Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

Кестикало

Однажды утром, когда я уже думал, что обо мне давно забыли, меня повели к Климе.

Начальник полиции жестом указал мне место.

Через несколько минут в комнату Климы, окруженный жандармами, вошел Кестикало.

Мы приветствовали друг друга только глазами.

Кестикало был в ужасном состоянии. Левая рука перевязана. Лицо в синих и зеленых кровоподтеках.

– Вы знаете этого человека, господин Балинт? – обратился ко мне Клима.

– Возможно, мы встречались, но я не помню его.

– А вы, господин Кестикало, знаете этого человека?

– Если не ошибаюсь, – ответил Кестикало непривычно хриплым голосом, – это ужгородский журналист Балинт. Да, теперь я хорошо помню, этот господин – Геза Балинт.

– Очень хорошо, что даже это помните, господин Кестикало. Может быть, вы вспомните и то, какую роль он играл в событиях в Лавочне?

– Никакой. Его в Лавочне не было.

– Конечно, не было, потому что во время тех бесчинств, которые произошли в Лавочне, он уже обретался у нас. Прав я, господин Кестикало, или нет? Если бы господин Балинт был на свободе, когда вы грабили Лавочне, он был бы, по всей вероятности, одним из главарей этой подлой разбойничьей шайки. Не правда ли, господин Кестикало?

Несколько секунд Кестикало медлил с ответом. Когда он начал говорить, я понял, почему его голос звучит так странно: почти все его зубы были выбиты.

– Послушайте, господин полицей-президент, – сказал верецкинский финн. – Ведь вы мне поверите, что я не участвовал в революции Ракоци?

– В этом вас не обвиняют.

– Спасибо! Меня не удивило бы, если бы обвинили. Вы могли бы сказать: он только потому в ней не участвовал, что двести лет тому назад еще не жил, но если бы жил, то наверняка был бы генералом у Ракоци. Приблизительно таким же манером хотите вы, господин полицей-президент, сделать Гезу Балинта ответственным за Лавочне.

Клима смеялся. Он умел отвратительно смеяться.

– Вы выдали себя, господин Кестикало! Выдали, что вы очень интересуетесь венгерской историей! Отсюда очень легко догадаться, что вы служите не только русским большевикам, но и венгерским монархистам. Вы очень хитрый человек, господин Кестикало! Но на этот раз вы выдали себя! Теперь я знаю, что вы хортистский агент.

Когда после очной ставки с Кестикало меня привели обратно в камеру, там уже ждали два сыщика. Они били меня в течение трех часов. Сыщики хорошо знали, что мне ничего не известно о Лавочне, но всячески хотели, чтобы я дал показания о том, что там произошло. Они знали, что бьют меня напрасно. Без всяких практических целей они выбили мне два коренных зуба.

Три недели спустя меня опять повели к полицей-президенту. Клима сообщил, что меня высылают с территории чехословацкого государства.

– Вы не имеете права делать этого! – воскликнул я. – Я родился в городе Берегсасе и, следовательно, согласно законам республики, являюсь гражданином Чехословакии. Поэтому меня – согласно тем же законам республики – выслать нельзя.

– Если вы сможете доказать, что родились в Берегсе, тогда, конечно, мы вас выслать не сможем. Докажите, господин Балинт!

– Когда меня арестовали, у меня забрали все мои документы.

– Эти штучки мы хорошо знаем. У вас нет удостоверения личности, и не вы, а полиция виновата в том, что у вас нет документов. Печально, что у вас нет удостоверения. Как бы я ни был доброжелателен вообще, законы республики не позволяют мне поверить вам, если вы не можете доказать документами. Чему вы удивляетесь, господин Балинт? Если вы немножко подумаете, вам будет стыдно, что вы так по-детски хотели меня обмануть. Вы не раз писали, еще чаще говорили, что чего нельзя и что можно – вопрос не юриспруденции, а власти. В чьих руках сила, тот и решает. А теперь, когда вы видите, что были правы, – я не спрашиваю, имею ли я право высылать вас или нет, а просто высылаю, потому что имею для этого власть, – теперь вы удивляетесь. Мне придется сделать вывод, что вы, господин Балинт, писали и говорили такие вещи, которым сами не верили. И сейчас вы удивлены. Вы хотели ввести народ в заблуждение. Стыдитесь, господин Балинт! Что вы говорите? Что, вы верили в то, что писали? Тем лучше. Но тогда вы, наверное, обрадуетесь, что ваши теоретические познания сейчас пригодятся вам на практике, и в этом вы убедитесь.

