Текст книги "Избранное"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

«Пророк»

Крошечные пеметинские хижины почти исчезли под тяжелым толстым снежным покровом.

Лесные рабочие, отправлявшиеся на работу до зари, возвращались домой после захода солнца.

Они всегда ходили группами, держа наготове топоры для схватки с волками.

Когда темнело, на площади перед особняком Кэбля зажигали костер. Вокруг костра дремали четыре вооруженных сторожа. Вместе с целой сворой охотничьих собак они охраняли безопасность деревни. Тишину ночи время от времени нарушал протяжный вой волков. Собаки отвечали сердитым лаем и жались ближе к огню. Если волки были слишком голодными, их стая подходила близко. В ночной тьме то тут, то там вспыхивали сверкающие глаза. В таких случаях слышались выстрелы, и в ответ на них – болезненный, злобный вой. После минутной тишины волки подходили к сидящим у огня людям с противоположной стороны; снова раздавался протяжный вой и грозно поблескивали страшные зеленые глаза.

Когда волки выли под нашими окнами и мать испуганно вздрагивала, а сестры прятались в самый темный угол комнаты, отец начинал рассказывать. Рассказ отца сопровождался воем волков; временами его прерывали одиночные выстрелы. Фигурировавшие в его рассказах волки ничуть не были похожи на тех зверей, вой которых так явственно проникал к нам даже через двойные рамы и крепкие дубовые ставни. Волки отца были вегетарианцами. Они пугались крошечного ребенка и бежали от молодого щенка.

В это время отец был здоров. Мне до сих пор не совсем ясно, отчего он выздоровел – от горного ли воздуха, от сравнительно беспечной жизни или же благодаря Григори Михалко. Узнав от меня о болезни отца, медвежатник превратился во врача. Осмотрев отца, он стал убеждать его, что не раз вылечивал такую болезнь. Уверенность Михалко так подействовала на отца, что он точно выполнял все его предписания. По утрам он ел гренки, натертые чесноком и намазанные толстым слоем доставленного Григори медвежьего жира. Перед гренками он выпивал рюмочку настойки можжевельника. По совету Григори он окончательно расстался с трубкой. Вместо нее он целые дни сосал кончики свежих сосновых веток. Вечером, перед сном, съедал кусок медвежьего окорока, густо посыпанный красным перцем, и большую, сваренную в козьем молоке луковицу. После этого опять пил рюмку можжевеловой настойки.

Через день по утрам Михалко собственноручно мазал впалую грудь отца медвежьим жиром. По вечерам его нужно было отмывать дождевой водой, в которой в течение двух часов варились сосновые шишки.

Однажды Григори обратился ко мне с изумившим меня вопросом:

– Скажи, Геза, у твоего отца «не все дома» или он считает меня идиотом?

– Как тебе пришла в голову такая мысль, дядя Григори?

– Он уговаривает меня основать в Пемете партию независимцев.

– Это действительно глупо, – вынужден был признаться я. – Но знаешь, дядя Григори, мой отец воспитывался в других условиях, чем мы с тобой.

– Что это значит: в других условиях? Разве на берегсасских или будапештских лесопилках рабочие не нищенствуют?

– Ни в Берегсасе, ни в Будапеште нет лесопилок, Григори.

Григори посмотрел на меня с недоверием.

Он родился в Пемете и здесь прожил тридцать восемь лет. В армии служил только два месяца, ополченцем второго разряда, совсем близко от Пемете, в окруженном лесами Марамарош-Сигете. Других городов он никогда не видел. Михалко представлял себе мир в виде огромного леса, только в отдельных местах прерывающегося полянами, на которых растет хлеб или виноград. А большие города были в его представлении увеличенными изданиями того же Пемете.

– Ты говоришь, что в Будапеште нет лесопилок? – спросил он подозрительно. – Чем же люди там занимаются? Что они делают? Чем живут?

После первых моих слов он понял, что я говорю правду. Железнодорожные рельсы и паровозы, имеющиеся на заводе машины, ружья и одежда – все это производится не на лесопилках.

