Текст книги "Убийство в кибуце"

Автор книги: Батья Гур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Нужно отдать Дейву должное; в течение всего разговора с Михаэлем он не задал ему ни одного вопроса относительно кибуца. Он любил обстоятельно заваривать травяной чай, никогда не ходил в столовую на ужин, а вместо этого пек себе кексы с сухофруктами, которые ему очень нравились. Михаэль рассказал Шореру и Авигайль об отношениях между Дейвом и Янкеле, ограничившись тем, что Дейв считал Янкеле несколько отличным от других и что, по мнению канадца, лекарства, которые Янкеле должен пить, приносят больше вреда, чем пользы, а сам факт такого лечения говорит лишь о консерватизме кибуца, который в принципе отрицает всякое отклонение индивидуума от нормы.

– Что значит «в принципе»? – спросила Авигайль. – Почему он думает, что в кибуце существует такой принцип?

– Дейв сказал, что Янкеле полностью изолирован и что он – его единственный друг. Действительно, за ним присматривают и мать, и другие члены кибуца. Он бывает на всех вечеринках, относятся к нему хорошо, как и к другим людям, но в принципе, – Михаэль подчеркнул это «в принципе», – кибуц не одобряет любое отклонение в поведении. Да, в кибуце есть даже пара лесбиянок. Это не одобряется, но поскольку они оба хорошо работают, их терпят, хотя в то же время их сторонятся.

Опять Михаэль вспомнил слова Дейва: «Их можно порицать, но в них есть и особая красота – индивидуум торжествует над принципом. Пусть подсознательно, пусть не желая того, но члены кибуца не дают идеологическому принципу восторжествовать над человеком. – Дейв опять улыбнулся, но тут же посерьезнел и продолжил: —Психологически Янкеле очень одинок. Экономическое равенство с другими противоречит возникающей вокруг него социальной пустоте. – Тут он вздохнул и стал наливать кипяток в маленький заварочный фарфоровый чайник. – Есть что-то примитивное, зловещее в таком консервативном обществе. Периодически они путают его болезнь с умственными способностями, а на самом деле Янкеле умен и даже по-своему мудр, не говоря уже о том, что он много читает и хорошо информирован. Когда болезнь отступает, его даже интересно слушать. Он очень многое понимает, и с ним можно рассуждать даже о вещах мистических».

Дейв сделал глоток чая и заметил, что он и сам всегда стремится к новым ощущениям. Одним из основных достоинств жизни в кибуце, по его мнению, является свобода кибуцников от многих предрассудков, которые закабаляют людей. В кибуце тоже можно стать рабом материального достатка, но это совершенно необязательно, поскольку тот минимум, который ты получаешь здесь, более чем достаточен для сносной жизни. Дейв говорил не только о вещизме, но и о других человеческих ценностях, о своем желании жить чистой жизнью. Он считает, что именно в кибуце можно жить такой жизнью, творя и работая. Здесь хорошие люди, но его больше привлекают те, кому трудно найти свое место. Лично его не волнует, что о нем думают другие: это плата за то, что ты хочешь быть не как все. Здесь есть даже семья, которая его приняла – это Дворка; он имеет право принимать участие в общих собраниях, ему не запрещают вести кружки, в которых изучается мистицизм. Его поставили во главе всех волонтеров, и таким доверием он не перестает гордиться. Живя в кибуце, приятно осознавать, что о тебе непрестанно заботятся, что ты всего лишь винтик в большой, отлаженной машине. Но у него на этот счет нет никаких иллюзий, поскольку он считает, что такое общество не имеет ничего общего со справедливостью.

Когда Михаэль спросил, что же все-таки привело его в кибуц, Дейв со всей серьезностью и абсолютно без самоиронии сказал, что оказался здесь в поисках смысла жизни, предварительно объехав почти весь белый свет. Ему нравится, как люди здесь относятся к его открытиям, как любил его Срулке за увлечение кактусами. Он считает, что Срулке был очень интересным человеком, заслуживающим уважения хотя бы за то, что именно благодаря труду его рук эта земля стала цветущим садом.

