Текст книги "Благословенный Камень"

Автор книги: Барбара Вуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Он стоял, возвышаясь над ней в своей внушительной мантии, в одеянии, которое заставляло толпу расступаться перед ним, и глаза его сверкали гневом. Он не сказал ни слова, но, когда он, повернувшись на каблуках, вышел и дверь за ним захлопнулась, Амелия уже знала, что все кончено. Корнелий все равно добьется своего. Он хочет посмотреть, как она будет мучиться на арене цирка. И не только она: сначала он распнет Джафета, Хлои и всех остальных, а ее оставит напоследок.

Корнелий шел по сырым коридорам, поднимался по скользким ступенькам, вкладывая ярость в каждый свой шаг. В голове у него уже зародился новый замысел – как обратить себе на пользу эту неудачную затею. Он скажет Амелии, что ему удалось добиться ее освобождения, используя свое политическое влияние, а также свою славу и репутацию. Она непременно разболтает об этом своим друзьям, и в очень скором времени станет героем в их глазах.

Ему не терпелось приказать начальнику караула, чтобы тот освободил ее, как они заранее планировали. Но начальника не было на месте, вместо него был кто-то из подчиненных – он объяснил, что начальник куда-то ушел и унес ключи с собой.

– Так иди и найди его! – рявкнул Корнелий, который уже загорелся поскорее отпустить Амелию и возвыситься в глазах остальных.

А внизу, в темной камере, сидела дрожащая и испуганная Амелия. Ее бросало в пот и трясло с ног до головы. Она думала о непрожитых ею годах жизни, о своей семье, о внуках, которые уже стали подрастать, и о своем городском доме, даже их деревня вдруг стала ей безумно дорога. Ей хотелось увидеть, как торжественно наденут свои тоги Гай с Люцием, посмотреть, как выиграет в суде свое первое дело ее старший сын, хотелось понянчить новых младенцев своих дочерей, стать старой и мудрой и наслаждаться каждый закатом. Она всегда воспринимала это все как должное – свою жизнь, свою семью, тогда как должна была благословлять каждый новый рассвет, радоваться каждому новому дню!

Она молилась, как никогда в жизни, эта женщина, которая когда-то не имела веры, а теперь исполненная веры. Она молилась, чтобы Бог дал ей знак, что ей делать.

Она прислушивалась, надеясь получить ответ, но слышала только давящую тишину массивных стен, узницей которых она была, и крики заключенных. Она прислушивалась к биению своего сердца, отгоняя страхи, которые нашептывало ей сознание. Молилась и слушала. Наконец, обессилев от страха, голода и жажды, Амелия вынула из-за пазухи ожерелье и пристально вгляделась в голубой кристалл, в котором сгусток алмазной космической пыли приобрел вид распятого Спасителя. И тут же получила ответ.

Именно этот камень вновь заставил ее поверить в богов, и именно он укрепил ее веру теперь. Теперь она знала, что нужно сделать.

Трясущимися руками она стала извлекать камень из золотой оправы, и когда наконец вынула его и поднесла к тускло горящему факелу, то чуть не вскрикнула, пораженная его красотой. Из-за золотой оправы она не могла прежде видеть его восхитительную прозрачность, совершенную форму и отчетливый образ Иисуса внутри. Как странно вспоминать теперь, что когда-то она считала этот камень проклятым и думала, что внутри у него живет призрак. Конечно же, Корнелий именно этого и добивался – чтобы она так думала.

А потом она представила себе предстоящую боль, пытки, агонию и, наконец, бесславную смерть на арене. Она знала, что у нее не хватит сил не выдать своих друзей под пытками. Сердце бешено колотилось. Ей хотелось быть сильной духом, но она знала, что плоть ее слаба. Но, может быть, здесь и сейчас, пока пытки еще не начались, у нее хватит сил.