Когда Григори Михалко понял это, ему захотелось узнать и постичь все. Он выудил из меня все, что я видел, слышал и читал. В течение нескольких дней он жадно слушал мои рассказы. Потом у него опять появились сомнения.

– Не может этого быть, Геза! Никак не может! Ты говоришь, что в Будапеште есть такие заводы, где работают по шесть – восемь тысяч рабочих, и что таких заводов много, и еще ты говоришь, что те рабочие читали Маркса. Этого, Геза, быть не может. Ведь ни Хозелиц, ни Медьери, ни я не читали того, что писал Маркс, – слышали только его имя от Яноша Фоти, – и все же отвоевали себе увеличение заработной платы. Если, как ты говоришь, в Будапеште много рабочих поумнее нас, почему же ими до сих пор повелевают разные господа? Почему над ними до сих пор властвует какой-нибудь будапештский Кэбль или мадам Шейнер? Вот на что ответь мне, Геза!

На это я не мог толково ответить. Постарался подойти к вопросу обходным путем. Но Михалко не допустил этого.

– Я спрашиваю тебя, Геза, прямо, и ты должен прямо отвечать. Если не можешь, молчи.

Я молчал.

Спустя несколько дней Григори опять заинтересовался Будапештом, и мне пришлось снова рассказывать ему, что я знал.

Старому Ивану Михалко, отцу Григори, страшно не нравилось, что мы разговаривали о Будапеште. Он, как я уже говорил, родился в Галиции. Когда ему было четыре года, его переправили в Пемете, чтобы спасти от гибели. От своего деда, собственными глазами видевшего Москву во времена Наполеона, он слышал много рассказов о России, где на церквах золотые купола, а в повозки впрягают трех лошадей. Когда Иван вырос, он забыл эти рассказы, но в последнее время стал вспоминать златоглавый город, где «все говорят по-русински». И то, что Григори теперь интересовался Будапештом, Иван Михалко воспринял как какую-то измену. На вопрос, чему именно изменил Григори, старик вряд ли мог бы ответить. Но каждый раз, как только речь заходила о Будапеште, он сердился, и Григори с трудом успокаивал его.

Длинные до плеч волосы Ивана Михалко, его густая, растрепанная борода и свисающие вниз усы были уже белыми, как снег, но вся его фигура оставалась прямой, словно карпатская сосна. Тридцать четыре года он был вдовцом. За последние десять лет, с тех пор как умерла жена Григори и в доме Михалко не было больше женщины, он не только стряпал и стирал на всю семью, но сам шил даже одежду для своего сына и внуков. Три раза сидел старик в тюрьме – все три раза за нанесение тяжелых телесных увечий. Когда он в третий раз вернулся домой, обратно на завод его не приняли. Он попытался зажить по-старому, как жил, когда был холостым, до приезда в деревню Ульриха Грюнемайера, то есть охотой и собиранием ягод. Но из этого ничего не вышло. Времена были уже не те. Тогда он обратился за советом к своему другу детства Ижаку Шенфельду. Ижак посоветовал ему делать то же, что делал он сам: скупать тряпки, которые деревенские жители продают за бесценок, но которые в Марамарош-Сигете имеют цену. Но план этот Михалко не понравился. Тогда Шенфельд посоветовал ему открыть кузницу. Старик Михалко был на военной службе гусаром и поэтому понимал кое-что в ковке лошадей. Это понравилось Михалко гораздо больше. Но для открытия кузницы нужны были деньги, а денег у него не было. Шенфельд сумел помочь ему и в этом. Он достал для Ивана Михалко в Марамарош-Сигете сорок форинтов, уплатить которые надо было не деньгами, а волчьими и лисьими шкурами. Таким образом, Михалко смог открыть кузницу и занялся подковкой лошадей и охотой на волков и лисиц. Заем он за два года погасил, стал хозяином, охоту бросил, а в свободное время занимался тем, что потихоньку подстрекал лесных рабочих против директора завода.