– Срулке был немногословен, но истинную цену себе знал, – сказал Дейв. – И ко мне, и к нему люди относились с уважением. И между прочим, я не думаю, что он умер от сердечного приступа.

– Отчего тогда? – с усиливающейся тревогой спросил Михаэль.

– Его душа не позволила бы ему умереть от сердечного приступа, – заявил Дейв так, словно это был совершенно очевидный факт.

– Простите, о чем вы говорите? – Михаэль начал сомневаться, стоит ли серьезно относиться к тому, что ему до сих пор рассказывал Дейв.

– Я думаю, что он тоже умер от паратиона, – спокойно сказал Дейв.

– Почему вы так думаете?

После этого вопроса Михаэль услышал объяснение, которое теперь хотел изложить Шореру и Авигайль. Дейв знал, что Срулке опыляет розы паратионом, аккуратно разводя его до нужных пропорций. Но Моше сказал, что его отец умер, когда занимался своими розами, и что, когда Срулке нашли, его руки были мокрыми от жидкости из опрыскивателя. Более того, Дейв, который в момент смерти Срулке был на празднике, испытал в этот момент приступ странного удушья – он связывает это со смертью Срулке и поэтому убежден, что Срулке умер от паратиона.

Шорер заказал еще кружку пива и, не глядя на Михаэля, произнес:

– Что бы я ни сказал, все равно это не выразит моих чувств.

– Я предупреждал тебя, что в этом нет никакой логики. Но логика нас может завести только в тупик.

– Будешь объяснять это суду, когда обратишься за разрешением на эксгумацию, – без улыбки сказал Шорер.

– Извините, – сказала Авигайль, – но я бы с ходу не отрицала такие вещи, как интуиция и телепатия. Однако у меня вопрос: раз Срулке умер во время работы, раз это был несчастный случай, то куда делась бутылочка с паратионом? Почему ее нашли на свалке? Смерть от паратиона наступает очень быстро, поэтому он не мог сам пойти и выбросить бутылочку в мусорный бак. Вы понимаете, о чем я?

– Да, – ответил Михаэль. – Но ответа на этот вопрос не будет до тех пор, пока мы не узнаем главного. Мне потребуется согласие семьи, в данном случае – Моше, а я пока еще не знаю, как ему об этом сказать.

– Другими словами, – сказал Шорер, – ты хочешь настоять на эксгумации только на основании того, что тебе сказал какой-то псих?

– А что мы при этом теряем? Мы все равно пока в тупике, – с отчаянием сказал Михаэль. – У меня нет версии, нет мотива. Дейв сказал, что одно время они с Оснат были в хороших отношениях, но что-либо к известному о ней добавить не смог. Ни мотива, ни малейшей идеи… Я уже готов выкапывать труп. Мертвые не испытывают боли, они ничего не испытывают. Хуже все равно не будет. Что может быть хуже «висяка»?

– То, что говоришь, не выглядит серьезным аргументом, – сказал Шорер. – Кроме того, Авигайль права, спрашивая, куда делась бутылочка. Почему ее не нашли? Ну что ты на это скажешь?

– Скажем так: кто-то проходил мимо и увидел, что Срулке лежит мертвый. Взял бутылочку, попользовался ею и выкинул, – быстро ответил Михаэль. – Или такой возможности нет?

Шорер помолчал, потом спросил:

– Что сказал Нахари об эксгумации?

– Свое любимое: «Я должен подумать».

– И сколько он намерен думать?

– Я хочу, чтобы все было ясно уже завтра.

– Значит, ты внутренне готов сбросить еще одну бомбу на кибуц, ни с кем не советуясь? – Михаэль молчал. – Ты даже не знаешь, что делать с этой информацией, если это вообще информация, – сказал Шорер и посмотрел на Михаэля с неожиданной теплотой.

– Не совсем так, – заговорил Михаэль, вытягиваясь в кресле. – Мы оба знаем, что иногда самые невероятные вещи оказываются единственно правильными. А нам с тобой правду нужно узнать во что бы то ни стало. И я считаю, что ради этого можно пойти на все.

