Текст книги "Убийство в кибуце"

Автор книги: Батья Гур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 9

Излагая факты тихим, размеренным голосом, Михаэль изучал своих собеседников, их лица и движения. Заявив, что «самоубийство нужно исключить по техническим причинам», он начал объяснять, зачем следует соблюдать секретность. Когда он попросил их оказать помощь в поисках бутылочки паратиона, он все еще говорил тихо, избегая драматических эффектов и не показывая своих эмоций. Все молчали, кроме медсестры Рики, которая издала сдавленный крик. Моше сидел, согнувшись. Шломит нервно, через равные интервалы, дергала себя за кудряшки волос. Ее брат Иоав сидел, не шелохнувшись, а Дворка то сжимала, то разжимала пальцы рук. Только Джоджо, казалось, понимал, о чем идет речь. Он вытянул свои длинные тонкие ноги, положил руки на подлокотники кресла и сказал:

– Я так и не понял, почему мы должны себя так вести. Что вы делаете в других случаях? И зачем нужна эта секретность?

– Позвольте мне, – вмешался до этого не промолвивший ни слова Махлуф Леви. – Позвольте мне объяснить. Хотите вы того или нет, но по вашему кибуцу разгуливает убийца.

Дворка вздрогнула. Моше опустил глаза, а Михаэль понял, что его излишняя осторожность и мягкость формулировок сейчас неуместна, что нужна шоковая терапия. Он спросил себя, почему он не смог разговаривать с этими людьми с прямотой, присущей Махлуфу Леви. Впервые за весь разговор на лицах сидящих перед ним людей после слов Леви он прочел неподдельный страх. Страх был все время, но только сейчас возникла ситуация, при которой он смог проявиться. И помог этому именно Леви, произнеся без подготовки единственно правильные слова.

– Не вор, – продолжал он, – не наркоман, случайно оказавшийся среди добровольцев, с которыми мне приходилось сталкиваться, а хладнокровный убийца в это самое время ходит по вашему кибуцу.

– Может, это кто-то со стороны? – еле слышно произнес Джоджо.

– Будем надеяться, что так. По крайней мере, мне хотелось бы, чтобы это было именно так, но вряд ли какому-то чужаку будет известно, где у покойного отца Моше хранилась бутылочка с паратионом. Поэтому о чужаке и речи быть не может. – Он посмотрел на них, переводя взгляд с одного лица на другое и пристально вглядываясь в каждого. В нем чувствовалась сила и осознание своей власти. Именно Махлуф Леви оказался тем человеком, которому следовало сейчас вести этот разговор. – Среди вас находится хладнокровный убийца, а мы даже не знаем мотивов его поведения. Мы даже не знаем, что он предпримет дальше. Потому что мы почти ничего не знаем о жертве. Вам нет смысла, как говорится, прятать головы в песок. Вам нужно научиться воспринимать факты, понять, что мы хотим поймать убийцу, а для этого вам нужно сначала помочь найти эту бутылочку паратиона. Вы у себя дома, вы можете заходить в любые дома, все вынюхивать, все высматривать еще до того, когда все остальные узнают про паратион. – Его голос стал громче: – Кто знает, может, вам удастся сделать то, что мы сами не сможем. Есть вещи, которые вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, даже не отдавая себе отчета в том, что вы это знаете. Но прежде всего, вы должны проникнуться важностью соблюдения тайны и того, что бутылочку нужно найти немедленно – до того, как убийца захочет воспользоваться ею во второй раз.

Серое лицо Моше потемнело, и он снова положил руку на желудок.

– Я не собираюсь оставаться в кибуце, – сказала Рики слабым, но решительным голосом. – С меня хватит.

Никто не отреагировал на ее слова.

– Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? – спросил доктор Реймер. Его умные глаза смотрели на Махлуфа Леви сквозь линзы очков, пальцы спрятались в красивой бороде. Леви царственно качнул головой, но Реймер продолжил: – В любом случае по кибуцу бродит много разного люда, добровольцы из-за границы, например, да и другие тоже…

– Мы будем рассматривать все возможности, – пообещал Михаэль, – но не забывайте о бутылочке паратиона, которая исчезла из хранилища, и спросите себя сами, кто из посторонних мог знать, где она находится, кто знал, что Оснат Харель легла в лазарет, и кому хватило двадцати минут, чтобы совершить убийство, если у него не было законного права находиться в кибуце? – Подождав, он добавил: – Конечно, картинка пока получается неясная. Мы мало знаем о жертве и, конечно, не имеем ни малейшего представления об истинном мотиве, но, будем надеяться, что к следующему нашему разговору мы уже будем обладать такой информацией.

Махлуф Леви повернулся к доктору:

– То, что я сказал, – не преувеличение, а наоборот. Мне кажется, что вы не понимаете опасности, которая грозит вам всем.

– Тогда чего же вы от нас хотите? – вмешался Моше. – Чтобы мы вынюхивали все в чужих домах?

Леви не удивил такой вопрос, и он еще ни разу за все время разговора не повернул свой перстень на пальце. Михаэль заметил, что, в отличие от него, Леви совершенно не смутился и сказал:

– Именно! Этим вы и должны заниматься. Вы должны подозревать каждого и внимательно следить за всем происходящим. Вы должны быть осторожны сами и не позволить другим стать новой жертвой. – Последнюю фразу подкрепил поднятый указательный палец. Молодые люди уставились на него с открытым ртом – Шломит перестала приводить в порядок свои длинные волнистые волосы, а ее брат в солдатской форме продолжал неподвижно сидеть в кресле.

Рики вытерла вспотевший лоб, ударила себя по колену и сказала:

– Я не хочу участвовать во всем этом. Завтра же утром ухожу. Люди в столовой уже смотрят на меня так, как будто это я все сделала. – Она взглянула на брата с сестрой и краем глаза – на Дворку, которая, не произнося ни слова, продолжала сидеть, положив на подлокотники испещренные венами руки.

Дворка молчала. Ее крупный рот был плотно сжат, уголки губ опустились еще ниже. Серое платье, спокойствие, с которым она восседала на своем кресле, – все говорило о сдержанности, которая все больше восхищала Михаэля. Одновременно он размышлял над тем, какая среда порождает таких людей, как Дворка, для которых сдержанность является наивысшей ценностью. До сих пор в кабинете только Дворка и Джоджо казались недоступными, но Михаэль знал, что, появись небольшая трещинка, и это с трудом создаваемая крепость недоступности сразу рухнет.

Первым не выдержал Моше и, обращаясь к Дворке, произнес:

– Ну что ты молчишь, скажи наконец что-нибудь!

Дворка ответила не сразу.

– Я думала, что мы уже перевидали все, – сказала она глуховатым голосом. – Вы еще молоды, чтобы это помнить. Но кто мог предвидеть, что случится в тысяче девятьсот пятьдесят первом году, когда идеология и политика раскололи кибуцников? После этого я была уверена, что уже все позади: распад семей, ненависть. И потом встречалась ненависть, но уже не так открыто. – Она говорила монотонно, как на похоронах, слово следовало за словом, а тон голоса не менялся.

– О чем ты? – закричал Моше. – О том, что мы должны быть готовы ко всему? Ты хоть слышишь, что говоришь, Дворка? Это убийство! Они говорят о том, что в нашем доме произошло убийство!

– Мы должны пережить это, – сказала Дворка, и ее голос смягчился, когда она посмотрела на сидевших рядом детей. Затем она снова перевела взгляд на Моше: – Что ты хочешь от меня услышать? – уже с человеческими нотками в голосе произнесла она. – Моя жизнь подходит к концу. Это ваше будущее и будущее ваших детей находится под угрозой. Поэтому нужно исправлять то, что еще можно исправить.

– Исправить? – Моше говорил так, словно слышал эти слова впервые.

– Исправить! – твердо повторила Дворка. – Идет медленный процесс деградации. Он не сегодня начался. Наемный труд… – ее голос обретал пафос, – наемный труд в кибуце! Сегодня все члены кибуца проституируют. Они сдают в аренду лужайки перед столовой под свадьбы и бар-мицвы. Вы можете это представить?

