355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айзек Азимов » Новые Миры Айзека Азимова. Том 6 » Текст книги (страница 17)
Новые Миры Айзека Азимова. Том 6
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 04:50

Текст книги "Новые Миры Айзека Азимова. Том 6"


Автор книги: Айзек Азимов


Соавторы: Роберт Сильверберг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Глава 24

Странно, но последний в долгой жизни Эндрю драматический его поступок произвел большой фурор во всем мире. Ничто из прежних деяний Эндрю не подвигнуло людей отказаться от их протеста против придания ему статуса человека. Но в конце концов Эндрю даже смерть призвал себе в союзники, решился умереть только ради того, чтобы его признали человеком, и слишком велика была его жертва, чтобы отвергнуть ее.

Новость облетела весь мир с ураганной скоростью. Все говорили только об этом. Статья закона, которой он так долго добивался, прошла во Всемирном законодательном собрании без сучка без задоринки. Никто не осмелился проголосовать против. Не было, по сути дела, и обсуждения. В нем уже не было никакой нужды. Дело было беспрецедентное, но в этот единственный раз о прецеденте вообще речи не шло.

Сама церемония была специально приурочена к двухсотлетнему юбилею Эндрю. Всемирный Координатор должен был публично поставить свою подпись под актом, что должно было подтвердить его законность; церемонию решили транслировать по всемирному телевидению и ретранслировать в колонии на Луне и на других планетах.

Эндрю сидел в инвалидном кресле. Он еще мог передвигаться на своих ногах, но очень неуверенно, и его смущало, что миллиарды людей увидят, какой он дряхлый.

И миллиарды людей действительно смотрели эту передачу.

Церемония была простой и не заняла много времени. Всемирный Координатор – или, вернее, его электронный двойник, так как Эндрю оставался у себя дома, в Калифорнии, а Координатор находился в Нью-Йорке, – начал так:

– Эндрю Мартин, это особый день не только для вас, но и для всей человеческой расы. Никогда прежде не было такого дня. Но ведь и такого, как вы, никогда прежде не существовало.

Пятьдесят лет назад в вашу честь состоялась церемония по случаю вашего стопятидесятилетия в штаб-квартире «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен». Помнится, что в тот день один из ораторов провозгласил вас полуторастолетним роботом. В то время такое заявление было оправданным. Но как мы знаем теперь, оно было в некотором роде ущербным. И мир предпринял известные всем шаги, чтобы внести поправки к нему, и сегодня эти поправки вступят в действие. – Координатор бросил взгляд на Эндрю и улыбнулся. На возвышении перед ним лежал документ. Всемирный Координатор склонился над ним и поставил свою подпись внизу.

Затем, подняв очи горе, он со всей надлежащей данному случаю торжественностью произнес:

– Свершилось. Решение принято и отмене не подлежит. Пятьдесят лет отделяют день вашего полуторастолетия от сегодняшнего дня. Там остался статус робота, с которым вы явились в этот мир и которым вас величали тогда. Сейчас мы отбираем у вас этот статус. Вы больше не робот. Документ, который я только что подписал, все преображает. Сегодня, мистер Мартин, мы провозглашаем вас… Двухсотлетним Человеком.

И Эндрю, улыбаясь в ответ, протянул руку как бы для того, чтобы пожать руку Координатора, пренебрегая расстоянием в целый континент, которое в действительности разделяло их.

Жест был тщательно отрепетирован – все было учтено до миллиметра. И миллиардам зрителей показалось, что две руки и в самом деле сомкнулись на мгновение в теплом, человеческом пожатии.

Глава 25

Смутным воспоминанием стала церемония, состоявшаяся несколько месяцев назад. Теперь близился конец. Эндрю лежал в своей кровати в большом доме над Тихим океаном и его мысли медленно затуманивались.

Он отчаянно цеплялся за них.

Человек! Он наконец был человеком, настоящим человеком! Многие десятилетия одолевал он ступень за ступенью в своем восхождении из состояния робота к своему нынешнему состоянию, не совсем осознавая размеры своих притязаний поначалу, но постепенно все ближе подходя к осознанию подлинной их цели, которая в конце концов стала ужасно важной для него. Он достиг почти невозможного, совершенно уникального во всей истории человечества.

