Текст книги "Избранное"
Автор книги: Бела Иллеш
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)
Как великой европейской войне предшествовала на Балканах «драка в корчме», так до «великого» русинского процесса судом для несовершеннолетних преступников был проведен процесс Миколы. В «великом процессе» на скамье подсудимых сидели пятьдесят четыре русина. В деле Миколы перед судом предстали три русинских мальчика. В «великом процессе» основой обвинения в измене служили семнадцать конфискованных молитвенников. В процессе трех русинских юношей – томик стихов, бессмертные стихи Шевченко.
Девятнадцатилетний Микола, который до четырнадцати лет учился, два года работал конюхом, а три года землекопом, был высокого роста, широкоплечий, с худым лицом. Он говорил спокойным, тихим голосом. Перед судом для несовершеннолетних он держался так же спокойно и смело, как несколько лет спустя перед военным судом, когда речь шла о его жизни; а еще через год он так же спокойно и смело руководил наменьской битвой.
В течение всего процесса Микола говорил не только тише представителя обвинения, но умнее его и логичнее. Когда прокурор уличал его в том, что он «в сопровождении некоего Тамаша Эсе, бывшего батрака, не имеющего определенных занятий, ходил из деревни в деревню, и в то время как Эсе возбуждал народ на венгерском языке, он читал вслух русинские стихи», – Микола ответил:
– Тамаш Эсе не только не предает родины, но он борется и воюет за родину для народа. И то, что в свой трудный путь он взял с собой и меня, доказывает, что он хочет создать родину не только для венгерского народа, но и для всех трудящихся Венгрии.
Когда прокурор, чтобы доказать наличие государственной измены, патетическим жестом указал на конфискованную у Миколы лежащую на столе суда книгу – изданные в Америке стихотворения Тараса Шевченко под названием «Кобзарь» – и назвал Шевченко «одним из руководящих чиновников царского Прессбюро», – Микола в первый и последний раз за все время процесса повысил голос:
– Шевченко враг царя куда больше, чем вы, господин прокурор! Потому что Шевченко враг не только русскому царю, но всем тиранам и всякой тирании!
Вероятнее всего, это заявление Миколы было причиной того, что, хотя его товарищи по скамье подсудимых получили только по одному году заключения, его самого суд для несовершеннолетних приговорил к трем годам тюрьмы «за государственную измену».
Когда Микола стоял перед судом, уже на всех парах шла подготовка к «великому процессу». Австрийские и венгерские газеты метали против России громы и молнии.
Немецкие газеты тоже открыли огонь, и вслед за ними заговорила и часть швейцарской и скандинавской прессы.
В то время, как германский император и престолонаследник Австро-Венгрии совещались о том, что целесообразнее: начать ли давно подготовляемую войну летом 1914 года или же весной 1915 года, – пресса Средней Европы непрестанно орала:
«Российская империя отравляет Европу!»
«Российская империя использует наемных убийц!»
«Российская империя готовит войну против мирной Австро-Венгрии!»
Весной 1914 года начался «великий процесс». Подготовка его была громкой, но неудачной.
Обвиняемые были плохо подобраны. Большинство из них ничего не могло сказать по существу обвинения. Тех, кто молчал, невозможно было заставить говорить, а тех, кто говорил, трудно было заставить замолчать.
Григори Михалко говорил.
– Узнает ли подсудимый этот молитвенник и находящийся в молитвеннике портрет царя? – спросил председатель суда.
– Молитвенник и царь – это ерунда, – ответил Михалко. – Вы бы спросили, господин председатель, как русинскому народу живется. Об этом стоило бы поговорить.
– Отвечайте на вопросы, которые вам задают.
– Русинские батраки и лесные рабочие работают за двоих, а получают как полчеловека. И голодают. Чтобы насытиться, они вынуждены уезжать в Америку. В чьих интересах это делается? Кто является убийцей русинского народа? На это надо ответить, господин председатель!
