Текст книги "Убийство в кибуце"

Автор книги: Батья Гур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Я хочу с ней поговорить, – сказал Михаэль, в голове которого уже созрел план.

– Сейчас? – спросил Джоджо. – Зачем? – Михаэль не ответил. – Вы хотите, чтобы я отвел вас к ней? – Михаэль кивнул. Джоджо посмотрел на часы и сказал: – Ну ладно.

Они быстро пошли по дорожкам кибуца. Михаэль постоянно ощущал несовпадение темпа его шагов с благостным покоем вокруг. Им пришлось пройти весь кибуц, пока они оказались у дома Гуты. Джоджо вежливо постучал. Дверь открылась сразу, словно за ней кто-то стоял и ждал посетителей. Симек, муж Гуты, сидел и читал газеты, положив ноги на плетеный стул. Гута с тряпкой стояла у порога.

– Подождите, – сказала оно Джоджо, – через минуту высохнет, и вы войдете.

После этих слов она сухой тряпкой стала вытирать пол и по ходу дела справилась о здоровье детей Джоджо. Михаэль понял, что его появление замечено, несмотря на нарочитое отсутствие интереса.

– Ну вот, теперь входите, – сказала Гута, обращаясь только к Джоджо и предлагая кофе. Михаэлю стало интересно, как бы она встретила его, не будь рядом казначея кибуца.

– Гута, у меня совсем нет времени, – стал отказываться Джоджо. – Я за весь день еще ни разу не был дома.

Гута посмотрела на него с удивлением:

– Я-то думала, что это представитель компьютерной компании, которая устанавливает оборудование на молочной ферме, и что нам нужно кое-что обсудить.

За это время ее муж не проронил ни слова – лишь опустил ноги со стула и отложил газету. На его губах застыла неприятная фальшивая улыбка.

– Нет, – ответил Джоджо, – этот человек не из компьютерной компании. Он из…

Но его прервал Михаэль:

– Меня зовут Михаэль Охайон, я здесь по поводу Янкеле.

Лицо Гуты моментально изменилось. В ее взгляде сразу появилось подозрение и тревога.

– Он из психиатрической службы, – промямлил Джоджо, делая шаг к двери, – у нас небольшая проблема с Фаней. – Гута поставила чайник на стол, руки ее затряслись, но она не потеряла самообладания. – С ней ничего не случилось, – быстро поправился Джоджо. – С ней все в порядке. Просто она хотела повидать Янкеле, которого отвезли в Ашкелон, потому что он в последнее время не принимал лекарства.

Гута вытерла руки о передник, который был на ней поверх цветастого платья, а потом сняла его.

– Ну и где они сейчас? – спросила она дрожащим голосом и посмотрела на дверь, словно готова была тут же отправиться на поиски.

– Они в Ашкелоне, – сказал Михаэль спокойным, уверенным голосом. – Вернутся сегодня вечером или завтра утром. Мы хотим, чтобы Янкеле побыл какое-то время под наблюдением, чтобы понять, в каком он сейчас состоянии. Хочу поговорить с вами и узнать, что вы думаете о неуравновешенном характере Фани.

Гута явно успокоилась, но какое-то подозрение у нее все-таки осталось.

– Я должен бежать, – сказал Джоджо, – уже почти семь, меня, наверное, заждались.

Уходя, он спросил, когда Симек собирается в столовую, и услышал, что тот хочет немного отдохнуть после внуков и пойдет туда позже. Михаэль тем временем успел оглядеть жилище Гуты – гостиную с кухонной нишей в самом конце, где размещались небольшой холодильник и плита. На столе лежал противень с двумя рулетами из дрожжевого теста, от которых шел аппетитный дух свежеиспеченных пирогов. Небольшой холл отделял гостиную от спальни и ванной комнаты. Михаэль сел в кресло, обитое шерстяной колкой тканью. Напротив стоял диван с такой же обивкой, на которой лежала накрахмаленная белая накидка. Такие накидки он видел только у тещи – та обычно снимала их перед приходом гостей.