И он хотел, чтобы последняя его мысль была об этом. Он хотел исчезнуть… умереть с этой мыслью.

Эндрю в последний раз открыл глаза и разглядел Ли Синг торжественно застывшую возле его ложа. Были и другие люди, собравшиеся, чтобы быть рядом с ним в последние часы его жизни – так поступал и он, когда умирали Сэр и Маленькая Мисс, – но окружающие казались ему всего лишь смутными тенями. Он уже забывал лица, имена – все и всех. Память о его двухсотлетней жизни покидала его.

Пусть уходит. Пусть уходит все, думал он.

И только стройная фигурка Ли Синг выделялась на этом сером фоне. Последний друг. Как много их было у него за эти двести лет, но все они уже ушли, осталась только она одна Эндрю медленно протянул ей свою дрожащую руку и едва почувствовал ее легкое пожатие. Она что-то сказала ему, но он уже не различал слов.

Она таяла у него в глазах, и последние мысли тонкой струйкой утекали во тьму.

Ему стало холодно… очень холодно… и Ли Синг пропадала., исчезала в темном тумане, который теперь поглощал его.

И вдруг вспыхнуло последнее мимолетное видение и на какой-то миг задержалось в его сознании перед тем, как все кончилось. Он увидел мерцающий образ той, кто первой узнала в нем его истинное лицо за двести лет до этого момента. Сияние света и тепла исходило от нее. Ее блестящие, золотые волосы сияли, как ослепительный рассвет. Она улыбалась ему, тянулась к нему…

– Эндрю, – сказала она, – идем, Эндрю. Ну. Идем же. Ты ведь знаешь меня.

– Маленькая Мисс, – прошептал он так тихо, что никто не услышал.

И он закрыл глаза, и тьма поглотила его, и он – теперь уже настоящий человек – без раскаяния отдался ей.

Безобразный малыш

Мартину Гарри Гринбергу с двойной любовью

«Один в полумраке спящего кубрика, он казался еще больше – казался гигантом, старым, как сам Отец-Время, великий утешитель, сошедший в это тихое, как склеп, место, чтобы терпеливыми глазами созерцать краткую победу сна. Но он был лишь сыном времени – последним, кто остался из позабытого, исчезнувшего поколения».

Джозеф Конрад. «Негр с „Нарцисса“».

Пролог
Серебристое облако

Ночью пришел снег – мелкий, тонкий как туман, гонимый западным ветром. Этот снег проделал, должно быть, длинный путь. От него еще пахло морем – теперь этот запах поднимался от всей широкой голой тундры, пригретой первыми лучами солнца.

Серебристое Облако видел море единственный раз, давным-давно, мальчишкой, когда Люди еще охотились на западных землях. Море было огромное, темное и неспокойное, а иногда, освещенное солнцем, горело как жидкий огонь. Войти в него значило умереть, но смотреть на него было увлекательно. Серебристое Облако знал, что больше никогда не увидит моря. Приморские земли теперь заняли Чужие, а Люди отступают, с каждым годом все дальше и дальше уходя в ту сторону, где родится солнце. Даже если Чужие вдруг исчезнут так же внезапно, как появились, ему, понимал Серебристое Облако, к морю вернуться не суждено. Слишком стар он, слишком сильно хромает, слишком близок его конец. Племени понадобилась бы половина человеческой жизни, а то и больше, чтобы вернуться вспять по пройденному пути. У Серебристого Облака не было в запасе половины жизни. Ему осталось от силы два-три года, если посчастливится.

Однако все устроено правильно. Он видел море когда-то – никто во всем племени не мог сказать того же о себе. Никогда Серебристое Облако не забудет его запаха, его великой, накатывающей на берег силы. Сейчас он стоял на пригорке над стоянкой, глядя на нежданно побелевший простор, и раздувал ноздри, глубоко вдыхая мускусный запах моря, поднимающийся к нему от тающего снега. На миг Серебристое Облако вновь почувствовал себя молодым.

Всего лишь на миг.

– Ты не сказал что будет снег, когда мы прошлым вечером разбивали лагерь, Серебристое Облако, – сказал кто-то у него за спиной.

