станции, но достал даже разрешение на поездку Кестикало в Мункач для покупки необходимых для постройки станции материалов.

Три дня провел Кестикало в Мункаче. Жил он у секретаря профсоюза швейников Моргенштерна. О чем три ночи подряд почти до рассвета говорил кузнец из Верецке с мункачским портным – оба умалчивали. Финн покупал материалы в Мункаче, а Моргенштерн везде рассказывал анекдоты о своем госте.

– Представляешь себе, когда финн из Верецке вышел из вагона, какой-то носильщик принял его кулак за чемодан и хотел взвалить его себе на спину.

Моргенштерн знал даже номер носильщика. Слушатели долго смеялись над анекдотом, и никому в голову не приходило спросить, откуда Кестикало знаком с Моргенштерном и почему кузнец-финн останавливался в Мункаче у еврея-портного.

К счастью Кестикало, в момент его ареста электростанция была готова только наполовину.

Кавашши словно влюбился в это затеянное финном чудесное предприятие, стоившее ему почти гроши (большая часть материала была получена из графского имения, а значительная часть работы произведена бесплатно) и за которое по окончании стройки он имел возможность подать живущему в Вене графу внушительный счет. Поэтому Кавашши обратил внимание начальника уезда на то, что если финн из Верецке погибнет, то от этого финская белая гвардия сильнее не станет, а графское имение понесет большую потерю. Начальник уезда, управлявший народом от имени государства или от имени комитата, без всякого сопротивления уступил управляющему и освободил Кестикало, который просидел, таким образом, в темном и сыром подвале, без еды и питья, всего-навсего три дня. Когда он вышел оттуда, то был немного бледен, но в общем здоров и даже весел.

Месяц спустя Кестикало бежал из Верецке. Жандармы прифронтовой полосы поймали его где-то далеко, около Львова. Когда его привезли обратно в Верецке и доставили в имение Шенборна, он был похож на скелет. Его левая нога была сломана прикладом. Правда, затем нога срослась, но Кестикало остался на всю жизнь хромым.

Узнав, что Кестикало не захотел воевать, народ стал называть его «мудрым финном», но когда выяснилось, что Кестикало сам пешком отправился туда, куда не соглашался ехать поездом, с хорошим паспортом, за большие деньги, ему дали прозвище «сумасшедший финн».

Напрасно Аксюша пыталась защищать своего мужа:

– Юха не хотел служить белым. Он хотел пойти к красным.

Разве это не понятно?

Но именно этого тогда никто не понимал. Ведь красный и белый – это же только цвета!

Все же нашлось несколько человек, которые задумались над происшедшим. Если такой умный человек, как «сумасшедший финн», не желает ехать к белым, даже когда его посылают, и стремится к красным, даже когда его удерживают силой, – значит, существует какая-то разница между красными и белыми.

Такого мнения придерживался, по всей вероятности, также и Тамаш Эсе, посетивший в августе 1918 года «сумасшедшего финна». Все знали не только то, что Эсе является потомком легендарного полководца Ракоци Тамаша Эсе, но и то, что бывший тарпинский староста, ставший затем батраком, – опасный социалист, который за последние десять лет четыре с половиной года провел в тюрьмах.

Спустя несколько дней после посещения Эсе начальник уезда опять арестовал Кестикало. Электрическая станция была уже готова, так что судьба кузнеца больше не интересовала управляющего Кавашши.

В уездной тюрьме Кестикало просидел только один день, оттуда его перевезли в унгварскую военную тюрьму. Тюрьма была заполнена до отказа самыми разнообразными людьми, так что общества разбойников с большой дороги не приходилось долго искать; если же кому-либо нравилось делить досуг с изменниками родины, то среди них можно было даже выбирать по своему усмотрению. Но такому числу людей не соответствовало количество пищи. Хотя палач работал не покладая рук, он не мог покончить с таким количеством заключенных. Другое дело – голод… Но Кестикало избег обоих видов смерти. Его дело не дошло до суда, так как судьи были завалены работой. Таким образом, Кестикало не попал в руки палача и избежал голодной смерти, потому что заключенных, находившихся в одной камере с ним, снабжала продуктами с воли женщина по имени Маруся Петрушевич.