Она мысленно вернулась в тот день, восемь лет назад, когда Корнелий, решая вопрос жизни и смерти, сделал выбор в пользу смерти. Теперь с тем же самым выбором столкнулась Амелия. И, думая о загубленном невинном младенце, она выбрала жизнь – вечную жизнь.

И, теперь приняв решение, она почувствовала, что на нее снизошел какой-то странный покой и все тайны прояснились. «Может быть, – размышляла она, – когда Иисус говорил о конце света, то Он имел в виду, что тот наступит не для всех сразу, а что каждый будет встречать его в свой час, на пороге смерти и начала новой жизни. Значит, сегодня ночью для меня наступит мой конец света».

Затаив дыхание, она прислушалась. И услышала в дальнем конце коридора приглушенные голоса. Нужно действовать быстро, пока за ней не пришли.

Проглотить камень оказалось не так-то просто. Ее бросило в пот и затошнило, как только она положила его на язык. И она подумала о том, чем когда-то дорожила, – о красивом доме и о муже, который теперь хотел любить ее, начав все сначала. Но видела она лишь висящего на кресте Человека, простившего тех, кто его распял, и так изменившего ее жизнь.

Она пыталась протолкнуть камень глубже в горло, но так и не смогла его проглотить. Она стала давиться и испугалась, что ее сейчас вырвет или она потеряет сознание, и тогда стражники вынут у нее изо рта камень прежде, чем он сделает свое дело.

Давясь и согнувшись пополам от мучительной боли, она проталкивала камень все дальше и молилась про себя: «Господи, если можешь, прости меня за то, что лишаю себя жизни, но я так слаба плотью. Я не могу допустить, чтобы мои дорогие братья и сестры оказались на арене вместе со мной, хотя бы наша смерть и была смертью мучеников».

Потом в ней резко проснулся инстинкт самосохранения, и ее охватила паника. Сердце яростно заколотилось, а руки сами потянулись к горлу. Душой она жаждала умереть, но плоть протестовала. Она изо всех сил хватала ртом воздух, грудь пронзила режущая боль, ей казалось, что у нее вот-вот лопнет голова. Она упала на пол и забилась, как выброшенная на берег рыба. Легкие жгло огнем, в ушах раздавался оглушительный звон. «Господи, милосердный, закончи мои мучения!»

Наконец на нее снизошел небывалый покой – жизнь оставляла ее тело. И когда тьма уже начала поглощать Амелию, и она приготовилась умереть и воссоединиться с Рахилью и своими возлюбленными братьями, а может быть, и с погубленным ребенком, она вдруг подумала с радостным удивлением, что вещь, которой Корнелий хотел ее наказать, открыла ей путь к спасению.

Какое-то время спустя

Стражники не поняли, отчего она умерла. Тюремный врач сказал, что по внешнему виду госпожи Амелии можно предположить, что она умерла от сердечного приступа. Наверное, сказал он, она слишком испугалась предстоящих пыток. Корнелий вспомнил, как она сказала, что зрелище казни привело к обратным результатам. Она была права. Он действительно хотел ее напугать, но не до смерти.

А потом он заметил то, что не заметили другие, – из ожерелья исчез голубой камень, – и тут же понял, что она сделала.

Но он не стал привлекать внимание к пропаже камня, потому что не хотел, чтобы вокруг нее сложился ореол мученицы – пусть думают, что она умерла от трусости. Поэтому он никому ничего не сказал, а принял вид скорбящего вдовца.

Корнелия же обезумела от горя и обвиняла в случившемся отца. Она запретила ему кремировать мать и похоронила ее в роскошной гробнице, похожей на дом с поддельными окнами, дверью и садом, и каждую неделю Корнелия приходила туда, демонстрируя всем свое горе. Чтобы отомстить отцу, Корнелия приняла веру своей матери, хоть и не ощущала ее в себе, и открыто исполняла христианские обряды, превратив свой дом в домашнюю церковь, трубя об этом на всех углах, пока в один прекрасный день не осознала вдруг, что и вправду уверовала. С новым усердием она делала все, чтобы сохранить память о матери, добилась, чтобы христиане каждый год чтили ее мученическую смерть, а сама Корнелия в этот день произносила панегирики в честь Амелии, – как она бросила вызов миру и умерла за веру.