Это был голос Ведуньи. Зачем она притащилась за ним? Он пришел сюда, чтобы побыть одному в тихий час рассвета. И меньше всего хотел, чтобы именно она докучала ему в его уединении.

– Разве снег – такое большое событие, что я должен каждый раз предупреждать о нем? – повернулся он к Ведунье.

– Теперь пятая неделя лета, Серебристое Облако.

– Снег может пойти и летом, женщина.

– На пятой-то неделе?

– На любой неделе. Я помню годы, когда снег шел все лето – день за днем. Сквозь него светило яркое летнее солнце, и все – таки он шел. И было это на западных землях, где летом теплее, чем здесь.

– Это было давным-давно, когда я еще не родилась. Теперь стало теплее – все так говорят, и это похоже на правду. Тебе следовало сказать нам, что будет снег, Серебристое Облако.

– Разве это снег? Припорошило чуть-чуть, вот и все.

– Мы достали бы спальные полости.

– Из-за того, что чуть-чуть присыпало снежком?

– Да. Кому же охота просыпаться со снегом на лице? Надо было сказать.

– Я не думал, что это так важно, – раздраженно ответил Серебристое Облако.

– Все равно надо было сказать. Если ты знал, конечно, что снег пойдет.

Ведунья не сводила с него злобных, враждебных глаз. С годами она становилась все докучливее. Серебристое Облако помнил то время, когда она была красивой стройной девушкой по имени Быстрая Река, с густой гривой темных волос и грудями как спелые дыни. Все мужчины племени желали ее – и он тоже, что скрывать. Но теперь она пережила свою тридцатую зиму, волосы ее повисли седыми космами, груди иссохли, мужчины больше не глядят на нее, и она переменила имя на Ведунью и напускает на себя важность, точно сама Богиня вселилась в нее.

– Я знал, что будет снег, – сердито ответил Серебристое Облако. – Но я знал и то, что о нем не стоит даже и говорить. Я чую снег старой раной на бедре, я всегда знаю, когда он будет.

– Не знаю, так ли это.

– Так, значит, я лгу?

– Тебе надо было сказать нам, что будет снег, если ты о нем знал. Тебе бы тоже не помешало укрыться полостью, как и всем остальным. Тебе особенно.

– Ну так убейте меня. Я сознаюсь во всем. Я не почувствовал, что будет снег, потому и не предупредил вас, и вы проснулись со снегом на лице. Это великий грех. Зови же Тех, Кто Убивает, пусть они отведут меня за холм и ударят двенадцать раз дубинкой из бивня. Думаешь, мне не все равно, Ведунья? Я прожил сорок зим и больше. Я очень стар и очень устал. Если ты, Ведунья, хочешь возглавить племя, я с радостью уступлю тебе…

– Полно, Серебристое Облако.

– Ты этого хочешь, верно? День ото дня твоя великая мудрость сияет все ярче, а я только старею. Займи мое место. Вот. И вот. – Он развязал свою медвежью мантию, знак своей власти, и швырнул женщине. – Бери! И шапку с перьями бери, и палицу из бивня, и все остальное. Спустимся вниз и скажем об этом всем. Мое время прошло, теперь главой племени можешь стать ты. Бери его! Оно твое!

– Ты говоришь пустое, и твои слова неискренни. Ты отдашь свою шапку с перьями и костяную палицу лишь тогда, когда мы найдем тебя однажды утром холодным и окостенелым – ни днем раньше. – Она сунула ему обратно медвежий плащ. – Избавь меня от своих громких слов. У меня нет никакого желания занять твое место – ни теперь, ни после твоей смерти. Сам знаешь.

– Тогда зачем ты пришла докучать мне этим несчастным снегопадом?

– Потому что у нас пятая неделя лета.

– Ну и что? Мы уже говорили об этом. Снег может пойти в любое время года, и ты это прекрасно знаешь.

– Я смотрела памятные зарубки. Снега в такую пору не бывало со времен моего детства.

– Ты смотрела зарубки? – опешил Серебристое Облако. – Когда – утром?