Вначале старик относился ко мне очень хорошо. Но с тех пор как я открыл для Григори Будапешт, он стал смотреть на меня косо. Может быть, именно мои рассказы о Будапеште пробудили в нем симпатию к «пророкам».

Хождение «пророков» началось на Карпатах в 1905 году.

Первыми «пророками» были люди вроде Кальмана Асталоша и Яноша Фоти – железнодорожники, машинисты, печатники, столяры, попавшие в Подкарпатский край из Будапешта и Кашши. С молниеносной быстротой распространялась среди народа подкарпатских деревень новая религия, которая отличалась от всех других тем, что не обещала рай после смерти, а собиралась создать его здесь, на земле.

Проповедники этой веры не называли ее религией и даже протестовали против такого названия. Протест их стал еще энергичнее, когда они узнали, что в лесных деревнях их называют «пророками». Но протестовать они могли сколько угодно, а название в народе так и осталось. Другого народ не нашел для людей, которые обещали ему лучшее будущее.

Правда, не все называли их «пророками». Начальник Сойвинского уезда именовал их то канальями, то бандитами, а начальник марамарош-сигетской полиции, говоря об этих «пророках» с мозолистыми руками, величал их «подлыми социалистами, дурачащими народ». Господа охотились за ними, как раньше за дичью в лесах. Куда бы «пророки» ни шли, за ними гнались жандармы. Часть «пророков» всегда сидела в тюрьме. Но работу попавших в тюрьму продолжали те, кто уже вышел оттуда, а также их последователи, выходцы из среды подкарпатских рабочих и крестьян. «Пророки» эти были крепки, как дуб, и плодовиты, как кролики.

«Если захочешь убить его, рука твоя устанет держать топор, а он все еще будет двигаться. А если тебе удастся убить одного, не радуйся – на его место придут десять других». Эту характеристику «подлых социалистов» дал не кто иной, как начальник марамарош-сигетской полиции.

Жандармы и полицейские, суды и тюрьмы не в силах были справиться с учением новых «пророков». Но, как бы невероятно это ни звучало, то, что никак не удавалось вооруженным властям, удалось безоружным, плюгавым студентам.

Студенты – семинаристы, юристы, словесники – начали свое хождение в деревню в 1909 году. Ходившие по деревням студенты были русинами, говорившими только по-русински. Они носили длинные волосы и вышитые украинские рубашки. Русинские студенты мало говорили о социалистических агитаторах, но зато причинили им очень много вреда.

Студенты учили, что нищета русинского народа имеет две причины.

Одна причина – евреи, которые едят, пьют и одеваются. Если бы евреи исчезли, то русинам доставалось бы все то, что сейчас перепадает евреям. Поэтому необходимо изгнать евреев и уничтожить.

Другая причина – венгры. Ввиду того что склоны Карпат были частью Венгерского королевства, студенты не решались требовать изгнания или уничтожения венгров. Они выступали лишь против того, что делами русинского народа ведают венгерские старосты, венгерские судьи и жандармы, которые не понимают русинского языка, не знают нужд русинского народа, не чувствуют его страданий. Если бы на их местах были русинские чиновники – все беды русинского народа кончились бы.

В том, что русинские студенты говорили о чиновниках, было много правды. Но эту правду они так извращали, что бедные русины стали считать врагами не венгерских господ, а каждого венгра.

Куда бы ни пришли студенты, их везде встречали два врага и один друг. Одним из врагов был венгерский учитель – представитель венгерской культуры, другим – староста, представитель венгерской государственной власти в деревне. Другом их был греко-католический священник. Учитель в школе говорил против них, священник с амвона – за них. Слово священника в деревне было более веско, чем слово учителя. Имея в руках орудие власти – жандармов, староста мог бы легко создать перевес в пользу учителя. Но так как и сам староста был из господ, а студенты – тоже будущие господа, то не находилось такого старосты, который решился бы послать жандармов против студентов. Вместо этого старосты вежливо отговаривали студентов, предупреждали и умоляли их не смущать душевный покой народа. Студенты благодарили за предупреждение и продолжали ходить по деревням.