Председатель раз десять перебивал Михалко, во всю мочь потрясал председательским колокольчиком, но заставить Михалко замолчать было невозможно. Его голос, сильный, как рев быка, заглушал звон колокольчика.
– Если вы будете продолжать, я вас лишу слова и оштрафую. Вы должны отвечать только на задаваемые вопросы.
– Отвечаю, – кричал Михалко, – на те вопросы, которые я задал. Русинские бедняки, так же как и венгерские братья, сами виноваты в своих бедствиях, раз они спокойно терпят такое положение! Для чего дал нам бог кулаки? Чтобы в карманы их засовывать, что ли? – гремел Михалко. – Нет, не для этого. Я скажу вам, для чего кулаки существуют…
Председатель велел увести Михалко из зала суда.
Выступление Михалко было интересным. Но сенсацией процесса послужило совсем не это. О Михалко все сразу забыли, когда стало известно, что граф Бобринский ходатайствует о допущении на процесс в качестве свидетеля.
Дело было так: когда поднятая прессой антирусская шумиха стала уже слишком громкой, русский посол в Вене обратился к министру иностранных дел Австро-Венгрии с просьбой выдать графу Бобринскому Salvus conductus [32]32
Разрешение, выдаваемое правительством какого-либо государства подданному другого государства, приехать в страну на определенное время, с гарантией, что за время пребывания он ни за какие свои деяния не будет привлекаться к ответственности, и с правом покинуть страну в любой момент и через любой пограничный пункт (лат.).
[Закрыть]. Получив Salvus conductus, Бобринский поехал прямо в Марамарош-Сигет и явился к председателю суда.
На скамье подсудимых сидело полсотни бедных русин. Рядом с каждым подсудимым, слева и справа от него, сидели стражники с винтовками. В ложе журналистов – корреспонденты крупнейших газет Средней Европы. Члены суда были одеты торжественно, в черное. Перед ними на скамье свидетелей – одетый с небрежной элегантностью господин в светло-сером костюме, в желтых полуботинках, с несколькими фиалками в петлице. Серый костюм принес в наполненный тяжелым запахом пота зал аромат тонких духов.
Голос председателя суда срывался от волнения, когда он обратился к графу Бобринскому.
– Предупреждаю свидетеля, чтобы он в своих показаниях держался чистейшей правды, так как свое показание ему, может быть, придется подтвердить присягой.
Бобринский, кивнув головой в знак того, что понял предупреждение, начал говорить. Кратко, четко, по-военному.
Оп заявил, что обвинение, выдвинутое против русинских крестьян, является от начала и до конца ни на чем не основанной клеветой, что в России никому даже в голову не приходит призывать подданных Австро-Венгрии к измене своему отечеству. Он сказал, что обвиняемые не были связаны с упомянутым в обвинительном акте российским «Бюро пропаганды», потому что такое «Бюро» никогда не существовало и не существует.
– Я думаю, излишне утверждать, что я не являюсь главой несуществующего бюро?!
В своей речи Бобринский неоднократно употреблял выражение «даю честное слово».
Защитники подсудимых предлагали допустить свидетеля к присяге.
– Каково предложение господина прокурора? – обратился председатель суда к представителю государственного обвинения.
– Прежде чем высокий королевский окружной суд решит вопрос о допущении свидетеля к присяге, предлагаю допросить еще одного свидетеля.
– Фамилия свидетеля?
Прокурор встал. Окинул взором весь зал, потом пристально взглянул прямо в глаза Бобринскому, небрежно стоявшему со скучающим выражением лица.
– Предлагаю, – сказал прокурор, повышая голос, – допросить в качестве свидетеля капитана венгерской королевской полиции Элека Дудича.
И рядом с Бобринским появилась фигура полицейского капитана Дудича. Бывший «пророк» остриг длинные волосы и сбросил свою христоподобную бороду. Только теперь стало видно, какой твердый рот и большой, тяжелый подбородок скрывался под мирной белокурой бородкой. В темно-синей форме венгерской государственной полиции фигура бывшего «пророка» была очень импозантной.