Моше вздохнул.

– Дворка, – с отчаянием в голосе произнес он, – мы сейчас говорим совсем не об этом. Неужели ты не видишь разницы? То, что произошло сейчас, я не мог представить в самом страшном из своих кошмаров.

– И в чем разница? – сказала Дворка, подчеркивая каждое слово. – Не вижу никакой разницы. Из одного вытекает другое. Это процесс, неужели ты не видишь, что личное начинает преобладать над общественным? Что всем не терпится получить материальные блага? Неужели ты не видишь, что это один и тот же длительный процесс? Вы начинаете разговоры о фондовой бирже и о прибыли от акций, а закончите тем, что никто не будет собирать плоды с наших деревьев. Уже давно никто не хочет посмотреть на себя критически. Уже давно члены кибуца воспринимают свои коттеджи как единственный дом, а кибуц для них уже перестал быть домом. У нас дело дошло до разговоров о совместном проживании детей и родителей и до… – Тут она неожиданно умолкла. Рот ее скривился, руки задрожали. Она их сжала, чтобы унять дрожь.

– Я пойду, – сказала Рики, – я уже не могу здесь оставаться.

– Перестаньте! – дрожащим голосом произнес Моше.

– Я не шучу! – Голос Рики приобрел истерические нотки.

– Мы вас поняли. Никто не заставляет вас оставаться, – с нетерпением произнес Джоджо. – В чем проблема? Вы и так в центре нашего внимания уже несколько минут.

Михаэль про себя отметил, что Джоджо разозлился не на шутку и лоб его вспотел. Ему захотелось выяснить, почему это произошло с человеком, который до этого очень хорошо собой владел.

– Я ухожу сегодня, самое позднее – завтра. Я не могу больше переносить эти взгляды. Я-то надеялась, что вы объясните все остальным, а оказывается, все нужно хранить в тайне, и люди будут думать, что это я убила ее. – Она расплакалась, а Дворка тяжело вздохнула. – Клянусь, что не я убила ее. Она умерла не по моей вине! – рыдала Рики.

– Никто не обвиняет вас, – сказал Махлуф Леви. – Тот факт, что вы сейчас здесь, говорит сам за себя. – Но Рики продолжала рыдать.

– Мы сделаем все, что нужно, – произнес Джоджо. – Мы будем молчать и искать бутылочку до тех пор, пока либо не найдем ее, либо вы разрешите нам рассказать, что произошло на самом деле.

– Такие вещи трудно держать в тайне длительное время, – сказал Моше с отчаянием в голосе, – особенно среди нас.

– Думаю, – тихо произнес Михаэль, – это тоже один из ваших мифов. И слова эти он адресовал не только Моше.

Больше всего слова эти предназначались Дворке, которая теперь сидела напротив. Он листал бумаги, периодически посматривая на нее. В других кабинетах шли допросы остальных, а тот факт, что Михаэль назвал эти допросы «личными собеседованиями», не менял сущности дела. Джоджо достался Махлуфу Леви, а Бенни закрылся с Моше. В задней комнате с молодежью беседовала Сарит.

В кабинете были только он и Дворка. Когда он ставил перед ней стакан с водой, то посмотрел в ее голубые с красными прожилками глаза. Ее ответный взгляд был для него неприятен, но отводить глаза он не стал. Наконец он произнес:

– Трудно расследовать такое дело, не понимая мотивации того, кто это совершил. – Он ничего не стал ей говорить о «духе вещей», как не стал упоминать это своим коллегам, понимая, что УРООП – не место для лирических излияний. Шорер как-то сказал ему: «Здесь не место для философствования о жизни». Поэтому, когда он стал разговаривать с Дворкой, а может быть, даже раньше – когда сидел и смотрел ей прямо в глаза, он вспомнил разговор, который состоялся между ним и Нахари, когда тот передавал ему это дело.

– Сколько тебе было, когда вы приехал в Израиль? – спросил тогда Нахари.

– Три года, – ответил Михаэль.

