Текст книги "Убийство в кибуце"

Автор книги: Батья Гур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава 18

Авигайль огляделась и прикрыла рукой трубку таксофона. Хотя фойе столовой было пустынно, а ее скрывала от посторонних глаз бетонная колонна, она испытывала страх. В фойе было прохладно, там только что помыли пол. Там, куда не доставало субботнее солнце, на полу еще оставались мокрые пятна. Молодая девушка в коротеньких шортиках, плотно облегавших ягодицы, быстрыми движениями швабры вытирала пол. Авигайль посмотрела на часы и зашептала в телефонную трубку, что сейчас в столовой тихо, но скоро начнется обед, и люди пойдут сплошным потоком, не давая ей поговорить.

– Я не думаю, что он куда-нибудь денется отсюда, – сказала она в трубку. – Нам не стоит тратить время попусту, поскольку оно работает не на нас. Ты оставляешь меня один на один с этой истерикой по поводу Джоджо. – Локти у нее болели целый день, и сейчас они чесались так, что, казалось, кожа горела. Через стеклянную дверь, отделяющую фойе от площадки перед столовой, она увидела группу людей, направляющихся в столовую. Сверху до нее стали доноситься запахи кухни: вчерашняя курица, сосиски в тесте, фрикадельки и тушеная капуста. Ей даже стало смешно оттого, что она по запаху смогла полностью восстановить меню. Авигайль повернулась к зеркальной перегородке и снова зашептала в трубку: – Слушай, мне кажется, он должен быть здесь на общем собрании, и он знает об этом… Нет, – она повысила голос, – это невозможно. Мне нельзя туда. Я смогу следить за собранием только по кабельному телевидению. Но записывать не смогу. Мне же не на чем записывать. Пусть он хотя бы видеомагнитофон привезет. Не знаю, но, кажется, никто из наших присутствовать на собрании не имеет права. Конечно, он может делать здесь все, что захочет, но собрание никогда не пойдет так, как могло бы пойти, если бы его не было, – сказала она сердито. – Я знаю, что мне никто не хочет зла, но, может быть, кому-то другому зло причинить могут. Напомни ему еще раз: сегодня в кибуце общее собрание. Он даже не ознакомился с повесткой дня, а она весьма интересная. Нет, не по телефону, – сказала Авигайль. – Люди начинают подходить. Я должна идти. Просто скажи ему, ладно?

Михаэль Охайон посмотрел на маленький экран и почти улыбнулся, поскольку увидел, что Гута сидит рядом с Фаней, которая, как обычно, ловко орудовала вязальными спицами. Он отметил ее плотно сжатые губы и впалый рот. Потом камера пошла дальше, и он взглянул на Авигайль, сидящую рядом с ним, свернувшись в большом коричневом кресле. Она была в джинсах и просторной белой сорочке с застегнутыми на запястьях рукавами. Он обеими руками держал чашку с кофе, а на тарелочке рядом дымила сигарета, медленно превращаясь в пепел.

Авигайль не проронила ни слова, и излучаемая ею энергия стала передаваться ему. Пока они ждали начала собрания, он все думал, как бледный и потеющий Джоджо сидел в прохладном кабинете в Петах-Тикве и все повторял, что его разрешение на право пользования паратионом – это не больше чем совпадение, и что его выдали многие годы назад…

Молчание Авигайль мешало Михаэлю сосредоточиться. Он никак не мог понять, что произошло с ней между их последней встречей и задержанием Джоджо. Махлуф Леви сообщал ей все, что можно было узнать во время допросов. Махлуф смешно копировал Авигайль, повторяя ее слова: «У нас против него ничего нет». Но когда Михаэль захотел узнать, почему она так думает, то в ответ она лишь пожала плечами и сказала: «Не обращай внимания», – чем поставила его в тупик. Он понял, что больше не дождется от нее ни единого слова, пока она сама с ним не заговорит. Самая длинная речь, произнесенная ею с тех пор, состояла в том, что она зачитала повестку дня общего собрания, держа в руках листок бумаги. Самым нежным голосом, на который был способен, он спросил: «Что с тобой, Авигайль?» – уверенный, что его тон возымеет на нее действие.

