Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Книги Белы Иллеша уже давно ходили по свету, были хорошо известны и советскому читателю, а на своей родине – вплоть до освобождения ее от фашизма в 1945 году – писатель-коммунист был под запретом. Должно было пройти еще несколько трудных военных лет, чтобы писатель вновь обрел свою родину. Велико счастье вернуться на родную землю в качестве воина-освободителя! Спустя двадцать пять лет Бела Иллеш вернулся на родину сильнее и мудрее, чем тогда, когда вынужден был покинуть ее.

На окраинах Будапешта еще не затихли бои, а Б. Иллеш 8 февраля 1945 года уже выступал в Будапештском оперном театре с докладом о великой освободительной миссии Советской Армии на первом после освобождения Венгрии собрании венгерских писателей и деятелей культуры. С того дня он активно участвовал в строительстве новой, свободной Венгрии. Его книги, особенно «Карпатская рапсодия», вышли огромными тиражами, обрели широкую аудиторию, стали любимым чтением нового поколения венгров. Писатель был награжден в 1949 году и в 1955 году высшей наградой – премией имени Кошута. Пожалуй, никто из писателей-эмигрантов так быстро и органично не вошел в новую жизнь венгерской литературы, как Иллеш.

Вернувшись в Будапешт, Б. Иллеш продолжал быть страстным проводником дружбы советского и венгерского народов. Своей жизнью и творчеством он сам как бы служит живым олицетворением и символом этой дружбы, скрепленной общей борьбой и испытаниями. Как один из первых руководителей Союза венгерских писателей (1949), а затем как главный редактор венгерской «Литературной газеты» (1951), Б. Иллеш активно участвовал в политической и общественной жизни Венгрии.

Одновременно с большой общественной деятельностью он продолжал много и плодотворно писать. Кроме рассказов и повести «Путешествие Керекеша», разоблачавшей американские происки в Азии, Б. Иллеш в 1949 и 1950 годах выпустил в свет две части своей повой эпопеи об освобождении Венгрии Советской Армией: книги «Славлю оружие и витязя» и «Битва у Вигсинхаза». Венчал его военные повествования роман «Обретение родины», переведенный в 1954 году на русский язык. Это – масштабная документальная эпопея об обретении новой родины венгерскими рабочими и крестьянами, одетыми в солдатские шинели. Как и в «Карпатской рапсодии», Бела Иллеш вел рассказ в «Обретении родины» от лица Гезы Балинта – теперь «лысого майора», но все понимали, что роман от начала до конца автобиографичен и написан на основе личных наблюдений и исторических документов. В этом романе Б. Иллеш вновь вернулся к полудокументальному жанру, в котором была написана книга «Тиса горит».

В 1963 году Бела Иллеш тяжело заболел. Медленно возвращалась способность работать. И вот тогда семидесятилетний писатель нашел, а вернее, возродил забытый жанр литературы, который как никакой иной соответствовал его индивидуальным склонностям и манере рассказчика. Это был жанр короткого рассказа-анекдота, всегда приправленного шуткой, авторской доброй иронией. Действующими лицами такого повествования неизменно оказывались, во-первых, сам автор и, во-вторых, кто-либо из знаменитых его современников, о ком Бела Иллеш, как свидетель, рассказывал характерные забавные и поучительные истории. По существу это – мемуары, рассказанные бывалым и остроумным собеседником в непритязательной и доверительно шутливой форме. Бела Иллеш вспоминал и как бы заново осмысливал свою жизнь, проходя живописной галереей своих знаменитых современников – от венгра Э. Ади до датчанина М.-А. Нексе.

Далеко не все в этих рассказах строго соответствует фактам. Увлекаясь, Иллеш давал разгуляться своей фантазии и часто присочинял к достоверным сюжетам выдуманные. Однако, главное в его рассказах – достоверно: дух эпохи, ее атмосфера.