– И за это время ты ни разу не сталкивался с таким явлением, как кибуц? – удивленно спросил Нахари. – Невероятно! Ребята из вашей школы наверняка бывали в кибуце. – А когда Михаэль произнес несколько округлых фраз про нелюбовь к жестким структурам, которые ограничивают свободу индивидуума, Нахари саркастически заулыбался и стал размахивать руками: – Разве ваша работа происходит в гибкой структуре?

– Да, – признал Михаэль, – вы правы, но социальные аспекты наша структура не затрагивает.

Теперь Дворка с враждебными нотками в голосе пытается у него узнать, что он знает про кибуцы. Михаэль проигнорировал ее вопрос и сказал:

– Расскажите мне про Оснат. – Он зажег сигарету и стал ждать.

Дворка опустила глаза и стала смотреть на стакан с водой. Михаэль следил за ее лицом, за тем, как менялось выражение ее глаз, складка губ, как глаза вновь обратились к нему, и ощутил, как ему неприятен это взгляд. Она смотрела сквозь него, как будто он был прозрачен или вообще не существовал.

Никогда в своей жизни, признавался Михаэль Шореру вечером того же дня, он не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, как под взглядом Дворки, хотя в ней не было ничего агрессивного или презрительного.

– Послушай, может, это совершенно естественно – чувствовать себя так под взглядом матери, потерявшей ребенка. Ты ощущаешь некую вину за то, что беда прошла мимо тебя, за то, что тебя пощадила жизнь, – говорил он Шореру, постукивая по столешнице, – пока пощадила…

Гримаса Шорера выразила сомнение.

– Такое чувство, конечно, может появиться. Эти кибуцники, которые построили страну и осушили болота, уж точно ухватили Бога за бороду. Спроси у Нахари, если он еще не успел тебе рассказать об этом.

– Спросить о чем? – не понял Михаэль.

– Разве он ничего тебе не говорил? Он не хвастал перед тобой своим прекрасным пониманием, что такое кибуцы?

– Мне показалось, что он в них не очень разбирается, – сказал Михаэль.

– Тогда позволь мне сказать, что он их тоже недолюбливает. Он был в кибуце вместе с группой из «Молодежной алии»[7]7
  Одна из сионистских организаций, основанная в Германии перед самым приходом к власти нацистов; занималась отправкой еврейских детей и молодежи в Палестину, где большинство из них, в конце концов, оказывались в кибуцах.


[Закрыть]. Думал, он тебе рассказывал об этом, – ответил Шорер. – Или ты не спрашивал?

– Не хочу пользоваться случаем и…

– Хорошо, – сказал Шорер, – у него есть свой счет к кибуцам, и он хочет с ними поквитаться. Но в чем конкретно дело, я, честно говоря, не знаю.

Сейчас Михаэль продолжал сидеть перед Дворкой. Ее глаза были закрыты, и он ждал, когда они откроются вновь. Пальцы ее пришли в движение, и она произнесла:

– Не знаю, могу ли я вам рассказывать про Оснат. – Только теперь он почувствовал в ее речи русский акцент – в том, как она произносила букву «л». Он продолжал молчать, зная, как людям хочется выговориться, и с огромным вниманием стал слушать то, что она говорила: – Даже не знаю, что вам рассказать. Она была частью меня, как дочь, даже роднее, чем дочь.

– Складный рассказ сегодня необязателен, – заверил он ее. – Расскажите, кто она, что она и какие люди ее окружали.

Пока она поворачивала лицо к окну и щурила глаза, Михаэль вспоминал, о чем они говорили в секретариате кибуца тем вечером, когда с Махлуфом Леви и Моше искали бутылочку с паратионом. Дворка без всякого напряжения рассказала, что она делала весь день. До полудня у нее были занятия в школе, а потом она пошла в столовую. Хотя было уже довольно поздно, она легко отвлекалась на всякие идеологические вопросы. Даже тогда она умудрилась прочесть ему небольшую лекцию, в которой чувства ее били через край, несмотря на обычную сдержанность, и объяснить, почему она не любит готовить дома.