Между креслом, в котором он сидел, и диваном стоял темный деревянный столик. На нем была ваза с фруктами и маленькая тарелочка с карамелью. Ваза стояла на вязаной салфетке с кисточками. Михаэль обратил внимание, что многие предметы в комнате, даже телевизор, стояли на таких салфеточках. В кресле рядом с ним, улыбаясь и откинув голову на спинку, сидел Симек, голова его опиралась на вязаную салфетку. Вокруг желтого стола, который отделял кухонную нишу от гостиной, стояли шесть стульев с зелеными пластиковыми сиденьями. Все вещи сияли чистотой.

Неожиданно Симек нарушил молчание.

– Пока не стемнело, пойду пообрезаю ветки, – словно извиняясь, сказал он жене, и с усилием встал. На мгновение на его лице появилось детское выражение. Гута не удостоила его ответом, а села на плетеный стул и уставилась на Михаэля, как на судью в ожидании приговора.

Когда они остались одни, она спросила:

– Теперь говорите, что произошло на самом деле?

Если не считать вытатуированного номера на руке, на который Михаэль постоянно переводил взгляд, то между сестрами не было ничего общего.

– Ничего не произошло. Он просто не принимал лекарства, и доктора Реймера стало беспокоить его состояние. Он обратился к нам, и мы решили провести обследование. Это для его же пользы. Ваша сестра Фаня узнала, что его нет в кибуце, и излишне остро отреагировала на это. Я хочу узнать ваше мнение о том, как она может отнестись к его госпитализации или чему-нибудь подобному.

– Об этом даже не может быть речи. – Гута поджала губы. – Здесь и обсуждать нечего. Он – сын члена кибуца, он сам член кибуца, и только его родители могут решать, как с ним поступить.

– Вы забываете о том, что он уже не ребенок, – сказал Михаэль, – и может быть опасен для себя самого и окружающих.

– Он прекрасный мальчик, – сказала Гута. – Проблемный, но прекрасный мальчик, который не обидит даже муху. – Снова поджав губы, она твердо произнесла: – Не нужно его никуда отвозить. Мы присматриваем здесь в кибуце за ним сами. Достаточно нашего доктора и медсестры. – Она вынула из кармана мятую пачку сигарет, закурила, сделала глубокую затяжку и сказала: – Одну минуточку!

Потом Гута встала и вышла на улицу, зовя своего мужа. Михаэль увидел, как тот появился из-за кустов и стал ей что-то говорить про ужин.

– Значит, три йогурта и шесть яиц? – спросил Симек. Гута подтвердила кивком головы и вернулась в дом.

– Бессмысленно и безответственно было забирать его, не посоветовавшись с нами, – сказала она. – Почему нам никто ничего не сказал? Нужно ведь было и о Фане подумать, чтобы она не расстраивалась. Ее здоровье…. – Тут Гута замолкла, и на лице ее появилось выражение отчаяния.

– Сколько лет вы с сестрой живете к кибуце? – спросил Михаэль.

– С сорок шестого года, – ответила Гута, отправляясь на кухоньку. Она налила воду в чайник и стала греметь посудой. – Вы выпьете чашку кофе? – спросила она, и Михаэль промямли какую-то любезность.

– Почти сразу после войны, – сказал он, и Гута в подтверждение тяжело вздохнула. – Почему именно сюда? – спросил он, видя, как Гута раскладывает кружевные салфеточки и ставит на них молочник и сахарницу. Она еще раз вздохнула, вернулась на кухню, разлила кипяток по чашкам и вернулась с ними в гостиную.

Только после этого она села, вытащила из уголка рта недокуренную сигарету и сказала:

– Странный вопрос. Мы вообще не знали, куда нам ехать. Здесь мы появились благодаря Срулке. Срулке – это член кибуца, который умер месяц назад, – пояснила она.

– А как он появился на вашем горизонте?

Гута удивленно посмотрела на него и спросила:

– Сколько вам лет?

– Сорок четыре, – ответил Михаэль. Он знал, когда нужно говорить правду.

– Значит, вы ничего не знаете, поскольку этому в городских школах не учат. Говорят только про Холокост. Здесь мы стараемся, чтобы дети знали больше о той роли, которую члены кибуца сыграли в Войне за независимость, о Еврейской бригаде и об организации, которая называлась Бериха.