Принесли чек, Шорер расплатился и, когда уже все сидели в машине, сказал:

– Сначала отвезите меня. В моем возрасте уже давно пора быть в постельке.

Глава 14

Авигайль посмотрелась в зеркало, расправила белый халат и вздохнула. С тех пор как она стала работать в полиции, Авигайль и в голову не приходила мысль о том, что ей когда-нибудь придется облачаться в халатик медсестры. Теперь она снова находилась в сияющем чистотой медпункте – белом одноэтажном здании, обсаженном эвкалиптами и тополями, с широким газоном перед входом и извилистой бетонной дорожкой, ведущей к дверям.

Две комнаты и кухонька сияли. Авигайль открыла медицинский шкафчик. Они уже исследовали его три раза, но никаких следов обыска не осталось. Она достала из потайного места, которое ей показал Джоджо, ключик от шкафа с опасными препаратами и наркотиками и стала перекладывать лежавшие там коробочки. Лекарства, которые предназначались для Янкеле, находились в отдельном пакете рядом с транквилизаторами и снотворным. Там же находились и другие препараты, которыми она не имела права распоряжаться. Психиатр из клиники в Шаар-а-Негев пояснил ей, что она может выдавать человеку не более одной таблетки снотворного, если возникнет такая потребность. Он пообещал, что в связи со сложившейся ситуацией в кибуце постоянно будет находиться их врач. В экстренных случаях больных можно было доставлять в Ашкелон на «скорой», а в остальных – ждать, когда прибудет доктор.

Ей объяснили, что штатный врач, Реймер, несколько дней назад отправился на пять недель на службу в тюрьму Наблуса. «С докторами так всегда, – философски заметил Йошка, который заехал к ней домой, чтобы доставить ее в кибуц, – им до самой смерти не дают покоя и призывают то в армию, то на другие сборы». Тут он затормозил и замолчал. Они стояли на последнем светофоре перед выездом на шоссе, ведущее из Тель-Авива в Ашкелон, и он сделал вид, что вынужден следить за движением.

Она закрыла дверцу шкафчика. При медпункте были свой психиатр из Шаар-а-Негева и несколько социальных работников и психологов, которые разошлись по разным помещениям кибуца, включая секретариат, бухгалтерию и клуб. Она столкнулась с ними во время обеда, когда они позволили себе отдых от, как они выразились, «разрешения кризисной ситуации».

Идея пригласить их в кибуц принадлежала Зиву а-Коэну, который заявил, что пришла пора воспользоваться их услугами, которые как раз и предусмотрены для таких ситуаций. Ему пришлось преодолеть возражения Гуты, чьи крики, как выразился Джоджо, можно было слышать в самом Ашкелоне. Гута просто вышла из себя: «Кризис-шмизис, нет никакого кризиса!» Ее поддержала Йохевед. Авигайль стало не по себе, когда она вспомнила, как три женщины набросились на Зива а-Коэна словно стая фламинго, защищающих своих птенцов.

Вся сцена происходила в холле столовой, и Авигайль, делая вид, что читает сообщения на доске объявлений, внимательно прислушивалась к тому, кто что говорил и с какой интонацией. Она хотела понять, как ей придется уживаться со всеми ними каждый день и встречаться в столовой. Услышав, как все женщины за ее спиной сразу замолкли, она поняла, что к ним приблизилась Дворка – и не ошиблась.

– Почему шумим? – спросила Дворка. – Еще пока ничего не известно, а психологи могут помочь. По крайней мере, вреда от них не будет. И если Зив хочет, чтобы они приехали, то, наверное, у него есть для этого причины. – Авигайль незаметно взглянула на Дворку и увидела, что женщины стояли перед ней, как дети перед строгой учительницей. – Наша роль, – тихим, но твердым голосом объясняла Дворка, – заключается в том, чтобы поддерживать людей, чтобы показать, что нас не так-то легко сломать и что жизнь продолжается. Каждый должен делать свою работу и исполнять все, что положено, и тогда вместе мы преодолеем всё.

