Текст книги "Новые Миры Айзека Азимова. Том 6"
Автор книги: Айзек Азимов
Соавторы: Роберт Сильверберг
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Воины
Светало. Небо было свинцово-серым, а резкий ветер дул сразу с двух сторон. Белый ломтик луны еще висел вверху, как костяной нож. Воины племени готовились спуститься по склону к алтарю из блестящего камня, у Слияния Трех Рек.
Ведунья наблюдала за мужчинами издали, жалея, что ей нельзя пойти с ними.
Самое заманчивое всегда достается мужчинам, притом одним и тем же – молодым и полным сил. Старики вроде Серебристого Облака, Мускусного Быка и Отважного Льва выносят суждения и отдают приказы, но настоящим делом занимаются только молодые: Волчье Дерево, Расколотая Гора, Пылающее Око, Поймавший Птицу и еще трое-четверо. Только они и живут по-настоящему, думала Ведунья, отчаянно завидуя им.
Когда на равнине появлялась дичь, мужчины становились охотниками. Они острили копья и обматывали лодыжки волчьим мехом, чтобы придать себе быстроту и свирепость, А потом они шли и гнали мамонтов к обрыву, или, окружив злополучного, отбившегося от стада носорога, кололи его, пока не упадет, или бросали путы с грузом в ноги быстрому северному оленю, чтобы свалить его. А потом они несли или волокли свою добычу в стойбище, радостно распевая и приплясывая, и все выходили им навстречу, и восхваляли их, выкликая их имена, а когда варили свежее мясо, охотникам подносили самое вкусное – сердце или мозги.
Когда кто-нибудь совершал тяжелую провинность или следовало отправить в иной мир престарелого вождя, мужчины становились Теми, Кто Убивает. Они надевали маски из медвежьей шкуры, брали в руки смертные дубинки из бивня и уходили со своей жертвой подальше от глаз племени, и делали свое дело. А потом возвращались, шествуя друг за другом медленной вереницей, и пели Песнь Иного Мира, которую дозволялось петь только Тем, Кто Убивает.
Когда же поблизости появлялись враги, приходило время мужчинам становиться воинами, раскрашивать плечи синими полосами, а чресла – красными и заворачиваться в желтые львиные шкуры. Этим они и занимались сейчас, а Ведунья им горько завидовала.
Мужчины нагишом, отпуская шутки и смеясь, стояли в кругу, а старый искусник Оседлавший Мамонта готовил краску. Мужчины раскрашивали тело только в случае войны, а с тех пор как племя воевало в последний раз, прошло уже много времени, и краску пришлось замешивать заново. На это требовалось время. Но Оседлавший Мамонта умел скоблить камни и смешивать полученный порошок с антилопьим жиром так, чтобы краска хорошо держалась на коже. Он сидел, скрестив ноги, и работал, а остальные ждали его. Оседлавший Мамонта сыпал красители из полых костей, где хранил их, в каменный сосуд и растирал там жиром. Вот и готово. Оседлавший Мамонта протянул горшок с красной краской Расколотой Горе, а горшок с синей – Молодому Оленю. Все остальные стали в ряд для раскраски.
Смех и шутки стали еще громче. Мужчин пугало то, что им предстояло, оттого они и смеялись так много. Красильщики пользовались кисточками из лисьего хвоста, и всех разбирало еще пуще, потому что от кисточек было щекотно. Раскрашивать тело выше пояса было легко: одну узкую синюю полоску поперек спины, другую – поперек груди, потом синий знак Богини на горло – там, где выпирает, – и еще один над сердцем. Общее веселье возбуждала раскраска того, что ниже пояса. Сначала тело опоясывалось широкой красной полосой – спереди через низ живота, как раз над мужскими органами, а сзади по верху ягодиц; потом проводились полоски вокруг ляжек, пониже члена; и, наконец, самое смешное – полоса Богини вдоль члена и два красных мазка на том круглом, что под ним. Расколотая Гора не жалел краски, и мужчины притворялись, будто им донельзя щекотно. А может, и не притворялись.
Раскрасили бы и меня заодно, думала Ведунья. У меня нет того, что есть у мужчин, но можно провести красную полосу вокруг лона и покрасить кончики грудей, и будет то же самое. Потому что я такой же воин, как и они. Точно такой же.