Верецкинский кузнец сразу понял создавшееся в камере положение, но долгое время не вмешивался в безмолвную борьбу. Между ним и Миколой чуть ли не с первых минут завязалась тесная дружба. Микола забывал обо всех своих злоключениях, когда верецкинский финн, смешивая украинские слова с венгерскими, рассказывал ему северные легенды – о героях, свергавших престолы богов, а потом, смешивая не только языки, но и темы, о героях, борющихся сейчас в России за свободу. Героев «Калевалы» Кестикало сильно модернизировал, героев же рабочего движения он рисовал чрезвычайно романтически. Но так как действительность, которая была нам известна, пошла дальше всякой романтики, то мы в конечном счете узнавали в сказках нашего нового друга себя.

Кестикало, который был старше нас лет на двенадцать – четырнадцать, обращался с нами как отец с детьми. Мы же во всем признавали его авторитет. Благодаря этому спустя две недели после его появления в нашей камере ему удалось без особого труда положить конец нашей братской войне.

Терпеливо выслушав жалобу Миколы и мою защиту, Кестикало решил так:

– Микола поступил правильно, а Геза – умно. Если Микола поймет, что, имея дело с врагом, мы должны поступать умно, а Геза примет во внимание, что смелым примером мы часто можем раскрывать глаза тысячам людей, – тогда все в порядке. Не скрою от вас, что поступок Миколы мне нравится больше, чем поведение Гезы. Но если бы я попал в ваше положение, я поступил бы как Геза.

Я думал, что Кестикало долго ломал себе голову, пока выдумал эту дипломатическую формулу, и, радуясь тому, что ему удалось восстановить мир между Миколой и мною, в то же время тайком смеялся над нами, не раскусившими его хитрость. Когда же я лучше узнал верецкинского финна, то понял, что он всегда говорит только то, что думает, и всегда поступает так, как считает правильным. Не случайно Микола до самой смерти считал верецкинского кузнеца своим лучшим другом.

Первого ноября 1918 года, когда распалась Австро-Венгрия, двери тюрьмы раскрылись. На следующий же день я вместе с дядей Филиппом уехал в Будапешт.

Общеизвестно, что все течет, все изменяется. Наблюдательный человек знает также, что быстрее и основательнее всего меняется прошлое. Солдат, проводивший на фронте все время в боях со вшами и со своим унтер-офицером и не знавший, отчего он больше страдал – от голода или от постоянного расстройства желудка, – вспоминает дома совсем о другом. Дома он вспоминал, что на фронте был героем, который только и делал, что бил врага. Позднее, когда отгремели пушки, тот же солдат рассказывал удивительные, трогательные истории о том, как он спасал солдат неприятельской армии. Спасал он их дюжинами, сотнями. Потом мой солдат делал еще один шаг вперед и предавался воспоминаниям о том, что в продолжение всей войны боролся против настоящего врага – миллионеров, наживающихся на войне, и против империалистической системы. Врал этот солдат? Да нет. С изменением настоящего изменилось и его прошлое.

Короче говоря, мой рассказ сводится к следующему. Я был всегда там, где случался пожар, наводнение или землетрясение, где неожиданно взрывалась бомба или рушился дом. Я был всегда среди тех, которым везло, – спасшихся с большей или меньшей потерей крови. Я был всегда с теми, которые извлекали уроки из пережитых событий. Разумеется, я не научился не ходить туда, где грозит какое-нибудь наводнение, пожар или землетрясение, но я усвоил раз и навсегда, что не следует удивляться и возмущаться, если даже земля выскользнет из-под ног или на мою голову свалится крыша.

Приехав с дядей Филиппом в Будапешт, я сразу же по горло окунулся в водоворот разнообразной и волнующей жизни. В Будапеште я провел только несколько дней, а затем переехал в Уйпешт, к Липтаку, жившему вместе со своей женой Эржи Кальман у овдовевшего за время войны Эндре Кальмана. Живя у доктора Севелла, я познакомился с социалистами – интеллигентами, целыми ночами спорившими о том, могут ли трудящиеся Венгрии пойти по пути Ленина. Живя у Кальманов, я находился среди рабочих, для которых вопрос заключался уже не в том, по какому пойти пути, а в том, как бы поскорее начать «работу по-русски».

