Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

Общество по борьбе с опозданиями

Осенью 1923 года в Москве создали общество, целью которого была борьба против всех и всяческих опозданий. Учредительное собрание созвали в Политехническом музее. Докладчиком был объявлен Луначарский.

На это собрание, назначенное в пять часов пополудни, более пятисот делегатов пришли почти точно, остальные с десяти-двадцати– и тридцатиминутным опозданием. Докладчик же опоздал ровно на полтора часа. Публика терпеливо его дожидалась и встретила шутливой овацией. Луначарский на какую-то долю секунды смутился, но тут же начал свой доклад ровным и спокойным голосом. Он сказал примерно следующее:

– Теоретически мы давно знаем, сколько вреда приносят опоздания, как мучительно бывает ждать, ждать, страдать от чьей-либо неточности. Теперь же вы, товарищи, решившие объединиться для борьбы с опозданиями, смогли на практике убедиться, как нехорошо опаздывать, как отвратителен и даже ненавистен становится тебе человек, обрекающий товарищей на мучительное ожидание.

Раздались оглушительные аплодисменты. Луначарский исправлял впечатление от своего полуторачасового опоздания блестящим полуторачасовым докладом. И надо сказать, это ему вполне удалось.

Короче говоря, общество по борьбе с опозданиями было учреждено. Оно насчитывало более двух тысяч членов. Я тоже был в числе учредителей, но, к сожалению, о дальнейшей судьбе этого общества ничего не знаю. В одном я абсолютно уверен, – опоздания не изжить двум тысячам членам общества, это в состоянии сделать лишь созидательный труд двухсот миллионов.

Перевод А. Гершковича

Исторический день

Это произошло со мною в 1925 году, в конце мая или в начале июня. Нетрудно было бы установить дату и поточнее, но я не думаю, что это кому-либо важно. Лично мне очень нравится парить на крылышках памяти, не видя ни берегов, ни других точек опоры. Возможно, этим я льщу самому себе: вот, мол, какой я счастливый, встречался с таким множеством интересных людей, был свидетелем стольких волнующих встреч и почти фантастических событий, что потерял им счет. Но возможно также и другое: не помня точных дат, я тем самым наказываю самого себя за то, что, будучи свидетелем и участником великих событий, никогда не думал, что вот, мол, сегодня исторический день, или исторический момент, или совершается какое-то историческое событие. Нет, в любой из подобных исторических дней я, как помнится, был озабочен какими-то своими повседневными делами и будничными радостями. И теперь вот эти воспоминания пишутся как бы в компенсацию за упущенное или, если угодно, в доказательство того, что, несмотря на мою тогдашнюю недальновидность и легкомыслие, я все-таки могу сказать о себе: «и я там был, мед-пиво пил…»

Итак, однажды утром я слонялся по редакции «Огонька». Не помню точно, какое конкретное дело было у меня там, – по всей видимости, я выпрашивал аванс. Случайно встречаюсь с Юрием Либединским, выходим вместе на улицу.

– Я иду на просмотр фильма, пошли со мной, Бела! – предложил он мне.

– У меня нет пригласительного.

– А у меня билет на двоих, – не унимался Либединский. – И, увидя, что я колеблюсь, добавил: – А оттуда пойдем обедать вместе с ребятами.

«Ребята» – то бишь руководители Союза пролетарских писателей – действительно уже собрались в Клубе журналистов, где тогда обычно устраивались просмотры новых фильмов. Зал примерно на двести мест был заполнен лишь наполовину. Одиннадцать часов утра не самое удобное время для работающих в ночную смену газетчиков. Зато среди зрителей я увидел наркома просвещения Луначарского, сидевшего в окружении нескольких видных военморов. Был, конечно, здесь и режиссер фильма. Он стоял в дверях и приветствовал, благодарил каждого входящего в зал на манер того, как это делают специальные люди в фешенебельных европейских ресторанах. Я впервые видел этого режиссера: он был плохо одет, худой, низкорослый, бледное лицо казалось усталым, только живые глаза блестели.