Постановление поразило меня не тем, что оно было незаконным. Оно удивило меня потому, что оно было сравнительно благоприятным для меня.

За неделю до того, как Клима сообщил мне постановление о высылке, меня посетил в камере защитник. Это был адвокат нашей партии, член чехословацкого парламента – Иосиф Прерау. Он сообщил мне, что я должен предстать перед судом, который привлекает меня к ответственности за взрыв в Волоце, за восстание в Лавочне и за покушение на Ходлу в качестве подстрекателя.

Через несколько дней после сообщения о высылке Прерау опять посетил меня.

– Процесса не будет, – сказал Прерау, – потому что чехословацкое правительство наконец поняло, что такой процесс пролил бы свет на многое, что было бы неприятно правительству. Подкарпатский край – очень маленькая страна, но за последнее время о ней говорят слишком много.

Из того, что мне рассказал Прерау, я получил довольно ясную картину событий.

Брошюра Станека произвела большую сенсацию. Не меньшей сенсацией была и серия статей Лихи под общим заголовком «Наша республика – Марокко». После опубликования брошюры Станека правительство решило устроить большой политический процесс организаторов событий в Подкарпатском крае. В качестве главного обвиняемого этого процесса наметили меня. Поскольку я еврей и венгр, то, если удастся доказать, что я циник, негодяй, подкупленный агент империалистических держав, можно будет не только расправиться со мной, но и создать погромное настроение против венгров и евреев. Кроме того, я несколько месяцев сидел в одиночке, следовательно, не осведомлен о том, что произошло, и поэтому на суде буду вести себя, очевидно, беспомощно.

Первый удар этот хитросплетенный план получил от Кестикало, а второй – от чешских рабочих.

Когда газеты начали писать о предстоящем процессе, верецкинский финн вышел из лесу и добровольно явился в полицию в Кошице. Но прежде чем выдать себя, он в подробном меморандуме информировал руководителей «Марксистской левой» обо всем, что действительно произошло в Подкарпатском крае. И пока полицейские Климы были заняты избиением верецкинского кузнеца, «Марксистская левая» начала большую кампанию против колониальной политики республики.

После бурного заседания парламента министр внутренних дел приказал Климе дать разрешение защитнику посетить Гезу Балинта, поговорить с ним наедине.

В то время как пражские, брновские и кладненские рабочие организовали демонстрации – протест в связи с событиями в Подкарпатском крае, – реакционеры из Подкарпатского края тоже не дремали. В стране была создана «Комиссия автономии», руководителями которой были Каминский, Кохут, Кавашши и Лорко. Кавашши вышел из чешской партии и основал Венгерскую национальную партию, а Лорко, привлекший к этому делу двуязычного Вихорлата, создал Русинскую рабочую партию. Самых активных борцов, поддерживавших как Кавашши, так и Лорко, бывших гвардейцев Жатковича, которых бывший кандидат на царский престол забыл в Подкарпатском крае, прежде чем уйти в отставку, губернатор устроил на разные должности. Одних назначил начальниками уездов, других – чиновниками по налоговому ведомству, а третьих – старостами или инспекторами школ.

Таким образом, поддержка бывших царских офицеров много значила.

«Комиссия автономии» установила связь, с одной стороны, с польскими генералами, а с другой – с некоторыми венгерскими кругами. Кавашши постоянно переписывался с Дюлой Гембешом. Каминский произнес в большом зале «Короны» перед особо приглашенной публикой внушительную программную речь, в которой почти с полной откровенностью высказался против чехословацкой демократии, доказывая нежизнеспособность всех демократий вообще, и пел дифирамбы польской шляхте и Дюле Гембешу. Ужгородцы услышали тогда в первый раз имя Адольфа Гитлера.

Вопрос о Подкарпатском крае стал неприятным для правительства. Премьер-министр советовался с Седлячеком, этим прекрасным знатоком русинского вопроса.

Правительство, оказавшись между двух огней, после короткого колебания согласилось с планом, предложенным агентом по продаже вина Седлячеком.

Министр внутренних дел снова разрешил профессиональным союзам Подкарпатского края легальную работу. Это, по уверению Седлячека, должно было создать господам Кохуту и Кавашши столько забот и неприятностей, что у них не останется ни времени, ни охоты на то, чтобы агитировать против чехословацкого правительства. И рано или поздно, считал Седлячек, они сами обратятся за помощью к чешскому министру внутренних дел, против профсоюзов и рабочих партий, когда рабочее движение снова окрепнет.