– Бериха? – спросил Михаэль, и Гута кивнула головой и насмешливо глянула на него. Она провела загорелой рукой по седым волосам:

– Для вас это должно звучать, как название детской книжки. Вы ведь слышали о ней? – Закурив очередную сигарету, она спросила: – Вы – социальный работник? – Михаэль подтвердил ее догадку неопределенным жестом. – Тогда вы должны знать такие вещи, – сказала Гута таким тоном, словно перед ней сидел ребенок.

Тогда он решился на прямой вопрос:

– Что такое Бериха?

– Во-первых, о ней можно прочитать в книжках, если уж вам так захочется. Вот, например, книга Авилова, – сказала она, вставая и доставая с книжной полки большой том. – Он был одним из создателей этой организации. В ней участвовало все еврейское население Палестины, хотя потом мы слышали, что между ее отдельными фракциями были столкновения.

– Из-за чего? – спросил Михаэль.

– Эта организация помогала добраться до Израиля беженцам, и, как это всегда бывает, кое-кто пытался использовать беженцев в борьбе за власть. Человеческая натура! – с презрением сказала она и выпустила дым в сторону. – Борьба за власть! Мы были в Италии, в Милане, в лагере для беженцев, и тоже оказались между двух огней. Аналогичные центры были повсюду – в Австрии, Чехословакии. В Милане лагерь был ужасным, полный хаос, никто ничего не знал… И если бы не Срулке, который остался там после службы в Еврейской бригаде, то кто знает, что бы с нами произошло. Фаня была такой слабой…

«И что я тут рассиживаюсь? – подумалось Михаэлю. – Зачем говорю о вещах, которые меня могут неизвестно куда завести?» Но тут внутренний голос как будто против его воли произнес: «А ты знаешь, почему ты здесь оказался, что тебя сюда привело?»

– Вы хотите, чтобы я вам все рассказала? Но это длинная история, – произнесла Гута. В комнате темнело, и она поднялась, чтобы включить свет. Михаэль понял, что ей хочется поговорить. Он решил воспользоваться установившимся между ними доверием, прежде чем оно вновь разрушится. – Да, история длинная, – повторила она и вдруг улыбнулась. – Будь у меня талант, я бы об этом написала. Мы пробрались в Италию пешком, через Альпы. Через границу нас провезли в закрытых грузовиках, как скот. Это было в сорок шестом. Кругом процветала коррупция, все брали взятки, и итальянская полиция не была исключением. Они даже не подняли брезент на машинах. Так мы добрались до железнодорожного вокзала в Вероне, а оттуда нас отправили в Милан, где была кухня, кормившая всех беженцев. Но это был всего лишь пересылочный пункт, после которого мы оказались в замке Гандольфо. Там мы провели полгода в ожидании парохода. Там же мы встретились со Срулке. Оттуда мы попали в Метапонто, где находился лагерь для душевнобольных.

– Душевнобольных? – переспросил Михаэль.

Она посмотрела на него так, словно забыла о его присутствии.

– Так он назывался для маскировки, – сказала она. – Там не было ни еды, ни воды. Корабль стоял в пяти километрах от берега. Мы провели там три дня, пока нас проверяли власти. Все это время мы прикидывались душевнобольными. Помнится, нам кричали: «Прыгайте, прыгайте! Кричите! Инспекция идет». Потом нас погрузили на это старое суденышко. Весь путь мы проделали так, словно были в концлагере. Не было даже места, чтобы как следует прилечь. Кончилось все тем, что судно дало течь и стало тонуть. В этот момент подошли английские крейсеры. Англичане стали переводить нас на свои корабли. Вот так мы оказались в Хайфе в ту ночь, когда там взорвали нефтеперегонный завод. – Она сделала глубокий вдох, словно та ночь снова предстала перед ней, и продолжила: – Охрана в красных беретах сводила нас с кораблей по одному. Я спросила английского офицера, можно ли отправить письмо, и он ответил, что отправит сам, если я напишу. Я написала Срулке, поскольку он был единственным человеком, которого я узнала за шесть месяцев, проведенных в Италии. Я написала, что мы в Хайфе, что не знаю, какая судьба нас ждет. У нас отобрали все вещи, отвели в какое-то здание и сказали, что мы там будем спать. Тот офицер действительно отправил письмо. Срулке мне его потом показывал, – сказала она, удивленно покачивая головой. – А помещение, где мы спали, оказалось кораблем. Там было два таких корабля, «Ошер» и «Ягур», и когда мы проснулись, то были уже далеко в море. Следующие полтора года мы провели в лагере для перемещенных лиц на Кипре.