«Я противница того, – Михаэль помнил, что она говорила, почти дословно, – чтобы люди запирались в своих домах и питались там. Совместные ужины – это тоже одно из достижений кибуцев». Даже тогда, в секретариате, Дворка была абсолютно уверена, что только ей дано познакомить его с «духом кибуца». Но и тогда ему мешало чувство неловкости, которое он перед ней испытывал, несмотря на необходимость как-то сблизиться с ней и завоевать ее расположение. Когда он в секретариате попросил ее рассказать о совместных ужинах, она стала говорить так, словно перед ней сидел человек, неспособный ее понять. «Кибуц меняется, меняются и традиции в столовой. Люди готовы поступиться общественным ради семейной ячейки».

Когда она говорила о себе, о мельчайших подробностях своей повседневной жизни, ему казалось, что она его допускает в святая святых и делает ему честь, которой он был недостоин.

– Иногда и я грешу и не иду в столовую, но лишь тогда, когда у меня уже нет сил, и я не хочу ничего есть, кроме стаканчика йогурта. Но в остальных случаях я иду туда, потому что это единственная возможность повидаться с людьми и посидеть с ними за одним столом. Можно обговорить все на свете, ради этого, собственно, мы и собираемся. – Тут она замолчала, словно вспомнила, что говорит с чужаком, и еще раз подчеркнула: – Мы – последний бастион, в котором еще нет отчуждения, в мире, пораженном страхом. А вы видели нашу столовую? – неожиданно спросила она.

– Конечно, – с чувством ответил Михаэль, – красивая, современная, вся в мраморе и кафеле и оборудована по последнему слову техники.

На самом деле он просто произнес то, что она от него ожидала, но каково было его удивление, когда, оказалось, что он не угадал ответ и нарвался на вспышку ее гнева:

– Вот из-за этой расточительности и происходит падение нравов среди изобилия. Это плата за пресыщение. – Он посмотрел на нее в замешательстве, а потом стал задавать новые вопросы о том, как она провела день, когда произошло убийство.

Она ему сказала, что намеревалась заглянуть в лазарет после обеда, но по дороге встретила Рики, которая рассказала, что Оснат сделали укол и она сейчас отдыхает. Тогда она решила пойти домой.

– Это между столовой и лазаретом, недалеко от детского сада, – говорила она ему тогда в секретариате, – и я решила по дороге домой заглянуть в садик, потому что у младшего была простуда, а поскольку Оснат заболела…

– И вы заходили туда? – перебил ее Михаэль.

– Нет, в это время там был тихий час, а в детском саду главное – не нарушать распорядок. Появление родителей нарушает режим. По моим подсчетам, воспитательница должна была уже уложить детей спать, и я, чтобы не мешать, решила подождать, пока дети не проснутся.

Даже во время того вечернего разговора в секретариате он настаивал на соблюдении секретности, правда не вдаваясь в объяснения, но уже тогда она встретила его просьбу с поджатыми губами. Он вспоминал все это, пока она сидела перед ним, то открывая, то закрывая глаза. Казалось, что она не столько искала правильный ответ, сколько примерялась, стоит ли вообще отвечать этому чужаку. Спрашивая о ее отношениях с Оснат тогда, в секретариате, он услышал ее печальный ответ: «Недавно мы с ней разошлись по одному идеологическому вопросу».

– Почему же вы не начали с этого разногласия? – Михаэль решил сейчас задать этот вопрос.

Дворка вздохнула:

– Нужно начинать с того, что Оснат родилась не в кибуце, ей не нравилось коллективное обучение, она не жила в доме малютки с другими детьми. И поскольку у нее не было солидной базы… – Дворка замолкла на середине фразы и вдруг, совершенно неожиданно для него, бросила: – Вы знаете, кем был ее отец? – После этих слов она сделала вид, что сожалеет о сказанном. Она намеревалась вновь вернуться к изложению основных принципов, но Михаэль уже зацепился за ее последние слова.

– И кто же был ее отец? – спросил он, быстро вспомнив уверенный ответ Моше о том, что ее отца никто не знал и никаких родственников за пределами кибуца у нее не было.