Первый ребенок Корнелии – родившийся в тот день, когда Корнелий вернулся из Египта и привез с собой ожерелье с голубым кристаллом, – вырос и стал ревностным христианином и известным церковным дьяконом, он велел изготовить серебряную раку для того, чтобы поместить туда останки своей бабушки, и в этот день, в присутствии сотен собравшихся христиан, завернутые в саван кости с великим благоговением вынули из гроба и переложили в раку, которую затем поместили в святилище, куда каждый мог прийти и помолиться.

Корнелия разделила судьбу своей матери – уже в преклонном возрасте она стала христианской мученицей при императоре Домициане, который приказал вырвать ей язык во время циркового зрелища на арене.

Корнелий же, которого не особенно расстроила смерть жены, в конце концов был назначен консулом, что дало ему право назвать в честь себя месяц и гарантировало, как он самодовольно полагал, что он останется в памяти поколений. Однако в империи в конце концов воцарилась новая система правления, и список консулов был предан забвению. И если его жена Амелия прославилась как мученица и в честь нее даже построили церковь, то имя Корнелия Гая Вителлия стерлось из памяти людей.

Во время золотого века императора Марка Аврелия останки святой Амелии перенесли из семейного склепа в заново отстроенную церковь, куда тысячи людей приходили почтить ее прах. И там она мирно покоилась, и ее потомки каждый год в день ее мученической смерти чтили ее память, пока в 303 г. н. э. не разразилось последнее и самое жестокое из христианских преследований при императоре Диоклитиане.

Диоклитиан запретил собрания христиан и приказал уничтожить все священные книги, а самим же христианам – отречься от своей религии и приносить жертвы только римским богам. Наказанием за неповиновение была смерть. На тайном собрании епископы и дьяконы сошлись на том, что, хоть смерть и открывает мученикам двери в Царство Небесное, необходимо, чтобы хоть кто-то из христиан остался в живых, чтобы распространять Евангелие за пределами империи. Поэтому они кинули жребий и выбрали миссионеров. И мощи, книги и прочие святыни, среди которых была серебряная урна с прахом святой Амелии, собрали и тайком вывезли из Рима под покровом бурной ночи, погрузили на корабль и отправили по бушующему морю.

Так госпожа Амелия, жена Корнелия Гая Вителлия, темной ночью, по бурному морю была доставлена в Британию – римскую провинцию, где в поселении, названном Портус, бывшем римском военном гарнизоне, а ныне процветающем городе, жили люди, сочувствующие христианам.

Книга пятая

Англия

1022 г. от Р.Х.

Мать Уинифред, настоятельница монастыря Святой Амелии, выглянула в окно скриптория и подумала: «Весна!»

О, благословенные краски природы, наносимые кистью Господней: бледно-розовый вишневый цвет, белые и желтые нарциссы, разноцветные примулы и тюльпаны. Если бы только в ее палитре нашлись столь же насыщенные и разнообразные оттенки. Какие картины она смогла бы тогда создавать!

Эти цвета вселили в нее надежду. Может быть, в этом году аббат позволит ей расписать запрестольный образ.

Ее оживление спало. Ей снова приснился сон, хотя она не могла назвать это сном, потому что увидела это, когда бодрствовала. Она молилась святой Амелии, и ей привиделось то, что она видела уже не один раз: жизнь благословенной святой – с детства до обращения в христианскую веру и потом, как ее арестовали римские солдаты, и ее мученическая смерть в тюрьме. Хотя Уинифред понятия не имела, как выглядели римские солдаты или римский император – если уж на то пошло – и не знала, как одевались и как жили тысячу лет назад, и, уж конечно, никто не мог знать, как выглядела Амелия, – Уинифред тем не менее была уверена, что видение это правдиво, потому что послал ей его Господь.