– Это ужасно! – воскликнул Михаэль.

– Да, было трудно. У многих даже помутился рассудок. Когда люди поняли, что они далеко в море и что ни о каком Израиле и речи не может быть, они впали в ужасное состояние.

В тишине, которая вдруг заполнила комнату, слышались стрекот кузнечиков и далекое кваканье лягушек. Гута сделал вдох и сказала, словно удивляясь самой себе:

– Я столько лет никому об этом не рассказывала. Говорю же, что это длинная история. В первые годы жизни здесь нас никто не о чем не спрашивал. Никто не хотел нам ничего напоминать. Только Срулке знал все. Он приехал забрать нас, когда мы вернулись с Кипра. Может быть, его смерть позволила мне заговорить. – Она смотрела на Михаэля уже дружелюбней и казалась совершенно беззащитной.

Михаэль понял, что перед ним сидит женщина, которая пережила очень многое и не побоится боли, поэтому он решил признаться ей во всем.

– Хочу вам что-то сказать, – произнес он. – Я не социальный работник, я полицейский, начальник отдела в Управлении по расследованию особо опасных преступлений. – Лицо Гуты окаменело от изумления. Михаэль поспешил пояснить: – Я здесь не по поводу Янкеле, а из-за смерти Оснат. – Гута сидела, не шевелясь. Только руки ее дрожали. – Оснат умерла не от воспаления легких, ее отравили паратионом. Другими словами, в кибуце произошло убийство. Пока мы держали это в секрете, и знают об этом всего несколько человек. Я говорю это вам, потому что мне нужна ваша помощь. И вы уже подсказали мне идею.

Словно издали послышался голос Гуты:

– Дворка знает об этом? – Михаэль кивнул. – И что, она молчит и ничего не говорит? – В голосе Гуты было удивление. Михаэль молчал. – Кто еще знает? – спросила она. Михаэль назвал имена.

– Вы не удивлены? – спросил он.

– Меня уже трудно удивить, – ответила Гута, но ее руки, когда она закуривала сигарету, дрожали.

– Янкеле болтался вокруг ее дома ночью.

– Не говорите глупости! – вскричала Гута. – Чего ему там было делать?

– Значит, вы ничего не знаете о его отношениях с Оснат? – спросил Михаэль.

– А что тут знать? У него никогда никаких отношений с девушками не было, и Фаня от этого страдала.

– Ничего не было? Тогда вы, конечно, ничего не знаете, – гнул свою линию Михаэль.

– Знаю, что он был влюблен в Оснат, так это было давно, когда они еще детьми были. Но все давно закончилось, и он ничего ей не сделал. Даю правую руку на отсечение, что он ей ничего не сделал.

– Но нельзя исключать, что ему известно что-нибудь такое, чего мы не знаем.

– Это вряд ли. Янкеле хороший работник, но он живет не в этом мире и ничего в нем не видит.

– А Фаня?

– А что Фаня? – начала Гута, и руки ее побледнели и задрожали еще сильней.

– Фаня знала, что он… влюблен в Оснат?

– Мы об этом не говорили. Но что с того, что она знала?

– Она же ваша младшая сестра. Вы должны за нее отвечать, – неожиданно для себя произнес Михаэль.

– Да, она моя младшая сестра, – ответила Гута.

– Мне хотелось бы узнать, как повела бы себя Фаня, знай она, что Янкеле влюблен в Оснат.

– А как ей себя вести? – сказала Гута с нескрываемой злобой. – Чушь это. Она бы ничего не смогла сделать Оснат. Оставьте Фаню в покое. Разговоры с ней вас ни к чему не приведут. Лучше поговорите со мной. Фаня никому не может сделать ничего плохого, и уж она-то точно не знает, что такое паратион. Здесь даже говорить не о чем. – Она говорила злым, угрожающим тоном, а руки ее не на шутку дрожали.