При появлении Дудича некоторые из подсудимых вскочили с мест. У одних дух захватило от удивления, другие ругались. Это была настолько большая неожиданность, что вся стража забыла о своих обязанностях и даже сам председатель суда вышел на несколько секунд из своей роли. Он тоже вскочил и с широко раскрытым ртом и глазами уставился на полицейского капитана Дудича. Прокурор громко, но не победоносно, а истерически засмеялся. Журналисты, быстрее всех понявшие суть дела, начали аплодировать.
Только два человека в зале сохраняли полное хладнокровие – Дудич и Бобринский.
Когда председателю удалось сначала успокоиться самому, а затем с большим трудом восстановить спокойствие в зале, он предложил Дудичу дать показания.
И Дудич дал показания.
Сначала он говорил о том, какие опасные, противогосударственные настроения он наблюдал в подкарпатских районах, особенно среди русинского населения, когда по поручению венгерского королевского министерства внутренних дел ходил по подкарпатским деревням. Потом он рассказал, как поехал в Россию и о всех своих похождениях там. Он дал подробный отчет об организационной структуре работающего под руководством графа Бобринского «Бюро пропаганды», рассказал о целях этого «Бюро» и о методах его работы. Затем он говорил о связях, существовавших между Киевом и подкарпатскими деревнями, называя по фамилиям и именам всех тех, с которыми Бобринский имел регулярно связь.
Говорил он не как оратор, а как докладчик, – спокойно, ясно, логично. Голос повысил, только когда, закончив фактическую часть своей речи, он обратился к «венгерской нации», призывая ее к верности славному прошлому, к верности династии, Австро-Венгерской монархии и Тройственному Союзу.
– Имеет ли свидетель какие-либо замечания или вопросы? – обратился председатель по окончании показаний Дудича к графу Бобринскому.
Бобринский, обращаясь не к суду, а к Дудичу, ответил:
– В следующий раз!
Из здания суда он поехал прямо на вокзал и выехал через Черновцы в Киев. Только из Киева послал он телеграмму в марамарош-сигетскую гостиницу о том, чтобы оставленные им вещи были пересланы в русское консульство в Будапеште.
После допроса Дудича председательствующий объявил перерыв. Во время перерыва курящие в коридорах журналисты рассуждали об одном и том же: почему венгерская полиция разоблачила самое себя? Почему она дала заглянуть в свои карты? Почему ей понадобилось низвести «пророка» на степень полицейского агента?
Большинство журналистов находило, что со стороны полиции это было грубейшей ошибкой.
Но корреспондент официоза венгерского правительства держался другого мнения.
– Полиция поступила умно, очень умно! Она ни о чем не забыла, она все хорошо обдумала. Одним выстрелом она уложила четырех зайцев. И каких зайцев! Тем, что Дудич в течение целого года ходил по деревням, она нанесла крепкий удар социалистам. Это – раз. Тем, что Дудич побывал в России и выступил здесь на суде против Бобринского, она отвесила основательную пощечину Российской империи. Это – два. Благодаря тому, что она ознакомилась с «Бюро пропаганды» Бобринского, ей удалось посадить под замок таких типов, как этот Михалко, которые хоть и не имели никаких связей с Бобринским, но все же опасные негодяи, во сто раз опаснее Бобринского. Это – три. Но самое ценное из всех последствий – четвертое. Когда русины узнают, что лучший русинский агитатор, их «пророк», был полицейским агентом, они возненавидят всех русинских студентов, как ненавидят судебных исполнителей, и будут их бояться, как самого свирепого жандармского фельдфебеля. При виде украинской рубашки, бегом пустятся. А вы, господа, еще критикуете венгерскую полицию!..
Суд приговорил пятьдесят четырех подсудимых к тюремному заключению на разные сроки.
Михалко получил двенадцать лет каторжной тюрьмы.
Венгерская пресса почти единодушно одобрила приговор. Все считали работу полиции гениальной, несмотря на то, что она была не только подлой, но и глупой. Как мальчик у волшебника в сказке Гете, полиция смогла только вызвать злых духов, но не могла приказать им исчезнуть.