После обеда Авигайль прошла мимо детского сада и заглянула через окно в зал. Пять женщин склонились над маленькими детьми, которые были заняты рисованием. Женщины обменивались многозначительными взглядами, рассматривая рисунки. Но Авигайль отметила, что в детских рисунках не было ничего неожиданного – лишь то, что обычно рисуют дети: дома, тракторы, цветы, небо.

Она уже два дня находилась в кибуце, который был полон полицейских. Те вежливо, но настойчиво допрашивали жителей. Они появлялись рано утром, и жители настолько горели желанием помочь, что никто из них не требовал от полиции предъявить ордер на обыск.

Авигайль была далека от мысли, что поиски могут дать какой-нибудь результат. Столкнувшись в бухгалтерии с Махлуфом Леви, где он что-то тихо объяснял полицейским, она сделала вид, что они не знакомы. Авигайль хотелось узнать, слил ли убийца остатки паратиона на землю, или отправил их в унитаз, или же они остались в мусорном ящике. Или, может, в бутылочке вообще ничего не осталось после того, как была отравлена Оснат. Тем не менее поиски продолжались. Она вдруг представила себе, как женская ухоженная рука разбрызгивает паратион из флакона от духов на кожу лежащего в постели больного, и ее обуял ужас.

После ее жизни в кибуце прошло много лет. За время службы она стала ее забывать. О своем прошлом она не рассказывала никому – ни Охайону, ни Шореру, ни Нахари. За последние дни с ней беседовало много начальников, и все в один голос просили ее быть как можно осторожнее. Слова «будь осторожна!» звучали так часто, что ей, в конце концов, пришлось напомнить, что она много лет проработала медсестрой, поэтому ей нечего бояться разоблачения.

«Тут же докладывай, если заметишь что-нибудь подозрительное», – твердили ей все, когда она в последний раз звонила в управление из своей квартиры в Тель-Авиве. После звонка она закрыла на ключ дверь и спустилась вниз с двумя чемоданами, чтобы сесть в пришедшую за ней машину. По дороге в кибуц она весело отвечала на вопросы водителя, а тот, в свою очередь, успел пересказать ей всю свою жизнь. Он спрашивал, какой у нее стаж медсестры, где она успела поработать и почему решила приехать в кибуц. Ему хотелось знать, замужем ли она, была ли когда-нибудь замужем, и, услышав на все свои вопросы односложное «нет», тяжело вздохнул. Йошка, как звали водителя, объяснил, что возвращается в кибуц после того, как ему удалось договориться о «большом заказе» для косметического производства, где он работает бухгалтером. Он рассказал, что производство это крупное, поэтому ему нужна отдельная бухгалтерия. Помимо основной работы, он выполняет и другие функции, и вечером у него тоже есть дела – после этих слов он заговорщицки ткнул ее в бок. Какое-то время он молчал, и она, размышляя над услышанным, решила, что он человек славный. Только она так подумала, как он, словно заправский сплетник, спросил: «Как же так получилось, что такая красивая девушка никогда не была замужем?»

Вопрос ее, конечно, разозлил, и она хотела поставить своего спутника не место, но потом, успокоив себя, все-таки ответила, что так сложилась жизнь. Что иногда требуется много времени, чтобы заполнить пустоту вокруг себя. Однако после каждого нового вопроса и бородатого анекдота Йошки ее злость лишь возрастала.

О смерти Оснат не закрывающий рот водитель сказал как о трагедии, и Авигайль успела отметить про себя, что об этом стоит доложить Михаэлю. Однако рассказ оказался кратким, да и кто в дороге будет рассказывать, как убили Оснат, когда эта тема для члена кибуца настолько трудна, что потребуется не один день, чтобы кто-то с ней захотел об этом говорить.

Йошка тем временем, не стесняясь, говорил, какие трудности испытывала его жена, стараясь забеременеть, как лечится бесплодие, какие побочные эффекты имеет лекарство под названием «пергонал». Он рассказал, что после лечения у него уже родились тройня и двойня, поделился с Авигайль сведениями о том, чем болеют его дети, и даже успел рассказать, что у его престарелой матери старческое слабоумие. Она все это терпеливо сносила, лишь изредка успевая вставить слово или два, в надежде, что разговор зайдет об Оснат, но услышала только одно: «Это для нас большая трагедия».