Сначала она сказала:

– Тревога и напряжение оказались заразными. В понедельник заканчивается срок расследования, а сегодня уже вечер субботы.

Он понимающе кивнул головой:

– Тебе тяжело, Авигайль.

Глаза ее стали влажными, и ему показалось, что стены ее крепости рушатся. Он захотел прикоснуться к ней, но не мог оторвать взгляд от происходящего на экране: общее собрание должно было вот-вот начаться. Его кажущаяся победа оказалась настолько легкой, что он почувствовал угрызения совести. Он знал, что его слова всегда оказывают сильное воздействие на людей, попавших в сложную ситуацию, особенно если эти люди одиноки. Ему вспомнились слова Майи, которая говорила, что иногда голос Михаэля звучит так трогательно, что люди, которые его не знают, могут поверить в его искренность. Но что потом? Михаэль вздохнул. Он понял, что Авигайль вызывает в нем сильные чувства, которые долгое время дремали, причем больше всего его привлекало в ней то, как она страдала. Но выразить свои чувства словами он пока не мог.

Он спросил, есть ли у нее какие-нибудь новости. Она ответила, что если бы были, то она их не преминула уже давно рассказать.

– Что-нибудь произошло?

– Нет, если что и происходит, то в моей голове. Да еще сроки поджимают…

– Авигайль, – начальственно сказал Михаэль, – эти сроки не для тебя. Я их установил, мне их и соблюдать. Но никому не известно, что может произойти до понедельника. А произойти может все, что угодно.

– Это в книгах так бывает, – возразила Авигайль.

Он посмотрел на часы:

– Уже девять, а они не начинают.

– Наверное, ждут, когда побольше людей подойдет, – сказала Авигайль. – Всю неделю они боялись, что придет меньше двадцати человек. Я слышала, как Моше говорил кому-то, что если соберется тридцать пять человек, то это будет большое достижение.

– Это, конечно, низкий процент, – пустился в рассуждения Михаэль, – я читал в их газете, что в некоторых кибуцах для повышения явки на собрание пришедшим выдают подарки.

– Я это тоже читала, – сказала Авигайль. – В одном кибуце предложили даже делать небольшое застолье, чтобы привлечь людей.

– Я их не понимаю, – с недоумение произнес Михаэль, – как будто у них есть какой-то другой дом. Ведь это же их дом, в конце концов, и все вопросы нужно решать на общем собрании.

– Не знаю, бывал ли ты на собраниях в кибуцах, но мой опыт говорит, что это не самое приятное мероприятие.

Михаэль промолчал и стал глядеть на экран телевизора.

– Даже не столько неприятное, сколько отталкивающее, – поправилась Авигайль, добавив в последнее слово немного страсти.

– Не бери в голову.

– Вот подожди, сегодня мы всякого наглядимся. Всякого. Тут и сведение личных счетов будет, ведь людям надо самоутверждаться.

– Этот парень приходил к тебе? – спросил Михаэль, когда камера показала Боаза, рядом с которым сидели с одной стороны Това, а с другой Йошка. – Авигайль промолчала. – Он еще пристает к тебе? Стучится по ночам в дверь?

Она отрицательно покачала головой.

– Зато появился другой, – сказала она.

– Кто? – спросил Михаэль с кажущимся безразличием и закурил сигарету.

– Бухгалтер с фабрики, Ронни.

– Я его знаю, – враждебно произнес Михаэль. – Целый день с ним говорил вчера.

– Думаю, о Джоджо? – спросила Авигайль. – Когда ты мне расскажешь, что происходит?

– Когда это закончится, – сказал Михаэль, показывая на телевизионный экран.

– Он отслеживает все мои телефонные звонки. Ты знаешь, что они фиксируют все телефонные разговоры? – Михаэль кивнул. – Он хотел знать, есть ли у меня друг в городе, ну и все такое. – Михаэль подвинул к себе пепельницу и загасил сигарету. – Они во все суются. У них ни стыда, ни совести. С одной стороны, они не зовут меня к себе, если не считать приглашений на разные кружки, а с другой, Йохевед, например, спрашивает, какие у меня проблемы – такая красивая девушка, ну и так далее… Единственный человек, который пригласил меня к себе, да и то только раз, был Моше. Да, еще Дейв.