Вот двое воинов почти и закончили – раскрасили всех, кроме самих себя. Теперь Расколотая Гора раскрасил внизу Молодого Оленя, а Молодой Олень раскрасил вверху Расколотую Гору. Все повязали набедренные повязки, набросили на плечи львиные мантии, взяли копья и приготовились идти в бой.
Нет, еще не совсем приготовились. Их еще должна напутствовать жрица перед тремя медвежьими черепами. Ведунья видела, что две младшие жрицы уже расставляют черепа поперек тропы, а старшая облачается в особые одежды для напутствия воинов.
Ведунья посмотрела вниз, на алтарь из блестящего камня у Слияния Трех Рек. Там никого не было.
Все кончится ничем, если Чужие куда-то ушли. Жрица заявила, что следы вокруг алтаря были свежие, но что понимает жрица? Она не охотник. Может, этим следам уже три дня, и Чужие теперь далеко.
Сейчас бы сойти поскорей к алтарю да исполнить обряды, которые Серебристое Облако почитает необходимыми; тогда им можно было бы повернуть обратно на восток, в холодную пустую страну, куда Чужие заходят редко, и жить дальше. Если воины спустятся вниз лишь затем, чтобы разнюхать, нет ли там Чужих, и убедятся, что их там нет, то Серебристое Облако понапрасну тратит время. Лето идет, день убывает. Не сегодня – завтра может пойти снег. Людям нужно поскорей проделать то, ради чего они пришли сюда, и поискать пристанище, где пережить трудные месяцы.
Но жрица скорее всего права, и Чужие где-то поблизости. Будет война, и их мужчины погибнут – а может, и не только мужчины.
Сзади подошла Хранительница Прошлого и шепнула на ухо Ведунье:
– Богиня очень немилостива к нам последнее время. Мы пришли сюда поклониться ей, а она сначала взяла у нас мальчика, а потом завела нас в самую гущу Чужих.
– Я Чужих не видела, – вздернула плечами Ведунья. – Мы здесь уже два дня, и никто не видел Чужих.
– Но они здесь. Они затаились и поджидают нас внизу, чтобы напасть. Я знаю.
– Откуда?
– Видела сон. Они были невидимы, как духи тумана, потом стали едва видны, как тени, а потом стали возникать повсюду из-под земли и убивать нас.
– Еще один страшный сон, – скрипуче рассмеялась Ведунья.
– Еще один?
– Позапрошлой ночью Серебристому Облаку снилось, будто он мальчиком входит в море, а выйдя из него, стареет с каждым шагом и наконец становится дряхлым, согбенным и слабым. Это сон о смерти. А тебе вот снится, будто Чужие поджидают нас у алтаря.
– И Богиня, взяв Меченого Небесным Огнем, ничем не дала нам знать, довольна ли она теперь, – кивнула Хранительница Прошлого. – Нам бы следовало уйти отсюда, не вознося молений у этого алтаря.
– Но Серебристое Облако думает иначе.
– Годы сделали его слабым и робким.
– Ты что, хотела бы править вместо него? – рявкнула Ведунья.
– Я? – улыбнулась Хранительница Прошлого. – Нет, Ведунья. Мне совсем не хотелось бы стать вождем. Если и есть на свете женщина, которая желает этого в глубине души, то это ты, Ведунья. Меня же подобное бремя не привлекает. И тем не менее Серебристому Облаку, пожалуй, пришла пора сложить свою палицу, шапку и мантию.
– Нет.
– Он стар и все больше сдает. В глазах у него усталость.
– Он силен и мудр, – не слишком убежденно возразила Ведунья.
– Ты сама знаешь, что это неправда.
– Неправда? Неправда?
– Потише, женщина. Только ударь меня, и я скину тебя с горы.
– Ты назвала меня лгуньей.
– Я сказала, что ты говоришь неправду.
– Это одно и то же.
– Лгунья, которая лжет даже себе самой, не лгунья, а дура. Ты знаешь, и я знаю, и жрица знает, что Серебристое Облако больше не годится в вожди. Каждая из нас думала об этом и сказала себе так. А когда это начнут понимать и мужчины, останется призвать Тех, Кто Убивает.
– Может, и так, – нехотя согласилась Ведунья.
– Тогда почему ты его защищаешь?
– Мне жаль его. Я не хочу, чтобы он умирал.