Все время, пока крутили ленту, – фильмы в ту пору были немые, – в зале стояла тишина, лишь изредка слышался глубокий вздох или тихий возглас. Когда зажглось электричество, не раздалось ни единого хлопка. Зрители как сидели, так и оставались сидеть в своих креслах, молча н недвижимо.

И только Луначарский – тогда уже пожилой и немного располневший – вскочил со своего места и энергично поднялся на сцену.

– Товарищи! – сказал он. – Мы являемся свидетелями культурного события исторического значения. Родилось новое искусство. Сегодня мы можем сказать, что кино становится искусством, настоящим, имеющим большое будущее искусством!..

Луначарский говорил сжато, но, как всегда, прекрасно, убедительно и возвышенно. Когда он кончил и сел на свое место, раздались наконец первые аплодисменты. Аплодисменты продолжались долго и становились все горячее. После Луначарского говорили еще многие. Не так хорошо, как он, и, пожалуй, не столь убедительно, хотя гораздо длиннее, но тоже вдохновенно и страстно.

Режиссер, естественно, был очень счастлив. Но при этом он как-то нервно ерзал на стуле и то и дело поглядывал на ручные часы. Наконец он подсел к нашей группе и, наклонившись, зашептал на ухо Борису Горбатову, который сидел рядом со мной.

– Боря, прошу тебя, мне надо получить деньги на кинофабрике, но боюсь, закроют кассу. Съезди, пожалуйста, – я черкну доверенность.

– Ладно, – ответил Горбатов и, помолчав, спросил: – Ну, ты счастлив сегодня?

– Да, конечно, – отвечал режиссер, – но у меня в кармане ни гроша. Вот доверенность, смотри всё там получи.

– За кого ты меня принимаешь?

Чтобы эта история имела заключительный аккорд, скажу только, что режиссера, о котором шла речь, звали Эйзенштейн, а фильм, который впервые смотрели представители советской прессы, назывался «Броненосец Потемкин».

Перевод А. Гершковича

Мой тезка

Бела Уитц [48]48
  Уитц Бела (1887–1971) – крупнейший венгерский художник-монументалист.


[Закрыть] – большой венгерский художник-революционер – много лет жил в Париже. В 1930 (или в 31-м) году Франция стала ему тесна. К тому времени он успел скрестить копья со всеми реакционными критиками, переругался со всеми жрецами чистого искусства, отношения с властями тоже все более омрачались. Одним словом, земля начинала гореть у него под ногами. И оп решил переехать жить в Советский Союз.

На сборы он затратил не более получаса. Утрамбовал в небольшой фибровый чемодан все свое имущество, завязал в папки эскизы своих работ и сел в поезд. В Марселе, за несколько минут до поднятия трапа, он взобрался на борт советского торгового парохода, представился капитану и попросил довезти его до Советского Союза. Капитан принял гостя.

Пароход проплыл по Средиземному морю, переправился через Босфор, пересек Черное море и пристал в порту Одесса. Только здесь, когда надо было сходить на берег, обнаружилось, что у Белы Уитца нет ни паспорта, ни въездной визы. Доставили его к начальнику пограничного пункта. Молодой офицер, выслушавший Уитца, не очень был сведущ в проблемах искусства, не понимал, какое место занимает Бела Уитц в мировом художественном процессе, более того, прямо скажем, он даже не знал, что на свете существует такой художник. Ссылаясь на инструкции, он сообщил Уитцу, что тот не имеет права спуститься на берег.

Уитц разъярился. Он стал кричать и бить кулаком по столу. Такой темперамент несколько смутил офицера-пограничника. Никто из допрашиваемых обычно не вел себя столь шумно. Начальник с удивлением приглядывался к беспаспортному, но почему-то сердитому человеку. Он был сухопар, даже костляв и уже в годах, хотя живость и темпераментность молодости полностью в нем сохранились. Вылив всю свою злость, художник сел, повесив голову. И в это время взгляд его случайно упал на стол. Там лежал развернутый свежий номер «Известий». Уитц даже присвистнул.

– Вот видите, – сказал он с упреком начальнику пограничного пункта, – это я! – И пальцем ткнул в «Известия».