– Ты же здесь всего неделю, – напомнил ей Михаэль.

Авигайль стала подсчитывать в уме.

– Да, – сказала она, – но мне показалось, что я здесь уже давно, да и сроки поджимают. Хоть бы что-нибудь узнать – не могу же я отсюда уехать с пустыми руками. Мне все кажется, что я смотрю фильм-ужастик – ожидается нечто страшное, а я не знаю, откуда оно явится.

Михаэль посмотрел на экран и уже не в первый раз подумал, что лучше бы полиция сама взяла все под наблюдение, а не оставляла эту работу офицеру безопасности Балалти – бесцветному человеку, который пока был совершенно бесполезен, если не считать его связи с брокером на фондовой бирже.

Дейв расположился в первом ряду, недалеко от Товы и Боаза. Рядом с ним сидел Янкеле, а в следующем ряду Михаэль увидел Дворку, Йохевед и Зива а-Коэна. Было много пожилых людей, на лицах которых читались напряжение и беспокойство. Зив мерно качал ногой в библейской сандалии. В президиуме сидели Моше и члены комитета кибуца. Моше что-то прошептал Шуле, и она объявила о начале собрания.

– Добрый вечер всем! – Она сказала, что рада видеть в зале сорок три человека, что само по себе уже «значительное достижение» и что это лишь начало, а в будущем собрания станут еще многолюднее. Она вопросительно посмотрела на Моше и снова заговорила: – Несмотря на все произошедшее, мы должны продолжать нашу жизнь… – тут она запнулась, подыскивая нужное слово, – как обычно. Джоджо сегодня отсутствует, поэтому все финансовые вопросы мы будет рассматривать в другой раз. – После этого прозвучала повестка дня, включая мобилизацию на сбор персиков, и Шула заключила свою речь такими словами: – Товарищи, персики должны быть собраны. Вы хотите, чтобы мы привлекали людей со стороны? Мы уже пользуемся услугами молодежного трудового лагеря, поэтому прошу проявить сознательность – ситуация довольно трудная.

Михаэль посмотрел на Моше, который жевал кончик карандаша и покусывал губы всякий раз, когда ему нужно было использовать карандаш, чтобы что-нибудь написать в лежавшем перед ним блокнотике. Шула перешла к следующему вопросу: можно ли освободить Илана Т. от работы три дня в неделю, чтобы он мог рисовать?

– Точнее, – сказала она, – два дня в неделю, чтобы он рисовал в студии, которую мы ему предоставили рядом с коровником, а один день – для поездки в Тель-Авив, чтобы он смог учиться.

– Теперь ты узнаешь, что такое кибуц… – произнесла Авигайль.

В зале послышался шум, возникло движение, и несколько человек поменяли свои места.

– Комитет по образованию отказал ему в этом, поэтому мы решили вынести вопрос на общее собрание.

Авигайль подошла к экрану и показала на молодого человека, сидевшего в конце второго ряда, – на нем были шорты, он был длинноволос, в руке дымилась сигарета, он все время оглядывался и тряс головой.

Выступили пять человек. Матильда была последней, она сказала:

– У нас не хватает рабочих рук, и мы не хотим нанимать людей со стороны, а он уже брал отпуск в прошлом году. Ну что тут можно еще сказать?

Сидевшая рядом с ней Гута в знак согласия стала трясти головой.

– Если здесь каждый возомнит, что он художник… – закричала Йохевед.

Молодой человек покраснел от негодования.

– Это просто смешно. У меня уже были выставки картин в городе, и весь мир знает, что я – художник, только вы не хотите этого видеть. Это единственное место, где человек должен стыдиться того, что он художник. – В поднявшемся шуме он снова закричал: – Это единственное место в государстве Израиль, где нужно стыдиться того, что ты художник, потому что искусство – это не производительный труд. Мне вообще не нужно спрашивать у вас разрешения ни на что.