Она послала на каторгу пятьдесят четыре русина. Но 800 тысяч русин, живущих в Венгрии, узнали, что это не сказка – на Востоке действительно живут их братья, которых больше, чем венгров, и которые сильнее немцев.
Сейчас русины зажигали по ночам костры далеко, далеко от деревни. И около огня, где сидели одни русины, шли такие разговоры:
– Этот студент, который убил в Сараеве престолонаследника [33]33
28 июня 1914 года престолонаследник Австро-Венгерской империи эрцгерцог Франц-Фердинанд был убит выстрелом из револьвера сербом Принципом в г. Сараево (Босния). Это покушение послужило предлогом для объявления войны.
[Закрыть]. Принцип – он серб. Вот Австро-Венгрия и наказывает теперь славян…
– Ничего, братья, русские тоже скажут свое веское слово. А слово русских далеко слышно…
«Франц-Иосиф полки ведет»Уже несколько недель, как мы знали, что считавшееся нами в течение многих лет невозможным оказалось неизбежным. Пока мы думали, что это невозможно, мы боялись. С тех пор как мы поняли, что это неизбежно, мы ждали уже с нетерпением. В те дни весь мир был похож на человека, который от страха смерти помешался и покончил самоубийством.
Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум.
Монархия требовала ответа в субботу, не позже шести часов. Два дня…
Суббота была днем выдачи заработной платы. Директор Темеши распорядился, чтобы вместо обычного времени – в семь часов вечера – деньги раздали в четыре. И на этот раз каждый пеметинский рабочий получил свою плату без всяких вычетов.
Около пяти часов небо заволокло. Синевато-черные грозовые тучи плыли так низко, что казалось, будто они касаются верхушек тополей.
Перед домом старосты собралось больше тысячи человек.
Сверкали молнии. Гремел гром. Но толпа ожидающих не убывала, а прибывала.
Шесть часов… Шесть часов пятнадцать минут… Шесть часов тридцать… Шесть сорок пять…
В один из тополей ударила молния. Тополь загорелся, но ливень потушил огонь.
В шесть часов пятьдесят минут староста Уйлаки вышел на открытую террасу своего дома.
Он стоял под ливнем с обнаженной головой. На нем – от плеча до бедра – была широкая красно-бело-зеленая лента.
– Граждане! Венгры! Братья! – начал староста, делая после каждого слова продолжительную паузу.
– Он называет нас братьями! Значит – беда! – сказал шепотом старик Шенфельд, обращаясь к Медьери.
– Отстань! – ответил Медьери.
– Я получил из Марамарош-Сигета сообщение по телефону, – сказал староста, – что посол Австро-Венгрии, его превосходительство господин барон Владимир Гисль, покинул Белград…
– Да здравствует война! Да здравствует война!
…традиционная верность венгерского народа своему королю… горячая любовь венгерского народа к родине… непобедимая сила венгерского народа… – декламировал староста, не замечая даже, что дождь льет ему в рот.
– Да здравствует война!
Ветер гнал грозовые тучи к югу. Теперь все небо над Пемете было в звездах.
Директор Темеши велел раскупорить три бочки вина, кальвинистский пастор – две бочки пива, а греко-католический поп – бочку водки. Вся деревня пела во дворе школы, где на вертеле жарилась целая свинья – подарок дяди Лейбовича, а в огромном общем котле варился паприкаш из кур, уток и гусей, присланных со всех сторон для народного пиршества. Народ пил за отечество: кто – вино, кто – пиво, кто – водку, а некоторые – все подряд. Старик Шенфельд, например, налил свой стакан до половины пивом, долил вином, а потом прибавил несколько капель водки.
– Теперь наконец я знаю, – сказал Хозелиц, – что значит «объединенными силами»!
Вся деревня опьянела. Старые враги целовались, старые друзья бросались друг на друга с ножами. Кто-то был тяжело ранен, трое других – легко.