Другим мероприятием, принятым правительством по совету Седлячека, было аннулирование процесса против Гезы Балинта. «Благодаря этому, – говорил Седлячек, – паруса „Марксистской левой“ останутся без ветра. Лучше всего будет выбросить из республики этого громко лающего пса. Когда он окажется вне пределов республики, то никому не будет опасен».

Министр внутренних дел отдал Климе распоряжение отпустить одного из арестантов, другого выслать. Министр внутренних дел не написал фамилии, думая, что если позже к нему обратятся с вопросом: на каком основании выслали чехословацкого гражданина с территории республики, он может сказать, что хотел выслать Кестикало, не являющегося чехословацким гражданином, и распорядился относительно моего освобождения, но Клима перепутал дела. Он понял своего начальника и сделал ему одолжение – выпустил Кестикало и выслал меня. Кроме того, он скоро нашел юридическое основание для моей высылки: хотя мой отец и дед родились в Берегсасе, но прадед был родом из Матэсалки, а эта деревня находится на южном берегу Тисы, в Венгрии. Я унаследовал венгерское подданство от своего деда.

Но Клима просчитался. Я никогда не мог бы сделать то, что удалось сделать Кестикало. Верецкинский финн мудрой, упорной, терпеливой работой научил подкарпатских трудящихся тому, что бороться можно не только топором и что революция начинается не сразу с атаки. Даже из Михалко он сумел воспитать работника профессионального союза. Когда Михалко впервые принял участие в совещании, целью которого было изменение коллективного договора лесных рабочих, он вздохнул и сказал:

– Лучше встретиться в лесу с десятью медведями, чем с директором завода в его хорошо освещенном и жарко натопленном кабинете.

В 1939 году, когда Красная Армия вошла в Галицию и освободила Западную Украину, в ней служил старый капитан, по имени Юха Кестикало. Но в 1920 году Кестикало еще сидел в тюрьме в Кошице, а польские генералы измывались над Западной Украиной. С русинами, выданными им генералом Пари, они покончили быстро. Без следствия, без суда и приговора в течение полутора часов казнили около семидесяти пленных. Их закопали в общей могиле. Братская могила находится в лесу около Лавочне. Только одного переданного им русина, Красного Петрушевича, казнили не сразу. Его решили судить.

Его раны зажили, но температура все время была повышена. Он так ослабел, что с трудом передвигался. Голова у него кружилась. В таком состоянии он предстал перед судом. Политический процесс нужен был генералам, чтобы доказать, что они спасли Галицию от «красной опасности».

Судебное разбирательство, назначенное на 7 октября, было перенесено на 18 сентября, так как надо было торопиться. Проводилось оно в городе Стрый, при закрытых дверях, с полным исключением гласности, если не считать присутствовавших на суде двух военных журналистов, агентов политической полиции.

Семнадцатого вечером Миколе было сообщено, что на другой день утром он должен будет предстать перед судом. Всю ночь ворочался он без сна. Боялся, что из-за физической слабости не в состоянии будет вести себя на суде так, как это достойно большевика. Наконец на рассвете он заснул. Во сне гулял с Лениным в Сойве на горе с двумя горбами.

Суд начался в четыре часа дня.

Покончили с формальностями. Представитель обвинения произнес речь.

На вопрос председателя, считает ли себя виновным, Микола сидя, потому что не мог встать, ответил:

– Меня обвиняют в том, что я хочу освободить украинский народ из-под ига польских панов? Признаю, что я действительно хочу этого. И еще обвиняют меня в том, что я хочу освободить трудящихся от господства эксплуататоров? Признаю, что это было целью моей жизни.

Все время судебного разбирательства он сидел молча, спокойно. Рассмеялся только, когда его защитник, молодой обер-лейтенант артиллерии, просил вынести ему строгий приговор.

Прежде чем суд удалился на совещание, председатель суда спросил подсудимого, хочет ли он еще сказать что– нибудь?

– Хочу! – ответил Микола и, сделав большое усилие, встал. Его похудевшее лицо пылало от жара, глаза горели. – Обвинитель утверждает, – сказал он тихим голосом, – что я был врагом господ. Я не был, я и теперь враг господ. Я не только враг, но буду всегда бороться, пока…

Тут председатель перебил его:

– Я вас не понимаю, Петрушевич. Я не понимаю, каким путем вы еще думаете бороться. Разве вы не слышали, что господин майор предложил приговорить вас к смерти? Разве вы не знаете, что по нашим законам приговор приводится в исполнение в течение двадцати четырех часов.