В том номере газеты – Уитц еще не знал об этом – была помещена большая статья А. В. Луначарского под названием «Бела Уитц». Но что сразу же бросилось Беле Уитцу в глаза, так это иллюстрации к этой статье – шесть – восемь репродукций к его циклу «Луддиты».

– Это я, – повторил Уитц уже тихо. Такой уж у него был характер: попадая в затруднительное положение, он метал громы и молнии, а когда приходил успех, сразу становился тихим и даже стеснительным. «Это я», – сказал он почти стыдливо.

Теперь офицер пограничного пункта мгновенно ухватил суть дела. Он посмотрел на фотографии в газете и с любопытством стал разглядывать Белу Уитца, потом сравнил заголовок статьи Луначарского с единственным удостоверением личности, которое Уитц мог ему предъявить – с повесткой какого-то районного полицейского комиссариата Парижа.

– Садитесь, товарищ! Есть и пить хотите?

С КПП позвонили в Москву, и через полтора часа Бела Уитц уже сидел в поезде. Он ехал в двухместном спальном купе, в корзине ему дали с собой разносолов и питья, которых хватило бы человек на десять, несколько коробок сигар и сигарет, а женский персонал погранпункта вручил ему на перроне огромный букет красных роз, которые всю дорогу его раздражали.

В Москве на вокзале Уитца встречали представители Союза художников СССР, венгерские пролетарские художники и писатели.

Ясно, что такая случайность может случиться раз в тысячу лет, но с Уитцем всякое бывало, и он воспринял все происшедшее как само собой разумеющееся. Когда два дня спустя в Москве на квартире Яноша Матейки мы встретились с Уитцем за ужином, я спросил его:

– Как взбрело тебе в голову, тезка, отправиться в такой путь без паспорта?

– А зачем мне паспорт? – ответил вопросом на вопрос Бела Уитц, с удивлением и даже как-то осуждающе. – Паспорт?!

И он сердито потряс своей красивой головой.

Перевод А. Гершковича

Анекдот, рассказанный Бокани [49]49
  Бокани Дежё (1871–1940) – видный деятель венгерского рабочего движения. До 1919 года состоял в руководстве венгерской социал-демократической партии. В период Венгерской Советской республики занимал пост народного комиссара труда, защищал Республику на посту комиссара III корпуса венгерской Красной армии. После свержения в Венгрии советской власти был приговорен контрреволюционным трибуналом к смертной казни, но под давлением мирового общественного мнения, протестовавшего против судебной расправы над десятью народными комиссарами, хортистский режим вынужден был отказаться от приведения приговора в исполнение. Благодаря мерам, предпринятым советским государством, Бокани и сотни венгерских коммунаров удалось вырвать из фашистских застенков.


[Закрыть]

Имя Дежё Бокани нынешнему молодому поколению почти неизвестно, и в этом есть наша вина, вина тех, кому довелось видеть и слышать этого замечательного народного трибуна, выдающегося оратора и публициста, более двадцати лет бывшего одним из руководителей венгерского рабочего движения. Являясь участником конгрессов Второго Интернационала, Бокани подружился с Бебелем и Жоресом, и оба они высоко отзывались о нем.

Бокани долгое время жил в Москве и был активным коммунистом. Вспоминаю случай, о котором охотно рассказывал Бокани.

– Это было в 1910 году. Партия социал-демократов вступила тогда в союз с левым крылом партии независимости, во главе его стоял Дюла Юшт. И потому, по случаю парламентских выборов, социал-демократическая партия направляла своих ораторов на предвыборные митинги, созывавшиеся сторонниками Юшта. Однажды и меня направили в Сегед. После митинга меня пригласил к себе мой старый товарищ – рабочий-строитель. Мы поужинали, и я заночевал в гостях. Ужин был скромный, с легким виноградным вином. Вино оказалось превосходным. Оно бодрило и не только открывало нараспашку душу моего гостеприимного хозяина, но и его уши. Навострив их, он долгое время слушал мои пространные разъяснения о том, чего добивается социал-демократическая партия и каковы ее программные требования. Когда я закончил (признаться, речь моя слишком затянулась), торопливо заговорил доселе молчавший хозяин дома.