– Нежное у тебя сердце. Только ведь вождь знает, что его ждет. Помнишь – когда вождем был Черный Снег, у него разлилась зеленая желчь, и ничего не помогло; тогда он собрал всех и сказал, что его время пришло. Разве он поколебался хоть на миг? Так было и с Высоким Деревом, отцом Серебристого Облака, когда я была маленькой, а тебя еще и на свете не было. Высокое Дерево был великий вождь, но однажды он сказал, что уже стар и не может больше править, и к ночи его не стало. Так же будет и с Серебристым Облаком.
– Нет. Не теперь еще.
– Даже если он доведет нас до беды? – холодно сказала Хранительница Прошлого. – Если уже не довел. Не нужно было нам приходить сюда – теперь я понимаю это, хотя раньше не понимала. Зачем ты за него заступаешься? Кто он тебе? Ты же всегда его недолюбливала.
– Если Серебристое Облако умрет, кто будет вождем, по – твоему?
– Думаю, что Пылающее Око.
– Вот-вот, Пылающее Око! – мстительно усмехнулась Ведунья. – Знаешь, Хранительница Прошлого, уж лучше я останусь при старом рохле Серебристом Облаке и умру под копьями Чужих, чем проживу еще десять лет при Пылающем Оке!
– Ага! Теперь я поняла. Твоя мелкая неприязнь заслоняет тебе рассудок, ты даже жизнью готова ради нее пожертвовать. Это глупо! Это просто дурь!
– Ты доведешь меня – я тебя все-таки стукну.
– Но разве ты не понимаешь…
– Нет. Не понимаю. Подожди-ка! Посмотри вниз!
Пока они разговаривали, жрица благословила воинов, и те, размалеванные и готовые к бою, спустились к алтарю из блестящего камня. Они встали перед ним плечом к плечу, потрясая копьями и свирепо поглядывая по сторонам.
И тут, словно духи тумана из сна Хранительницы Прошлого, откуда ни возьмись появились Чужие.
Где они были раньше? Наверное, таились в густом кустарнике на берегу одной из рек, невидимые сверху, а может, сами обратились в кусты путем волшебства, пока им не пришло время выйти.
Их было восемь или десять. Нет, больше – Ведунья попыталась их сосчитать, но ей не хватило обеих рук, а Чужих оставалось еще на одну руку или больше. В племени же было только девять воинов.
Будет бойня. Серебристое Облако послал всех молодых мужчин племени на смерть.
– Экие уроды! – прошептала Хранительница Прошлого на ухо Ведунье, до боли вцепившись ей в руку. – Только в страшном сне и привидятся! Даже в моем сне они были не такие мерзкие.
– Чужие как Чужие, – ответила Ведунья. – Такие они и есть.
– Ты-то их раньше видела, а я нет. Фу, какие плоские рожи! А шеи-то какие тощие, а руки, ноги – как у пауков!
– Это точно.
– Смотри, смотри!
Теперь на взгорье над алтарем собралось все племя, неотрывно наблюдая за тем, что происходит внизу. Ведунья слышала рядом хриплое, тяжелое дыхание Серебристого Облака. Плакал ребенок, не удержались от слез и некоторые матери.
А внизу шло действо, напоминающее танец.
Воины племени так и стояли плечом к плечу у алтаря, не уступая ни пяди, как бы ни хотелось им кинуться наутек.
Чужие выстроились в ряд шагах в двадцати от них, тоже плечом к плечу – высокие, чудные и плосколицые.
Никто не нападал.
Воины той и другой стороны просто стояли и свирепо глядели друг на друга через разделяющую их ничейную землю, но никто не трогался с места – казалось, будто они не дышат, будто окаменели. Неужели Чужие тоже боятся воевать? А говорили, что они – беспощадные убийцы. И их настолько больше воинов племени, сколько пальцев на одной руке. Но все оставались на своих местах, никто и не думал начинать.
Первым нарушил молчание Пылающее Око. Он сделал шаг вперед, и все воины шагнули за ним.
Он потряс копьем и, злобно глядя на Чужих, испустил низкий долгий звук, который донесся до стоявших на горе:
– У-у-у-у.
Чужие хмуро переглянулись, не зная, видно, как быть дальше. Один из них тоже шагнул вперед, и вся шеренга последовала за ним. Он тоже потряс копьем.
– У-у-у.
– У-у-у.