– Минуточку, – вмешался Зив а-Коэн, встав и повернувшись к художнику, – успокойся, пожалуйста, Илан. У меня есть предложение, – сказал он, повернувшись к залу, – давайте будем конструктивными и логичными. – При этих словах Дворка согласно кивнула головой, а художник сидел, дрожа и теребя волосы. – Его жена Дица родом из Хайфы. Они оба живут с нами уже двенадцать лет. Я предлагаю поступить так, как мы уже делали при рассмотрении другого случая. Пусть приедут специалисты из общекибуцного комитета по искусству, посмотрят работы Илана и скажут, что нам делать. Пусть специалисты решат, достоин ли он особого статуса художника.

– Я знаю, о каком случае идет речь, – взорвался Илан. – Приехали эксперты из вашего прекрасного комитета и сказали, что художнику нужно лечиться. Они сказали, что, судя по его работам, он ментально неуравновешен и нуждается в медицинской помощи. Я хочу сказать, – при этих словах вены на его шее надулись, – что сегодня он знаменитый и успешный художник, и стал таким только потому, что покинул кибуц. И я поступлю так же. Я не хочу, чтобы это прозвучало как угроза, – закончил он уже более спокойным голосом, – но вы не оставляете никакого выбора; если те идиоты, которые ничего не понимают в искусстве, сегодня судят обо мне так, как четыре года назад они судили о Йоэле, чьи работы признаны во всем мире, то я не останусь здесь ни за что.

– Товарищи, – сказала Дворка тихим спокойным голосом, как будто вокруг нее не было этого гула, – я хочу кое-что сказать. – Она встала. – Это не единственная возможность избежать несправедливости и достичь равенства, к которому мы стремимся, достичь равновесия между личным и общественным. Давайте лишь предположим, что нет других возможностей для сохранения такого общества, как наше. – Камера показала удивление на лице Гуты. Фаня продолжала вязать, как будто ничего не происходило. – Нам нужны художники, – твердо заявила Дворка, – нам нужны художники и искусство. Мы должны проявлять гибкость. Нам нет смысла создавать препятствия на пути талантливого товарища. У нас хорошая финансовая ситуация, и нет смысла экономить деньги, отказывая в таких просьбах. Возможно, – она посмотрела на группу молодых людей, сидевших перед Товой, – возможно, вместо того, чтобы рассматривать вопросы о совместном проживании детей и родителей и о выделении средств на реализацию проектов в духе времени, нам нужно изменить отношение к личности.

– И что ты предлагаешь, Дворка? – спросила Шула с выражением замешательства на лице.

– Я хочу, чтобы мы рассмотрели этот вопрос с иных позиций, – спокойно сказала Дворка. Матильда села, а Зив а-Коэн взял ее за руку, чтобы успокоить.

Члены кибуца проголосовали за то, чтобы отложить рассмотрение этого вопроса, и Шула готовилась перейти к следующему пункту в повестке дня. Но в этот момент Илан Т., глядя на Матильду, вновь взорвался:

– Только Оснат питала хоть какое-то уважение к художникам, она любила искусство и понимала его.

– Мы скорбим о ней, – сказал Зив а-Коэн, – но здесь много и других людей, которые уважают художников, и мы должны все вопросы на общем собрании решать по-товарищески. Есть и другие вопросы, которые нам следует рассмотреть. Не говори того, в чем ты будешь потом раскаиваться, Илан, – это все-таки твой дом.

По телевизору не было слышно, что ответил ему Илан, но они с женой встали и направились к выходу. Остальные притворились, будто ничего не произошло, и быстро проголосовали за прием семьи из Яффы, которые уже полтора года имели статус кандидатов.

Теперь оставалось решить только один вопрос. Шула повернулась к Моше и дала ему слово. Авигайль изменила позу в кресле, нервно заерзала и, вытянув ноги, замерла. Михаэль закурил еще одну сигарету. Напряжение, растущее в зале, стало передаваться и им, в эту маленькую комнату, где плотно завешанные окна создавали иллюзию пещеры.

– Всего две недели назад, – начал Моше, чье лицо было бледнее обычного, – мы потеряли Оснат. – В зале возникла гнетущая тишина. Зив а-Коэн и другие члены комитета кибуца опустили головы. Дворка сидела неподвижно. – Смерть Оснат оказалась для нас ударом, от которого мы еще не оправились. – Михаэль заметил, что он подглядывает в бумажку, которая лежала у него на коленях. – Нам потребуется еще много времени, чтобы мы пришли в себя… Но сегодня я хочу, чтобы мы поговорили не об этом, а о том, что я бы назвал делом всей ее жизни.