Некоторые критики в Венгрии, да и у нас, оценивая этот необычный жанр, пытаются найти его корни и указывают в этой связи на рассказы классика венгерской литературы Кальмана Миксата, жившего в прошлом веке. Манера рассказчика Белы Иллеша действительно восходит к миксатовской традиции неторопливого, сочного и остроиронического описания. Однако Бела Иллеш ведет свои рассказы в ритме нашего бурного века, он лаконичен, деловит и чурается всякой витиеватости стиля. Его воспоминания обогащают читателя опытом жизни, а не просто развлекают.

Но об этом пусть поведают читателю сами «короткие истории», большинство из которых впервые публикуется на русском языке. В заключение хочется подчеркнуть, что книга «Избранного» Белы Иллеша есть отражение жизни писателя-революционера, избравшего путь борьбы за идеалы коммунизма и идущего этим путем с чистой совестью и с поднятой головой.

Когда настоящая книга была уже набрана, пришла скорбная весть о смерти ее автора.

Б. Иллеш знал, что в Москве готовится издание его произведений и очень этому радовался, ведь большую часть своей жизни он прожил в Москве.

…Весь Будапешт провожал Белу Иллеша в последний путь. Его похоронили в Пантеоне революционных борцов.

Ал. Гершкович

Карпатская рапсодия

Роман

Перевод с венгерского М. Зельдович и Э. Шика

Часть первая
Молодое вино

Гарибальди и кайзер Вильгельм

На стене нашей комнаты висели две цветные репродукции. На одной из них был изображен борец за свободу Италии Гарибальди, в его знаменитой красной рубашке. На другой – молодцеватый германский кайзер Вильгельм II, с острыми, дерзко торчащими к небу усами. Оба портрета попали к нам не случайно. Каждый из них – как Гарибальди, так и кайзер Вильгельм – мог похвастаться подвигом, покорившим сердце моего отца. Отец очень любил рассказывать, и по вечерам, уставший от работы, он мирно покуривал трубку и сотни раз излагал нам подробную историю героического подвига Гарибальди и замечательного поступка кайзера Вильгельма. Мы, дети, знали уже обе истории наизусть, но тем не менее всегда радовались, когда отец приступал к рассказу.

– Почему я так привязан к Гарибальди, к этому великому герою итальянского и венгерского народа? Ну что же, если очень хотите знать, могу рассказать и вам. Секрета тут никакого нет.

По словам отца, дело было в том, что Гарибальди любил венгров куда больше, чем итальянцев, и страшно жалел, что родился итальянцем, а не венгром. Хотя для Гарибальди вообще ничего невозможного не существовало, но этот свой врожденный недостаток даже он никак устранить не мог.

«Выгнав из прекрасной Италии, – здесь я привожу слова отца, – немецкую собаку, этот неустрашимый краснорубашечный герой наметал превосходный план, который, будь он осуществлен, принес бы вечную славу ему и вечное счастье нашему многострадальному венгерскому народу. Бессонными ночами Гарибальди всесторонне взвешивал и исправлял свой план, а затем, когда считал его уже безукоризненным, написал письмо великому венгерскому борцу за свободу – Лайошу Кошуту [5]5
  Лайош Кошут (1802–1894) – вождь венгерской национальной революции 1848–1849 годов.


[Закрыть], который в это время вел в Лондоне горькую жизнь изгнанника. В письме Гарибальди просил Кошута приехать к нему в гости в Рим или же, если у него нет желания или времени, разрешить ему, Гарибальди, посетить пламенного венгра в туманной столице Британии. Письмо было отправлено, а через несколько недель туда поехал и сам героический итальянец».

План очень понравился Кошуту. Он заключался в том, что Гарибальди во главе тысячи итальянских краснорубашечников и тысячи одетых в расшитую форму венгерских гусар высадится бурной ночью в одном из портов Адриатического моря и выгонит австрийцев из Венгрии, как выгнал их уже из Италии. План этот, – отец мой знал из достоверного источника, – вызвал слезы у пламенного венгра, но, к сожалению, так и остался планом. Герои разошлись во мнениях по поводу того, что будет после победы. Гарибальди хотел, чтобы Кошут стал венгерским королем. Но Кошут никак на это не соглашался. Нет, королем он быть не хотел.