После полуночи в Пемете прибыл взвод конных жандармов. Они привезли приказ о мобилизации.
Существует песня, которую каждый венгр знает с раннего детства и не забывает никогда. Евреи нашептывают усопшим имена, чтобы они их не забыли, когда предстанут перед Иеговой. Не надо нашептывать эту песню венгру…
Эстеты, наверное, не очень высоко ее ценят. Рифмы в ней плохие, язык примитивный, музыка очень простая. Эстеты правы в своей оценке. Но все же сто раз прав и венгерский народ, считая эту песню святой. Потому что «Песня Кошута» родилась в боях, в огне революции и выражает любовь народа к свободе, его волю и решимость своей кровью отстоять эту свободу.
Вот как звучит эта песня:
Лайош Кошут полки ведет,
Прислал письмо – в поход зовет.
Еще одно письмо пришлет —
И весь народ за пим пойдет.
Вставай, мадьяр, за отчий край!
Свободу добывай!
Когда эта песня родилась, венгерский народ – один против ста – боролся за свою свободу против молодого императора Франца-Иосифа. Император победил и позаботился о том, чтобы сотни венгерских борцов за свободу могли спеть эту песню под виселицей, а тысячи – в тюрьмах. А теперь, когда спустя шестьдесят шесть лет старый император Франц-Иосиф призвал народ к оружию «на защиту веры, престола и отечества», по всей стране опять громко зазвучала эта песня. Только в текст было внесено маленькое изменение:
Франц-Иосиф полки ведет…
– Теперь я понял, как волки сделались собаками! – сказал отец, которого новый текст песни Кошута превратил в противника войны.
В понедельник утром жандармы, под руководством старосты, выстроили в колонну всех, кто по приказу о мобилизации должен был явиться в свою часть в Марамарош-Сигет. В колоннах сдвоенными рядами стояли плечом к плечу усатые венгры, бородатые евреи и длинноволосые русины.
После горячей прощальной речи старосты колонна двинулась. Впереди и сзади ее сопровождали по шести конных жандармов, а по обеим сторонам бежали родители, жены, дети…
Венгры пели:
Франц-Иосиф полки ведет…
Венгры пели. Евреи поддерживали. Русины молчали.
Женщины – венгерские, еврейские и русинские – плакали.
Украшенные знаменами поезда бежали через проходы Карпат к северу и северо-востоку. По шоссейным дорогам туда же тянулись длинные-предлинные шеренги обозов. Лошади были украшены цветами, словно везли невесту.
Франц-Иосиф полки ведет…
В середине августа австро-венгерская армия перешла русскую границу и стала продвигаться к Люблину. В конце августа боевое счастье ей изменило. 5 сентября из австро-венгерского штаба было получено сообщение:
«Несмотря на значительное численное превосходство противника, Львов все еще в наших руках».
Прочтя это сообщение, отец отправил маму и обеих сестер в Будапешт, к дяде Филиппу. Меня он тоже хотел отослать туда, но я не повиновался. Отец, я и няня Маруся остались в Пемете. В это время я уже был почти здоров. С утра до вечера ходил по лесу, где теперь вместо мобилизованных на войну мужчин валили деревья старики и женщины. Во всей деревне не осталось ни одного здорового мужчины, за исключением директора завода, старосты и жандармов.
Львов был взят русскими. Царь назначил губернатором города Львова графа Бобринского. Бобринский выпустил воззвание к русинам. Он призывал русин на борьбу за бога, веру и отечество – против немцев, австрийцев и венгров. Воззвание, может быть, и имело бы кое-какое воздействие – не благодаря любви к царю, а из-за ненависти к немцам и венграм – если бы оно попало в руки русин. Но Бобринский даже не пытался распространять свое воззвание. Для него было вполне достаточно, что в Петрограде его воззвание читали и поэтому могли видеть, что Бобринский не бездействует. Впрочем, воззвание все же не осталось безрезультатным: на основании его немецкие и австро-венгерские военно-полевые суды обвинили и приговорили к смертной казни несколько сотен русинских крестьян за «измену родине».