В свой первый день работы в кибуце она слушала, как за окном распевают птицы, и ей даже показалось, что нет ничего страшного в том, что она снова надела белый медицинский халат. Как и ожидалось, все здесь было не так, и ничто не напоминало ей отделение внутренних болезней в одной из больниц Тель-Авива, где Авигайль пришлось проработать целых девять лет. Когда она только начала учиться на сестринских курсах, ей нравилось представлять себя в беленьком халате – такой ангел милосердия, спасающий и лечащий людей. Разве могла она заранее представить, как при виде чужого несчастья будет каменеть ее сердце и как скоро она станет глуха к страданиям других людей. «Зачем тебе сестринские курсы? – сердилась мать. – Если судить по твоим оценкам, то можно найти что-нибудь поприличней и попроще. Можешь и в медицинский поступить. Мы всегда думали, что ты выберешь себе серьезную профессию». Но Авигайль хотелось стать медицинской сестрой. Может быть, такое желание возникло у нее из-за Эстер – младшей сестры ее отца, которая была медсестрой и жила в небольшой квартирке в Тель-Авиве, заваленной фотографиями и сувенирами благодарных пациентов, многих из которых она лечила бесплатно. Было время, когда тетушка Эстер целыми ночами не отходила от постелей умирающих, давая им обезболивающее, утешая, поддерживая им голову и ожидая, когда же наконец ночное небо начнет светлеть и наступит утро, вместе с которым уйдут мысли об одиночестве и смерти.

Эстер часто говорила ей, что в мире нет ничего благороднее, чем быть рядом с умирающим человеком и не дать ему умереть в одиночестве. Когда Авигайль навещала ее в больнице, где она работала, и оказывала ей посильную помощь, больные спрашивали: «Это твоя мать? Ты ее дочь? Это же не женщина, а ангел», – и говорили, что они очень похожи. Авигайль рано узнала о Флоренс Найтингейл[8]8
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – сестра милосердия и общественный деятель Великобритании. Автор книг по уходу за больными и ранеными.


[Закрыть], которой с детства восхищалась ее тетушка. Только когда ее тетушка умерла, Авигайль задала себе вопрос: почему она предпочла жить в одиночестве и никогда не огорчалась этим обстоятельством?

Эстер была младшей из шести детей, из которых только она и отец Авигайль (они бежали в Россию перед немецким вторжением) сумели пережить Холокост. Авигайль помнила, как тетушка хотела вернуться к своему жениху и как, вернувшись, узнала, что никого в живых не осталось. Потом, объясняя свое одиночество, она говорила, что любить можно только раз в жизни, особенно если тебе шестнадцать.

Авигайль отработала медсестрой целых девять лет. Ей к тому времени исполнилось тридцать три, и ее не отпускало ощущение внутренней опустошенности. Все, что ей рассказывала Эстер, стало забываться. Когда магия профессии совсем исчезла, ей становилось работать труднее день ото дня. Для романтики совершенно не осталось места. Сначала появились боли в пояснице. В первый раз она их почувствовала на четвертый год работы. Она не стала учиться на хирургическую сестру, отказалась от возможности стать старшей сестрой отделения. Потом отклонила предложение освоить специальность акушерки. Ей казалось, что в глубине ее сердца живет желание быть рядом со страданием – без какой-либо особой мысли, просто быть рядом, и все. Когда у нее начался псориаз, она поняла, что ей пора избавляться и от этого желания.

Псориаз появился неожиданно. Однажды она обнаружила покраснение на правом локте, а потом на левом. На покраснениях появились уродливые чешуйки, пораженные места стали невыносимо чесаться. Потом появилась боль. Она сразу поняла, что с ней, правда, какое-то время убеждала себя, что это аллергия. Она стала носить форму с длинными рукавами. Когда болезнь проявилась ниже колен, она отправилась к дерматологу. Он подтвердил известный ей диагноз, и она расплакалась.