Зал застыл. Были слышны только голос Моше и его дыхание.

– Прежде чем продолжить, я хочу сказать, что мы полностью доверяем Джоджо, у нас нет никаких сомнений относительно его невиновности, и, пока нам не докажут обратное, мы не верим в то, что он мог совершить какое-то преступление.

Йохевед что-то прошептала Матильде.

Михаэль посмотрел на Авигайль, которая не сводила глаз с экрана. Он знал, что она чувствует, как он на нее смотрит. Когда она снова прислушался к телевизору, Моше уже говорил:

– Простите мне такие выражения, но по-другому я это сказать не могу. Меня смерть Оснат заставила думать более конкретно о том, что жизнь коротка. А потом этот инфаркт у Аарона Мероза, которого многие из вас помнят. Похоже, что наше поколение собирается сойти со сцены раньше, чем мы успеем что-либо совершить. – Кто-то крикнул, но Моше, не обращая на крик внимания, произнес: – Пожалуйста, не мешайте мне и не прерывайте меня, потому что мне и без этого очень тяжело говорить. – В наступившей тишине Моше, судя по всему, снова собирался с силами. Михаэль отметил, что его широкие ладони совершенно не дрожат. Только бледность и частое тяжелое дыхание выдавали его нервозность. – Конечно, скоропостижная смерть Срулке не дает нам думать по-другому. Не хочу сказать, что мы вообще ничего не успели сделать, но настало и наше время оставить после себя какой-нибудь след, как это сделало поколение наших родителей. Пока Оснат была с нами, я не чувствовал это так остро, как сейчас. А теперь, когда ее нет, у меня возникло острое чувство того, что зовется предназначением. Мне кажется, что Оснат… что мы должны завершить то, что начала она.

Моше умолк и взял в руки бумажку, лежавшую у него на коленях. Михаэль заметил, как стремительно мелькали спицы Фани и как хмурила брови Гута. Дворка, уперев подбородок в руку, не мигая, смотрела на Моше. Зив а-Коэн сидел, скрестив руки и наклонив голову. Михаэль подумал, что когда-то он был очень красивым, а сейчас выглядел до смешного молодящимся. Йохевед слушала с выражением, которое становилось все более печальным с каждым словом, сказанным Моше.

– Я чувствую, что пришла пора по-другому посмотреть на то, как мы должны изменить нашу жизнь в кибуце, взглянуть на это с точки зрения отношений между семьей и обществом. Я цитирую то, что было написано Оснат, и пусть я не так красноречив, как она, я хочу сказать, что ее начинания не могут закончиться ничем, – заключил Моше с глубоким чувством, – хотя бы потому, что Оснат мертва.

– Что значит – ничем? – с места спросила Това. – У нас есть комитет по развитию кибуца, и мы его именно для этого и создали. Любому понятно, что без Оснат…

– Да, я знаю, – прервал ее Моше, – но я хочу, чтобы мы обсудили эту проблему в целом, чтобы она прозвучала как наша дань уважения Оснат. – Он откашлялся. – В последние годы Оснат была одной из опор кибуца. Я хочу, чтобы сегодня мы приняли решение о совместном проживании детей и родителей, а также серьезно подошли к решению вопроса о создании домов со всем необходимым для престарелых.

Теперь уже Матильда поднялась со своего места и, замахав руками, закричала:

– Ты опять за старое!