– Помимо меня и моего супруга, никто в кибуце ничего об этом не знал. Никто не пытался связаться. Но сейчас, когда таить все этой уже не имеет никакого смысла, – тут она перешла на трагический шепот, – я могу сказать, что он был мелким спекулянтом на черном рынке в годы лишений.

Михаэль не скрыл своего удивления и спросил:

– И это все?

Дворка смогла разглядеть в нем это разочарование:

– Конечно, для вас это мелочь. Вы слишком молоды, чтобы это помнить… – Она подождала его реакции на ее слова, но спросить, сколько ему лет, так и не решилась. – Это были настоящие подонки, эти спекулянты в годы лишений. Должна признаться, что обходиться без них тоже было трудно. Кибуц продавал яйца и кур на черном рынке. Мой супруг Иегуда был в то время секретарем кибуца по внешним вопросам. Мы вынуждены были общаться с этим человеком, с этим ничтожеством, с этим мерзавцем, который пользовался ситуацией. Позднее, когда Оснат появилась в кибуце, социальный работник, которая привезла ее, шепнула мне на ухо, что отец Оснат ушел из семьи и не хочет помогать алиментами. Когда она назвала его имя и описала внешность, я сразу поняла, кто это был. Но он больше ни разу не появился в кибуце. Он не интересовался ни своей женой, ни дочерью. Правда, и дочь пошла в отца, и больше не интересовалась своими родителями.

– Где он сейчас? – спросил Михаэль.

– Умер, – сказала Дворка и закрыла глаза. – Когда ее мать в последний раз приезжала в кибуц, она мне сказала, что он умер. – Дворка открыла глаза. – Вы заставляете меня говорить о вещах, о которых я не вспоминала долгие годы. Когда мать Оснат приезжала в последний раз, мы с ней долго беседовали. Трудный это был разговор. – Дворка глубоко вздохнула и отпила глоток воды. – Оснат отказалась с ней встречаться, и никакие уговоры не помогли. Она запретила ей появляться в кибуце. Но у нас никто не знал об этом. Когда девочке исполнилось двенадцать, ее мать снова появилась в кибуце. Тогда Оснат пришла ко мне и попросила, чтобы я избавила ее от присутствия матери. Хотя я ее хорошо знала, но все равно удивилась тому, с какой злобой она сказала, что для нее мать не существует, что она для нее давно умерла. И просила, чтобы я запретила ее матери появляться в кибуце. – Дворка поставила стакан на стол. – Как учитель, как воспитатель, я не раз сталкивалась со сложными ситуациями, острыми проблемами. Но я до этого никогда не видела у детей таких вспышек гнева, не сталкивалась с такой волей, как у Оснат. В ней с раннего возраста чувствовалось упрямство; никто не мог поколебать ее позицию. Непонятно даже, откуда она черпала силы для этого. Если бы только… – На этом месте она умолкла и развела руками.

– Если бы что? – успел вставить вопрос Михаэль.

– Если бы она все эти силы направляла туда, куда нужно, – прошептала Дворка, расслабляя пальцы.

– Но я так понял, что она, как и вы, по образованию педагог, и ее избрали секретарем кибуца.

– Да, – подтвердила Дворка без энтузиазма, – вряд ли я смогу это объяснить человеку, который не знает, что такое кибуц. – Михаэль промолчал. – Мне пришлось объяснить матери, – сказала Дворка, и Михаэль понял, что она собирается рассказать обо всем в своей собственной интерпретации, – что ребенок отказывается видеться с ней и что для всех будет лучше, если мать вообще оставит ребенка в покое. Но эта женщина, – Дворка опять вздохнула и закрыла глаза, словно эта сцена до сих пор была ей неприятна, – эта женщина, – повторила она и открыла глаза, – это надо было видеть!.. – Внезапно у нее пробудился интерес к нему, словно она увидела его впервые: – Наверное, в вашем окружении полно таких женщин.

Михаэль попытался пропустить это замечание между ушей, особенно его резануло слово «окружение».