К западу от Львова, у Гродека, австро-венгерская армия на несколько дней задержала наступление русских. Под Гродеком в течение семи дней и семи ночей гремели пушки, трещали пулеметы и взывали к своим матерям умирающие солдаты. Потом война покатилась дальше на запад.
В битве у Гродека участвовали Марамарошский, Унгварский и Мункачский полки. Об этом мы узнали в начале октября, когда в Пемете почта принесла в один и тот же день девятнадцать одинаковых писем с надписью: «Правительственное». У всех девятнадцати писем текст был один и тот же:
«Командование Н-ской дивизии с искренним соболезнованием сообщает Вам, что Ваш муж, сын, отец, брат…… в борьбе за бога, короля и отечество против напавших на нас с четырех сторон варварских вражеских орд, убийц женщин и детей, умер смертью героя».
Из слов: «муж, сын, отец, брат» – три были перечеркнуты красными чернилами. Оставшееся четвертое было действительным. Но не всегда это было так. Например, девятнадцатилетней Анне Катко, у которой на фронте сражался муж, сообщили, что убит ее сын. Ижака Шенфельда, который жил в тревоге за своего сына Маргариту, известили, что смертью героя пал его отец.
В письмах, сообщающих печальную весть, наверху было напечатано:
Тем, кто обращался к старосте, он переводил эту латинскую фразу таким образом:
«Тог, кто получил настоящее письмо, больше не имеет права претендовать на военное пособие».
Несмотря на это указание, адресаты и впредь пытались получить те жалкие гроши, которые они получали за мобилизованных близких. Но староста, распределявший военные пособия, строго придерживался того принципа, что за убитых на фронте пособия не полагается. Война принесла старосте много лишней работы, так что не удивительно, если он хотел немножко заработать на ней.
В середине октября русские войска перешли Лесистые Карпаты и заняли Марамарош-Сигет.
В пеметинском лесу первый будапештский гонведский пехотный полк в течение восьми дней сопротивлялся русским. Так как обоз работал плохо, гонведы не получали никакого продовольствия. За отсутствием лучшего, солдаты съели все продовольственные запасы пеметинцев. Среди сборщиков продовольствия я встретил в деревне старого знакомого. Это был мой школьный товарищ Карой Полони.
– Видишь, Геза, кто из нас был прав? – спросил он меня с сияющим лицом. – Как по-твоему: может быть в Европе война или нет?
– Ты был прав, Карой. Ты пошел, конечно, добровольно?
– Разумеется.
– А теперь ты счастлив?
– Счастлив? Как сказать! Скажу тебе искренне: знаешь, когда человек говорит с энтузиазмом о предстоящей войне, он упускает из виду, что на войне стреляем не только мы, но и противник. Все же, – продолжал он после краткого молчания, – даю тебе слово, что русские пожалеют еще когда-нибудь, что подрались с венграми. Говорят, в Москве красивые девушки. Я привезу тебе из Москвы что-нибудь интересное на память.
– Спасибо, Карой.
Мой друг Полони не сдержал своего слова. Спустя шесть недель в одной из будапештских газет я прочел сообщение о его гибели.
Пештские гонведы умели раздобывать продовольствие. Пеметинцам они не оставили ни кусочка хлеба. Но гонведы умели и драться. Каждую пядь земли, каждое дерево они сдавали лишь после боя. Отступали они только тогда, когда у них истощался запас боеприпасов.
И в Пемете вошли русские…
В мирное время народ Венгрии считал вооруженных людей своими врагами. Теперь у каждого человека был под ружьем кто-нибудь из близких – муж, сын, отец, брат. Теперь свои люди с ружьями не были опасны, наоборот – они сами были в опасности. Им грозили чужие люди с ружьями. Тот, кто молился за своего отца или сына, ненавидел чужих людей с ружьями. И боялся их, как можно бояться только неизвестной опасности.