– Ну и напрасно! – вставляла всегда при этих словах мать, которая слушала рассказ, штопая наши чулки.

Отец тотчас умолкал. Всю свою жизнь он выражал гнев или обиду лишь молчанием, упорным молчанием.

А когда он замолкал, заставить его снова заговорить было чрезвычайно трудно. Иногда это все же удавалось. В таких случаях мы узнавали, что Кошут, сам не хотевший стать королем, предлагал корону Святого Иштвана [6]6
  Святой Иштван – первый король Венгрии (1001–1038).


[Закрыть] Гарибальди. Но Гарибальди тоже не хотел быть королем. Если мать вторично вставляла реплику:

– Ну и напрасно! – рассказ окончательно обрывался, и о полной неудаче плана Гарибальди мы могли судить только по тому, что, когда мы были детьми, австрийский император, – отец ничего не говорил об этом, – все еще продолжал царствовать в Венгрии. Выкурив трубку, отец выпивал еще два-три стакана берегсасского вина и уходил спать. Если же мать молча мирилась с отказом итальянского краснорубашечника от короны Святого Иштвана, то мы узнавали, что великие герои со слезами на глазах обнимали друг друга на прощанье, но из-за того, что не могли сговориться, в Венгрии до сих пор продолжали тиранически властвовать Габсбурги, которых отец в домашнем кругу называл не иначе как «филоксерой венгерского народа».

Из этого выражения всем ясно, что мой отец, во-первых, был приверженцем партии независимости и 48 года [7]7
  Оппозиционная антигабсбургская националистическая венгерская партия.


[Закрыть] и, значит, противником австро-венгерской монархии, а во-вторых – занимался виноградарством и поэтому самым подлым врагом человечества считал пожирающую виноград филоксеру. И еще – немцев. Он очень любил вино и ненавидел филоксеру, но ни эта любовь, ни эта ненависть не объясняют его отношения к Гарибальди. Понять его до конца мог только тот, кто был знаком с романтической биографией моего деда по отцу.

Отец моего отца в 1849 году двадцатидвухлетним юношей вступил в революционную армию Кошута. После того как венгерская свобода была потоплена в крови императорским генералом Виндишгрецем и царским генералом Паскевичем, мой дед бежал в Италию. Эмигрировавший борец за венгерскую свободу был, собственно говоря, евреем и готовился в раввины. На этом основании, а может быть, еще и потому, что он очень хорошо пел, мой дед два или три года превосходно прожил, ничего не делая, по милости своих итальянских единоверцев, в Неаполе, пока итальянское вино не свело его с какой-то неаполитанской уличной певицей. Подробности этой любовной истории мне неизвестны, но одним из ее последствий было, как мне известно, то, что мой дед, который вопреки желанию своих единоверцев упорно не уходил от своей возлюбленной, вынужден был взяться за работу. Он стал столяром. Однако затем, чтобы избавиться от предмета своей любви, поступил поваром на океанский пароход и попал в Южную Америку. В Аргентине он некоторое время работал официантом, потом открыл «Венгерскую корчму». Став зажиточным человеком, он женился на дочери происходившего из Италии еврейского кантора, на моей бабушке, которая превыше всего гордилась тем, что была лично знакома с женой Гарибальди.

Когда в 1867 году венгерские господа помирились с Габсбургами и австрийский император был коронован венгерским королем, мой дед простился с Южной Америкой и возвратился туда, откуда был родом, – на Лесистые Карпаты. На привезенные из Южной Америки деньги он купил у вернувшегося в Австрию бывшего императорского чиновника виноградники.