Врач был пожилым человеком, собирающимся уйти на пенсию. Когда он прикасался к ее коже, руки его дрожали. Когда они прощались, он с отеческой улыбкой произнес: «Сестричка, эта болезнь всегда начинается от нервов, поэтому тебе лучше избавиться от стрессов. Сходи к невропатологу – не помешает».

Авигайль не пошла к невропатологу. Она попросила отпуск на год за свой счет и решила за это время закончить курс криминологии, не переставая размышлять над тем, где бы ей зарабатывать на жизнь в течение этого времени. На помощь пришла подруга, работавшая в полиции, которая сказала, что ей с ее образованием там будет хорошо. Вскоре, глядя на недовольное лицо матери, она объявила, что будет работать в полиции. Не прошло и года, как ее вызвали на собеседование, в течение которого ей было приятно слышать в свой адрес только лестные слова: «добросовестность», «прекрасная работа» и тому подобное. После собеседования она оказалась в подразделении, расследующем особо опасные преступления, в котором насчитывалось одиннадцать мужчин. Она оказалась единственной женщиной в этой мужской команде (Сарит появилась позже). Работа помогала ей успокоиться, но псориаз все равно не проходил. Летом, когда уже стало казаться, что наступает улучшение, она обнаружила покраснение на груди.

После Охада, с которым она дружила во время службы в армии и жизни в кибуце, куда она попала после действительной службы, мужчин у нее не было. Она надолго запомнила урок, когда он ее покинул, и больше не позволяла себе сближаться с кем бы то ни было. Однажды учитель литературы процитировал мысль Фрейда о том, что «эго» строится из заплаток и что каждое расставание добавляет заплатку, укрепляющую «эго». Но Авигайль казалось, что ее разлуки не превращались в заплатки, а если и превращались, то ей не удавалось сделать из них строительный материал для «эго». Она никому не говорила о псориазе и не ездила, как ей советовали, на Мертвое море, поскольку стеснялась раздеваться. Она понимала, что в ее поведении есть что-то самоубийственное. Тетушка Эстер умерла в возрасте сорока шести лет, и Авигайль все чаще задумывалась, не хочется ли ей того же.

Хотя иногда на нее накатывала тоска, ей хотелось ощутить себя в мужских объятьях, услышать в своей квартире мужской голос или посидеть с задушевной подругой и поболтать обо всем на свете, Авигайль подчинялась какому-то внутреннему правилу, которое запрещало ей сближение с людьми. Она много читала, много отдавала сил работе, а когда добиралась до своей однокомнатной квартирки, то чувствовала во всем теле смертельную усталость. Иногда она просыпалась ночью от эротических снов, в которых ей грезился Охад. Она не видела его с момента их разрыва тринадцать лет назад. Тогда он несколько месяцев пытался объяснить ей, почему ему нужна свобода. Стараясь забыть его, она бродила ночами по улицам Тель-Авива и не могла избавиться от мысли, что ей пора что-то менять в своей жизни, но она не в силах этого сделать. Труднее всего ей давались летние ночи: сквозь открытые окна с улиц доносился смех, а слышавшиеся порой голоса добавляли нотку гротеска в затворническую жизнь, которую она сама для себя определила.

Этим апрелем дорога в Петах-Тикву благоухала запахами цветущих апельсинов и акации. Этот запах терзал ее. Сны, которые ей снились, казалось, скоро разрушат ее равновесие, а лицо мужчины, являвшегося в ее сны, все больше напоминало лицо Михаэля Охайона. Им до сих пор не удалось ни разу перекинуться словцом, и она понятия не имела о его личной жизни.

Именно такие настроения предшествовали ее появлению в кибуце на следующий день после того, как Охайон «взорвал свою бомбу», как выразился Джоджо, когда провожал ее от секретариата к медпункту. Но и Джоджо ничего не сказал о том, как умерла Оснат. Он лишь что-то пробубнил про кризис, который сейчас переживает кибуц, и про то, что многие агентства им оказывают помощь, а полиция «заставляет всех излишне нервничать».