Поэтому, когда пришли русские, венгерские и еврейские женщины в Пемете плакали так, что глаза у них покраснели, и даже русинские женщины не могли радоваться.
Но русские вели себя сверх всякого ожидания хорошо. Был ли у них приказ не трогать население или же русские солдаты сделались дружелюбными, так как были удивлены, что чужой им народ понимает их язык, – не знаю. Факт тот, что за пять дней, пока деревня Пемете была в руках русских, там ни с кем ничего плохого не случилось, – укокошили только старика Ижака Шенфельда. За что?
Находясь в Пемете, венгерские гонведы съели все свиное стадо пеметинцев. Старику Шенфельду удалось спасти лишь одного поросенка. Он держал его в постели. Русские солдаты ходили из дома в дом, искали спрятавшихся гонведов. Когда они вошли в хижину Шенфельда, поросенок неожиданно дал о себе знать громким хрюканьем. Русские солдаты очень обрадовались, найдя вместо гонведа поросенка. Но когда они хотели взять его, Ижак Шенфельд бросился на них с палкой. Это было последнее, что сделал Шенфельд на этом свете.
На помощь разбитой австро-венгерской армии были посланы баварские войска, которыми командовал генерал Ботмер.
Баварские полки врезались клином в русский фронт около Марамарош-Сигета и заняли город. Пемете упорно держали русские. Когда войска Ботмера все же взяли пеметинский лес, деревня превратилась в развалины. Гигантские дубы были свалены снарядами, большинство крохотных хижин разрушили упавшие на них тяжелые деревья. А уцелевшие были в полуразрушенном состоянии. Осенний ветер кружил вместе с желтыми листьями окровавленные куски марли и ваты. На главной площади деревни, близко друг к другу, образовались три большие, правильной формы круглые ямы – воронки от трех тяжелых снарядов. В воронках, среди брошенных патронташей, чайников, солдатских фуражек и рваной одежды, лежали убитые солдаты. Горький запах желтеющего леса смешивался со смрадом от непохороненных трупов.
К северу от Пемете опять укрепились русские. Продвижение баварцев приостановилось. Ботмер приехал в Пемете, чтобы лично руководить наступлением. Его сопровождали баварские высшие офицерские чины и один офицер австро-венгерской армии, выдающийся знаток подкарпатских районов, старший лейтенант запаса Элек Дудич. Дудич был очень изумлен, но не тем, что деревня Пемете была разрушена, а тем, что население ее увеличилось. Оказалось, что здесь собралось все население окружающих, сгоревших дотла, деревень.
По совету Дудича Ботмер постарался обеспечить лояльность населения энергичными мерами. Например, он приказал повесить греко-католического попа Волошина, который – опять-таки по словам Дудича – безусловно заслужил этого, потому что наверняка симпатизировал русским.
Энергичные действия баварцев напугали не только русин, но также евреев и венгров. Пеметинцы так боялись баварцев, что не решались доложить им даже о том, что в полуразрушенных хижинах лежат без врачей и лекарств больные холерой. Они опасались, что Ботмер прикажет повесить всех больных и их близких. Когда через несколько дней эпидемия холеры началась и среди баварцев, они даже не заподозрили, кому этим обязаны.
После прихода баварцев сразу же стали функционировать походные кухни. К великому удивлению солдат, перед кухнями образовалась длинная очередь, состоящая из деревенских стариков, женщин, детей. Каждый из стоявших в очереди держал в руках какую-нибудь посуду – деревянную тарелку или глиняный горшок.
– Чего вы ждете, женщины?
– Еды.
– Еды – из солдатской кухни? Как это вам пришло в голову?
– Враги-русские всегда нам давали, мы думали, что и наши…
Немецкие солдаты были смущены. Если бы это зависело от них, они бы, пожалуй, не пожалели еды для пеметинцев.
По приказу заведовавшего кухней немецкого фельдфебеля очередь была разогнана. Нескольким старикам, которые никак не могли понять приказа, объяснили прикладами, что около солдатских кухонь им делать нечего.