– Она выглядела как дешевая шлюха – волосы ярко выкрашены, обтягивающее цветастое платье. Помню, на ней были красные туфли на высоких каблуках. Подумать только: конец пятидесятых, а она так вырядилась! Какая вульгарность! Жара, а она вся в косметике. А мы – в шортах и сандалиях. – На ее лице появилось выражение человека, который вглядывается в картину далекого прошлого, пытаясь разглядеть старые краски. В другой ситуации Михаэль бы обязательно улыбнулся. – Но в то же время, – продолжала Дворка, – на нее нельзя было смотреть без жалости. Бедняжка была растеряна, но гордости не теряла. Она собралась с силами и сказала, что если дочь не хочет ее видеть, то и не надо. Ни одной слезинки не вылилось из ее глаз. У нее была та особая твердость, которая отличает низы общества. Интересно, что и Оснат была такой же упрямой, только двигалась в другом направлении.

– В другом? – переспросил Михаэль. Дворка не ответила. – Она делилась с вами своими сокровенными мыслями все эти годы? Вы разговаривали с ней на личные темы?

– Никто о личном с Оснат не разговаривал, но между строк многое можно прочесть. Оснат никому никогда не доверяла. О ее внутреннем мире можно было только догадываться по тому, как она себя вела и что делала, но добиться от нее искренности было невозможно, даже когда… – Дворка вдруг замолчала, и в ее глазах вдруг появился страх.

– Когда?

– Есть некоторые вещи, о которых никогда не говорят. Когда Оснат было пятнадцать, она попала в беду, но об этом до сих пор никто ничего не знает, даже Аарон Мероз.

– Что за беда?

– Она от кого-то забеременела.

– От кого?

– Разве это имеет значение? – сказала Дворка. – Так получилось, и ничего уже сделать было нельзя.

– Кто это был? – настаивал Михаэль.

– Сын одного из наших членов, очень проблемный мальчик, он был на год младше нее. Представьте себе: четырнадцать лет – и такое!

– Он все еще живет в кибуце?

– Да, к счастью для него, все еще живет. Мы все-таки успели добиться в кибуце определенных успехов. Например, в социальной адаптации людей с отклонениями в поведении. Этот мальчик определенно был с отклонениями, но никому даже в голову не приходило избавиться от него.

– Кто он? – настаивал Михаэль.

– Сын Фани и Захарии, – призналась Дворка, – но он тут…

– Она забеременела, и что потом? – спросил Михаэль тоном человека, считающего, что он на пути к возможной разгадке.

Дворка, казалось, взвешивает каждое слово:

– Она была настолько скрытна, что держала все в тайне целых шесть месяцев. Никто, даже девочки, которые жили с ней в одной комнате, ни о чем не догадывались.

– Что, никто не знал об их связи? – удивился Михаэль.

– Между ними и не было ничего особенного, может быть, несколько сексуальных контактов, а может быть, всего один. Я не смогла узнать от нее никаких подробностей, она полностью замкнулась.

– И что было дальше?

– В то время медсестрой работала Рива, которая заметила, что у Оснат нет месячных. Она обратила на это мое внимание. Дело в том, что, когда речь заходила об Оснат, люди обращались не к воспитателю, а ко мне. – Дворка разгладила складку на своем сером платье и уставилась на Михаэля, словно перед ней сидел любитель дешевой «клубнички».

– И что же все-таки произошло?

– После разговора с Ривой я вспомнила, сколько за последнее время Оснат набрала килограммов, и попросила ее зайти ко мне, когда никого у меня не будет. Я у нее ни о чем не спрашивала, просто объявила ей, что она беременна.

– И?

– Мы прервали беременность, – сухо ответила Дворка.

– После шести месяцев?

– Все можно сделать, хватило бы только решимости. А я была настроена не дать ей совершить ту же ошибку, которую совершила ее мать.

Она тоже хотела избавиться от ребенка. Я это рассказываю вам лишь для того, чтобы вы поняли, насколько замкнутым, недоверчивым и ранимым был этот человечек.

– И об этом, конечно, никто не знал? – спросил Михаэль громче обычного.

– Никто. Кроме медсестры Ривы, которой уже нет. Она умерла несколько лет назад. Ни сам этот мальчик, ни Фаня, никто другой об этом не знал.