Возвращение на родину снова пробудило в моем деде жажду знаний священных наук. Он одевался в венгерскую национальную одежду, изучал еврейские священные книги и пил много, очень много вина. Ученые занятия он мудро сочетал с выпивкой – часами сидел и думал о том, каков цвет молодого берегсасского вина с горы Моисея: зеленовато-желтый или желтовато-зеленый? И, размышляя, – пил. От зеленовато-желтого или желтовато-зеленого напитка его лицо вскоре стало бронзовым, а от спокойной жизни после множества бурь его исполинская фигура постепенно обрюзгла. Когда ему минуло шестьдесят лет, он начал вспоминать, что в юности знал лично Лайоша Кошута. Приближаясь к семидесяти годам, он вдруг вспомнил, что несколько раз видел Гарибальди. Из семнадцати своих детей он похоронил шестнадцать. Только один, самый младший, пережил его – это был мой отец. Он унаследовал от деда виноградники и поставил на его могиле памятник с надписью, что покойный был «раввином с венгерским сердцем и до самой смерти верным солдатом Кошута и Гарибальди».

Кроме виноградников и культа Кошута и Гарибальди, мы унаследовали от деда еще и дом с огромным фруктовым садом. Гордостью этого сада было «дерево Кошута» – громадное абрикосовое дерево, которое, когда я был ребенком, уже не плодоносило, а давало только цветы. Под этим деревом – о чем знал весь город Берегсас [8]8
  Берегсас – венгерское название города Берегово.


[Закрыть] – перед вторжением Паскевича Лайош Кошут целую ночь совещался со своими генералами. Когда дерево упало, отец предложил его дуплистый ствол Национальному музею. Но музей не принял подарка. В ответ на патриотическое предложение отца какой-то грубый чиновник музея написал ему, что Кошут никогда в своей жизни не бывал в Берегсасе, и посоветовал использовать дерево на топливо. Ответ этот привел в ярое возмущение не только отца, но и весь город. Наш сосед, уксусный фабрикант Маркович, советовал отцу обратиться с жалобой прямо к королю. Так как речь шла о дереве Кошута, отец, может, и сделал бы это, если бы им не руководил испытанный принцип – отвечать на обиду молчанием. И дерево Кошута было взято матерью на дрова.

Я уже сказал, что от деда мы получили в наследство огромный фруктовый сад. Это верно. Но не менее верно также, что к тому времени, когда дерево Кошута упало, наш фруктовый сад был уже не таким большим, как раньше. Добрую половину его отец постепенно распродал участками под жилые дома. Но если кто-нибудь подумает, что на этом мы разбогатели, то ошибется. Отец распродавал дедовский сад вовсе не потому, что хотел разбогатеть, а потому что все беднел.

– Мы живем в трудные времена, – жаловался отец и ругал правительство.

Мать, в свою очередь, бранила отца:

– Ты заботишься не о том, чтобы делать побольше вина, а лишь о том, чтобы побольше пить его.

– Вина бывает столько, сколько бог даст, – отвечал отец. – А что касается потребления…

Отец говорил тихо и медленно, у матери же язычок был острый. Она все ругала нашего «лентяя» отца, но, как сама говорила нам, детям, уже не так энергично, как раньше.

– Если ваш отец похож на старую бабу, то, по крайней мере, я была как мужчина, пока этот «убийца» не отнял у меня все силы.

«Убийцей», отнявшим у матери все ее силы, был я. В детстве мне приходилось слышать об этом очень часто. Убийство я совершил во время собственного рождения. Дело было в том, что врач, дядя Яношши, повитуха, тетя Керекеш, и сама мать точно определили, когда я должен появиться на свет, и все было тщательно приготовлено. Но я не стал придерживаться определенного ими срока. Мать матери, которая обязательно хотела присутствовать при рождении первого внука, телеграфировала из Будапешта: «Буду понедельник утром семь». Отец поехал на станцию встречать бабушку, прислуга пошла на базар за покупками. Мать осталась дома одна и кипятила молоко. Но я помешал ей. Я не дал ей времени не только послать кого-нибудь за повитухой, но даже лечь в постель. Она уселась посреди комнаты на пестрое украинское крестьянское одеяло. Там я и нырнул головой в жизнь. Когда прибыла бабушка, ее первые слова были:

– Нечего сказать, хозяйство! Все молоко убежало!