Они быстро завоевали себе большую группу сторонников. Среди них было особенно много женщин. Теперь «пророками» стали называть этих студентов.

Если студенты мало говорили о социалистах, то тем больше и горячее нападали на них социалистические агитаторы. Местами им удавалось даже парализовать русинскую агитацию и восстановить единство русинской, венгерской и еврейской бедноты, но достигнутый ими успех оказывался очень недолговечным. После выступлений Элека Дудича за студентами пошли чуть не все русины.

Окончивший юридический факультет, сын сойвинского греко-католического попа Элек Дудич начал хождение в деревни в 1910 году. Через три-четыре месяца он был самым популярным человеком между Карпатами и Тисой. Теперь «пророком» стали называть уже его, и только его. Его боготворили не только жители русинских деревень, но и венгерские городские барышни.

«Пророк» Дудич был широкоплечим гигантом, почти двух метров ростом. Его большие, широко расставленные голубые глаза смотрели на мир мечтательно. Длинные, шелковистые белокурые волосы и золотисто-белокурая борода напоминали изображение Христа. Он ходил зимой и летом без шляпы, носил сапоги выше колен и украинскую рубашку из домотканого полотна. У него был прекрасный глубокий, как церковный орган, голос. Он говорил, широко расставляя руки, как священник, благословляющий прихожан.

«Пророк» редко выступал в деревнях. Обычно он произносил свои проповеди на лесных полянах, куда стекались большие массы народу из ближних и дальних деревень. Летом он ночевал под открытым небом, зимой – в самых нищенских русинских хижинах. Ел из общей миски вместе с беднейшими и не пил ничего, кроме чистой ключевой или речной воды. В церкви он всегда стоял среди бедноты.

Я несколько раз видел Элека Дудича в Сойве, когда он еще не был «пророком». Однажды он заговорил со мной в Будапеште. С тех пор как мы жили в Пемете, в Марамарош он не приезжал. Впрочем, зимой ни один из русинских студентов не посещал Пемете. Это время хорошо использовал Хозелиц. Когда он вернулся из тюрьмы, на завод его обратно не приняли, и таким образом, Каланча по целым дням был свободен. Чем он жил, я не знаю, но что он жил неважно, в этом сомнения не было. Остались от него одна кожа да кости… Тем не менее он целый день был на ногах и ходил из дома в дом. Разговаривал с каждым человеком наедине.

Когда пришла весна, рабочие Пемете были готовы к бою. Был даже назначен уже день – ближайший понедельник, – когда рабочие должны были послать свою делегацию к директору Кэблю. Рабочие на лесном заводе распределились по группам – десять человек в каждой. Один из десятки брал на себя ответственность за то, что во время борьбы за повышение заработной платы его группа будет изо дня в день давать меньше продукции.

«Послезавтра! Послезавтра!..»

В субботу после обеда в Пемете прибыл «пророк» Дудич. Остановился он у многодетного дровосека Даниила Простенека. Ел вместе с Простенеками из общей миски гречневую кашу и пил с ними из их единственного кувшина ключевую воду. По утрам отправляясь произносить проповеди, он сажал на плечо самого младшего из детей Простенека, четырехлетнего Михая.

Было ясное утро.

В долинах и на склонах гор снег уже растаял, держался он еще только на покрытых туманом вершинах. Из сырой черной земли подымались тяжелые, дурманящие запахи. Казалось, можно было даже слышать, как лопаются на деревьях почки. На лесных полянах показались крупные белые пятна: миллионы подснежников. Около деревьев там и сям уже начали появляться первые фиалки.

Пророк говорил на той поляне, где я когда-то встретился с медведем. Все русинские жители окрестных деревень, даже находившихся на расстоянии четырех-пяти часов ходьбы, пришли, чтобы увидеть и услышать Дудича. Они притащили даже больных – кого на руках, кого на спине.