Однако голодный человек хочет есть, а если есть нечего, то он не всегда уважает право собственности. Баварцы поймали двадцатилетнего парня в тот момент, когда он собирался утащить буханку из большой кучи хлеба. Солдаты понимали только по-немецки, парень – только по-русински. Баварцы избили парня до крови и привязали его к дереву, по-военному, так, чтобы только пальцы ног касались земли. Через несколько часов был пойман старый крестьянин-русин, который ползком на животе старался добраться до привязанного парня, находившегося уже в полусознательном состоянии. Нож, который нашли в его руке, свидетельствовал о том, что он намеревался перерезать веревки, связывающие парня. Баварские солдаты знали, что с русинским населением приказано поступать строго и энергично, поэтому, не удовлетворившись тем, что избили старика до полусмерти, они увели обоих арестованных – старика и парня – в штаб, который помещался в относительно сохранившемся помещении дирекции завода. Помещения для арестованных найти было нельзя. Их загнали во двор и приставили к ним для охраны солдат.
Арестованные равнодушно ждали решения своей участи. Так как у солдат наверняка были более важные дела, то «мятежников» выпустили бы впоследствии, если бы случай не привел туда Дудича.
Старший лейтенант Дудич, получив как раз хорошие известия с марамарош-сигетского фронта, был в радужном настроении. Необычайно дружелюбно обратился он к арестантам:
– Что с вами, люди? Чего вы тут болтаетесь?
Старик уставился на Дудича широко раскрытыми глазами, но не ответил.
– Оглох, старик, что ли? Почему не отвечаешь, когда спрашивают?
Вместо ответа старик плюнул Дудичу в лицо.
Следствие установило, что старик был отцом каторжника-русофила Григори Михалко, Иван Михалко. А парень – сын того же каторжника, Иван Михалко младший.
Дальнейшим следствием было установлено, что оба Михалко – и не только они, но и вся деревня – во время русской оккупации ели вместе с русскими солдатами и, конечно, разговаривали с ними.
Дудич хотел было устроить в Пемете большой процесс о государственной измене, но Ботмер не согласился.
– В том-то и слабость австро-венгерской армии, – сказал баварский генерал, – что австрийские господа генералы только говорят да пишут, но не действуют. Если я не хочу вешать, мне не нужен и суд. А если я хочу вешать, мне нужен палач да виселица, а не суд и протокол.
Но так как генерал разделял мнение Дудича, что население надо держать в страхе, он велел арестовать сорок русин. Фамилий он не указывал. Важно было не кого, а сколько. Немецкие солдаты с присущей им аккуратностью собрали сорок русин – стариков, детей, нескольких женщин. Из числа арестованных, по приказу генерала, были отпущены двадцать человек. Кто именно – не важно. Генерал приказал освободить только двадцать человек, а двадцать повесить. Один из немецких фельдфебелей разделил арестованных на две равные группы. Дудич вмешался в работу фельдфебеля только по поводу двух Михалко.
В пять часов утра площадь перед особняком Кэбля окружили четыре взвода солдат.
Внутри кордона были только «осужденные» и с ними – исполнявший роль палача фельдфебель, два капрала – его помощники и командующий казнью обер-лейтенант.
Обер-лейтенант, надев монокль и пощелкивая хлыстом из желтой кожи, отдал приказ:
– Исполнитель приговора, делайте свое дело!
Два капрала связали сзади руки Михалко, а фельдфебель набросил ему на шею петлю.
В этот момент к командующему обер-лейтенанту подскочил человек, штатский. Он жестикулировал, плакал, кричал, умолял, грозил, этот старый еврей со сгорбленной спиной – мой отец…
Обер-лейтенант с удивлением взглянул на эту странную фигуру.
– Как вы смели переступить кордон? Фельдфебель, как вы пропустили сюда этого человека?
Отец умолял его. Умолял по-венгерски, по-еврейски, по-русински, протягивая к нему сложенные, как на молитве, руки.