Проблема заключалась в том, как убедить отца-настоятеля. Запрестольный образ был яблоком раздора, из-за которого оба переживали дольше, чем Уинифред даже могла вспомнить. Она много раз просила, чтобы ей позволили выполнить какую-нибудь более сложную работу, чем роспись манускриптов, однако настоятель (и нынешний, и его предшественник) считал, что это ее прихоть, возбуждаемая такими грехами, как гордыня и тщеславие. И, хотя Уинифред каждый раз смирялась, потому что давала обет послушания, ей в голову то и дело приходила предосудительная мысль: мужчины создают великие живописные творения, женщины могут лишь раскрашивать буквицы.

Потому что именно этим и занималась мать Уинифред и сестры Святой Амелии: они списывали заглавные буквы, или заставки, как их называли – их работы были известны во всей Англии. Единственная проблема заключалась в том, что расписывать Уинифред хотелось вовсе не буквицы – это аббат хотел, чтобы она их расписывала.

Она вздохнула и напомнила себе, что жизнь монахини состоит не в потакании своим желаниям, а в послушании.

Вложив руки в широкие рукава рясы, она хотела было отвернуться от окна, в котором виднелась отвлекавшая ее от работы весенняя радуга, когда увидела Эндрю, старого смотрителя монастыря, поспешно ковылявшего через сад, размахивая руками. Заметив выражение озабоченности на его лице, мать Уинифред выглянула из окна. Стекол в окнах монастыря не было, потому что монахини не могли себе этого позволить.

Пригладив свой седой вихор, Эндрю рассказал настоятельнице, что сидел на дереве и срубал на нем старые ветки на дрова, когда увидел на дороге всадника, скачущего на лошади к монастырю отца Эдмана.

– Думаю, он будет здесь скоро.

Уинифред слега встревожилась. Зачем он едет теперь? Аббат появлялся в обителе только раз в месяц – исповедать монахинь и забрать рукописи. Когда-то он еще служил мессы, но сейчас был слишком занят и занимал слишком ответственный пост, чтобы тратить свое время на нескольких престарелых монахинь. Так что эту хлопотную обязанность поручили менее значительным священникам.

– Наверное, он с плохими вестями, преподобная мать.

Уинифред поджала губы. Да она не могла припомнить, чтобы аббат когда-нибудь нарушал свой распорядок, чтобы принести добрые вести. Однако тревогу поднимать не стоит.

– Может быть, он едет сказать, что в этом году нам починят крышу.

– Это было бы поистине благой вестью.

– Пока никому ничего не говори. Не нужно зря волновать сестер. – Поблагодарив старика и попросив дать ей знать, когда отец Эдман приблизится к воротам, она отошла от окна. Она молча прошла вдоль сидевших в ряд монахинь, которые уже вовсю трудились в это прекрасное весеннее утро в одиннадцатом веке от рождества Христова.

Скрипторий женского монастыря представлял собой большую залу, в центре которой стоял длинный стол, а вдоль стен были рабочие столы, за которыми монахини монастыря Святой Амелии корпели над своей тонкой работой. Створки окна были открыты, впуская в залу свет утреннего солнца. Сестры работали молча, склонив покрытые черными платками головы. Уинифред как-то раз довелось побывать в Портминстерском аббатстве, в котором трудились бенедиктинцы, давшие обет молчания, хотя переписывание священных текстов было занятием не для молчаливых. Отдельные монахи пытались читать про себя, что было еще в диковинку, но большинство читали так, как до них читали веками – вслух.

Монахи Портминстерского аббатства в точности копировали текст книги, оставляя на каждой странице место для первой буквы, которую вписывали в последнюю очередь здесь, в обители Святой Амелии. И хотя по всей Англии славились именно буквицы, а не тексты, весь почет доставался монахам. Мать Уинифред принимала это как должное, ибо дала обет послушания Церкви, Богу и мужчинам. И все-таки иногда она думала: как было бы приятно, если бы умение, талант и самоотверженность ее сестер получили бы хоть какое-нибудь признание.