– Ну, Эржи, как, научилась языку эсперанто?

– Трудящихся всего мира объединит не эсперанто, – очень серьезно ответила Эржи на мой шутливый вопрос.

После месячного пребывания в Будапеште и Уйпеште я возвратился по срочному вызову Тамаша Эсе и Миколы в Подкарпатский край. Когда я покидал столицу, Коммунистическая партия Венгрии только что была основана. К тому времени, как я прибыл в Берегсас, успела родиться даже местная берегсасская организация партии. Так быстро мчалась тогда история и так медленно шли поезда. Поездка пассажирским поездом из Будапешта в Берегсас продолжалась в 1914 году десять часов, в 1917 году восемнадцать – двадцать, а в декабре 1918 года я находился в пути между Будапештом и Берегсасом целых двое суток. Больше половины дороги я проехал на крыше товарного вагона. Вскоре пришлось перебраться на другой, так как сломалась ось нашего вагона. Место это было, конечно, не совсем безопасное.

На крыше вагона нас было восемь человек – восемь демобилизованных солдат. Говорили, естественно, о политике. Сидевший рядом со мной гусарский фельдфебель прикрепился солдатским ремнем к чему-то вроде трубы, а я держался за его сапоги. Фельдфебель агитировал за объявление Венгрии колонией Англии.

– Без этого мы пропадем, подохнем с голоду, нас разорвут на куски! Если мы будем с Англией, у нас сразу же появятся деньги, одежда, обувь – все, все, и тогда не румыны, сербы и чехи захватят Венгрию, а мы захватим Сербию и Румынию.

– Венгры должны завоевать только одну страну, – сказал бородатый солдат, державшийся за мою левую ногу, – Венгрию!

– Венгрию хочешь завоевать, парень? – спросил фельдфебель. – А много ты выпил?

– Да, много – воды. Я хочу завоевать Венгрию. Мы должны отвоевать Венгрию – у графов и банкиров. Да!

– Вот что! – как-то неестественно засмеялся фельдфебель. – Ты наелся, значит, русских грибов? Ничего, тебя от них вырвет!

– Венгрию, – заговорил странно одетый солдат (на нем был матросский бушлат и артиллерийские сапоги), – могут спасти только два Д: Доллар и Демократия. Одним словом – Америка. Если Америка поставит нас на ноги…

– Кого она поставит? – орал бородатый солдат.

– Не торопись, брат, все равно опоздаешь! – сказал фельдфебель.

Во время спора неопределенные аргументы вскоре уступили место определенным угрозам. Но до драки дело дошло, только когда поезд был уже на берегсасской станции. Бородатый солдат хорошо рассчитанным ударом ноги отправил с крыши вагона вниз матроса в артиллерийских сапогах.

В Берегсасе я провел только несколько часов, потом поспешил в Мункач. Там был главный штаб. Жил я у портного Моргенштерна.

Это был очень худой человек, немного ниже меня ростом. Руки у него были такие изящные, как будто никогда не видели работы, а его бритое, узкое, темно-коричневое лицо скорее подходило бы какому-нибудь испанскому или итальянскому артисту, чем мункачскому портному. Говорил он очень медленно, низким, зычным голосом.

– Правительство Венгрии дало Подкарпатскому краю автономию. Мы живем теперь не в Подкарпатском крае, а в «Русской Крайне». Это хорошо. Потому что, пока венгерское правительство только обещает раздел земли, мы – на правах автономии – уже делим ее. Таким образом, мы добились того, что венгерский батрак – за русинскую автономию, а русинский помещик – против. Обстановка у нас немного сложная.