– Нам все же придется поговорить с Фаней, ведь идет расследование, – сказал Михаэль. – Случилось убийство. Но мы будем максимально тактичны. Этот разговор будет для ее же блага.

– Вы не должны говорить с Фаней, и не нужно упоминать о ее благе. Она никому не может причинить вреда, а меня вам не запугать. – Она задышала глубоко и неровно. – Сейчас же пойду и поговорю с Дворкой и Моше, и со всеми остальными, кто думает, что они такие умники. Так я вам и позволю прийти и говорить с Фаней! Это только кажется, что вы можете здесь делать все, что вам заблагорассудится.

Когда она вышла из комнаты, Михаэлю стало не по себе: он запустил этот механизм, и ему придется увидеть, как себя ведет кибуц, охваченный паникой из-за события, которое раньше никогда не случалось. Он постарался успокоиться, твердя самому себе: «Слава Богу, что люди все-таки предсказуемы», – однако всю дорогу к дому Дворки он не мог избавиться от страха перед тем, что произойдет в этой большой семье, когда она узнает об убийстве Оснат.

Глава 13

Несколько часов спустя, сидя с Шорером и Авигайль в маленьком кафе на Махане-Иегуда, он все еще никак не мог забыть утробный смех Дейва. Казалось, что этот смех заполняет все заведение, в котором ни для кого не было тайной, кто они на самом деле, хотя полицейскую форму они не носили. Правда, виду никто не подавал, несмотря на то что полицейскую машину они припарковали у самого входа в кафе. Шорер сидел на маленьком деревянном стульчике, а Авигайль – в пластиковом оранжевом кресле. Несмотря на жару, на ней была белая рубашка с длинным рукавом и синие джинсы, прическа «конский хвост» делала ее похожей на студентку. Она внимательно рассматривала все вокруг, словно хотела запомнить каждую мелочь и надолго сохранить свои впечатления.

В час ночи даже на главной торговой улице становится тише и темнее. Обычно в этом кафе находились те, кто за картами пытался скоротать время до утра. Михаэль отметил про себя пожилого человека с копной седых волос и покрасневшими глазами, который был одет явно не для теплой иерусалимской ночи. От него исходил запах давно не мытого тела человека, который спит, не раздеваясь. Даже сидя к нему спиной, Михаэль не мог забыть вида этого бродяги, причем в его сознании он странным образом сочетался с хохотом Дейва.

Перед Эммануэлем Шорером стояла кружка пива. Авигайль заказала пирожок с мясом и холодный мятный чай. Михаэль попросил кофе по-турецки и стакан воды. После кофе он тряхнул головой, стараясь таким образом избавиться от всех картин и звуков дня: от истерики Фани, прощальных шепотов Гуты, смеха Дейва, в котором не было ничего демонического, даже наоборот – свободный смех веселого человека, который позволяет себе видеть мир таким, какой он есть.

– Через несколько часов люди будут ехать на работу, – сказал задумчиво Шорер, – и начнется толкучка. – Он выпрямился на своем деревянном стульчике, повернулся к Михаэлю и нервно спросил: – Ты говорил с Нахари? Он знает, что тебе не удалось сохранить секретность?

– Я говорил, и он все знает, – заверил его Михаэль.

– А что он сказал? – спросил Шорер, пытаясь скрыть свою нервозность.

– Сказал, что я мог бы и с ним сначала посоветоваться. Хотя, – тут Михаэль позволил себе улыбнуться, – он также сказал, что у него уже было ощущение, что именно так я и поступлю, но мне не стоило своевольничать, а лучше было бы посоветоваться сначала с психологом. Тут он, пожалуй, прав. Но мне хотелось, чтобы все получилось спонтанно. А может, я вообще не думал об этом, – признался Михаэль, – я имею в виду психолога.

– Легко отделался, – сказал Шорер и посмотрел на Авигайль, которая вылавливала листики мяты из своего стакана и выкладывали их на тарелку с пирожком.

– То есть? – спросил Михаэль.

Шорер отхлебнул пиво и сказал:

– Избежал выволочки.