Когда утром Авигайль добралась до кибуца, она почувствовала, как горят ее локти. Даже не заворачивая рукава, она уже знала, что состояние ее ухудшается. Особенно плохо дело обстояло под коленями. Ей показалось, что ухудшение началось после ночного разговора с Шорером, когда тот сказал, что ей придется «иметь дело со всем кибуцем в состоянии шока». Теперь, глядя на шкафчик с лекарствами, она опять стала чесаться. Не выдержав, она закатала рукава, увидела, что больные места сильно покраснели, открыла сумочку и достала из нее синий тюбик кортизоновой мази.

Когда она мыла руки, стараясь избавиться от остатков мази, в ванную заглянула женщина. Она стала быстро опускать рукава и, пока она это делала, заметила, что от резиновой обуви женщины на полу остались грязные следы. Из-за дверей доносились голоса. В дверном проеме стояла грузная пожилая женщина и почти кричала:

– Ей нужно было хоть что-нибудь захватить с собой, а она явилась с пустыми руками!

Авигайль постаралась разглядеть, что делается за спиной женщины и спросила:

– Что случилось? – скрывая тревогу за бесстрастными профессиональными интонациями.

– Моя сестра заболела, – сказала женщина, хватая Авигайль за руку. – Идемте!

Авигайль послушно вышла за ней на улицу. У дверей пожилая женщина ростом пониже стояла, прижимая руку к груди. Ей было тяжело дышать.

– Да вызовите скорее «скорую»! – закричала первая женщина. – Видите, что Фаня уже дышать не может!

Несмотря на всеобщую суматоху, Авигайль сохранила спокойствие и ей удалось понять, что за женщины оказались перед ней. Позднее Авигайль удивилась, как она смогла командным голосом заставить Фаню войти внутрь, лечь на узенькую кушетку и расстаться со своими резиновыми сапогами и шерстяными носками. За ними неотступно следовала Гута. На ее бледном лице сильно выдавался красный нос, а короткие седые волосы топорщились во все стороны, стоило ей только провести по ним рукой привычным нервным движением. Позднее Авигайль скажет Михаэлю, что они выглядели, как ведьмы из детской книжки с картинками. Она положила под ноги Фани высокую подушку. Фаня не жаловалась ни на головную боль, ни на тошноту. Давление у нее было нормальное, пульс хоть и частый, но ровный, однако дышала она с трудом.

– У нее что-нибудь с сердцем? – спросила Гута, когда Авигайль измеряла ей давление.

– Я не думаю, – ответила Авигайль, – но холодной воды вам стоит выпить, чтобы успокоиться. А потом вы расскажете мне, что произошло. – Конец фразы предназначался Фане, которая лежала, закрыв глаза и морща лицо. – У вас что-нибудь болит? – участливо спросила Авигайль.

– Что у тебя болит? – громко повторила Гута. – Фаня, ты должна нам сказать, что у тебя болит? Это все из-за этих хулиганов? – Авигайль молча ждала. – Из-за полиции? – не унималась Гута. – Сперва они забрали Янкеле, а потом вырыли тело Срулке.

– Не волнуйтесь, – сказала Авигайль. – Давайте все по порядку. Скажите мне точно, что произошло?

Гута вытащила измятую пачку сигарет из кармана синего домашнего халата.

– Они вызвали меня с молочной фермы прямо посреди рабочего дня. У меня раньше, может быть, только раз случалось такое. А Фаня была в своей мастерской. Когда ей сказали, что тело Срулке было эксгумировано, она чуть не потеряла сознание.

– А что случилось со Срулке? – спросила Авигайль, не сводя глаз с наручных часов и держа в своих руках запястье Фани. Пульс становился реже.