– Когда же еще? Я проснулась, увидела снег, и это испугало меня. Я пошла к Хранительнице Прошлого и попросила показать мне зарубки. Мы считали вместе. Семнадцать лет прошло с тех пор, как в последний раз выпадал снег на пятой неделе лета. А знаешь, что в то лето случилось? Шестеро наших погибло, охотясь на носорога, а еще четверых растоптали мамонты. Десять смертей за одно лето.

– Зачем ты мне это говоришь, Ведунья?

– Затем, что хочу спросить – не считаешь ли ты этот снег дурным предзнаменованием?

– Я считаю, что снег – это снег, и больше ничего.

– Не значит ли он, что Богиня гневается на нас?

– Спрашивай у Богини, не у меня. Богиня в последнее время не часто говорит со мной.

Ведунья сделала нетерпеливую гримасу.

– Не шути, Серебристое Облако. Вдруг снег означает, что нас тут ждет какая-то опасность?

– Смотри, – ответил он, обводя широким жестом долину и тундру. – Ты видишь там какую-то опасность? Я вижу немного снега, да. Совсем немного. И вижу, как Люди встают с улыбкой и берутся за дела, готовясь начать новый, добрый день. Вот что вижу я, Ведунья. Если ты видишь знаки гнева Богини – укажи мне их.

В самом деле, картина внизу казалась восхитительно мирной. В главном стойбище женщины и девушки разводили утренний костер. Мальчики, еще не доросшие до того, чтобы охотиться, бродили вокруг, разгребая тонкий снежок – собирали хворост и сухой дерн для костра. Левее, на том участке, где помещались матери, кормили младенцев: Источник Молока, эта неутомимая женщина, держала у каждой груди по ребенку. Глубокая Вода собирала малышей в круг для игры, успокаивая Меченого Небесным Огнем, который упал и ушиб коленку. Дальше хлопотали три жрицы – они уже сложили из камней алтарь-пирамиду, и теперь одна возлагала подношение из ягод, другая лила на жертвенный камень кровь убитого накануне волка, третья разводила огонь. По другую сторону Оседлавший Мамонта уже разложил свои инструменты и обтачивал кремневые наконечники с присущим ему искусством, хотя руки слушались его все хуже и хуже. Лунная Плясунья и одна из ее дочек сидели рядом с ним и тоже занимались привычной работой – жевали шкуры, чтобы размягчить их и потом сделать из них одежду. А далеко на горизонте рассеялись по тундре охотники с копьями и дротиками наготове. Их неровный длинный след – отпечатки пяток и вывернутых наружу пальцев, ведущий от стойбища, – еще виднелся на быстро тающем снегу.

Да, картина была мирной. Все казалось обыденным и привычным – еще один день начинается в жизни народа, старого, как само время, и предназначенного существовать до конца времен. При чем здесь какой-то снег, выпавший среди лета? Жизнь сурова – снег выпадает и будет выпадать круглый год: Богиня никогда не обещала, что летом снега не будет, хоть и была в этом милостива к ним в последние годы.

Странно, как это он, Серебристое Облако, не почувствовал, что ночью пойдет снег. А может, почувствовал, но не придал этому значения? В последнее время его одолевали самые разные боли: все труднее было определить, которая что означает.

Тем не менее все как будто хорошо.

– Я спущусь, – сказал вождь Ведунье. – Я пришел сюда только для того, чтобы побыть одному, но вижу, что это мне не удастся.

– Позволь мне помочь тебе, – сказала она.

Серебристое Облако яростно оттолкнул протянутую ему руку.

– Я что, женщина, по-твоему, калека? Убери свои руки!

– Как скажешь, Серебристое Облако, – пожала плечами та.

Но спускаться с холма было трудно и утомительно – снег предательски скрывал из виду мелкие камушки, заставляя оступаться и скользить. Не пройдя и десяти шагов, Серебристое Облако пожалел, что гордость не позволяет ему принять помощь Ведуньи. Но делать нечего. Против его легкой хромоты никто не возражал, но, если он начнет пользоваться чужой помощью, спускаясь под горку, все подумают, что ему пора на покой. Да, стариков почитали, но долго с ними не нянчились. В свое время Серебристое Облако помогал упокоиться другим старикам. Печальное это было дело – рыть им норы в снегу и потом стоять рядом, пока холод не убаюкает их навеки. Ему не хотелось, чтобы и с ним поступили так же – пусть его время придет само, не надо его торопить. И так уж недолго ждать.