Среди собравшихся на поляне были и такие, которые не верили в «пророка». Они пришли либо из любопытства, либо с тайной надеждой – может быть, кто-нибудь осмелится выступить против него, а тогда и они…

«Пророк», державший в руке свежую сосновую ветку, долго молча и неподвижно стоял лицом к лицу с народом. Лучи солнца окружали нимбом его золотистые волосы.

Дудич говорил полтора часа.

Сначала он нападал не на евреев и не на венгров, а критиковал тех, кто хочет связать судьбу русинского народа с судьбою евреев и венгров. Он отчитывал этих русин, как отец своих заблудших детей. Он обвинял их, но тут же и защищал:

– Потому что можно ли осуждать, можно ли считать виноватыми наших бедных, невежественных, нищих, угнетенных русинских братьев за то, что дьявольски хитрые евреи обманывают их, сбивают с правильного пути, подвергают всяким опасностям?

Тут «пророк» начал говорить о евреях. Он не говорил, а гремел.

Его лицо выражало ненависть и презрение. Движения его стали резкими, как будто он стоял лицом к лицу с врагом.

Покончив с евреями, он стал перечислять грехи венгров.

Он говорил еще долго, то гудящим, то гремящим голосом. О чем он говорил, было уже неважно. Голосом и широкими жестами он возбуждал и направлял чувства своих слушателей.

Женщины высоко поднимали детей, чтобы те могли видеть «пророка».

Кто-то глубоко вздохнул. Одна из женщин заплакала.

Когда «пророк» умолк, на поляне воцарилась мертвая тишина.

Он стоял перед своими приверженцами с опущенной головой.

Люди затаили дыхание.

– Молитесь! – приказал он.

Толпа начала тихо молиться.

Когда молитва кончилась, Дудич, пошептавшись с Простенеком, обратился к Ивану Михалко:

– Я слышал, брат, что твой сын, знаменитый медвежатник, служит евреям.

Старик не знал, радоваться ли ему чести, что «пророк» заговорил с ним, или же возмущаться обидой, нанесенной его сыну. Он покраснел, как девчонка, и ничего не ответил.

– Говорят, твой сын очень сильный человек.

– Он медвежатник! – гордо ответил Иван Михалко.

– Спроси его, решится ли он пойти со мной врукопашную?

– Пойдет! – воскликнул старик.

– Я хочу получить ответ от него самого.

– Можешь поверить мне – пойдет. Мой Григори готов помериться силами даже с чертом.

– Но я не черт, – смеясь, сказал «пророк».

– С тобой он тоже поборется. Хочешь – хоть сейчас.

– Пойдем!

За Элеком Дудичем и Иваном Михалко к кузнице двинулись сотни людей.

Кузнец-медвежатник был страшно удивлен, когда увидел, что к его дому подходит целая процессия. Впереди шел Дудич, стало быть, они подходили с враждебной целью. Несколько секунд Григори колебался – думал бежать. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Потом он схватил молот, решив дешево не отдавать свою жизнь.

– Иван, – сказал он сыну, – ты сейчас же пойдешь к Балинтам и, что бы ни случилось, останешься у них.

Иван не ответил. Он схватил большую дубину и встал рядом с отцом.

– Ну-ка, кузнец Григори, посмотрим, заслуживаешь ли ты своей славы. Я пришел спросить тебя: посмеешь ли ты пойти со мной врукопашную? – крикнул Дудич.

– Один человек – против сотни? Это ты называешь рукопашной?

– Один против одного. Ты против меня. Наши русинские братья будут зрителями и свидетелями. Брось-ка этот молот и снимай рубашку!

Григори с большим трудом догадался, чего хотел от него «пророк». Поняв наконец, громко рассмеялся.

– Я же тебя съем! – сказал он «пророку».

– Посмотрим!.. – ответил Дудич.

Народ окружил кузницу. Многие залезли на деревья и на крышу. Уважение к «пророку» и любопытство слились у них в одно чувство. Все находили вполне естественным, что «пророк» устраивает для них «фокус», хотя никто не знал, что эти две профессии – «пророка» и фокусника – родственны между собой.