– Я знаю, что вы меня убьете, – ответил Микола. – Это вы можете сделать. И все же я прав. Я и после своей смерти буду продолжать бороться. Вы думаете, что это пустая фраза. Ошибаетесь. После смерти я буду не только бороться, но и побеждать. Увидите, господа! Нельзя вырвать с корнем все деревья на Карпатах.

Пока Микола сидел в ожидании объявления приговора, из его рта медленно сочилась кровь.

Казнили его 19 сентября 1920 года в три часа тридцать минут утра.

Когда он стоял под виселицей, майор-прокурор еще раз огласил приговор. Затем он прочел выписку из протокола суда. Несколько строк: «Осужденный на поставленный ему вопрос, желает ли он просить о помиловании, ответил: «От врага милости не прошу и не принимаю».

– Фельдфебель! – распорядился майор. – Исполните свой долг!

Микола спокойно выслушал приговор, а когда ему на шею набросили петлю, воскликнул:

– Москва…

Больше он ничего не мог сказать.

Осенью 1923 года русинские крестьяне вырыли тело Миколы из-под виселицы и тайком переправили его в Сойву. Народ Подкарпатского края похоронил Красного Петрушевича на сойвинском кладбище, на котором, как гласит легенда, спят солдаты гуннского короля Аттилы.

Прощание

В Венгрию и Румынию я ехать не хотел. Австрия и Германия не давали мне визы на въезд. Прерау достал для меня разрешение на выезд в Советскую Россию. Министерство иностранных дел дало транзитную визу.

Утром последнего дня, проведенного мною в чехословацкой тюрьме, меня посетила няня Маруся.

Смерть сына не сломила Марусю Петрушевич. Мать Миколы, правда, поседела, но за последние годы ее сутулая фигура выпрямилась.

Она принесла мне в подарок несколько яблок и коробку папирос. Оправдывалась, что больше принести не могла, – много месяцев была без работы. Но она успокоила меня, что теперь уже все в порядке. Кестикало переехал в Мункач, и она будет жить у него. Жена Кестикало на днях родила третьего подкарпатского финна.

– Прекрасный мальчик, Геза. Почти такой же красивый и умный, каким был ты.

Мы долго молча сидели рядом.

Няня Маруся молчала, так как знала, что я и так понимаю, что она чувствует и думает.

А я молчал, потому что не знал, что нужно сказать, что можно сказать ей: что бы ни случилось в будущем, мы все-таки победим. Сказать ей, что те несколько лет, на которые наша победа отодвинулась, только несколько минут по сравнению с теми тысячами лет, которые человечество провело в темноте, в нищете и рабстве, и только несколько секунд по сравнению с теми солнечными, свободными, счастливыми сотнями тысяч лет, которые предстоят еще человечеству? Или сказать, что Микола жив, что он живет всюду, где угнетенные идут на борьбу против своих угнетателей? Или говорить мне ей о том, что моя жизнь прекрасна, что борьба, даже если мы погибаем в ней, в миллион раз достойнее человека, чем бездеятельное наблюдение жизни? Мне казалось, что обо всем этом я говорил бы напрасно, что няня Маруся чувствует так же, как и я, и понимает меня.

Много-много лет спустя, когда я снова встретился с товарищем Марусей Петрушевич, она сама по-своему рассказала мне все то, чего я на прощание не решился сказать няне Марусе.

Без слов гладил я ее большую коричневую, жилистую руку.

Когда пришло время проститься, Маруся поцеловала меня.

– Отец твой, Геза, был праведным человеком, и ты тоже очень хороший мальчик. Только радость, одну радость доставлял ты своей старой няне. Так же, как и Микола. Но все же я никогда, никогда больше не хочу тебя видеть! Никогда, никогда больше не возвращайся на эту землю, на которой все порядочные люди несчастны.

– Нет, няня Маруся, я вернусь! Я непременно вернусь! Я знаю, что на Западе солнце заходит позже, чем на Востоке. Но нет такой силы, которая могла бы воспрепятствовать тому, чтобы и у нас когда-нибудь стало светло. Тогда я вернусь, и тот, кто желает людям добра, будет иметь право на жизнь. Понимаешь ли ты меня? Не важно. Жди, я непременно вернусь! До свидания, дорогая мать!

Вечером два сыщика повели меня на вокзал. Один из них проводил меня до границы.