– Кто сказал, что я избежал? – с легкой улыбкой спросил Михаэль. – Ты же не спрашивал, что произошло между ним и мной. Он произнес длинную речь о том, что я не в одиночку работаю, что я больше не в иерусалимском отделении и что в его подразделении не стоит искать людей глупее себя. Он говорил, что наша работа коллективная и что лучше использовать людей из моего отдела или, как он выразился, «пользоваться имеющимся у меня ресурсом».

– Я бы на твоем месте так собой не гордился, – сказал Шорер.

– А кто гордится, да и чем? – запротестовал Михаэль.

– Ты гордишься, – безжалостно заявил Шорер. – Ходишь тут, считая, что на тебе весь кибуц, что ты – его спаситель и должен им открыть глаза на правду. У тебя такое выражение лица, словно от тебя зависит судьба всех кибуцев, словно ты один что-либо понимаешь в происходящем.

– Ну что ты так на меня злишься? – с удивление спросил Михаэль. После некоторого раздумья он повернулся к Авигайль и сказал: – Это все из-за нее. Из-за того, что я поставил тебя перед фактом.

– Не говори ничего за меня, – зло ответил Шорер. На них поглядывали подвыпившие посетители, и только игроки азартно продолжали свое занятие, не обращая ни на кого внимания. Он понизил голос: – Это не из-за Авигайль, а из-за того, что ты работаешь один, не желая знать, как это опасно. Ведь отравитель до сих пор на свободе, он знает, что всем известно об отравлении, и может стать еще более опасным. Ты ни с кем не обсудил свои действия, не знаешь, как на это реагируют люди, и в дополнение ко всему идешь и говоришь с этим жизнерадостным американцем…

– Канадцем, – поправил его Михаэль.

– Хорошо, канадцем… а потом приходишь ко мне со своими гениальными идеями, забывая, что при этом оставил триста кибуцников с осознанием того, что среди них бродит убийца.

Авигайль прикоснулась к своему пустому стакану и прокашлялась.

– Я же продолжаю идти у тебя на поводу, – зло бросил Шорер, – и соглашаюсь на то, чтобы ты внедрил Авигайль. Но я разрешил тебе это еще до того, как в кибуце стало известно об отравлении. Поэтому я хочу, чтобы и ты поняла, – он повернулся к Авигайль, – ты идешь туда, где еще кровоточит рана. Люди с легкими недомоганиями будут приходить к тебе как тяжелобольные, а те, кто лишь иногда нервничал, превратятся в истериков. Трудно сказать, как все обернется. Им уже сейчас нужен психолог.

– У них уже есть один, – ответил Михаэль. – Я распорядился, чтобы к ним отправили психолога.

– В общем, хватит тебе работать одному, – уже более спокойно произнес Шорер. – Может, необходимость работать с Авигайль отучит тебя от привычки все делать в одиночку.

– Поверь мне, – сказал Михаэль после паузы, – я понимаю, что ты прав, но у нас абсолютный «висяк». Просто увидев Фаню и узнав о существовании Гуты, я понял: если раскачать лодку, то можно кое-что узнать.

– Хорошо, давай пока оставим все, как есть, – быстро произнес Шорер. – Нет смысла продолжать этот разговор. Только не представляй себе, что ты – Господь Бог. Это слишком опасно, когда человек начинает так думать. А теперь перейдем к сути вопроса. Итак, что у тебя?

– Ты хочешь, чтобы я рассказал все в деталях или только в общих чертах?

– Сначала в общих чертах, а о деталях поговорим потом.

Михаэль долго молчал, потом заговорил:

– Не знаю, с чего начать, но постараюсь, чтобы мой рассказ прозвучал связно. Начну с того, что Срулке умер не от сердечного приступа, а от отравления паратионом.

– Срулке, – медленно произнес Шорер. – Кто такой этот Срулке?

– Срулке был отцом Моше, генерального директора кибуца. Он из поколения основателей. Ему было семьдесят пять лет, занимался он цветоводством. Срулке умер пять недель назад от сердечного приступа, как они думали, но я решил, что и здесь не обошлось без паратиона – он был единственным, кто еще пользовался этой дрянью. Канадец Дейв сказал, что перед смертью он опылял паратионом розы. Я с ним долго говорил после Гуты, и он подал мне эту идею.