Через несколько секунд «пророк» и медвежатник, обнаженные до пояса, стояли уже лицом к лицу во дворе кузницы в центре образовавшегося вокруг них человеческого кольца. Медвежьи мускулы Михалко не были ни для кого новостью, но могучие руки «пророка» они сейчас видели впервые.

Михалко думал, что он уложит своего противника в несколько секунд, но ошибся. Дудич, правда, не был таким сильным, как Григори, но мускулы у него тоже оказались крепкими, а использовать свою силу он умел лучше медвежатника. При первом же выпаде ему удалось схватить его за талию так, что Григори только с большим напряжением всех своих сил смог освободиться из его объятий. А когда Григори пытался обнять своего противника, тот ловко ускользал из объятий его огромных рук. Когда Михалко наконец удалось поставить «пророка» на колени, Дудич с такой силой вскочил опять на ноги, что кузнец отшатнулся. Сотни зрителей смотрели на эту борьбу с благоговением, как на церковные мистерии, и следили за ней с таким же волнением, как за выступлениями шпагоглотателя.

Прошло больше получаса, пока Михалко наконец удалось уложить «пророка» на обе лопатки. Медвежатник, тяжело дыша, помог своему побежденному противнику встать.

– Видите, братья, что я прав, – обратился Дудич к удивленной толпе. – Видите, сколько сил в руках русинского человека! Посмотрите на Михалко, и вы увидите, что я проповедую правду. Ты победил меня, Григори Михалко! – обратился он к медвежатнику. – Но мне не стыдно. Ведь меня победил мой брат, русин. Я даже гордился бы твоей силой, если бы знал, что ты правильно применяешь ее. Молитесь за медвежатника, – обратился он к народу.

«Пророк» провел ночь в Пемете, в хижине Даниила Простенека. На заре он отправился в деревню Бочко. Человек тридцать пеметинских русин получили разрешение проводить его до половины дороги.

Когда они были уже на расстоянии двух-трех километров от Пемете, из глубины леса кто-то выстрелил в «пророка», но не попал. Скрывшегося убийцу никто не видел, но выстрел слышали все тридцать человек.

– Молитесь за меня! – сказал «пророк» и приказал сопровождающим вернуться в Пемете. – Расскажите пеметинским братьям, какими средствами борются против меня жиды. Но скажите им также, что Элек Дудич не боится их пуль. Скажите им, что я в любой момент готов отдать свою жизнь за русинских братьев.

На прощание одни целовали «пророку» руки, другие – одежду.

«Пророк» исчез среди деревьев, и тридцать русин, жаждущих мести, направились назад в Пемете.

На краю деревни, недалеко от кузницы, они встретили Хозелица.

Первый удар дубиной Хозелиц получил в грудь. Он закричал от боли и пошатнулся. Во время падения ему нанесли второй удар – по голове. Лицо его покрылось кровью.

Ревекка Шенфельд, собиравшийся как раз в дорогу, с узлом на плече и с зонтиком в руке, видел, как Хозелиц упал на землю. С поднятым для удара зонтиком бросился он на выручку Каланчи и с разбитой головой упал рядом с Хозелицем.

Михалко слышал крик Хозелица. Бегом прибежал он на помощь своему другу. По дороге он поднял с земли молодую сосну, которую держал в руке как таран.

Убийцы Ревекки разбежались. Может быть, они испугались Михалко, а возможно, той крови, которую пролили.

Они быстро исчезли среди деревьев.

Медвежатник бросил свою сосну вслед бежавшим. С грохотом ударилась она о большой дуб.

Михалко наклонился над Ревеккой. Потом выпрямился и снял шляпу.

Ревекка был мертв. Мозг его вытекал на упавший рядом зеленый узел.

Хозелиц был жив. Он тяжело стонал.

Михалко взял его на руки, как маленького ребенка, и понес к себе в кузницу. Уложил и обмыл лицо впавшего в забытье от потери крови Каланчи. На месте левого глаза Хозелица торчала большая опухоль.