Она вернулась мыслями к отцу-настоятелю. Ее последнее видение-сон было настолько ярким, что ей не терпелось обсудить его с ним. Конечно, она не может сама пойти к настоятелю, она должна ждать, пока он сам не придет к ней. За сорок лет жизни в монастыре Уинифред почти не выходила за его стены, за исключением тех случаев, когда умирали члены ее семьи, которых хоронили на деревенском кладбище. И один раз она присутствовала на церемонии введения отца Эдмана в должность нового настоятеля Портминстера.

Отец-настоятель… Как странно, что он решил неожиданно посетить монастырь именно в это утро. Смеет ли она надеяться, что это все по Божьей милости? Означает ли это, что аббат наконец смягчился и внял ее просьбе? Может быть, он понял, что Уинифред хочет расписать алтарь не ради удовольствия или тщеславия, а в дар святой, в знак благодарности за то, что она сделала для Уинифред?

В детстве, когда Уинифред жила в поместье своего отца, она обладала необъяснимым даром находить пропажи – булавку, брошку, а однажды даже нашла пирожок с мясом, который утащила собака. Бабушка сказала ей, что, она, вероятно, унаследовала дар видения от своих кельтских предков, но об этом нельзя никому рассказывать, а то ее будут считать ведьмой. Поэтому Уинифред держала в тайне свое второе зрение, пока однажды у них не пропала серебряная ложка, и они не перевернули усадьбу вверх дном, пытаясь найти ее. Четырнадцатилетняя Уинифред «увидела» ее в кладовой за маслобойкой, и, когда ложку там и обнаружили, взрослые потребовали объяснить, как она узнала, где ложка. Она объяснить не смогла, и ее сочли обманщицей. Ее выпороли, а отец мальчика, с которым она была помолвлена, расторг помолвку, сославшись на скверные наклонности девочки. Тогда-то она и отправилась в часовню Святой Амелии, чтобы попросить о помощи.

Пока мать с сестрами молились в часовне, Уинифред решила осмотреть монастырь, и когда забрела в скрипторий, где сидели, склонившись над работой, сестры, и увидела все эти палитры и пигменты, пергаменты и перья, то поняла, что это и есть ее предназначение.

Отец Уинифред с радостью позволил дочери уйти в монастырь, с тех пор Уинифред там и жила. И не было ни одного дня, когда бы она не возносила благодарственную молитву святой Амелии, спасшей ее от плачевной участи незамужней дочери, не подарившей родителям внуков и ничем не оправдывающей свое бесполезное существование, которая со временем превратилась бы в самое презренное на свете существо – в старую деву, которую родня будет терпеть и содержать взамен на ее скверные выходки и скверную вышивку.

В скриптории монастыря Святой Амелии пахло маслом и воском, углем и сажей, серой и травами. В воздухе висела дымка, потому что лампады горели день и ночь – не для освещения, а для того, чтобы собирать с них копоть, необходимую для изготовления чернил. Монахини также изготавливали собственные пигменты: дивный темно-голубой из лазурита, который привозили специально из Афганистана; для получения красных чернил они использовали красный свинец, вермильон делали из ртутной руды или раздавленных кермесов; а также составляли и другие краски, секрет изготовления которых никогда не выходил за пределы этих стен.

Во главе стола, стоящего в центре, сидела сестра Эдит, которая была самой искусной из них в наложении золотых пластин, с которых начиналось изготовление миниатюр. Для того чтобы наложить гипсовую основу, а поверх нее – золотую пластину, требовались твердая рука, острый взгляд и особое чутье, чтобы определить, что основа влажная ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы подышать на нее именно так, а не иначе, а затем определенным образом вдавить в нее шелковую материю и отполировать специальным инструментом из собачьего зуба до нужной степени. Будь у сестры Эдит рука чуть тяжелее, а зрение чуть похуже, украшение из золотой пластины получалось бы в лучшем случае второсортным.