– Нахари знает об этом? – с подозрением спросил Шорер.

– И что ты стал так заботиться о Нахари?

– Я забочусь не о нем, а о тебе, о том, чтобы все делалось правильно и не нарушался порядок, чтобы ты не работал в одиночку. Нахари – твой начальник. Не следует приходить ко мне, не поговорив сначала с ним. Ты, конечно, можешь все делать через его голову и обращаться ко мне, как к отцу… – Он тут же понял, что сказал что-то лишнее, и смущенно посмотрел на Михаэля, который опустил глаза и крутил в руках стакан с водой. – Итак, я повторяю свой вопрос: ему об этом известно?

– Он знает, – нехотя ответил Михаэль, – знает.

Авигайль сидела, не произнося ни слова. Иногда казалось, что мужчины забыли о ее присутствии. Тем не менее Михаэлю не давали покоя выглядывавшие из рукавов ее трогательные запястья, и он не мог объяснить себе, почему она скрывает свои руки в длинных рукавах рубашки. Когда он и себе заказывал мятный чай, то обратил внимание на шум за карточным столом. По улице проезжали редкие машины, шурша шинами на повороте за углом кафе. Перед входом валялся всякий мусор – гнилые фрукты, пакеты, мятые пачки от сигарет. После такого долгого дня он и сам себе казался липким и пыльным. Из Иерусалима ему пришлось ехать в Петах-Тикву, оттуда в кибуц, а затем вновь возвращаться в Иерусалим. Ему было жаль, что он не заехал домой, а лишь позвонил, чтобы узнать, не приехал ли Иувал. Сын уже был дома, попользовался стиральной машиной и во время разговора по телефону уже доглаживал чистенькую военную форму. Ему дали отпуск до завтрашнего утра. Значит, они смогут увидеться только утром, да и то ненадолго. Михаэль вспомнил телефонный разговор, когда он звонил сыну из кибуца, перед тем как отправиться в Иерусалим. В голосе Иувала не было иронии: «Папа, постарайся приехать. Нам с тобой хотя бы изредка встречаться надо». Он не упомянул о том, как ему тяжело приходится, но Михаэль догадался об этом по тому, что в голосе сына не было ни злости, ни горечи, а только нежность в сочетании с состраданием, которое доступно только тому, кто сам знает, что такое страдание. Михаэль ощутил одиночество сына и подумал, что пребывание в Вифлееме пошло ему на пользу и заставило повзрослеть. Плохо только, что ему пришлось оставить свою невесту. Ситуация осложнялась тем, что девушка находилась в Азе, где проходила службу в военной прокуратуре, поэтому встречаться им удавалось крайне редко. Михаэль часто представлял их вдвоем, когда они служили вместе. Они казались взрослыми детьми. Она стеснялась своей любви и того, что по выходным Иувал приводил ее в дом отца.

– Что тебе сказал обо всем этом Нахари? – добивался ответа Шорер.

– О чем именно? – в свою очередь спросил Михаэль.

– Об этом деле со Срулке. Что он думает о том, что и смерть Срулке могла быть насильственной?

– Ничего, – рассеянно сказал Михаэль, почувствовавший вдруг усталость и пустоту. Он снова обратил внимание на то, что пальцы Авигайль, которыми она все время перебирала завиток волос, были очень тонкими и прозрачными. – Он позвонил Кестенбауму и спросил, можно ли через пять недель обнаружить в теле следы паратиона.

– И что? – спросил Шорер.

– Ну, Кестенбаум посмотрел справочники и сказал, что такая возможность есть, – поморщившись, ответил Михаэль.

– Значит, нам нужно эксгумировать тело и провести вскрытие? – спросил Шорер. – Другими словами, я хотел спросить, есть ли у нас для этого достаточные основания?

– Это как посмотреть. Я все-таки не сказал Нахари, как он пришел в такому выводу.

– Кто пришел к выводу? – спросил Шорер.

– Дейв. Как Дейв пришел к такому выводу, – сказал Михаэль и тут же вспомнил большую грузную фигуру человека, сидевшего в своем жилище для холостяков на самом краю кибуца, недалеко от домика, где жил Янкеле, с которым, по его словам, у него были особые, тесные отношения.