Пока Михалко ухаживал за Хозелицем, наливая ему в рот можжевеловую водку, за ним пришли жандармы. Кузнеца-медвежатника арестовали за убийство Ревекки Шенфельда.

После того как мой отец дал показания в качестве свидетеля, обвинение в убийстве отпало. Отец показал, что он издали видел смерть Ревекки. Видел он также, как при появлении Михалко убийцы разбежались. Но кто были эти убийцы, отец сказать не мог. Таким образом, кузнец-медвежатник получил всего-навсего три месяца, и то только за грубое обращение с жандармским фельдфебелем.

Судьба наказала и «пророка».

Неделю спустя после посещения Пемете «пророк» проповедовал в Верецке.

Когда он шел по лесу из Верецке в Волоц, его окружили двадцать четыре жандарма и повели в Сойву закованным в кандалы. Начальник уезда велел запереть его в конюшню. Ночью русинские дровосеки разобрали стену конюшни. К утру «пророк» исчез.

Сотня жандармов и полицейских обшарила весь лес. Но они искали напрасно, – «пророка» и след простыл.

В горах возникли легенды. Дудича видели в разных местах: то он говорил речь с горной вершины, то читал свою проповедь, сидя на облаках.

Официальное сообщение вицеишпана Гулачи покончило с легендами. Гулачи сообщил, что Элек Дудич бежал через Галицию в Россию. Берегсасская прокуратура разослала приказ об аресте «пророка».

– Он вернется! Вернется! – повторяли русины. – А когда вернется…

Много, много тысяч русин изо дня в день молились за своего «пророка».

Благодетельница Пемете возненавидела меня с первого дня нашего приезда. Когда я кланялся ей на улице, она отворачивалась. Я перестал кланяться. Тогда она пожаловалась на меня отцу.

– Не забудь, сынок, что мы до некоторой степени зависим от мадам Шейнер.

Это я принял к сведению. С тех пор, встречая ее на улице, я либо сворачивал в сторону, либо прятался за толстое дерево, пока она пройдет.

К матери благодетельница Пемете относилась вначале очень дружелюбно. Правда, когда кузнец Григори стал домашним врачом моего отца, мадам Шейнер рассердилась. Но все же всякий раз, когда Шейнер собирал в своем доме религиозных евреев для общей молитвы, отца тоже приглашали, хотя хорошо знали, что он не соблюдает и даже не знает законов Моисея. Отец не молился, а только что-то бормотал и при этом качался и бил себя кулаком в грудь. Этим он достиг признания верующих. Со временем он, наверное, приобрел бы славу святого человека, но его свидетельства в пользу Григори показали, что он недостоин впредь принимать участие в руководимых Натаном Шейнером молениях.

Это показание едва не лишило отца должности кладовщика.

Склад пеметинской лесопилки был большим открытым двором, полным досок, бревен и полуфабрикатов для производства мебели. Там царил художественный беспорядок. Днем этот беспорядок охраняли четыре собаки, а ночью, кроме собак, еще и два вооруженных сторожа – хромой еврей по фамилии Шиндель и не совсем нормальный венгр, Золтан Балаж, носивший на одном плече собственную винтовку, а на другом – винтовку своего товарища.

Зачем было охранять этот склад, не знаю. Те, кому в Пемете нужны были дрова, воровали их не со склада. Деятельность отца в качестве кладовщика до некоторой степени была похожа на его деятельность в Будапеште в качестве кланяльщика. Он кланялся. Разница состояла только в том, что здесь он кланялся не первым, а только отвечал на приветствия людей, приходивших на склад.