Другая сестра расписывала миниатюру с изображением Адама и Евы в Эдемском саду. Они были обнажены и оба имели женственные формы – округлые бедра и животики, потому что монахиня понятия не имела, как выглядит голый мужчина. А прикрывающие тайные места фиговые листочки им Сам Бог послал, потому что сестры совершенно не представляли, как выглядит мужское тело под одеждой. Сама мать Уинифред за всю свою жизнь так и не узнала строения человеческого тела, даже женского, потому что никогда не присутствовала при родах и ей не приходилось видеть женские гениталии. Она слышала поговорки: «У мужчины есть ключик, у женщины – замочек»; «У него меч, у нее – ножны» и другие в этом роде. Но то, как мужчина и женщина становятся одной плотью и как зачинается новая жизнь, находилось за пределами сознания матери Уинифред.

Она никогда не задумывалась об этой стороне человеческой жизни – и уж тем более о том, что она потеряла. Насколько она могла понять (в основном из рассказов, услышанных от дам, навещавших монастырь), эти неведомые ей отношения приносили удовольствие мужчинам и горе женщинам. Она помнила, когда вышла замуж ее старшая сестра и к ним пришли двоюродные сестры, чтобы помочь ей уложить вещи в дорогу, – как хихикали девушки разглядывая chemise cagoule,пышную ночную рубашку с маленькой дырочкой спереди, чтобы зачинать детей при минимальном физическом контакте.

– Почему бы вам не отдохнуть немного, сестра? – спросила Уинифред у пожилой монахини, которая уже начала рисовать змея.

– Простите, что я так долго копаюсь, мать-настоятельница, просто у меня глаза…

– Это бывает со всеми. Отложите кисть и посидите несколько минут с закрытыми глазами. Может быть, вам помогут несколько капелек воды.

– Но отец-настоятель сказал…

Уинифред поджала губы. Во время своего последнего визита отец Эдман слишком громко выражал свое недовольство тем, что сестры работают все медленнее и медленнее. Не нужно их расстраивать подобными замечаниями. И дело даже не в болезнях. Агнес уже немолода, конечно, она не может выполнять работу так же быстро, как раньше.

– Забудьте о настоятеле, – мягко сказала Уинифред. – Господу не угодно, чтобы мы изнуряли себя трудом до такой степени, чтобы не было сил служить Ему. Дайте своим глазам отдых, а потом снова принимайтесь за работу. – И она мысленно дополнила в список нужд, которые она предъявит отцу-настоятелю, глазные капли для сестры Агнес.

Зазвонили колокола, созывая насельниц монастыря к службе третьего часа – третьему из семи часов, отведенных для молитвы в течение дня. Монахини, осторожно отложив в стороны кисти и перья, прошептали молитву над незаконченной работой, перекрестились и молча потянулись к выходу.

Пройдя через вековую аркаду, они собрались на клиросе, который располагался в центре часовни: на восточной стороне находился алтарь, где служили мессу; на западной – за деревянной ширмой – был неф, где собирались пришедшие на мессу местные жители, пилигримы и гости. Сама же часовня, скромное каменное здание, располагалась в центре убогих построек, из которых и состоял монастырь Святой Амелии, построенный триста лет назад. Сестры, которые подчинялись уставу св. Бенедикта, который призывал к молчанию, целомудрию и воздержанию, спали в кельях в дортуаре, а ели в большой трапезной. Чуть более комфортный дортуар предназначался для насельниц монастыря – не монахинь, а обеспеченных дам, живших в уединении. У них также имелся гостевой дом для пилигримов и странников, хотя в эти дни он пустовал. Рядом с маленькой церковкой находился дом капитула, где монахини собирались для чтения устава и исповедались в своих грехах, и, наконец, скрипторий, в котором они проводили большую часть своего времени. Все эти каменные строения располагались вокруг аркады, представлявшей собой прямоугольник из объединенных арками колонн. И вот в этих холодных серых молчаливых стенах создавались самые красивые во всей Англии манускрипты.