– Пожалуйста, расскажи поподробней про этого Дейва, – попросила Авигайль. – После всего, что произошло сегодня, я нервничаю – как все обернется завтра, когда я появлюсь в кибуце. Меня эта перспектива вообще не радует. Но, как бы там ни было, мне бы хотелось узнать заранее как можно больше.

– Не напрягайся, – по-отцовски захотел успокоить ее Шорер, – ты там одна не будешь. Он, – Шорер посмотрел на Михаэля, – постоянно будет с тобой на связи.

– Это будет непросто. Все знают, кто я на самом деле, а их телефонный коммутатор фиксирует все входящие и исходящие звонки. Мы же не хотим, чтобы на телефон Авигайль шли звонки из полиции.

– А ты будешь прокрадываться к ней по ночам, – засмеялся Шорер, но, посмотрев на них и слегка улыбнувшись, уже серьезно сказал: – Ты решишь эту проблему, я в тебя верю.

– Я помню, что ты нам рассказывал, а также все материалы дела о семье и о Моше, – сказала Авигайль. – Мне понятно все, что говорилось о Янкеле, Гуте и Фане. Но я практически ничего не знаю про Дейва. Пожалуйста, расскажи о нем поподробнее. – Ее серые глаза смотрели выжидающе.

– Не знаю, что я тут делаю, – сказал Шорер, – и зачем ты меня во все это втянул, но раз уж скоро утро, то давай поговорим.

Михаэлю хватило нескольких фраз, чтобы описать домик, странные кактусы перед входом и отношения между Дейвом и Янкеле.

– Он живет здесь уже десять лет. Его приняли в члены кибуца после двухлетнего испытательного срока. – Рассказывая, он как будто слышал незлобивый смех канадца и его историю о том, как Дейва приняли в кибуц, несмотря на все его странности, которые, правда, сводились всего лишь к тому, что он усовершенствовал упаковочную машину и разводил кактусы. «Это наш самый большой успех, – твердил Дейв, размахивая кактусом в руке. – Мы из них делаем самый дорогой косметический крем». Увидев недоумение Михаэля, он засмеялся и пояснил: «Это мое изобретение».

Дейв рассказал, что в свободное время прививал кактусы друг другу и сумел получить интересные гибриды. В теплице, куда он отвел Михаэля, буйно цвели кактусы. Сам себя он называл мастером на все руки и утверждал, что нет такой вещи, которую он не смог бы починить. Кроме того, Моше отозвался о нем как о хорошем работнике, а Шула сказала, что он единственный, с кем у нее нет проблем при изменении рабочего расписания. Во время второго года кандидатского срока его отправили рабочим в столовую, и он убирал столы так, словно осуществилась самая большая мечта в его жизни. Он ни разу не пожаловался. Он также был единственным, кто работал на молочной ферме вместе с Гутой, которая с тех пор всегда просила присылать ей именно его. По словам Моше, Гута считала, что он умеет обходиться с коровами и они в него просто влюбились.

Авигайль поправила упавшие на лицо волосы и сказала:

– Когда человек умеет ладить с животными, это много о нем говорит.

– Итак, хотя ему уже сорок пять, он вегетарианец, приехал из Канады и живет один, хотя многие считают его человеком со странностями, его все-таки приняли в члены кибуца, – сказал Михаэль, вспоминая голос Дейва и его сильный акцент, не мешавший ему тем не менее бегло изъясняться на иврите.

– Поначалу меня старались познакомить со всеми одинокими женщинами в кибуце, а когда это не сработало, то меня стали посылать на все семинары и идеологические мероприятия по выходным. – Тут Дейв засмеялся, но, вновь приняв серьезный вид, сказал, что даже представить себе не мог, как серьезно в кибуце относятся к семейной жизни. Это вполне понятно, поскольку кибуц – одна большая семья, и семейная ячейка должна быть ее неотъемлемой частью. Однако, по мнению Дейва, эта семья была слишком буржуазной. Кибуц становился единой семьей, когда приходилось сталкиваться с бедой, какой, например, стала смерть Оснат, но в радостях жизни и праздниках энтузиазм семьи уже начинал угасать. – Вы заметили это? – спросил он у Михаэля.