Мать нашли без сознания на полу.

Она пролежала в постели три месяца и, когда встала, не была уже прежней жизнерадостной болтушкой. На всю жизнь она осталась нервной, быть может, даже немного нервнобольной. Всякий неожиданный звук заставлял ее вздрагивать. Когда во время грозы гремел гром, она начинала плакать. Причиной всему этому был, конечно, я, а, следовательно, я был виновен и в том, что в доме не стало «мужчины», который взялся бы за виноградники, чтобы их не вырвали из наших рук. «Убийцей» прозвала меня бабушка.

Бабушка, так же как и отец, держалась своих благородных традиций. Но в то время как отец душой и телом считал себя венгром, бабушка гордилась своим испанским происхождением. Вместе с мужем она приехала в Южную Венгрию, в город Бая из Салоник. По-венгерски она изъяснялась плохо. Ее родным языком был испанский, на котором говорили в средние века. Хотя семья бежала из Испании в 1492 году во время преследований евреев и поселилась в Салониках, она сохранила свою средневековую испанскую одежду и язык. Когда бабушка рассказывала нам сказки, героями этих сказок была мудрая королева Изабелла и решительный король Фердинанд, те самые, которые изгнали евреев из Испании.

– Почему ты так любишь эту Изабеллу, если она плохо обращалась с вами?

Бабушка была удивлена этим вопросом. Она задумалась.

– Изабелла сделала Испанию великой, – ответила она наконец.

Тогда я поверил этому, но ответ ее все же не удовлетворил меня.

– Для вас она все-таки была плохой, – продолжал возражать я.

– Она была великой королевой, – упорствовала бабушка.

– Да, но…

Бледное лицо бабушки покраснело.

– Если ты чего-либо не понимаешь, лучше молчи!

Аргумент был убедительным.

Бабушка была маленькая, худенькая, очень живая старушка. Мы, внуки, думали, что у нее «не все дома», а чужие люди считали ее и совсем ненормальной. Мы – из-за того, что она рассказывала, чужие – из-за одежды. Представьте себе, какое может произвести впечатление фигура старой еврейки в костюме, сшитом по портретам средневековых испанских инфант, в городе Берегсасе, на немощеных улицах которого жители привыкли видеть венгерские национальные костюмы с нашивками, русинские шубы и лапти, еврейские кафтаны и шапки, отороченные лисьим мехом. Мы неохотно выходили с бабушкой на улицу, так как прохожие смеялись над нами, но дома мы очень любили бывать с ней, потому что она прекрасно рассказывала об одетых в бархат испанских грандах и инфантах с шелковистыми волосами. Правда, время от времени, иногда даже без всяких причин, она вдруг начинала сердиться, но если даже кто-нибудь из нас и получал в таких случаях подзатыльник, то через минуту бабушка уже целовала пострадавшего.

Почему многодетный потомок семьи знаменитых салоникских раввинов решил переселиться в южновенгерский город Бая – я не знаю. Мне известно только, что мой дед по матери, после своего избрания раввином в Бая, прекратил всякую связь с салоникскими родственниками. Кроме того, мне известно, что делом духовного воспитания евреев Бая мой дед, Иозе Севелла, занимался очень недолго – всего лишь три месяца.

Однажды утром он пошел на Дунай купаться и утонул. Вдова его письменно помирилась с салоникскими родственниками, от которых потом стала получать через какой-то венский банк ежемесячную помощь в сто крон.

Один из братьев моей матери, доктор Филипп Севелла, был уездным врачом в Сойве – деревне, расположенной в четырех-пяти часах езды от Берегсаса, где уже не было виноградников и где на вершинах, покрытых густыми лесами гор, снег таял только в июне. Моя мать, будучи еще девушкой, несколько раз проводила в Сойве лето, а я (как и почему – расскажу позже) провел там целых два года своего детства. Так мы подошли к портрету кайзера Вильгельма.