– Срулке… – Гута посмотрела на Авигайль так, словно раньше ее никогда не видела. – Срулке умер с месяц назад от сердечного приступа. Срулке… – тут Гута умолкла и глубоко затянулась. Фаня открыла глаза и испуганно уставилась на свою сестру, дышать ей стало еще труднее. Испуг, который почувствовала Авигайль, когда увидела Гуту, стал усиливаться. В ней боролись два чувства – медсестры, которая старалась помочь больному, и полицейского, которому хотелось все узнать как можно быстрее. – Вы знаете, у нас в кибуце недавно умер человек. Убийство, – пояснила Гута. – Вы, наверное, слышали, что кто-то отравил Оснат. – Авигайль молчала. – Кто-то дал ей паратион, и она умерла, – сказала Гута, глядя на белую стену, у которой стояла кушетка. Фаня застонала. Авигайль сжала ее запястье и почувствовала, как зачастил пульс. – Вчера вечером они выкопали тело Срулке и узнали, что и его тоже. А утром они пришли в мастерскую, – говорила Гута, глядя на свою сестру.

– И что случилось? – спросила Авигайль. – Что они ей рассказали утром?

– Что и его тоже, – ответила Гута, затягиваясь дымом.

– Что тоже? – недоуменно переспросила Авигайль.

– В его теле тоже нашли паратион. Теперь они снова всех допрашивают, и опять говорили с Янкеле.

Фаня снова закрыла глаза. Ее рот скривился от боли, дыхание стало частым и громким.

– Он у них подозреваемый, хотя он и муху не обидит. Извините меня. – После этих слов Гута вытащила из кармана туалетную бумагу и шумно в нее высморкалась. – С нас уже этого хватит, а тут еще Срулке.

Фаня захрипела.

«Истерика, – позднее скажет Михаэлю Авигайль, – самая настоящая истерика, я знала это с самого начала».

Гута посмотрела на свою сестру и сказала:

– Для нас Срулке был как… – и она снова вздохнула и закашлялась. – Он был как наша семья. Он привез нас сюда, он спас нас. Он всегда заботился о Фане и о Янкеле. А теперь они говорят, что раз Янкеле гуляет по ночам, то он… Они забрали его на допрос. А здесь даже поговорить не с кем. Даже Моше… И я хочу… – Гута перевела взгляд на кушетку. – Тебе лучше? – спросила она Фаню. Фаня не отвечала. Она лежала молча. Голые опухшие ноги выглядели как поленья на белой простыне, худые морщинистые руки торчали из широких рукавов линялого платья. Черты ее лица были мягкими, ничем не похожими на Гуту. – Они раскопали могилу. Они вынули тело Срулке, – причитала Гута, – вот поэтому ей и плохо. – Руки ее дрожали. – Они сказали, что он тоже умер от паратиона. А теперь они говорят, что Янкеле взял у Срулке паратион и что он… что он…

Фаня снова захрипела.

– Нам нужно держаться, – сама себе сказала Гута. – Ну чего мы хотели от жизни? Разве чего-нибудь необычного? Нам всем хотелось лишь немного покоя. И больше ничего. Но они не дают нам спокойно жить, не дают!

Авигайль стала расспрашивать Гуту о Фане. Нет, ответила Гута, сердечных приступов у нее не было, и ничем она не болела. Когда приехала сюда, у нее был туберкулез. Но потом болезнь отступила, рентгеновские снимки не выявляли никаких признаков болезни. Туберкулез был от войны и от голода, как бы извиняясь, объяснила Гута. Авигайль вложила в ее руку маленькую желтую таблетку и сказала:

– Примите ее сейчас.

Гута послушно положила таблетку в рот и проглотила ее, а потом спросила:

– Что это было?

– Успокоительное, – ответила Авигайль.

– Посмотрите! – сказала Гута, показывая на Фаню. – У нее пена на губах. А все из-за того, что они явились в пошивочную мастерскую, и высокий полицейский увел Янкеле на допрос. Янкеле привык здесь повсюду бродить, и поэтому полиция думает, что он убил Оснат. А его там даже не было, – добавила Гута таким тоном, как будто только что об этом вспомнила. – Он ведь не расстается с Дейвом. Как он мог это сделать?

– Может быть, они просто хотят, чтобы он им помог как свидетель, – предположила Авигайль.