Дворка тоже поднялась. Ее сухощавая прямая фигура сразу же произвела впечатление. Матильда затихла и села. Лицо Дворки тоже было бледным. Открыв рот, она заговорила назидательным, начальственным тоном, лишенным каких бы то ни было эмоций:

– Послушай, Моше, мы об этом говорили уже несколько раз. Это сложный, запутанный вопрос, который с наскоку не решишь. Мы не воздвигнем памятник Оснат, создав ситуацию, которая будет деструктивной и для личного, и для общественного. У самой Оснат не было ответов на все вопросы, даже на самые простые, например кому оставаться с больными детьми, если дома для детей будут упразднены. Ты иногда забываешь, что мы создали эффективное эгалитарное общество задолго до того, как феминистки начали сжигать свои бюстгальтеры. Это единственное место, где женщина может работать наравне с мужчиной, благодаря тому что здесь изначально были созданы условия, позволяющие ей реализовывать себя в осмысленной деятельности. Однако есть и второстепенные проблемы, которые, как любила говорить Оснат, мы будем решать так, как их решают в других кибуцах. Но меня волнует не это, а вопрос равенства. Мы создали эгалитарное общество благодаря единой системе образования. Совместное проживание детей и родителей разрушит эту систему. Я еще многое могу сказать по принципиальным вопросам, но сейчас для этого не время и не место.

Михаэль видел, как лицо Гуты исказилось ненавистью и злобой, когда она стала говорить, обращаясь непосредственно к Моше:

– Почему ты ничего не говоришь о том, что они хотели построить дом для стариков, чтобы решить жилищную проблему? Почему ты не говоришь об этом? Последний раз, когда я пожаловалась на то, что нам не дают новое жилье, Оснат мне сказала, что жилищный комитет задумал новый проект. Другими словами, они хотели построить дом для престарелых и продавать в нем часть мест старикам из города, как будто в кибуце мало денег!

– Гута, – сказал Моше, – пожалуйста, прошу тебя.

– Проси сколько хочешь, но ты нам рот не заткнешь, – закричала Матильда. – Она рассматривала это не только как решение жилищной проблемы, но и социальной. Она сама говорила мне, что старики могли бы знакомиться с новыми людьми в этом доме для престарелых или как там его называют.

– Вы просто хотите от нас отделаться, не выдвигая никаких причин, – крикнула Гута, – вот к чему сводится ваше новое видение.

– Это для того, чтобы мы не мешали внедрять им их нововведения, – сказала Йохевед, которая тоже встала с места.

– А что станет с институтом детских воспитателей? Как ты это видишь? Зачем тогда будут нужны воспитатели? – спросила ухоженная молодая женщина, сидевшая в центре зала. Михаэль не узнал ее, а Авигайль в ответ на его вопрос пожала плечами.

Дворка наклонилась вперед, достала из-под своего стула черную книгу и воскликнула:

– Товарищи! Товарищи! Позвольте мне сказать! – Постепенно установилась тишина, все, кроме Дворки, сели на свои места, а она, стоя с раскрытой книгой, стала говорить: – В трудные моменты, как этот, мы должны прислушиваться к тому, что говорили первопроходцы прежних времен, те коммунары, которые были искренни по отношению друг к другу – мы можем найти у них утешение, когда нам трудно, как сейчас. Я хочу вам прочесть отрывок из книги «Наша коммуна». Эти слова принадлежат Давиду Кахане[9]9
  Давид Кахане (1903–1998) – религиозный деятель. В 1943 г. бежал из нацистского лагеря, в 1950 г. переехал в Израиль, где был главным раввином военно-воздушных сил, затем возглавлял еврейскую общину Аргентины.


[Закрыть], который в книге фигурирует как Давид К. Этим людям не нужно было оставлять свои имена для потомков, для них не важно, кто говорит, а важно, что говорят. Мы живем ради высшего идеала, когда счастье одного зависит от сплоченности коллектива, как сказал Давид Кахане. А теперь я прочту вам отрывок. – Она читала долго и с выражением о бедах первых основателей кибуцев, потом захлопнула книгу, села и медленно сняла очки.

– Я ей не верю, – вдруг сказал Михаэль. – Я не верю этой женщине… Наконец-то она показала свое истинное лицо.

Он подошел к раковине, наклонился и стал пить воду из крана.

– У нее крыша, что ли, поехала? – спросила Авигайль, ни к кому не обращаясь. – Зачем этот спектакль?

Михаэль вернулся в кресло и уставился на экран. Камера показывала Дворку.

– Ты не поняла главного. Никто не ходит по улице с книгой «Наша коммуна», а это значит, что она заранее готовилась. Я могу утверждать: прежде чем устроить этот спектакль, она знала, что должно произойти на собрании.