– Значит, это возможно?

– Что возможно?

– Чтобы в кибуце никто не узнал о таких вещах.

Дворка молчала.

Михаэль впервые почувствовал себя победителем. Но она произнесла фразу, которая лишила его такой уверенности:

– Я знала. От меня ничего не утаишь.

Михаэль промолчал. Она сделала еще глоток, а он закурил сигарету и подумал о своей бывшей жене Нире. Однажды, когда он попросил ее сделать аборт, ничего не говоря своим родителям, Нира ответила, что это бесполезно, поскольку у матери «и на затылке глаза».

– Оснат была очень живой девочкой, – продолжала Дворка, – но после этого случая никому не позволяла даже дотрагиваться до себя. Она воздерживалась от всего, что хоть как-то было связано с сексом. Но дело было не в полученной ею травме. В конце концов, с моим Ювиком у них все получалось, и четверо детей тому подтверждение. Дело было в ее воле. Она просто решила направить всю энергию в другое русло.

«Что ж тут удивительного, если она с вас брала пример», – успел молча подумать Михаэль.

– В кибуцах, и наш не исключение, мы не придерживаемся консервативных взглядов на секс. Даже в те годы о сексе можно было говорить откровенно и открыто. Проводилась профилактика, детям мы давали половое воспитание, а между взрослыми постоянно вспыхивали скандалы сексуального характера. У нас было несколько матерей-одиночек задолго до того, как возникла такая мода, и они ни разу не слышали ни слова осуждения. Но при этом… она… – Дворка замолчала, и Михаэль ее не торопил. Его сердце сбивалось с ритма каждый раз, когда он чувствовал на себе ее печальный взгляд. – Оснат всегда представляла собой силу, с которой нужно было считаться. Я не знаю, поймете ли вы, что происходит, когда вся природная энергия человека направляется на реализацию идей. Она решила забыть о чертах характера, которые она унаследовала от своих родителей, и стать частицей и участницей всего, что ее окружало. Именно эта энергия позволяла ей проводить идеологические кампании в последние годы. Она вела крупномасштабную битву, но у нее не было конструктивного видения, слишком шаткий у нее был фундамент.

Она снова стала рассказывать о детских годах Оснат, о том тепле, которым ее пытались окружить Срулке и Мириам, о ее приступах депрессии и эскападах.

– Когда у нее умерла мать, я пыталась всеми силами заставить ее пойти на похороны, но все было безуспешно. Она ни разу не вспомнила о матери. Но однажды… – Голос Дворки стих, и она в замешательстве посмотрела на Михаэля. – Это не имеет значения, – с трудом произнесла она.

– Что не имеет значения?

– Не хочу говорить о мелочах, которых хватает в любом кибуце.

– Нет уж, давайте поговорим! – стал настаивать Михаэль.

Дворка замялась:

– В таких мелочах всегда есть что-то уводящее в сторону и грязненькое.

– В убийстве тоже есть что-то грязненькое, – ответил Михаэль, не понимая, откуда вдруг появились эти слова.

– Я бы не стала так быстро отметать версию самоубийства, – сказала Дворка.

– Это мы обсудим позже. Так что случилось однажды?

– Не однажды, – призналась Дворка. – Несколько раз, и в прошлом году тоже. – Скупо и с отвращением она рассказала о якобы имевших место связях Оснат с мужчинами кибуца, о скандалах, которые закатывали ревнивые жены. – Внутренняя сила, которая жила в Оснат, возбуждала основные инстинкты, – сказала она тихим голосом, – поэтому нет ничего удивительного в том, что к ней оказался неравнодушен Боаз. Были и другие, но это не интересно. Если вы не погрязнете в трясине мелких фактов, то сможете увидеть, как Оснат переделывала себя в монашку. В настоящую монашку. Фанатичную, даже опасную.

– Опасную, – повторил Михаэль.

– Для самой себя. Опасную для самой себя. Одержимую. У нее никогда не было качеств лидера, но ей хотелось все изменить, перевернуть все с ног на голову, оставить свой след. Ей противились, и она не могла с этим мириться. Даже ее идеи не воспринимались.