С собаками отец быстро подружился. Зато с обоими сторожами он все время ссорился. Против того, что оба сторожа, укрывшись одеялами, спали всю ночь, отец не возражал. Но он требовал, чтобы утром они вставали вовремя и чтобы ему не приходилось будить их. Напрасно он постоянно ругался с ними – ничего не помогало. Чтобы покончить с этим, он решился на жертву. У нас в доме был старый будильник. Однажды утром отец принес его на склад и объяснил сторожам, как с ним нужно обращаться. Когда сторожа усвоили технику этого дела, отец подарил им будильник с условием, что с помощью этого великого достижения современной техники они будут каждое утро на ногах к семи часам, до его прихода на склад. Сторожа приняли подарок, поблагодарили, и Шиндель поклялся, что впредь будет вставать каждый день в половине седьмого. В первый же вечер они, по инициативе Балажа, решили испробовать будильник. Он действительно звонил. Это так им понравилось, что они решили продолжать опыт. После часового экспериментирования будильник испортился и перестал звонить. Чтобы исправить его, Шиндель решил разобрать механизм. К большому удивлению Балажа, ему это на самом деле удалось. Но вновь собрать его Шинделю уже не удалось. Утром Балаж выменял у Ревекки Шенфельда на разобранный на куски будильник две глиняных трубки с вишневыми мундштуками. На складе все осталось по-прежнему.

Два дня спустя после того, как отец дал в Марамарош-Сигете показания в пользу Григори Михалко, директор Кэбль провел на складе ревизию. Он нашел все в невообразимом беспорядке. Когда же он потребовал складскую книгу, выяснилось, что ее в природе не существует. Отец записывал на листе бумаги то, что привозили на склад, а на другом листе – что оттуда увозили. Листы эти он носил в кармане и время и от времени, конечно, терял.

– Но как же вы тогда можете определить, что имеется на складе? – спросил пораженный директор Кэбль.

– Можно сосчитать, – высказал свое мнение отец.

– Неслыханно!

Таково было мнение директора Кэбля.

На следующий день после ревизии на складе директор позвал отца в контору и объявил, что он может подыскать себе другую работу. Это было в конце апреля. Первого июня мы должны были оставить квартиру.

– Что нам теперь делать, куда идти? – плакала мать.

– Переедем в Будапешт, – ответил отец. – Где живут восемьсот тысяч человек, там и мы не помрем с голоду.

Отец старался казаться спокойным, но это ему никак не удавалось. В течение двух дней он не мог ни есть, ни пить, ни спать.

Теперь, наоборот, мать стала его утешать.

– Не горюй, Йошка. Как-нибудь обойдется. Всегда найдется что-либо или кто-либо…

Мать оказалась права. «Кто-то» опять помог нам. Это был тот же брат мамы, дядя Фердинанд.

Фердинанд приехал в Пемете второго мая и остановился у Шейнеров.

В первый день он даже не зашел к нам, но явился на следующий, когда отец был уже на складе. Поцеловал маму и обеих сестер. Меня как будто не заметил.

– Как вы могли допустить, Изабелла, – начал он свою речь, – как вы могли допустить, чтобы ваш сын дошел до этого? Внук сотни мудрых раввинов, мой племянник – и вдруг стал сообщником бандитов, убийц и предателей отечества. Как подумаю о том, что сын моей родной сестры кончит свою жизнь на виселице…

Я бросился на Фердинанда и, наверное, ударил бы его, если бы мать, горько зарыдав, не оказалась между нами.

– Иди, Геза, пошли отца домой!

Через четверть часа отец был уже дома.

– Ну, Йошка, этого я от тебя не ожидал! – приветствовал его Фердинанд.

– Чего ты не ожидал? – удивился отец. – Ты же знал, что я ни черта не понимаю в заведовании складом.

– К черту все склады! – кричал Фердинанд. – Кэбль только рад тому, что ты не понимаешь в этом. Твой предшественник вел книги – и украл половину склада. Речь идет вовсе не об этом. Я от тебя, шурин, не ожидал, что ты придешь на помощь этому убийце-кузнецу!

– Но если он не убийца, Фердинанд! Я ведь видел, что убил не он!

– В этом-то и беда! Зачем нужно было тебе, отпрыску хорошей семьи, бывшему владельцу виноградников, отцу большого семейства, моему шурину и хорошо оплачиваемому кладовщику, – зачем тебе нужно было видеть такие вещи? Разве тебе платят жалованье за то, чтобы ты это видел?