– У нее пугающий взгляд, – сказала Авигайль, – и мне она не нравится.

Михаэль закурил и встал, не отрывая взгляда от экрана. Он был полон тревоги, почти ужаса. В этот момент Дворка казалась ему совсем другой. Лицо его горело, словно он стал свидетелем чего-то ужасного.

– Я прочла этот отрывок ради последней фразы, – сказала Дворка, – чтобы подчеркнуть, что для нас опаснее всего – сомнения. Что даже в те времена люди не боялись выражать свои чувства, что семья, семья кибуца позволяет быть искренним. Мы должны постоянно анализировать себя, чтобы понять, тот ли мир мы построили, и если это правильный мир, мы должны его сохранять. – Дейв смотрел на нее широко открытыми глазами и периодически кивал головой. Так смотрят либо на мудрого учителя, который решил поделиться своей мудростью, либо на редкое животное. Театральный, страстный тон сменился у нее деловыми, спокойными интонациями, и она сказала: – Что касается совместного проживания детей и родителей, то я не вижу каких бы то ни было изъянов в нынешней системе. Задумайтесь над вашим собственным поколением – было ли что-нибудь неправильное с вами? А ваши общие воспоминания и опыт? А участие всего кибуца в развитии каждого ребенка? Мы знали, когда у него новый зуб прорезывался или когда ребенок делал первый шаг. Да вы сами служите доказательством успешности того эксперимента, который мы начали с такой верой и самоотверженностью.

Но Матильда с ехидной улыбкой сказала:

– Не рано ли говорить об успехе?

– А что с домом для стариков? – спросила Гута. – Это меня больше всего интересует.

– Невозможно говорить сразу о двух проблемах, – ответила Дворка.

– Оснат считала, что можно, – сказал Моше. – И даже необходимо.

Дворка поджала губы, которые у нее вытянулись в ниточку, а потом раскрылись:

– Вы же знаете, что я была с ней не согласна.

– Ну, разногласия у нас всегда были, – примирительно сказал Зив а-Коэн, – и нет нужды торопиться. Лично я не вижу, почему нам нужно отказываться от специального учреждения для пожилых, тем более что оно не лишает нас права голоса и возможности участвовать в жизни кибуца. Что касается совместного проживания детей и родителей, то мы не должны подходить к этой проблеме слишком узколобо.

– В любом случае, – перебила его Дворка с неожиданным нетерпением, – совершенно ясно, что для большинства эти планы неприемлемы, поскольку они подрывают главную идею, которая лежит в основе кибуца. – Она глубоко вздохнула и с презрением произнесла: – И не нужно ссылаться на другие кибуцы. Идея шагать в ногу со временем и следовать пагубным примерам для нас неприемлема. В Объединенном движении кибуцев постоянно идут разговоры о зарплате, о том, что кибуцники должны получать деньги за свою работу. Я, конечно, могу выглядеть анахронизмом, но в глубине души знаю, что наша жизнь обретает смысл не в материальных благах, а в самореализации.

– Только минуту назад ты говорила о необходимости перемен, – напомнил ей Зив а-Коэн.

– А что плохого в том, как мы воспитываем наших детей? – закричала Дворка.

У Моше дрожали руки, когда он встал и посмотрел на Дворку и на тот ряд, где сидели пожилые члены кибуца, совершенно по-новому – тяжело и непримиримо.