– Совсем недавно я внимательно выслушивал сиятельного графа господина Альберта Аппони [50]50
  Граф Альберт Аппони (1846–1933) – один из лидеров консервативного крыла партии независимости.


[Закрыть], – сказал он, – и узнал от него, чего хотят господа да попы. Теперь я выслушал вас, товарищ Бокани, и уразумел, чего добиваются социал-демократы. А теперь послушайте меня вы. Вам не вредно узнать, что и народ чего-то хочет.

Однажды об этом анекдотическом случае Бокани рассказал в Москве на комсомольском активе молодых венгерских рабочих. Как только он замолк, человек десять хором спросили его:

– Ну и что же сказал вам рабочий-строитель из Сегеда?

Теребя свои отвислые усы, Бокани помолчал немного, затем лукаво усмехнулся и решительным жестом попросил тишины.

– Вы желаете подробный пересказ или достаточно будет нескольких слов? – спросил Бокани.

– Да, да, коротко и ясно, – закричали в зале.

– Ну что ж, повинуюсь, – улыбнулся оратор. – Мой старый сегедский товарищ говорил тогда долго, как и я, но все, что он рассказал, я могу изложить в одной фразе: «Товарищи, изучайте ленинизм, живите и действуйте так, как учил Ленин!»

Перевод Б. Гейгера

Король Матяш и рыцарь Холубар

Мы стояли на Красной площади у Кремлевской стены лицом к зданию Совета Министров, над которым развевался огромный алый флаг. Ночью флаг освещали невидимые лампы. Древко его, так же как и лампы, оставалось незримым. Дул слабый ветерок, когда мы стояли там с Юлиусом; флаг пылал и, словно гигантский багряно-красный вечно колышущийся язык пламени, лизал темный, тяжелый, неподвижный, беззвездный небосвод.

– Здесь центр мира, – глубоко вздохнув, сказал Юлиус. Обычно он был живой, как ртуть, и слова лились из него яркие, свежие, счастливые. Теперь вот уже четверть часа он стоял недвижимо и молча. Этот вздох прервал молчание.

– Здесь центр мира!

Он взглянул на Мавзолей, затем снова на пламенно-красный флаг.

– Центр мира…

– Пойдем домой, Юлишка!

Почти силой я увел его с Красной площади.

На обложках его книг, в журналах, ежедневных газетах, в тайных донесениях политической полиции его называли Юлиусом Фучиком. Это же имя стояло у него в паспорте. Но в обычной жизни его никто не называл Юлиусом. У него была тысяча уменьшительных имен. Самым популярным было Юличко, которое его венгерские друзья переделали в женское – Юлишка. Он был здоровым, сильным, гибким юношей. Когда он сидел или стоял неподвижно, его можно было принять за греческую скульптуру. Но он почти никогда не сидел и не стоял неподвижно. Он неустанно двигался, все осматривал, все обследовал, ощупывал и, как ребенок, который хочет узнать, что находится внутри у куклы, он тоже обо всем хотел знать: из чего это сделано, для какой цели и что там внутри? Обо всем и обо всех. Люди интересовали его. Беседуя с Фучиком, человек спустя несколько минут преисполнялся к нему таким доверием, что мог рассказать ему историю всей своей жизни, и даже историю жизни своего отца и дедушки. Фучик выслушивал все с искренним интересом.

– Ты был бы хорошим судебным следователем, Юлишка.

– Но плохим обвиняемым или заключенным! Я не смог бы сидеть под замком в четырех стенах…

– Стены бы отступили пред тобой, – ответил я ему, – так бы ты их допек.

Он рассмеялся. Никогда, нигде и никто не смеялся так вкусно, так аппетитно, так долго, так счастливо и мелодично, как Фучик. Смехом его заражалось все вокруг. И не только люди, а и неодушевленные предметы. Теперь вслед за ним засмеялся я, засмеялся мой кабинет. Смеялся письменный стол, книжный шкаф., смеялись все стоявшие в шкафу книги. И классики и современники. Но больше всех смеялись книги философов-пессимистов.

«Ха-ха-ха-ха-ха…»

И тут неожиданно появился Матэ Залка.

Матэ легко было рассмешить. Спустя несколько секунд он уже смеялся громче всех. Но и перестал он хохотать прежде всех.