Уинифред смотрела, как стайка сестер потянулась гуськом к ложе на клиросе. Когда-то их было много, а теперь становилось все меньше и меньше, все они были стары и немощны, среди них не было ни одного нового молодого лица. И все же Уинифред строго поддерживала дисциплину и каждое утро внимательно оглядывала своих монахинь, удостоверяясь, что их одеяние безупречно: черная накидка, нарамник с вуалью, белая камилавка и плат и повязка. В суровую погоду и в тех редких случаях, когда они выходили за пределы монастыря, он надевали черные рясы с чепцами. У каждой вокруг пояса была обвязана веревка, с которой свисали четки и столовый нож. Рук у них видно не было, потому что они прятали их в рукава, сцепив пальцы на поясе под нарамником. Глаза всегда смиренно опущены. И хоть им позволялось говорить, они должны были говорить тихо, ограничиваясь минимумом слов.

Как и во все английские монастыри, в него могли поступить лишь представительницы знатных семей. У женщины среднего класса было мало шансов попасть в обитель, крестьянки же и вовсе на это не могли рассчитывать. Уинифред с радостью принимала бы зажиточных женщин из среднего класса, чувствовавших призвание к монашеской жизни, а может быть, иногда достойных крестьянских девушек. Но правила есть правила, менять их не в ее власти. В монастыре Святой Амелии были также и комнаты для учениц – дочерей зажиточных баронов, – обучавшихся там рукоделию, этикету, а также – те, у кого отцы были либерально настроены, – латинскому чтению и письму и элементарным арифметическим вычислениям, чтобы в будущем вести домашние дела, монастырь давал кров вдовам, которым негде было жить, и женщинам, искавшим убежища от жестоких мужей и отцов, которые могли себе позволить пожить здесь, – настоящий женский рай, где не было ни мужчин, ни их господства над слабым полом.

Когда-то это была процветающая община, состоявшая почти из шестидесяти душ. Теперь их осталось одиннадцать, включая мать Уинифред. Кроме того, монастырь населяли еще семь сестер, две пожилые дворянки, прожившие здесь слишком долго, чтобы перебираться в другое место, и Эндрю – старый смотритель, находившийся в монастыре с младенчества, с тех самых пор, как его нашли в корзине у ворот.

Но пять лет назад в десяти милях от монастыря Святой Амелии построили другой монастырь, в котором находилась гораздо более важная святыня, чем мощи святой, поэтому обитель приходила в упадок. Этот другой монастырь привлекал послушниц, паломниц и учениц, нуждавшихся в наставлении и утешении и наполнявших кельи и сундуки монастыря Истинного Креста. Уинифред старалась не думать об опустевших рабочих столах в своем скрипторий, давно засохших чернильницах и корпевших над заставками сестрах, которые, как и она сама, были уже в годах. Монастырь Святой Амелии растерял своих учениц и послушниц, которые ушли в монастырь Истинного Креста, прослышав о происходящих там чудесах: жены беременели, бароны получали наследство. Настоятель сказал Уинифред, у Святой Амелии давненько не было чудес. Но Уинифред считала, что Амелия творит чудеса каждый день – посмотрите хотя бы на эти картинки!

Но паломники больше не приходили к ним. И разве можно соперничать с Истинным Крестом? Паломники редко когда посещали оба храма: преодолев много миль ради благословения или исцеления, наверное, вы предпочтете частицу креста, на котором был распят Христос, мощам не слишком известной святой, поэтому Святую Амелию с каждым годом все чаще обходили стороной.

Нельзя также соперничать с молодостью и богатством. Уинифред было уже за пятьдесят, родных у нее не осталось. Когда ее богатый брат, имевший связи в правительстве, был жив, она чувствовала себя в безопасности на своем месте. Но он уже умер, и все ее сестры и зятья умерли, а те из родных, кто еще остался в живых, оказались без гроша. А новый монастырь спонсировал отец новой настоятельницы, Освальд из Мерсии, очень богатый и очень щедрый. И, конечно же, аббатство целиком его поддерживало.