Он слегка запыхался, пока сошел вниз, и весь взмок под своим серым медвежьим плащом. Но не так уж все плохо. Он пока еще держится на ногах.

Ноздри его щекотал запах стряпни. Слышался детский смех и пронзительные вопли младенцев. Солнце быстро поднималось. Чувство благополучия переполнило вождя.

Через три дня настанет Праздник Лета, когда ему придется танцевать в кругу и принести в жертву молодого буйвола и помазать его кровью избранную деву года. А потом уйти с девой и соединиться с ней, чтобы обеспечить успех осенней охоты. Серебристое Облако слегка беспокоило приближение празднества – он опасался, не помешает ли ему хромота исполнить свой танец и не дрогнет ли его рука при заклании, как дрогнула однажды у него на глазах рука другого стареющего вождя. Что же до девы, он и тут был не совсем уверен в себе. Но в это теплое утро все его страхи как рукой сняло. Ведунья – просто старая дура, которую пугает все на свете. Снег не означает ничего плохого. Ничего! День хороший и ясный. У Людей впереди славное лето, что будет разгораться все жарче и жарче.

Жаль, что Праздник Лета не сегодня, подумал вождь, когда его дух вознесся так высоко, а тело, хотя бы ненадолго, обрело прежнюю бодрость. Танец – буйвол – соитие с девой…

– Серебристое Облако! Серебристое Облако! – послышалось вдруг с равнины. Хриплые, отрывистые тревожные призывы неслись издали, с той стороны, где жрицы возвели свой алтарь.

Что это? Охотники вернулись так скоро? И в такой спешке?

Серебристое Облако заслонил глаза ладонью, глядя против солнца. Да – Волчье Дерево и Расколотая Гора во всю мочь бежали к стойбищу, на бегу призывая вождя. Волчье Дерево махал копьем как безумный, а Расколотая Гора и вовсе, кажется, был безоружен.

Они ворвались в стойбище и упали у ног Серебристого Облака, хрипя, стеная и задыхаясь. Эти двое были самыми сильными и резвыми мужчинами племени – как видно, они бежали во весь дух с самого места своей охоты и теперь совсем изнемогли.

Тревога обуяла Серебристое Облако, и краткий миг покоя и радости покинул его.

– Что такое? – спросил он, не дав охотникам отдышаться. – Почему вы вернулись так рано?

Расколотая Гора указал в ту сторону, откуда они прибежали. Рука у него тряслась, как у старца, и зубы стучали.

– Чужие! – выпалил он.

– Как? Где?

Расколотая Гора только тряс головой, не в силах говорить.

– Мы их не видели, – с огромным усилием выговорил Волчье Дерево. – Видели только их следы.

– На снегу?

– Да, на снегу. – Волчье Дерево стоял на коленях, свесив голову на грудь, и дышал так тяжело, что, казалось, его тело до пояса сотрясают судороги. Пересилив себя, он заговорил вновь: – Следы. Ступни узкие и длинные. Вот такие. – Он изобразил в воздухе очертания следа. – Это Чужие, нет сомнений.

– Сколько их?

Волчье Дерево покачал головой, глаза его закрылись. Теперь дар речи обрел Расколотая Гора.

– Много. – Растопырив пальцы на руках, он вновь и вновь выбрасывал вперед ладони. – Больше нас. Вдвое, втрое, вчетверо больше. Идут с юга на север.

– И немного к западу, – мрачно заметил Волчье Дерево.

– Значит, прямо на нас?

– Может быть. Не уверен.

– Я думаю, что на нас, – сказал Расколотая Гора. – Или мы движемся к ним. Можем наткнуться прямо на них, если не остережемся.

– Чужие здесь? – промолвил Серебристое Облако, словно сам с собой. – Но ведь они не любят открытых равнин. Это не их земля. Им тут нечего делать. Им следовало сидеть у моря. Ты уверен, что это их следы, Волчье Дерево? Ты, Расколотая Гора?