– По крайней мере, скажите, чему вы так радуетесь? – спросил он.

– Всему! – ответил Фучик. – Всем проявлениям жизни! Каждому в отдельности и всем вместе. Конечно, я не причисляю к жизни капитализм, империализм и вождей социал-демократов. Эти… Ну и конечно, к явлениям жизни я не причисляю поэтов-пессимистов и спесивых критиков. Эти…

И он стал серьезным.

Лишь изредка и очень неохотно Фучик отказывался от шутливого тона. Но если он бывал серьезным, то уж всерьез. Он много знал, и знал основательно. Он говорил только о таких вещах, в которых действительно разбирался. Никогда не выступал он в роли всезнайки и ненавидел спесивых самоуверенных позеров. В его просто и ясно сформулированных утверждениях всегда было зерно: знание, рано приобретенный опыт и смелое предвидение.

За ужином нас сидело трое: Фучик, Залка и я. Мы с Залкой бранили Гитлера. Фучик – Америку.

– Доллар оседлал Гитлера, друзья, – утверждал он. – Доллар развяжет войну.

Его очень беспокоила судьба Чехословакии. Чешская буржуазия связала судьбу Республики с Англией и Францией, и Фучик чувствовал, что английская и французская буржуазия лишь используют Чехословакию в своих интересах, но не станут ее защищать.

– Они заплатят Гитлеру нами, – рассуждал он. – Чехословакия в руках американских или английских господ будет разменной монетой, чаевыми немецким палачам. Возможно, даже наживкой, которую посадят на крючок, как червяка…

Он сильно ударил кулаком по столу.

– Но мы тоже там будем! – вскричал он.

После ужина в комнату вошел мой сын Володя, которому было тогда восемь лет.

– Расскажите что-нибудь, дядя Матэ!

– Что рассказать, Вова?

– Что-нибудь!

– Что-нибудь? В этом я специалист! – засмеялся Залка.

Он посадил Володю на колени и стал рассказывать ему историю легендарного поединка короля Матяша с чешским рыцарем Холубаром. Володя слушал сказку с широко раскрытыми глазами, Фучик взволнованно. По-видимому, он впервые слышал о рыцаре Холубаре, о его славе и падении.

Когда Матэ закончил рассказ, Фучик вскочил.

– Я требую удовлетворения! Реванша!

– Что? Чего ты хочешь? Что с тобой?

Матэ нелегко было вывести из равновесия. Даже землетрясение он считал будничным событием, из-за которого не стоит нервничать. Но когда Фучик абсолютно серьезно и решительно потребовал удовлетворения за то, что король Матяш победил чешского рыцаря Холубара, Залка разинул рот и забыл его закрыть. Может быть, прошла минута, пока наконец он обрел дар речи.

– Законное требование, Юлишка. Ты получишь реванш! Но я боюсь, что здесь, в квартире, не найдется ни лошади, ни кольчуги, ни копья. И остальные атрибуты рыцарского турнира, видимо, отсутствуют…

– Увы, но это правда, – признался я.

– Плохо! Очень плохо! – сказал Фучик. – Но все же от реванша я не отказываюсь. Мы выберем другой род оружия!

Через пять минут они договорились, что будут по очереди петь: Фучик – чешские народные песни, Матэ – венгерские. Повторяться нельзя. Победит тот, кто дольше выдержит.

– Начинай, король Матяш!

Матэ запел. У него был приятный голос, неплохой слух, только пел он немного громче и воинственнее, чем нужно.

– Теперь твоя очередь, Холубар!

Фучик тоже хорошо пел. Не столь вдохновенно, как Матэ, зато с большей музыкальностью.

Поединок начался после десяти вечера и длился до трех ночи. Борцы выдержали. Слушатели тоже, хотя и с трудом. Слушателями были я и соседи, которые сначала протестовали против ночного шума, а потом, поняв, что это бесполезно, зашли послушать.

Глотки турнирных борцов не пересыхали: они обильно смачивали их красным кавказским вином. Глаза их часто увлажнялись. Мои тоже.

Воды Тисы… Воды Молдовы…

Куруцы… Табориты…

– Славный народ чехи! – перешел на прозу около трех часов ночи король Матяш.