Когда моя мать была еще не замужем, в Сойве, в доме дяди Филиппа, проживала очень красивая учительница, барышня Вильма. Между нею и моей матерью, которая в то время тоже была очень красивой, завязалась теплая дружба. Моя мать громко высказывала свое восхищение рыжеватыми волосами и голубовато-серыми глазами барышни Вильмы, а мадемуазель Вильма была в восторге от черных, миндалевидных глаз и иссиня-черных волос моей матери.

Барышня Вильма попала в Будапешт и сделала там блестящую карьеру. Она познакомилась с депутатом парламента, бароном Деже Банфи, и вскоре превратилась в баронессу. Барон Банфи, в свою очередь, тоже сделал карьеру: он стал премьер-министром Венгрии. Так что барышня Вильма оказалась ее превосходительством.

Отец мой, покуривая трубку, очень часто рассказывал нам, детям, историю знакомства, любви и женитьбы Вильмы и Банфи. Из всей этой истории, так воодушевлявшей моего отца, у меня осталось в памяти только то, что могучий премьер-министр Венгрии и его рыжеволосая супруга баронесса были не совсем счастливы. Как мы уже знаем, Вильма до замужества была учительницей и своим трудом зарабатывала себе на жизнь. Поэтому венгерские княгини, графини и баронессы не приняли в свое общество ставшую ее превосходительством женщину, которая в девичестве «опозорила» себя тем, что зарабатывала на хлеб.

– Понятно, – высказывала свое мнение моя мать.

– Понятно и то, – сердито прерывал ее отец, – что поведение этих аристократических стерв очень огорчало Вильму и его превосходительство ее мужа.

– Я бы просто плюнула на них! – замечала мать.

Если отец не очень обижался на эту реплику, нам удавалось дослушать до конца рассказ о кайзере Вильгельме.

– Случилось однажды, – продолжал отец, – что могущественный государь Германской империи посетил Будапешт. В честь знаменитого гостя император Франц – Иосиф устроил в королевском дворце блестящий бал. Германский посол обратил внимание Вильгельма на натянутые отношения, существующие между премьер-министром Венгрии и венгерской аристократией, и бравый кайзер решил показать, что он в пять минут сумеет уладить то, чего «старая ищейка», то есть Франц-Иосиф, не мог сделать в течение многих лет.

Каким образом? Одним поцелуем руки, высочайшим императорским поцелуем!

Вкратце суть отцовского рассказа сводилась к тому, что на блестящем балу кайзер Вильгельм ни одной даме не поцеловал руки, кроме баронессы Банфи, нашей барышни Вильмы. После этого Вильма была принята в высшем обществе как полноправная всеми княгинями, графинями и баронессами Венгрии.

Когда весть об этом кайзерском поцелуе дошла до Берегсаса, отец мой в красивом длинном письме пожелал Вильме Банфи счастья и долгой счастливой жизни. Но баронесса Банфи оставила это красивое письмо без ответа. Отцу, разумеется, было очень больно, но это не помешало ему отдать симпатии своего сердца кайзеру Вильгельму.

– Шурин, – сказал однажды дядя Филипп, когда отец в его присутствии рассказывал эту историю, – шурин, ты, кажется, забыл, что ответил тебе Национальный музей, когда ты предложил подарить ему дерево Кошута. Я боюсь, что, если ты когда-нибудь вздумаешь предложить руку Вильмы немецкому музею, тебе ответят оттуда, что кайзер Вильгельм никогда не был в Будапеште и даже краем уха не слыхал о какой-то баронессе Банфи.

Отец, конечно, оставил это замечание маловера без ответа, но не переставал заботиться о воспитании в нас, детях, уважения как к Гарибальди, так и к кайзеру Вильгельму.

Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день отец не снял со стены портрет немецкого кайзера и не отправил его – приходится в этом признаться – прямо в уборную. Почему – расскажу в своем месте.