Больше всего меня поразило, с каким восторгом Моргенштерн говорил о Миколе. Я очень любил Миколу, но не считал его вождем трудящихся. Когда мы позднее встретились с ним, я понял Моргенштерна. Несколько недель революции сделали его совершенно зрелым, серьезным человеком. Говорил он мало, больше действовал. Он твердо знал, чего хочет, и делал то, что хотел.

– Венгерский министр земледелия протестует против «дикого раздела земли», – сказал он, когда мы с ним встретились впервые. – Значит, мы должны раздать землю быстрее. Вот когда графские земли будут розданы, тогда пусть протестует всякий, кому угодно!

Когда в январе 1919 года в Подкарпатский край спустились через Верецкий проход польские легионеры, Микола стоял во главе отрядов, выгнавших поляков. Из частей этих отрядов он организовал Красную гвардию.

Двадцать первого марта 1919 года Венгрия стала Советской республикой. Подкарпатские помещики, которые до этого были против автономии, так как хотели полностью спасти свои имения, сразу же сделались сторонниками автономии, чтобы спасти, по крайней мере, часть их.

«Отойти от Венгрии!» – было лозунгом венгерских помещиков.

А русинские, венгерские и еврейские батраки и лесорубы были сейчас за Венгрию – за Советскую Венгрию.

Поздно вечером 21 марта мы получили адресованную на имя Моргенштерна телеграмму, в которой нам сообщали, что Коммунистическая партия Венгрии объединилась с Венгерской социал-демократической партией и пролетариат взял власть в свои руки.

Когда пришла телеграмма, меня не было дома. Я делал доклад против социал-демократов в деревне Варпаланка.

Возвращаясь поздно вечером домой, в Мункач, я заметил на улицах оживление. Я не знал, что случилось, но чувствовал, что произошло что-то необыкновенное.

На квартире Моргенштерна меня ожидала записка:

«Приходи тотчас же в городскую ратушу».

В той самой комнате городской ратуши, где недавно еще сидел городской голова, спорили Фоти и Моргенштерн. Они горячились, разговаривали почти как враги. Вокруг них стояли представители профессиональных союзов Мункача.

– Что случилось, товарищи?

Моргенштерн и Фоти ответили одновременно. Моргенштерн с энтузиазмом, почти с благоговением:

– Революция победила! Диктатура пролетариата!

Фоти проговорил мрачно и сердито:

– Коммунистическая партия распущена! Она слилась с социал-демократической.

Даже если бы кто-нибудь спокойно объяснил мне, что именно произошло в Будапеште, я бы, вероятнее всего, и тогда ничего не понял. Но тем не менее я тоже принял участие в спорах. Пока мы таким образом теряли время, на площади перед ратушей собрались трудящиеся Мункача. Их было тысяч пять.

– Кто-нибудь должен выступить перед народом, – сказал я.

Моргенштерн и Фоти почти одновременно ответили:

– Ты будешь говорить, Геза!

– Что говорить?

Ответа я не получил.

Вышел на балкон.

Внизу, в темноте, шумела площадь. Повсюду слышалась русинская, венгерская и еврейская речь. Взволнованные, испуганные и ликующие голоса. То тут, то там кто-нибудь бросал в толпу лозунг:

– Да здравствует диктатура пролетариата!

– Да здравствует Ленин!

На балкон из комнаты городского головы проникал свет. Внизу увидели, что на балконе кто-то стоит. Собравшиеся начали кричать «ура».

– Товарищи!

Площадь постепенно затихла.

– Горячий братский привет победившему русскому пролетариату – Российской Коммунистической партии и ее вождю Ленину!

Я говорил около десяти минут – о Советской России. Ответом на каждую мою фразу были громкие крики «ура». Но о том, что хотел услышать народ, о том, что произошло в Венгрии, я не сказал ни слова.

После меня выступил Моргенштерн. Он кратко изложил, что случилось в Будапеште.

– Да здравствует Венгерская Советская республика! – закончил он свою речь.

Толпа ликовала.

В городе началась массовая демонстрация. Мы пошли обратно в комнату бургомистра. Совещались. Целыми часами спорили о том, что нужно делать. В маленькой комнате теснилось человек тридцать.

Около полуночи к нам в комнату вошли Микола и Эсе.