Охотники кивнули.

– Они пересекают нашу тропу, но не думаю, что они выйдут на нас, – сказал Волчье Дерево.

– А я думаю – выйдут, – сказал Расколотая Гора.

– Думаю, они не знают, что мы здесь.

– А я думаю – знают.

Серебристое Облако вцепился себе в бороду. Удар, какой удар. Он глядел на восток, будто ожидая, если вглядится как следует, увидеть там Чужих, пересекающих тропу его племени, но видел только свет восходящего солнца.

Потом он встретился глазами с Ведуньей.

Он ждал, что она посмотрит на него победно, злорадно. Вышло ведь, что снег в середине лета предвещал-таки беду. А он, Серебристое Облако, не только не сумел предсказать снегопада, но и неправильно истолковал его зловещий смысл.

«Что я тебе говорила, – с полным правом могла бы сказать Ведунья. – Пришла большая беда, и ты больше не годишься в вожди».

Но, к удивлению Серебристого Облака, Ведунья не испытывала никакого злорадства. Она потемнела от горя, и тихие слезы струились у нее по щекам.

Она почти с нежностью протянула к нему руку.

– Серебристое Облако. Ох, Серебристое Облако.

А ведь она не о себе плачет. И не о племени. Она плачет обо мне, с изумлением понял вождь.

Глава 1
Любовь
1

Эдит Феллоуз оправила свою сестринскую форму, как всегда перед этой наглухо запертой дверью, и переступила невидимую черту, отделявшую существующий мир от несуществующего. В руках она держала блокнот и авторучку, хотя теперь почти не делала заметок – разве только при крайней необходимости.

На этот раз при ней был еще и чемоданчик. «Несу игры мальчику», – с улыбкой сказала она охраннику, который давно уже и не думал ни о чем ее спрашивать. Он приветливо помахал ей через барьер безопасности.

А мальчик, как всегда, почувствовал, что она вошла в его мирок, и подбежал, крича, как обычно, мягко и невнятно:

– Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз!

– Тимми, – ответила она, нежно взъерошив его лохматые темные волосы на странной формы головенке. – Что с тобой?

– Где Джерри? Он сегодня больше не придет со мной играть?

– Сегодня нет.

– Я жалею, что так получилось.

– Я знаю, Тимми.

– А Джерри…

– Забудь пока про Джерри, Тимми. Ты из-за него плакал? Из-за того, что его нет?

Мальчик отвел глаза.

– Не только из-за него, мисс Феллоуз. Мне опять снился сон.

– Тот же самый? – Мисс Феллоуз плотно сжала губы. Конечно, происшествие с Джерри неминуемо должно было вызвать этот сон.

– Да, тот же, – кивнул мальчик.

– Очень было страшно?

– Да, очень. Я был там снаружи. Там были дети, много детей. Джерри тоже был. Они все на меня смотрели. Некоторые смеялись, некоторые показывали на меня и корчили рожи, но другие были хорошие. Они сказали: иди сюда, иди, ты можешь, Тимми. Просто шагай. Иди, иди все время – и выйдешь. Я и пошел. Прямо взял и вышел отсюда наружу. И сказал: ну, теперь давайте играть, но они стали расплываться, и я их больше не видел, а меня стало тянуть обратно сюда. Я не мог остановиться. Меня все тянуло, и вокруг сделалась черная стена, и я не мог шевельнуться, я завяз, я…

– Ох, как страшно. Мне очень жаль, что тебе это снилось, Тимми, – ты знаешь, как жаль.

Он попробовал улыбнуться, показав свои чересчур большие зубы, – так что казалось, будто его челюсти еще сильнее выпячиваются вперед, чем на самом деле.

– А когда я вырасту большой, чтобы выйти отсюда, мисс Феллоуз? Выйти взаправду, а не только во сне?

– Скоро, – ответила она, и сердце у нее разрывалось. – Скоро.

Она протянула мальчику руку. Ей нравилось теплое прикосновение его сухой шершавой ладошки. Он потянул ее за собой, ведя через все три комнаты Первой секции стасиса – достаточно удобные, но ставшие ему тюрьмой на все семь лет его жизни. (Семь ли? Кто может знать?)