– Но и на берегах Тисы уважают борцов за свободу! – ответил Холубар.

И король Матяш с рыцарем Холубаром пожали друг другу руки так, что кости захрустели.

Перевод Е. Тумаркиной

Александр Серафимович

В ноябре 1927 года Советская Россия праздновала десятилетие своего образования. В Москве собралось много иностранных писателей. Александр Серафимович, автор «Железного потока», один из крупнейших советских писателей, которому было тогда уже за шестьдесят, давал ужин. Собралось человек тридцать, среди них Драйзер, Барбюс, Бехер… В разгар ужина кто-то из домочадцев вошел и сказал, обращаясь к хозяину:

– Там тебя какой-то молодой человек спрашивает.

– Пусть войдет, дай ему стул и принеси чистую рюмку.

Через минуту вошел худой, бледный и застенчивый молодой человек лет двадцати. Под мышкой – огромная рукопись. У каждого из нас, имеющего опыт работы в издательстве или журнале, при этом зрелище кусок застрял в горле. Серафимович сохранял хладнокровие.

– Садитесь, молодой человек, ешьте и пейте, потом поговорим.

Новичок, стесняясь, опустился на краешек стула и что– то взял из ближайшего к нему блюда. Пить он вообще отказался. Толстую рукопись он положил на пол рядом с собой и прижал ее ногами.

После ужина новичок подошел к Серафимовичу.

– Александр Серафимович, – сказал он, – вы казак и я казак. Говорят, вы хороший человек. А я несчастливый. Помогите мне!

– Чем же я могу тебе помочь, сынок?

– Не буду отрицать – я написал роман. Получился такой толстый, что никто не хочет прочесть. Вы редактор «Октября» и, если пожелаете…

Серафимович все еще сохранял присутствие духа.

– Ну, ладно, – сказал он решительно. – Прочту. За два месяца обещаю прочесть.

Угловатый молодой человек неловко поблагодарил.

Примерно недели через три ранним утром мне позвонила невестка Серафимовича:

– Вы свободны сегодня вечером? Если свободны, отец просит отужинать с нами. Обязательно приходите! Будет интересно!

У Серафимовича в тот вечер собралось много народа. Были там и русские писатели, и писатели с Украины, Кавказа, из-за рубежа. Среди гостей я увидел и того самого худого блондина, который недавно так напугал нас огромной рукописью. В новом костюме, вернее казацкой гимнастерке, он уже не выглядел таким стеснительным. Казалось, даже легкий румянец проступил у него на щеках.

В разгар ужина поднялся Серафимович и, держа в руках большую чарку, начал говорить:

– Для всех стариков каждый молодой человек – потенциальный «соперник». Так, по крайней мере, принято считать. Для писателя же «соперник» не только тот, кто моложе, но и тот, кто талантливее. Я, например, до сего времени считал, что у меня лишь один, но при этом двойной «соперник» – Александр Фадеев, который намного моложе меня и пишет лучше. Но теперь у меня появился новый соперник. Этот парень на сорок лет моложе меня и, уж поверьте старику, в сто раз талантливее. Имени его никто из вас пока не знает, но не пройдет и года, как его узнает вся страна, а этак лет через десять признает и весь мир. Ибо Михаил Шолохов из такой породы людей…

Серафимович подробно рассказал об авторе «Тихого Дона». Рукопись, которой так напугал нас молодой человек, была первыми двумя книгами «Тихого Дона».

– Я желаю моему народу, – сказал в заключение Серафимович, – еще много столь же талантливых писателей, как наш новый молодой друг Михаил Шолохов. Себе же желаю побольше таких «соперников».

Через год Шолохова действительно узнал и полюбил весь Советский Союз. Пять лет спустя «Тихий Дон» был опубликован более чем на тридцати языках мира. И везде этот роман завоевывал славу советской литературе.

Если впоследствии кто-нибудь напоминал Серафимовичу тот памятный вечер, старик с хитроватой усмешкой говорил:

– Возможно, писатель я неважнецкий и стар уж стал, по в прорицатели, видать, еще гожусь…

Перевод А. Гершковича