Москва, 1937–1939

Рассказы

Пророчество

Решившись составить свою автобиографию из дюжин коротких, почти анекдотических историй, я обратился к моей старой маме, которой уже за девяносто. Я попросил ее вспомнить для начала какой-нибудь типичный эпизод из моего детства, чтобы достойно начать эту книгу. Мама выполнила мою просьбу, даже, можно сказать, перевыполнила: она поведала мне с десяток историй из моего детства, каждая из которых вполне доказывала, что я был самым гениальным, самым эрудированным и высоконравственным мальчиком на свете. Чтобы читатель вдруг не подумал (и не без оснований), что я с тех пор основательно изменился, я вынужден пропустить мимо ушей мамины воспоминания и начать свою книгу с такой истории, о которой моя дорогая мамочка предпочла бы, вероятно, не вспоминать, но которую я никогда не смогу забыть.

Мне было семь-восемь лет (значит, сие могло произойти в 1902 или в 1903 году), когда друг юности моего отца Мозеш Бранд, арендовавший знаменитые поленские минеральные источники у графов Шенборн-Бухгейм и предпринявший в этой связи строительство узкоколейки Сойва – Полена, пригласил меня к себе в гости на летнюю вакацию.

Спустя несколько лет дядя Бранд сменил веру, обратился в протестантство, получил дворянскую приставку к своему имени и стал именоваться Бранд-Поленский, а его единственная дочь Гермина вышла замуж за какого-то трансильванского графа. Но в те времена, когда я гостил у него, дядя Бранд был еще ортодоксальным иудеем и по-венгерски говорил совсем плохо, с сильным акцентом. Более всего он гордился тем, что старый граф Эрвин Шенборн-Бухгейм раз в году приглашал его к себе в замок на чашечку послеобеденного кофе и всякий раз угощал толстой марочной сигарой. Дядя Бранд, никогда в жизни не куривший, считал своим долгом честно наглотаться дыма в гостях у графа, после чего обычно два-три дня чувствовал себя больным. Старый граф по своему рангу и достоинству, авторитету и размерам состояния был, по словам дяди Бранда, любившего это повторять, вторым человеком в Венгерском королевстве, поскольку первым считался его величество император Франц-Иосиф. Факт сей не меняло то обстоятельство, что почтенный граф, потомственный венгерский дворянин, владетельный сеньор тогдашней Венгрии, принадлежавший к самой верхушке общества, по-венгерски не знал ни слова.

Это случилось на третий или четвертый день моего пребывания в крытом красивой черепицей доме дяди Бранда в селении Полена. Было прекрасное, солнечное июльское воскресенье.

– Живо одевайся, Бела! Пойдешь с Герминой к церкви! – поднял меня с постели дядя Бранд, – Надень лучшую рубашку, надо выглядеть красиво!

Гермина, будущая графиня, одно из первых моих увлечений – четырнадцатое или пятнадцатое по счету, точно не помню, – была года на три-четыре старше меня. В 1921 году, оставшись молодой вдовой, она перешла из протестантства в католичество и переехала в Секешфехервар для того лишь, чтобы, по крайней мере, дважды в неделю исповедоваться у епископа Прохазки[38]38
  Прохазка Оттокар (1858–1927) – епископ римско-католической церкви, главарь клерикальной реакции, один из столпов фашистского режима Хорти.


[Закрыть]. Но в тот памятный день, о котором я начал свой рассказ, она была всего лишь очень хорошенькой, рыжеватой еврейской девушкой.

Она взяла меня за руку и решительно повела на церковную площадь. Там собиралось все село от мала до велика – из церкви валом валил народ. Гермина, энергично действуя локтями, протолкалась через толпу.

– Что здесь будет? – спросил я, в тайной надежде увидеть представление бродячего цирка.

Но будущая графиня отрезала:

– Halts Maul!![39]39
  – Заткнись! (нем.)


[Закрыть]

Короче говоря, каждое воскресное утро в Полене через пять – десять лет после отмены крепостного права гайдуки господ Шенборн, облаченные в мундиры и при саблях, подвергали порке лесорубов и батраков, нарушивших в течение недели какую-нибудь из десяти заповедей шенборнского имения. «Десять заповедей» – не моя злая шутка. Управляющий графским имением самолично сформулировал и отпечатал жирным шрифтом в мункачской типографии эти самые «десять заповедей», приказав вывесить их на стенах всех принадлежащих графу строений. «Десять заповедей» учили наизусть в местных начальных школах.