Портминстерское аббатство, расположенное высоко на холме, возвышалось над маленьким городком Портминстер на берегу речки Фенн и уходило своими корнями в римский гарнизон, который в 84 г. н. э. обосновался на восточном побережье Англии и со временем превратился в портовый город, получивший соответствующее название – «Портус» – и прославившийся своей защищенной гаванью и торговлей угрями – промыслом, который не угас и в годы жизни Уинифред. В четвертом веке христиане, спасавшиеся от преследований императора Диоклетиана, перевезли останки святой Амелии из Рима в Портминстер. Братство монахов-отшельников, живших в monasterium,приютило святую. За несколько столетий под влиянием языка англосаксов слово monasteriumпревратилось в myns ter,а заново отстроенную церковь нарекли «Портус Минстер». В 822 году Портминстер был разграблен и сожжен датчанами, но мощи святой Амелии снова удалось спасти – их укрыли в небольшой общине святых сестер, живших в монастыре, расположенном в конце заброшенной римской дороги.

Столетие спустя, когда сюда пришли бенедиктинцы и построили в Портминстере аббатство, разгорелся спор по поводу того, что теперь делать с мощами Амелии. Наконец было решено, чтобы они оставались в скромной обители, потому что к тому времени уже ходили слухи о творимых святой чудесах, привлекающих паломников со всех концов земли. Говорили, что Амелия, исцеляющая от грудных болезней, лечит все – от воспаления легких до сердечной недостаточности, а некоторые даже утверждали, что святая лечит и от прочих сердечных недугов, а именно – от любовной страсти. Благодаря этому монастырь приобрел славу и богатство. А Портминстерское аббатство, находившееся в восьми милях и осуществлявшее управление монастырем, необычайно прославилось своими манускриптами, украшенными прекрасными миниатюрами.

И, пока монахини исполняли молитвенные песнопения третьего часа, взгляд Уинифред обратился к алтарю, где в маленькой раке покоился прах святой Амелии. И она представила, как будет выглядеть расписанный ею алтарь: триптих на трех деревянных панелях с золочеными краями в четыре локтя высотой и три локтя шириной каждая. На первой она изобразит обращение Амелии в христианскую веру; на второй – ее благодеяния больным и нищим; и, наконец, на третьей будет изображена Амелия, схватившаяся за грудь и приказывающая своему сердцу остановиться, чтобы римские солдаты не принудили ее отречься от веры.

Взгляд Уинифред скользнул выше, к пыльным лесам над алтарем. Подкосы и подпорки установили еще пять лет назад, когда настоятель пообещал отремонтировать крышу. Но, когда открыли новый монастырь и деньги Освальда ушли туда, аббат счел это дело пустой затратой и отменил ремонт. Но рабочие оставили деревянные леса, служившие Уинифред постоянным напоминанием.

Когда сестры высокими голосами затянули молитву, Уинифред заметила тень за перегородкой, отделявшей мирян от монахинь. Это был Эндрю.

– Настоятель уже подъехал к воротам, – сообщил он тихо, с округлившимися от волнения глазами.

– Спасибо, Эндрю, – ответила она вполголоса. – Ступай открой ему ворота.

Покинув певших монахинь, Уинифред поспешно прошла через аркаду в кухню, где седоволосая женщина в простом платье мешала над огнем овсянку. Это была леди Милдред, которая пришла в монастырь двадцать пять лет назад, после того, как умер ее муж. Все ее дети умерли еще маленькими, родственники тоже лежали в земле, поэтому она приняла общину как свою семью. Когда от ее наследства ничего не осталось и она уже не могла платить за свое содержание, она с радостью приняла на себя обязанности кухарки и уже давно забыла, что когда-то была женой рыцаря.