– Я скажу, что именно не так. Во-первых, плохо уже то, что мы об этом ни разу не говорили. Вы не позволяли говорить об этом и не хотели слушать. Я хорошо помню, как Срулке старался отвести меня в дом для детей, когда я ночью сбежал оттуда. Главное, что я понял после смерти Оснат, – это то, что нельзя молчать. Я хочу сказать свое слово, а вам придется меня выслушать. У нас сегодня такое же собрание, какое описано в книге «Наша коммуна». Я читал этот сборник монологов, в которых автор изливал свою душу, и первой моей мыслью было – до чего все изменилось с тех пор! Общее собрание превратилось в штампование: эту просьбу удовлетворить, в той – отказать, да еще в обсуждение мелких организационных дел. Что вы знаете о нас? Возможно, вы знаете, когда мы научились ходить или когда у нас появился первый зуб, но о том, что происходит в нас самих, у вас нет ни малейшего понятия. Вы никогда не говорили с нами, если не считать шуточек и пародий, которые появлялись по случаю юбилеев кибуца или бар-мицв. Это не значит, что в нашем взрослении не было ничего хорошего. Но разве можно забыть те страдания, которые мы испытывали по ночам, когда вместо матери к нам подходила чужая женщина, а вместо отца – чужой мужчина? – Михаэль слышал, как тяжело дышала Авигайль, и чувствовал, как ее рука гладила его руку. – Моя мать Мириам, – произнес Моше сдавленным голосом, – которую вы все знали, была простой и прямой женщиной. Она трудилась всю свою жизнь и никогда не выступала на общих собраниях, но всегда была преданным членом кибуца. – Он огляделся. Никто не говорил, никто не шевелился. Все пристально глядели на него – кто с негодованием, кто с удивлением. – Моя мать, – повторил Моше, – часто рассказывала мне о том, как вы вышвырнули первую воспитательницу Голду. Я помню ее имя только по рассказам матери, поскольку, как мне говорили психологи, человек не может помнить о том, что происходило, если ему было меньше полутора лет. А вы вышвырнули ее как раз тогда, когда мне было полтора года. А что было, когда я был еще младше? Где вы тогда были? Мириам сказала, что она запомнила меня, когда я только научился ходить и пытался ручонкой ухватиться за платье воспитательницы, а та отталкивала меня, всего в слезах и соплях. Где вы были тогда? – Его взгляд был направлен на Дворку, которая не опустила своих глаз. – Я хочу знать, где были вы? Что вы думали, когда по ночам нам было страшно? Как вы согласились с тем, что мать могла видеть своего ребенка только полчаса в день? Вы решили, что семья – ничто, а общество – все, и сами же посмеивались над этим во время праздников. Все, что Оснат говорила мне, – чистая правда. Она говорила, что вы противитесь изменениям потому, что сами чувствуете за собой вину. И чтобы защитить себя и оправдаться, вы хотите сохранить это безобразие! – Услышав недовольный ропот, Моше отмахнулся. – Не пытайтесь заставить меня замолчать. С этим пора кончать! Это слишком долго длилось. Может быть, у вас есть свои аргументы – трудности вашей жизни и все такое, – но мы должны положить конец вашим глупостям. Я хочу сам целовать своих детей на ночь, хочу слышать, когда они кашляют в соседней комнате, а если им снятся кошмары – пусть бегут к моей кровати, а не к местному телефону. И пусть не бегают по ночам в поисках родителей, спотыкаясь о камни и видя в каждой тени чудовище, а потом оказываясь перед закрытой дверью родного дома. Мои дети буду со мной, а остальное не имеет значения.

Он прервался, и его глаза встретились с глазами сидящих в первом ряду.

– Вы свыклись со своими ошибками, как это случалось в других кибуцах, – продолжил он уже более спокойным голосом. – Я хочу, чтобы вы почувствовали свою вину. Лотты уже нет с нами, но будь она здесь, я бы знал, что ей сказать о том времени, когда моя мать могла видеть меня только полчаса в день, и о том, чем были для нас ночи. Вы устроили все так, чтобы вам было удобно. Ради идеалов равенства вы развили в нас групповое «эго», но при этом разрушили наше личное, собственное «эго». Как вы думаете, могли дети, рядом с которыми никого нет ночью, расти здоровыми и уверенными в себе? Я уже не говорю о подростковом возрасте, когда мы все должны были мыться в общем душе, и о других ваших блестящих идеях. Я сыт по горло. Мне надоело играть в прощение и понимание трудностей прошлого. Я хочу понять, что руководило вами, когда вы запирали детей в доме и говорили охране, чтобы она проверяла нас дважды за ночь. Целых два раза! А мы иногда стояли и колотили в дверь ночи напролет и плакали, но никто к нам не приходил. Мне становится плохо каждый раз, когда я об этом вспоминаю. Это приводит меня в бешенство. – Моше наклонился вперед и прокричал: – Подумайте о маленьких детях этого поколения, которые стоят и плачут за закрытой дверью!