Приговоренные к порке выстроились в длинный ряд и стояли с опущенными головами на тропке, ведущей к козлам для наказания, – это были венгерские, русинские, еврейские, румынские и словацкие лесорубы и батраки. Когда подходило время, очередная жертва покорно расстегивала штаны и ложилась на козлы. Гайдуки торжественно и ловко рассекали воздух тростниковой лозой. Народ молча глядел на этот ужасный спектакль.

Какое удовлетворение я ощутил, когда пятнадцать лет спустя те же люди взялись за топоры и вилы и пошли на штурм графской усадьбы! А в январе 1955 года, когда мне снова довелось посетить Сойву и Полену, сельский Совет собрал в большом светлом зале школы деревенских ребятишек, и меня попросили рассказать им о прошлом. Ребята смеялись, когда я рассказывал им о том, как пороли их отцов. Конечно, хорошо, что молодому поколению все это теперь кажется сказкой, но все-таки, подумалось мне, им следовало бы больше знать о прошлом – не таком уж далеком – своего края.

Когда с козел слез старый седой русин – и, пошатываясь, направился к своим детям и внукам, которые, заливаясь слезами, ждали его в сторонке, я потерял сознание. Какой-то старый лесоруб на руках отнес меня в дом Бранда. Там мне стали делать уксусные примочки и уложили в кровать. Все воскресенье я не взял в рот ни крошки, то же повторилось и в понедельник. Я только пил, пил, литрами вливая в себя жидкость – бесплатную здесь поленскую минеральную… Утром во вторник дядя Бранд посадил меня на поезд и отправил в Берегсас.

Мать сразу уложила меня в постель и вызвала нашего домашнего врача – дядю Федака, то есть доктора Иштвана Федака Старшего. Он даже летом носил длинный черный сюртук и источал крепкий дух сливовицы и табака. Прежде чем прослушать мои легкие, он вытащил из кармана два куска жженого сахара, пропахших табаком, один положил мне в рот, другой сунул мне в руку. (Нынче, докуривая свои, видимо, уже последние трубки, я часто думаю, что к курению меня приучил, собственно, жженый сахар дядюшки Федака).

Итак, прослушав меня, доктор долго беседовал с моей матушкой о дороговизне, о плохой погоде (то много дождей, то мало), потом принялся клясть все на свете. «Мир – что наша речка Верке, – говорил он. – В этой речке, как известно, течение медленное, вода в ней стоячая и воняет. То же самое и в мире».

Через четверть часа он наконец вспомнил обо мне.

– Этот мальчик совсем здоров, – сказал он. – Беда только в том, что у него слишком мягкое сердце.

Моя бедная мамочка побледнела: она почему-то связала этот диагноз с болезнью, которая в просторечии называется «размягчение мозгов».

– И это очень опасно, доктор? – спросила она по-немецки, чтобы я не понял.

– Нет, что вы! Это вовсе не опасно! – ответил он по-венгерски. – Даже полезно. Мальчик будет сторониться драк. Уверен, что он никогда не пойдет в солдаты.

– Слава тебе господи! – воскликнула радостно моя мамочка и чуть не бросилась целовать руку дяди Федака.

Вся эта история пришла мне в голову неспроста, а благодаря новой встрече с графиней Герминой. После освобождения вдовая графиня посетила меня в сопровождении графини Сапари. Тогда внешне она казалась на добрых двадцать лет моложе меня. Графиня обратилась ко мне с маленькою просьбой: не могу ли я, учитывая заслуги ее покойного отца, походатайствовать о возвращении ей имения размером более чем в тысячу шестьсот хольдов?

Прошло еще много лет, и вот я снова встретил Гермину. Я подыскивал себе квартиру и получил адрес, где якобы пустует жилплощадь. Звоню привратнице, смотрю – открывает графиня Гермина. Я сразу ее узнал, хотя теперь она выглядела на добрых десять лет старше меня. Она меня не узнала. Не знаю, почему, она поблагодарила меня по-немецки за двадцать форинтов, которые я сунул ей за исчерпывающую информацию на мой вопрос о свободной квартире:

– Какая квартира, помилуйте! – промолвила она. – Теперь никаких квартир нет и не будет до тех пор, пока… – Она не докончила свою мысль. Лишь осенила себя крестным знамением.

Я не удержался и чуть не выдал себя, сказав:

– А бедный дядя Федак еще жаловался, что дела в мире идут чрезвычайно медленно…

Перевод А. Гершковича