Он подвел мисс Феллоуз к единственному окошку, выходящему на заросший кустами пустырь существующего мира, сейчас скрытый ночной тьмой. Днем там были видны забор и доска с надписью, грозившей страшными карами любому, кто вздумает войти сюда без разрешения. Тимми прижал нос к стеклу.

– Расскажите еще раз, что там, снаружи, мисс Феллоуз.

– Там хорошо. Лучше, чем здесь, – грустно сказала она.

И опять, как столько раз за три последних года, стала следить за ним краешком глаза, глядя на профиль маленького узника, прилипшего к окну. Над покатым лбом вихрами торчали густые жесткие волосы – ей никогда не удавалось толком их причесать. Задняя часть черепа выпирала несуразной глыбой – голова из-за этого казалась слишком тяжелой и как будто перевешивала, заставляя тело сутулиться. Над глазами уже выступали тяжелые валики надбровных дуг. Большой рот выдавался гораздо дальше вперед, чем широкий сплюснутый нос, а подбородка не было вообще – челюсть плавно уходила назад. Мальчик был невысок для своих лет, почти карлик, несмотря на мощное не по годам сложение, а ножки были короткие и кривые. Родимое пятно – красная метина в виде зигзага молнии – резко выделялось на его широкой скуле.

Ужасно безобразный был мальчик – а Эдит Феллоуз любила его больше всех на свете.

Он не видел ее лица, и она могла не скрывать, как дрожат у нее губы.

Его хотят убить. К этому все сводится. Он совсем малыш и еще беспомощнее обыкновенного ребенка, а его собираются послать на смерть.

Но этого не будет. Она сделает все, чтобы этому помешать. Все. Мисс Феллоуз сознавала, что преступает свой долг – а она еще никогда в жизни не нарушала того, что считала своим долгом. Но теперь ей было все равно. Да, бесспорно, у нее есть долг перед компанией, но есть долг и перед Тимми, не говоря уже о долге перед самой собой. И она не сомневалась относительно того, какой долг стоит на первом месте, какой на втором, а какой на третьем.

Она открыла свой чемоданчик.

И достала пальтишко, вязаную шапочку с ушами и все остальное.

Тимми смотрел уже не в окно, а на нее. Какие большущие у него глаза, какие лучистые, какие серьезные.

– Что это за вещи, мисс Феллоуз?

– Это одежда. Одежда, которую носят снаружи, Поди сюда, Тимми.

2

Она была, собственно, только третьей из претенденток на это место, с которыми беседовал Хоскинс, а отдел кадров рекомендовал двух первых. Но Джеральд Хоскинс был не из тех начальников, которые настолько доверяют своему аппарату, что не дают себе труда проверять его. Кое-кто в компании считал, что это его основной недостаток как руководителя. Порой Хоскинс с ними соглашался, но с этими тремя женщинами решил все же побеседовать лично.

Первую Сэм Айкман, начальник отдела кадров «Стасис текнолоджиз, лимитед», оценил в три звездочки, что уже само по себе внушило Хоскинсу легкое подозрение – Айкман имел слабость к твердым волевым профессионалам. Если бы им требовался специалист по взрывным работам или человек, способный управиться с беспорядочным потоком позитронов, – тогда дело другое. Но Хоскинс не был убежден, что излюбленный тип Сэма годится для той работы, что имелась в виду сейчас.

Даму звали Мериэнн Левиен, и она была настоящая тигрица. Лет под сорок, стройная, тонкая, подтянутая и элегантная. Не красавица – так ее, пожалуй, нельзя было назвать, – но потрясающая женщина, просто потрясающая.

У нее были великолепные высокие скулы, иссиня-черные, туго зачесанные назад волосы и холодные блестящие глаза, от которых ничто не могло ускользнуть. Свой элегантный деловой костюм густого шоколадного цвета с золотой искрой она, наверное, приобрела позавчера в Париже или Сан-Франциско, а скромненькая брошь у ворота – золотые висюльки с жемчугом – показалась Хоскинсу не тем украшением, которое надевают, идя устраиваться на работу, особенно на такую работу. Левиен скорее отвечала образу напористой моложавой администраторши, которая метит в совет директоров, чем представлению Хоскинса о сестре милосердия.