– У-у-у.
Ведунья и Хранительница Прошлого изумленно переглянулись. Что за дурацкие крики? Разве так надо начинать бой? Кто его знает – может, и так. Все равно глупо.
Мужчины, вероятно, тоже не знали, как им следует начинать. Ведь эти воины еще ни разу не сражались с Чужими, сообразила Ведунья, даже в глаза их не видывали. Она единственная из племени однажды встретила Чужого у ледового озерца. Тогда Чужой повернулся и убежал от нее.
Теперь Чужие тоже стояли как неприкаянные и повторяли глупые крики воинов племени. А ведь Чужих больше, и оружие у них лучше.
Почему? Или эти страшные Чужие – из породы трусов?
– У-у-у.
– У-у-у.
– У-у-у.
– Послушайте только, – ухмыльнулась Ведунья. – Прямо как совы.
Внизу кое-что переменилось. Воины племени чуть-чуть развернули свою линию и стали теперь слегка под углом к алтарю. Чужие развернулись под тем же углом, чтобы по-прежнему стоять к ним лицом.
И те, и другие продолжали пугать друг друга криками. Обе шеренги чуть-чуть продвинулись вперед, а потом снова отступили. Воины потрясали копьями, но ни одного копья не было брошено.
– Да они боятся друг друга! – удивилась Хранительница Прошлого.
– У-у-у.
– У-у-у.
– Напасть бы им, – бормотала Ведунья. – Чужие бы мигом бросились бежать.
– У-у-у.
– У-у-у.
– Точно совы, – сказала Хранительница Прошлого.
Зрелище было невыносимое. Такое противостояние могло длиться без конца. Ведунья не выдержала. Она подошла к Оседлавшему Мамонта, который так и сидел рядом с горшками, наполненными краской, и сбросила с себя одежду. Оседлавший Мамонта удивленно уставился на нее.
– Дай мне краски.
– Но нельзя же тебе…
– Можно.
Ведунья нагнулась, схватила горшок с синей краской и поспешно наляпала ее на обе груди. Потом взяла красную и нарисовала большой треугольник в низу живота, нанеся один мазок на темные волосы лобка. Все теперь смотрели на нее. Ведунья не стала просить Оседлавшего Мамонта нарисовать ей полосы на спине – он вряд ли согласится, а ей не хотелось тратить время на споры с ним. Спину раскрашивать не обязательно. Она не собирается поворачиваться к врагу спиной.
«Чужие! – яростно твердила она про себя. – Трусы вы, все до одного».
К ней шел Серебристое Облако, осторожно припадая на больную ногу.
– Что ты делаешь, Ведунья?
– Иду воевать за тебя на твою войну, – ответила она, снова набросила на себя шкуру и пошла вниз, к алтарю из блестящего камня.
Глава 7Сопротивление
33
– Послушаем еще раз, что тебе наговорил этот ублюдок, Джерри? – предложил Сэм Айкман.
Хоскинс сунул в щель кассету, и на экране в конце стола заседаний появилось лицо Брюса Маннхейма – проигрывалась запись его телефонного разговора с Хоскинсом. Мигающая зеленая розетка в правом нижнем углу экрана указывала, что запись сделана с ведома и согласия того, кто звонил.
Маннхейм был моложавый, полнолицый, с плотно прилегающими к голове волнами густых рыжих волос и румянцем во всю щеку. Несмотря на то что бороды уже несколько лет как вышли из моды, оставшись популярными лишь у очень юных или совсем пожилых, он носил короткую аккуратную эспаньолку и усы щеточкой.
У известного детского адвоката был очень искренний, очень серьезный вид, крайне раздражавший Хоскинса.
– Наша последняя беседа, доктор Хоскинс, – сказал Маннхейм на экране, – не может считаться плодотворной, и я больше не могу верить вам на слово, когда вы говорите, что мальчик содержится в приемлемых условиях.
– Почему? – спросил Хоскинс, тоже с экрана. – Разве мое слово перестало считаться достоверным?
– Не в том дело, доктор. У нас нет оснований сомневаться в вашем слове. Но и нет оснований принимать его за чистую монету – некоторые из моих консультантов считают, что до сего момента я слишком полагался на вашу собственную оценку состояния, в котором находится мальчик. И не провел обследования лично.
– Можно подумать, что у нас тут не ребенок, а тайный склад оружия, мистер Маннхейм.
Маннхейм улыбнулся, но улыбка не отразилась в его бледно-серых глазах.
– Прошу вас, войдите в мое положение. Я испытываю значительное давление со стороны того сектора общественного мнения, который представляю. Несмотря на все ваши публикации и передачи, многие люди придерживаются мнения, что с ребенком, доставленным сюда таким образом и приговоренным, так сказать, к одиночному заключению на неопределенный срок, поступают жестоко и бесчеловечно.
– Мы с вами все это не раз обсуждали, – сказал Хоскинс, – и вы знаете, что ребенок получает у нас наилучший уход. При нем дежурят круглые сутки, его каждый день осматривает врач, его диета идеально сбалансирована и уже сотворила чудеса с его здоровьем. Было бы безумием с нашей стороны обращаться с мальчиком по-другому, а мы, какие ни есть, все-таки не сумасшедшие.
– Да, я признаю – вы мне все это говорили. Но вы не допускаете к себе никого со стороны, кто мог бы проверить ваши утверждения. А меня каждый день бомбардируют письмами и звонками – люди протестуют, требуют…
– А не потому ли на вас давят, мистер Маннхейм, – без церемоний сказал Хоскинс, – что вы сами заварили эту кашу, и теперь ваша аудитория возвращает вам частицу того пыла, который вы столь щедро расточали?
– Так его, Джерри-бой! – сказал Чарли Мак-Дермотт, ревизор.
– Уж слишком в лоб, – сказал Нед Кессиди. Он был юрисконсультом и всегда стоял за благоразумие.
Запись продолжалась:
– …никакого отношения, доктор Хоскинс. Главное заключается в том, что ребенка оторвали от дома и семьи…
– Неандертальского ребенка, мистер Маннхейм. Неандертальцы были примитивными дикими кочевниками. Неизвестно, имелось ли у них что-то похожее на дом и существовали ли у них даже семейные отношения в нашем понятии. Очень вероятно, что мы избавили этого ребенка от жалкого, скотского, убогою существования, а не похитили, как это представляется вам, из идиллической, прямо с рождественской открытки, семейки эпохи плейстоцена.
– Вы хотите сказать, что неандертальцы были животными? Что ребенок, доставленный вами из плейстоцена, – просто обезьянка, которая ходит на двух ногах?
– Разумеется, нет. Ничего подобного мы не утверждаем. Неандертальцы были людьми, хотя и примитивными – это несомненно…
– Ибо если вы клоните к тому, что ваш пленник не человек и поэтому не имеет человеческих прав, то разрешите подчеркнуть, доктор Хоскинс, – ученые единодушно сходятся на том, что гомо неандерталенсис является подвидом гомо сапиенс, так что…
– Господи Иисусе Христе, – взорвался Хоскинс, – да вы слушаете меня или нет? Я же только что сказал – мы согласны с тем, что Тимми человек.
– Тимми?
– Да, мы его тут так окрестили. Это было во всех газетах.
– И это, возможно, ошибка, – вставил Нед Кессиди. – Имя помогает созданию образа. Даем ему имя, публика начинает представлять его себе как живого, и случись потом с ним что – нибудь…
– Он и так живой, Нед, – сказал Хоскинс. – И ничего с ним не случится.
– Отлично, доктор, – продолжал с экрана Маннхейм. – Мы оба согласны с тем, что речь идет о маленьком человеке. Нет у нас расхождений и в другом основном пункте, то есть в том, что вы взяли ребенка к себе самовольно, не имея на него законных прав. А проще говоря, просто похитили его.
– Законных прав? Каких таких прав? Скажите мне, какой закон я нарушил. Покажите мне плейстоценовый суд, перед которым я должен предстать!
– Если у жителей эпохи плейстоцена не было судов, это еще не значит, что у них нет прав, – невозмутимо ответил Маннхейм. – Как видите, я употребил настоящее время, хотя этот народ и вымер. Теперь, когда путешествия во времени стали реальностью, все времена сделались настоящими. Раз мы способны вмешиваться в жизнь людей, живших сорок тысяч лет назад, приходится признать за этими людьми те же права и привилегии, которые мы почитаем неотъемлемой принадлежностью нашего общества. Не станете же вы убеждать меня в том, что «Стасис текнолоджиз» имеет право проникнуть в современную бразильскую, заирскую или индонезийскую деревню и утащить оттуда первого попавшегося ребенка исключительно ради…
– Наш эксперимент уникален, он имеет огромное научное значение, мистер Маннхейм! – с пеной у рта завопил Хоскинс.
– А теперь, кажется, это вы меня не слушаете, доктор Хоскинс. Я обсуждаю не ваши мотивы, а законность ваших действий. Даже ради науки – было бы допустимо забрать ребенка из деревни современного отсталого племени, привезти его сюда и предоставить антропологам его изучать, невзирая на чувства его родителей или опекунов?
– Разумеется, нет.
– А с племенами прошлого, выходит, такое дозволено?
– Аналогия неуместна. Прошлое – это закрытая книга. Ребенок, который сейчас находится у нас, мистер Маннхейм, умер сорок тысяч лет назад.
Нед Кессиди ахнул и энергично замотал головой, увидев здесь, вероятно, вопиюще неверный с юридической точки зрения ход, которого ни в коем случае не следовало делать.
– Вот как, – сказал Маннхейм. – Ребенок мертв, но тем не менее получает круглосуточный уход? Бросьте, доктор Хоскинс. Ваши рассуждения абсурдны. С наступлением эры путешествий во времени такие старые понятия, как «живой» и «мертвый», утрачивают свою ценность. Вы раскрыли ту закрытую книгу, о которой говорили, и уже не в силах самовольно закрыть ее. Нравится вам это или нет, мы с вами живем в эпоху парадоксов. Ребенок этот живехонек, раз вы перенесли его из того времени в наше, и мы оба сошлись на том, что он человек и с ним нужно обращаться так же, как со всяким ребенком. Что и возвращает нас к вопросу об условиях, в которых он здесь у нас живет. Называйте это как хотите: жертвой похищения, объектом уникального научного эксперимента, гостем, поневоле попавшим в нашу эру. Выберите любой семантический ярлык – факт останется фактом: вы самовольно изъяли ребенка из его родной среды без согласия заинтересованных лиц и держите его практически в заключении. Мы так и будем с вами ходить по кругу? Существует только один выход, и вы знаете какой. Я представляю заинтересованную общественность, и мне поручено удостовериться в том, что права этого несчастного ребенка надлежащим образом соблюдаются.
– Возражаю против слова «несчастный». Я неоднократно говорил вам, что…
– Хорошо. Беру это слово назад, если оно вам так неприятно. Но мое заявление остается в силе.
– Чего вы, собственно, от нас хотите, мистер Маннхейм? – спросил Хоскинс, не скрывая, что его терпение на исходе.
– Я уже говорил. Дайте нам провести обследование, чтобы мы сами могли убедиться, в каких условиях содержится ребенок.
Хоскинс на экране на миг закрыл глаза.
– Вы настаиваете на этом? Другой вариант вас не устроит? Вам непременно надо прийти и проверить все лично?
– Ответ вам известен.
– В таком случае, мистер Маннхейм, я перезвоню позднее. До сих пор мы допускали к Тимми только специалистов, ученых – я не уверен, что вы относитесь к этой категории. Мне тоже надо посовещаться со своими консультантами. Спасибо, что позвонили, мистер Маннхейм, приятно было поговорить с вами.
Экран погас. Хоскинс посмотрел вокруг.
– Итак, вы все поняли, в чем проблема. Он, точно бульдог, вцепился мне в штанину и не отцепится, как бы я ни старался его стряхнуть.
– А если и стряхнешь, – сказал Нед Кессиди, – он кинется снова и на этот раз, чего доброго, вцепится в ногу, а не в штанину.
– Что ты хочешь сказать, Нед?
– То, что придется разрешить ему это обследование. В виде жеста доброй воли.
– Это твое мнение как юриста?
Кессиди кивнул:
– Ты обороняешься от этого парня уже несколько недель, так? Он звонит, ты ему заговариваешь зубы, он снова звонит, ты снова как-то ухитряешься опровергнуть его аргументы, и так далее, и так далее. Но вечно так продолжаться не может. Он такой же упрямый, как и ты – вся разница в том, что его упрямство выглядит как борьба за правое дело, а твое – как сознательная обструкция. Он ведь впервые попросил, чтобы его допустили сюда, верно?
– Верно.
– Вот видишь? Он каждый раз выдумывает что-нибудь новенькое. Ты не отделаешься еще одним пресс-коммюнике или интервью с Кандидом Девени. Маннхейм выступит с публичным заявлением, что мы скрываем правду и здесь происходит нечто ужасное. Пусть придет и посмотрит мальчишку. Авось потом заткнется до окончания проекта.
Сэм Айкман покачал головой:
– Не вижу никакого смысла уступать этому нахалу, Нед Мы что, держим парнишку закованным в чулане, или он у нас кожа да кости, весь в цинге и болячках, или ревет ревмя день и ночь? Если верить Джерри, парень цветет, набирает вес и вроде бы даже немного выучился по-английски. Ему никогда еще не жилось так хорошо – это должно быть ясно всем, даже и Брюсу Маннхейму.
– Вот-вот, – сказал Кессиди. – Нам нечего скрывать. Зачем же позволять Маннхейму утверждать обратное?
– Резонно, – сказал Хоскинс. – Но я хочу слышать мнение всех. Приглашать Маннхейма посмотреть на Тимми или нет?
– По мне, пусть он идет к черту, – сказал Сэм Айкман. – Репей несчастный. Нет никакой причины уступать ему.
– Я за Неда, – сказал Фрэнк Брютон. – Пусть приходит, и покончим с этим.
– Рискованно, – сказал Чарли Мак-Дермотт. – Впусти его только, и неизвестно, к чему еще он привяжется. Нед правильно сказал – он всегда выдумывает что-то новенькое. Если мы допустим его к мальчику, он все равно с нашей шеи не слезет и повернет дело так, что станет еще хуже. Я говорю «нет».
– А вы, Елена? – спросил Хоскинс Елену Седдлер, заведующую снабжением.
– Я за то, чтобы пустить его. Нед верно сказал – нам нечего скрывать. Нельзя, чтобы этот человек бесконечно цеплялся к нам. Когда он здесь побывает, его слово в худшем случае будет стоять против нашего, а у нас есть отснятые с Тимми пленки, которые докажут всему миру, что правы мы, а не Маннхейм.
Хоскинс хмуро кивнул:
– Двое за, двое против. Значит, мой голос решающий. Ладно. Пусть будет так. Скажу Маннхейму – пусть приходит.
– Джерри, а ты уверен, что… – начал Айкман.
– Да. Он мне нравится не больше, чем тебе, Сэм, и мне не больше вашего хочется пускать его сюда даже на пару минут, чтобы он тут разнюхивал. Ты правильно сказал – это репей. Вот потому-то я и решил, что лучше ему уступить. Пусть он увидит, что Тимми процветает. Пусть познакомится с мисс Феллоуз и сам посмотрит, подвергается ли мальчик жестокому обращению. Я согласен с Недом – этот визит может заткнуть Маннхейму рот. А не получится – что ж, хуже нам не станет: он так и будет разводить агитацию и поднимать вой, а мы так и будем все отрицать. Но если мы ему просто откажем, он обвинит нас в самых фантастических грехах, и одному Богу известно, как мы будем оправдываться. Поэтому я голосую за то, чтобы бросить бульдогу кость. Так у нас появляется шанс, а иначе мы тонем. Маннхейм получит приглашение – решено. Совещание окончено.
34
Мисс Феллоуз купала Тимми в ванне, когда в комнате рядом зажужжал селектор. Она недовольно нахмурилась, не решаясь отойти от мальчика. Купание давно уже превратилось у него из мучения в удовольствие. Он больше не боялся лежать, погрузившись наполовину в теплую воду, и видно было, что ему нравится не только купание, но и то чудесное ощущение, когда выходишь из ванны чистым, розовым и приятно пахнущим. Ну и поплескаться тоже хорошо, конечно.
Чем дольше Тимми жил здесь, тем больше он становился похож на обыкновенного мальчика.
Но мисс Феллоуз все же не хотелось оставлять его в ванне без присмотра. Нет, она не опасалась, что Тимми утонет – дети его возраста обычно не тонут в ваннах, и у мальчика хороший инстинкт самосохранения. Но вдруг он решит вылезти самостоятельно, поскользнется и упадет.
– Я сейчас приду, Тимми, – сказала она. – А ты сиди в ванне, хорошо?
Он кивнул.
– В ванне сиди, не выходи, понял?
– Да, мисс Феллоуз.
Никто на свете не сумел бы распознать в звуках, которые произнес Тимми, «да, мисс Феллоуз». Никто, кроме самой мисс Феллоуз.
Немного все же беспокоясь, она поспешила к селектору и спросила:
– Кто это?
– Это доктор Хоскинс, мисс Феллоуз. Хотел спросить вас, сможет ли Тимми сегодня выдержать еще один визит.
– Но ведь у него эти полдня были свободны. Я как раз купаю его в ванне. А после ванны к нам никто никогда не ходит.
– Знаю, но это особый случай.
Мисс Феллоуз прислушалась, что происходит в ванной. Тимми плескался вовсю, вполне счастливый, по-видимому, – он так и заливался смехом.
– У вас каждый случай особый, доктор Хоскинс, – с укором сказала она. – Если бы я впускала всех, у кого особый случай, мальчик не знал бы покоя ни днем ни ночью.
– Это действительно особый случай, мисс Феллоуз.
– И все-таки я против. Должно же у Тимми быть свободное время, как у всех. И с вашего разрешения, доктор Хоскинс, я хотела бы вернуться в ванную, пока…
– Посетитель – Брюс Маннхейм, мисс Феллоуз.
– Что?
– Вы же знаете – он надоедает нам своими вечными дутыми обвинениями и напыщенными речами чуть ли не с того момента, как мы объявили о прибытии Тимми? Знаете, правда?
– Да, кажется. – Мисс Феллоуз не слишком обращала на это внимание.
– Он звонит через два дня на третий, чтобы указать нам на очередное наше преступление. Наконец я спросил, чего он, собственно, хочет – и он сказал, что желает лично проверить, как живется Тимми. Инспекцию произвести, точно у нас тут склад снарядов. Мы посовещались и без особого энтузиазма все же решили, что отказ принесет больше вреда, чём пользы. Боюсь, что выбора нет, мисс Феллоуз. Придется его впустить.
– Сегодня?
– Часа через два. Уж очень он настаивает.
– Могли бы предупредить меня пораньше.
– Предупредил бы, если б мог, мисс Феллоуз, но Маннхейм застал меня врасплох, когда я позвонил ему сказать, что мы согласны. Сказал, что приедет прямо сейчас, а на мой ответ, что сейчас вряд ли получится, снова начал изливать свои подозрения и обвинения. Наверное, думает, что мы нарочно тянем время – хотим, чтобы у Тимми сошли рубцы от порки или что-то в этом роде. Правда, он еще сказал, что завтра у него ежемесячный совет директоров и ему, мол, представляется удобный случай доложить им, в каком состоянии Тимми, ну и… Я знаю, мисс Феллоуз, что слишком поздно предупреждаю вас. Пожалуйста, не сердитесь, хорошо? Ну пожалуйста.
Мисс Феллоуз стало искренне жаль его. С одной стороны – напористый демагог, с другой – сварливая мегера-нянька. Бедный, как он устал.
– Хорошо, доктор Хоскинс. Один раз не в счет. Постараюсь замазать рубцы гримом до его прихода. – И она ушла в ванную, не дослушав благодарностей Хоскинса, еще несшихся из селектора. Тимми вел ожесточенный морской бой между зеленой пластмассовой уткой и ярко-красным морским чудищем. Утка, похоже, побеждала.
– Скоро у тебя будут гости, – сказала мисс Феллоуз, кипя от злости. – Придут проверять, как мы тут с тобой обращаемся. Надо же додуматься до такого!
Тимми непонимающе смотрел на нее. Его новообретаемый словарь был далеко не столь богат, и мисс Феллоуз, конечно, это понимала.
– Кто придет? – спросил он.
– Мужчина. Гость.
– Хороший?
– Будем надеяться. А теперь вылезай – пора вытираться.
– Еще ванна! Еще ванна!
– Еще ванна будет завтра. Ну-ка, Тимми, вылезай!
Мальчик неохотно встал Мисс Феллоуз вынула его из ванны, завернув в полотенце, и быстро осмотрела. Нет, рубцов от плетки не видать. Вообще никаких повреждений. Мальчик в прекрасной форме, особенно если сравнить его с тем грязным, запущенным, исцарапанным детенышем, который выпал из стасисного ковша вместе с кучей грязи, камней, травы и муравьев в ту первую жуткую ночь.