Но она действительно была сестрой милосердия, хотя этот факт бледнел на фоне ее последующих достижений. Ее анкета просто ошеломляла. Докторская степень по эвристической педагогике и восстановительному воспитанию. Помощница заведующего специальным отделением Хьюстонской детской клиники. Консультант Федеральной комиссии Катцина по корректирующему образованию. Шесть лет исследований в области применения компьютерной техники для обучения детей-аутиков и библиография программных средств в милю длиной.

Как раз то, что требуется «Стасис текнолоджиз, лимитед»!

По крайней мере, Сэм Айкман, похоже, считал именно так.

– Вы должны понять, – сказал Хоскинс, – что мы попросим вас отказаться от всех ваших занятий на стороне, от ваших вашингтонских и хьюстонских обязанностей, от любой консультационной деятельности, требующей отлучек. Вам придется сидеть здесь, как на привязи, весь день напролет в течение нескольких лет, занимаясь лишь одной, узкоспециальной работой.

– Я понимаю, – ответила она, не моргнув и глазом.

– Я вижу, вы только за последние восемнадцать месяцев побывали на конференциях в Сан-Паулу, Виннипеге, Мельбурне, Сан-Диего и Балтиморе, а еще на пяти конференциях, которые вы не смогли посетить, зачитывались ваши доклады.

– Верно.

– И все же вы полностью уверены, что готовы отказаться от активной деятельности, отраженной в вашей анкете, ради замкнутого существования, которое ожидает вас здесь?

Она ответила ему холодным решительным взглядом.

– Не только готова, но и стремлюсь к этому.

Хоскинс уловил в ее словах некоторую фальшь.

– Может быть, остановимся на этом чуть подробнее? Возможно, вы не совсем представляете себе, насколько… э-э… монашескую жизнь ведем мы здесь. И какая ответственность будет возложена на вас лично.

– Думаю, что представляю, доктор Хоскинс.

– И все же готовы и стремитесь?

– Возможно, я просто уже не так стремлюсь мотаться между Виннипегом, Мельбурном и Сан-Паулу, как бывало раньше.

– Так сказать, кончился завод, доктор Левиен?

На губах у нее мелькнула улыбка – первое проявление человечности, которое подметил в ней Хоскинс с тех пор, как она вошла в кабинет. Мелькнула и пропала.

– Можно и так сказать, доктор Хоскинс.

– А как бы выразились вы?

Вопрос вызвал у нее некоторое замешательство, но она перевела дыхание и обрела привычную невозмутимость без видимого усилия.

– «Кончился завод» – это, пожалуй, слишком сильное определение для моей нынешней ориентации. Скажем лучше, что я хочу сосредоточить свою энергию – которую, как видите, расходовала в широком диапазоне – на чем-нибудь одном, повысив тем самым ее концентрацию.

– Ах так. Прекрасно. – Хоскинс смотрел на нее со смесью благоговения и ужаса. Тембр ее контральто был безупречен; брови строго симметричны; сидела она, держась прямо, как струна, в самой изящной из всех мыслимых поз. Превосходная женщина во всех отношениях, но какая-то ненастоящая. Помолчав немного, он спросил: – Но что же все-таки привлекает вас в этой работе, кроме желания сконцентрировать на ней свою энергию?

– Меня увлекает сама суть эксперимента.

– Ага. Подробнее, пожалуйста.

– Всем хорошим детским писателям известно, что мир детства в корне отличается от мира взрослых, – это чуждые друг другу миры, ценности и реалии которых совершенно различны. Взрослея, большинство из нас настолько бесповоротно переходит из одного мира в другой, что забывает тот мир, который мы покинули. Работая с детьми, я всегда старалась проникнуть в ход их мыслей и понять их чуждую нам природу настолько полно, насколько позволит мне моя взрослость.

– Вы считаете, что дети – чуждые нам существа? – спросил Хоскинс, стараясь не слишком проявлять свое удивление.

– Образно говоря, да. Не буквально, конечно.

– Конечно. – Он снова, нахмурясь, просмотрел ее анкету. – Вы ведь не были замужем, нет?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю