Текст книги "Дитя слова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

ПОНЕДЕЛЬНИК

– Привет, милый.

– Привет.

Был понедельник, вечер. Я, по обыкновению, появился в квартире Клиффорда Ларра.

С утренней почтой пришло письмо от директора школы, которому вручили мое письмо к мистеру Османду и который сообщал, что мистер Османд некоторое время тому назад покинул школу, но мое письмо будет переслано ему по тому адресу, что он оставил.

Я, как положено, появился на службе. Волнения по поводу моей отставки и сопутствующие ей слухи насчет меня и Лоры, видимо, улеглись. Сейчас всех занимало то, что Эдит Уитчер попала в больницу, упав с лестницы, когда украшала свою квартиру к Рождеству, и что отменили пантомиму. Вместо нее бухгалтерия намерена показать собственный, втайне подготовленный спектакль под названием «Робин Гуд на Уайтхолле». Реджи Фарботгом приглашен в качестве гастролера на комическую роль налогового инспектора.

Клиффорд находился на кухне и помешивал какую-то бурую массу.

– Какие у нас сегодня яства?

– Телячья котлета с поджаренными на угольях креветками, мороженое с растопленными ирисками.

– Вот здорово!

– Последнее – уступка вашим дитячьим вкусам.

– Как любезно с вашей стороны!

– Ну, как вы поживаете, милый?

– Отлично.

– Как протекает ваша волнующая жизнь?

– Все увлекательнее и увлекательнее.

– Расскажите.

Я смотрел, как он долго помешивает какую-то странную массу. Потом его задумчивый холодный взгляд буравом впился в меня.

– Ну?

– Кристофер покинул мой скромный маленький мирок, – сказал я. – Возможно, он вернулся в ваш?

– Вернулся? Это слово может быть по-разному понято.

– В самом деле?

– Вообще говоря, я собираюсь оказать ему весьма существенную финансовую помощь. Он пытается поставить на ноги эту свою поп-группу.

– «Чаек»?

– Да.

– Какая бескорыстная щедрость.

– Что с вами, милый, вы ревнуете? Я это делаю вовсе не для того, чтобы оказать услугу Кристоферу и, уж конечно, не pour ses beaux yeux.[64]64
  Ради его прекрасных глаз (франц.).


[Закрыть] Я просто вкладываю деньги. Люблю получать прибыль. Мне пришло в голову, что я могу иметь более высокий процент от «Чаек», чем от Тернера и Ньюолла. Есть возражения?

– Нет, никаких.

– Вам стало легче?

Я улыбнулся, глядя на коричневую массу, густевшую на сковородке. Затем поднял глаза на очень чистую полосатую рубашку Клиффорда, которая была расстегнута, так что виднелась его волосатая грудь, на которой, слегка покачиваясь в густой седеющей поросли всякий раз, как он делал движение, висело на цепочке кольцо с печаткой.

– Любопытно, кому принадлежало это кольцо.

– Можете любопытствовать, сколько вам вздумается, мой милый.

– Хотел бы я, чтобы вы вложили свой капитал в меня.

– А какая будет с этого прибыль, дорогой?

– Не забудьте, что вы по завещанию оставляете мне индийские миниатюры.

– Расскажите мне что-нибудь подлиннее и поинтереснее.

– Томми ушла от меня.

– Она то и дело этим занимается.

– Она выходит замуж за одного малого из Кингс-Линна. Мы простились навсегда.

Клиффорд перестал помешивать свою массу.

– И вы жалеете об этом?

– Да. Однако это явно расчищает мне поле для действий.

– Зачем? Пойдемте сядем и выпьем какого-нибудь винца. Я есть еще не хочу, а вы?

Мы сели за стол. Клиффорд разлил по бокалам «Шато-нёф».

– Вы видели еще раз Ганнера?

– Да.

– Это у вас становится своего рода манией.

– Это было в последний раз.

– Так ли? Что-то слишком многое в вашей жизни происходит в последний раз. Мы тоже сидим в последний раз за этим столом?

– Нет. – Я протянул ему через стол руку, и он схватил ее. Я снова отхлебнул вина.

– А что произошло с Ганнером? На этот раз было великое примирение?

– Да.

– Как трогательно. Опишите.

– Мы спокойно беседовали, как два разумных достойных человеческих существа.

– Занялись воспоминаниями. Вот, наверное, было забавно.

– Перестаньте издеваться. Вечно вы издеваетесь. Это было хорошо. Он был добр ко мне. Он понял, что это был в известной мере несчастный случай, неразбериха.

– Не злой умысел.

– Я не думаю, чтобы злой умысел тут присутствовал.

– Удобно так считать.

– Во всяком случае, он…

– Простил вас.

– Мы простили друг друга. И, пожалуйста, не говорите: «Как трогательно».

– Я и не собирался. Я только хотел сказать, неужели вы такой восторженный идиот, что можете думать, будто сентиментальные жесты подобного рода что-то значат?

– Да.

– Выпейте еще вина.

– Мы говорили об Энн. Я сказал Ганнеру, что в тот вечер она хотела вернуться к нему. Мы говорили, что теперь спадет это бремя, что ее призрак уйдет…

– Призраки – они такие услужливые. Он ненавидит вас.

– Не думаю.

– И ее тоже. Вы еще раз ее видели?

– Да.

– У вас получилась занятая неделя. И снова письма через служанку – сколько?

– Одно-два.

– Как интересно. И что же ее светлости было от вас угодно?

– Она хотела, чтобы я ее обрюхатил.

– Что?

Я не мог удержаться от искушения сбить с Клиффорда его сардоническое спокойствие. А кроме того, мне хотелось изложить всю эту необычную историю для чьих-то ушей, и Клиффорд был единственным человеком, которому я мог ее поверить. Артур упал бы в обморок.

– Вы это, конечно, несерьезно?

– У них с Ганнером нет детей. Он и не может иметь детей, только не знает об этом. А она хочет иметь ребенка, так же как и он. Я в их жизни играю несколько особую роль…

– Вы хотите сказать, что он будет знать?

– Нет, конечно, нет! Это будет тайна. Но… поскольку это я… поскольку я как бы…

– Жрец? Оригинальный ход ваших мыслей мне ясен.

– Я сам не могу понять, что я такое – что-то вроде инструмента, священного орудия…

– Нечего сказать – орудие!

– Я чувствую себя как человек, который перед ними в огромном долгу. Так что это можно считать как бы своего рода репарацией.

– Я сейчас закричу. Репарацией! Она употребила именно это слово?

– Нет. Но так она на это смотрит. Это затея не такая уж безумная, как кажется на первый взгляд, – во всяком случае, не вполне безумная.

– Но, Хилари, милый друг мой, дорогой мой, неужели вы всерьез думаете, пользуясь освященным веками методом, наградить Ганнера ребенком?

– Нет, – сказал я. И тут я понял, что, конечно, не смогу, что это невозможно.

– Я рад. Я люблю видеть дорогих мне людей разумно мыслящими. Так что же вы будете делать?

– Не знаю. Она еще предлагала, чтобы мы все трое стали друзьями.

– Вместе ужинали и играли в скрэббл?

– Да. Но я и это не считаю возможным.

– Конечно, нет. Так что же тогда?

– Я думаю, я просто смоюсь.

– Есть еще одна возможность, – сказал Клиффорд, – старомодная тайная связь. Удовольствия ради, а вовсе не ради Ганнера или для того, чтобы наградить его потомством. Разве не этого на самом-то деле хочет наша дама, удя рыбку в мутной воде? Обычная проститутка, как все они.

– Я об этом думал – то есть о том, что именно этого она и хочет. Но нет, мне так не кажется. По-моему, такой вариант она себе не представляет.

– Тогда она, значит, недоразвитая. Но вы на это пойдете?

– На тайную связь? Конечно, нет.

– Значит, вы окончательно расстаетесь с леди Китти? Когда же это произойдет?

– Завтра в шесть на Чейн-уок. – Вот теперь с помощью Клиффорда мне все стало ясно. Никакого другого решения быть не могло. Что же до «второго плана», предложенного Китти, то, рассказав о нем Клиффорду, я сам понял всю безумную фантастичность этой затеи. Но сейчас сердце у меня отчаянно заныло, и я понял, что недалеко то время, когда боль, притуплённая сейчас вином, присутствием Клиффорда и моим собственным красноречием, станет резкой, непереносимой. Клиффорд смотрел на меня, чуть склонив голову набок.

– Бедное дитя.

– Я?

– Да. Вы такой простак, такой наивный. Я сказал вам, что представляет собой эта женщина. Почти все женщины таковы – они глупы и губительны. Я могу лишь надеяться, что вся эта история прибавила вам немного ума.

– Так или иначе, я рад, что поговорил с Ганнером. Он вел себя крайне мудро.

– Мудро? Ганнер – претенциозный напыщенный осел. Вы вдвоем чрезвычайно раздули то, чего лучше было бы не трогать. Ну, хорошо, трагедия, смерть… но такие вещи отсекаются, и время уносит их прочь.

– Легко сказать… А вы когда-нибудь сами так делали?

– Да. – Руки Клиффорда затеребили цепочку. Он продел мизинец в кольцо. – Человек должен переваривать свою боль по крайней мере молча, а не выставлять ее всем напоказ. Я всегда презирал Ганнера – еще со времен Оксфорда. У него чрезмерно раздутое ощущение себя в пространстве, а я этого не прощаю. Мы – ничто, ничто, ничто. И тот, кто воображает, что это не так, – самодовольный болван. Он вам что-нибудь говорил обо мне?

– О вас? Нет. Мы вас даже не упоминали.

– Я презираю его. Ну, ладно, он презирает меня. Один из его недоразвитых дружков – любителей регби назвал меня «чертовым педиком», а он только рассмеялся. Я Ганнера иначе как заборным словом никогда не называл. А вам он в Оксфорде всегда до смерти нравился, не могу понять почему.

– Как и Кристел, – сказал я.

– Кристел?

– Да. Она была влюблена в него.

– Кристел была влюблена в Ганнера?

– Да. Она только недавно мне в этом призналась. Вы знаете, между ними произошло нечто совершенно потрясающее. В ту ночь, когда Энн умерла, Кристел была у Ганнера дома, и они переспали.

– Кристел с Ганнером?

– Да, переспали… Вы знаете…

– Этого не может быть.

– Нет, это действительно так. Он мне об этом тоже говорил.

– Он об этом говорил?

– Ну да. Удивительная штука, верно?

– Так, значит, она не девственница…

– Ну, технически говоря, нет, но…

– Это ложь, – сказал Клиффорд. И вскочил на ноги. – Женщины любят выдумывать. Это просто не может быть правдой. Вы не должны были верить ей. И… и… вы не должны были говорить об этом мне! – От волнения он даже начал заикаться.

– Послушайте, не надо…

– В таком случае, я полагаю, они не раз… поскольку она была влюблена в него…

– Нет, вовсе нет, всего только раз! Кому нужна Кристел…

– Если она разрешила это Ганнеру, так она, наверное, спала с половиной округи. Вы были весьма наивны в отношении нее, не так ли!

– Клиффорд, стойте, куда вы?

– Я пошел к ней. Я хочу спросить ее, правда ли это.

Я не успел дойти до двери, как он уже выскочил из квартиры и, громко стуча каблуками, побежал вниз по лестнице. Я схватил пальто и кепку и кинулся за ним, громко окликая его, призывая остановиться.

Парадная дверь с грохотом захлопнулась перед самым моим носом, и прошло какое-то время, прежде чем в полутьме холла я нашел замок. Когда я наконец сумел открыть дверь, я услышал, как заработал мотор машины Клиффорда.

– Клиффорд, подождите, стойте, подождите меня! Машина выехала из ряда и промчалась мимо. Я побежал за ней, натягивая на бегу пальто. Я надеялся нагнать ее на запруженной транспортом Кромвель-роуд. Однако я тут же увидел, что Клиффорд не поехал по главной улице – его хвостовые огни вильнули направо, где начиналась Пеннант-Мэншенз. Здесь едва ли можно было надеяться на «пробку», но я, тем не менее, последовал за ним и, добежав до Марлоу-роуд, обнаружил, что машины его, конечно, и след простыл. Я побежал назад, на Кромвель-роуд, и помчался по северной стороне ее на восток в надежде поймать такси, направлявшееся к аэровокзалу. В какой-то момент я увидел свободную машину на другой стороне улицы и помчался туда, едва не угодив под колеса, но кто-то успел перехватить у меня такси. Когда я достиг железнодорожного моста, у меня закололо в груди и мне пришлось перейти на быструю ходьбу. Волнение подкашивало меня, не позволяя бежать, да и тротуары были очень скользкие из-за еще покрывавшего их замерзшего снега. Я готов был в голос реветь от своей глупой оплошности. Ведь сейчас Клиффорд, наверное, уже десять—пятнадцать минут как у Кристел и терзает ее, Клиффорд, которого она любила, который был всегда так удивительно мягок с ней.

Когда я добрался до дома Кристел, машина Клиффорда стояла у подъезда. Задыхаясь, я взбежал по лестнице и влетел в ярко освещенную комнату. Кристел сидела на кровати и отчаянно рыдала. Клиффорд стоял над нею, засунув руки в карманы, и насупясь смотрел на нее.

Зацепившись за что-то, я перелетел через комнату. Я выбросил вперед кулак, и сила моего удара, помноженная на силу инерции моего тела, получилась такая, что Клиффорд отлетел к стене и плюхнулся на стул. Кристел закричала: «Нет, нет!» Я сел рядом с ней на постель и обнял ее.

– Уходите, – сказал я Клиффорду. – Я не желаю больше видеть вас. Действительно не желаю, убирайтесь, пока я не спустил вас с лестницы.

Схватившись рукой за плечо, Клиффорд нетвердо поднялся на ноги и, не глядя на Кристел и на меня, прошел к двери. Минуту спустя мотор его машины взревел и вскоре затих в отдалении.

Кристел так рыдала, что слова не могла сказать, – ее лицо, руки, весь лиф платья были залиты слезами. Рыдала она истерически, но без крика – всхлипывания ее переходили в стон и ритмически заканчивались вздохами. При мне она ни разу еще так не плакала с тех пор, как покинула фургончик. Затем я выпустил ее из объятий, пошел и сел за стол, на котором стояла ее швейная машинка, – Кристел, должно быть, работала на ней, когда Клиффорд ворвался со своими немыслимыми обвинениями. Я смотрел, как текут слезы Кристел, и время от времени приговаривал:

– Ну, перестань же, Кристел, милая, перестань плакать, сердце мое.

Постепенно механический ритм истерики уступил место отчаянным тихим детским всхлипываниям, казавшимся еще ужаснее.

– Кристел, прекрати, ну, ради меня. Я не могу этого слышать. Прекрати.

– Извини. О так больно, ты так больно ударил его. Ты не должен был его бить.

– Я бы с радостью спустил его с лестницы.

– Ты не должен был его бить – ведь он не виноват.

– Что значит – он не виноват? Он примчался сюда специально, чтобы расстроить тебя, разве не так? Что он говорил?

– Он дурно обозвал меня.

– Прекрати, Кристел, наплевать на него. Он – несчастный малый, бедный извращенец, сам наполовину сумасшедший. Жаль, что я не смог раньше добраться до тебя. Как же я могу не сердиться, когда я вижу, что ты плачешь. Но теперь все позади. Хватит, хватит. Были в нашей жизни тяжелые времена, так что в нашем возрасте можно и не бояться грубых слов. Забудь о нем. Он ненавидит Ганнера. Это ведь от расстройства – он просто голову потерял.

– Он был такой злой. А всегда был таким добрым. Я его так любила, и, когда сегодня вечером он вошел ко мне в комнату, я на секунду почувствовала радость… а потом…

– Забудь об этом, Кристел. Все уже позади, и лучше об этом не думать. Может быть, ты и права, что он не виноват. Во всяком случае, давай так и порешим. Он одинокий человек, фантазер. Он еще пожалеет. Если хочешь, я заставлю его на коленях просить у тебя прощения.

– Нет, нет…

– Пускай убирается, пускай. О Кристел, милая! Я так рад видеть тебя, я так несчастен!

Я подошел, опять сел с ней рядом, мы обняли друг друга и некоторое время в молчании сидели так, обнявшись.

– Ты видел ее? – спросила Кристел, уткнувшись мне в плечо.

– Да. – Я стянул пальто и принялся искать, чего бы выпить. Я обнаружил немного на донышке старой бутылки. И вылил себе в рюмку. Кристел покачала головой.

– И ты снова ее увидишь?

– Да, завтра, но это будет в последний раз.

– В самом деле?

– Кристел, я не должен больше ее видеть. Я не должен больше его видеть. Наконец мне это стало ясно. Ты была совершенно права. Зря я втайне встречался с нею. Я сделал для него все, что мог. Он сделал для меня все, что мог. А теперь все может сложиться ужасно плохо.

– Я так рада. Я не хочу, чтобы ты к ним ходил. Я так боюсь за тебя. Ох, золотой мой, неужели тебе обязательно встречаться с нею завтра?

– Я должен видеть ее, чтобы сказать это, чтобы с ней проститься. И я же обещал, что приду.

– А не можешь ты вместо этого написать?

– Письма – вещь опасная и… Нет, я должен ее видеть. – Это тоже было ясно. Я ведь обещал, что встречусь с ней завтра в шесть. Я просто должен быть там. Страшно было и то, что только мысль о завтрашнем свидании позволяла мне сохранять разум.

Кристел с ее чутьем тоже это чувствовала. Она почти совсем успокоилась – лишь изредка издавала долгие тяжкие вздохи, говорившие о том, что она приходит в себя.

– Ты хочешь видеть ее. На самом деле ты не веришь, что идешь прощаться. Пожалуйста, напиши ей, пожалуйста, не встречайся с ней. Я чувствую, что это страшная женщина.

– Никакая она не страшная. Кристел, родная моя, нет людей страшных. Почти что нет. Просто все мы путаники. И главное – понять, когда надо поставить точку. Я понимаю, что мне надо делать, так что не волнуйся. Я должен видеть ее завтра, просто должен.

– Пожалуйста…

– Хватит об этом, Кристел, я не хочу больше говорить с тобою о ней. Она уже почти ушла из моей жизни, и я без нее проживу, вот увидишь. – Я снова сел рядом с ней, и она прислонилась к моему плечу.

– Хилари, я хочу тебе кое-что сказать.

– Ты снова решила выйти замуж за Артура.

– Нет. Своих отношений с Артуром я не меняла. Я решила не делать этого. Слишком все поздно, я слишком старая, не хочу я – лучше буду такой, как я есть, я просто хочу сказать тебе, что бесповоротно решила не выходить за него замуж.

– Вот и прекрасно. То есть… дорогая моя маленькая девочка, я тоже хочу тебе кое-что сказать. Я вчера видел Томми. Она заходила проститься: она выходит замуж за какого-то кингслинца.

– Ах, она выходит замуж за Кима. Как я рада!

– Бог ты мой, ты что, знала об этом?

– Да. Только она просила меня не говорить тебе. Я и не говорила, потому что боялась, что ты приревнуешь и женишься на ней из ревности. А я все молилась и молилась, чтобы она вышла замуж за Кима.

– Ну… значит, мы оба снова на своем насесте, милая.

– Мне нравится быть с тобой на одном насесте. Ох, это для меня такое облегчение… Пожалуйста, не сердись на меня…

– Кристел, ты права. Мы должны покинуть Лондон. Давай уедем сейчас же и поселимся в другом месте. Но не на севере. Мы могли бы жить в Уэльсе, или Бристоле, или где-нибудь еще.

– Или в Дорсете, или в Девоне – это мне было бы очень по душе. Ох, Хилари, мне всегда так хотелось жить за городом. Как ты думаешь, мы могли бы?

– А почему бы и нет? Я бы мог получить работу в местном самоуправлении или поступить куда-нибудь клерком. Мы ведь привыкли с тобой, милая, терпеть лишения и неудобства, верно?

– Я найду маленькую комнатку…

– Нет, Кристел, – сказал я, – нет. Никаких маленьких комнаток.

– Ты хочешь сказать…

– Мы будем жить вместе.

– Ох, мой дорогой… – Из глаз Кристел снова потекли слезы. – Ох, я чувствую себя такой счастливой, – сказала она и уткнулась своей смешной пушистой головой мне в грудь. Я обхватил ее рукой.

– Хватит, цыпленочек, хватит, моя маленькая.

– Мы поселимся в деревне, в деревенском домике.

– И ты будешь моей маленькой хозяюшкой.

– Я буду так стараться. Я буду содержать дом в таком порядке и буду шить тоже… и мы могли бы ведь завести животных, верно? Цыплят, например, и собаку?

– Конечно. А по выходным дням я буду копаться в саду, и мы будем выращивать собственные овощи. И у нас будет камин, и зимой по вечерам, когда ветер будет завывать вокруг дома, мы будем сидеть и слушать радио.

– О да, да! И ты будешь изучать китайский.

– Да. В самом деле? Я буду сидеть и изучать китайский, когда ветер будет завывать вокруг дома? Что от меня к тому времени останется?

– И ты будешь учить меня французскому, как мы когда-то говорили?

– Да, да. Все будет так, Кристел, милая моя, все будет так, и мы будем счастливы, да, будем, вот увидишь, только подожди немного.

ВТОРНИК

Наконец настал вторник. Я почти не спал. Непривычность бессонницы превращала ее в физическую пытку. Квартира без мальчишек казалась пустой и печальной. Ночью я слышал, как со скрипом полз лифт, и звук был такой одинокий. Встал я рано, приготовил себе чай и, вздрагивая от холода, сел его пить. Судя по всему, отопление выключили совсем.

С первой почтой пришло письмо со штемпелем………, написанное корявым почерком. С трудом разобрав его, я прочел:

Дарагой сер,

Я получила ваше писмо мистеру Османду, который жил тут у меня жилцом, так он на прошлой неделе помер. А все из-за пилюль от бессонницы, сказал доктор, я продала его книшки в счет квартерной платы – он ведь задолжал мне за много месяцев и все равно остался должен потому как книшки его ничево не стоят, сказал лавочник. Да и на похороны пришлось потратиться – не получили мы никакой помощи так что я заплатила за все из своего кармана, но сделала все по чести. А потом еще потратила несколько фунтов на умывальник а то ведь он сломал его когда падал да и ковер весь испачкал потому как пилюли эти в желудок ему ударили. А как вы вроде его родственник потому других у него нет, никто ведь не приезжал к нему, я и посылаю вам счет за квартерную плату что он мне остался должен и за похороны и за ковер и умывальник, надеюсь получить от вас деньги обратной почтой – я с юристом советовалась.

Ваша искренне Дж. Парфит (миссис).

Я скрутил это послание в шарик и постарался отогнать от себя картину смерти мистера Османда, которая возникла у меня. Какое отчаяние заставило его в последнюю минуту кинуться ко мне за помощью? Лучше об этом не думать.

О том, чтобы идти на службу, и речи быть не могло. Просто надо было как-то провести день. Некоторое время я бродил по квартире, потом вышел прогуляться. Замерзший снег образовал скользкие темно-серые бугры на тротуаре. Я зашел в парк, но там меня ждал образ Китти с разрумянившимся лицом, обрамленным темным мехом капюшона, и мне захотелось дойти до Ленинградского сада. Бурые листья замерзли в снегу, из которого острыми копьями торчали травинки. Я медленно бесцельно побродил по парку. Это место несомненно навсегда для меня испорчено. Наверное, правильнее было бы вообще уехать из Лондона.

Резкий холод наконец погнал меня домой, и я попытался, как положено, что-нибудь съесть, но сам акт открывания консервированных бобов был столь ординарен, тогда как в жизни моей уже ничто не было ординарным, что я чуть не заплакал. Я не плакал многие, многие, многие годы – не заплакал и сейчас. Но такая печаль нахлынула на меня, такое острое чувство напрасно потраченной жизни и несостоявшегося счастья, которое могло бы быть, но которого не было. И, как ни странно, среди этого полного отчаяния на меня вдруг снова пахнуло теплом от предстоящей встречи с Китти – нашей последней встречи. Ибо, конечно же, это будет последняя встреча, как время от времени шептал где-то в глубине меня, далеко-далеко, некий голос.

Часов около трех в дверь позвонили. Ничего хорошего ни от кого из посетителей я ждать не мог, и тем не менее во мне возникла какая-то идиотская надежда. Это был Джимбо Дэвис.

Я уставился на него.

– А Кристофер уехал.

– Я знаю. Я пришел к вам.

– Ко мне? Зачем?

– Просто проверить, что у вас все в порядке.

– А почему, собственно, у меня должно быть что-то не в порядке?

– Сам не знаю. Я подумал, может, вам одиноко, Крис сказал, что вы ушли со службы. Можно войти?

Я впустил его, автоматически зашел в кухню и поставил чайник. Заварил чай. Джимбо стоял и смотрел на меня.

– Не хочешь поесть? У меня есть бобы и хлеб с маслом. И еще овсяное шоколадное печенье – только оно довольно старое.

– Спасибо. Я съем печенья.

Мы оба сели. Я ни разу еще не разговаривал с Джимбо. Он сидел, прихлебывая чай и глядя на меня большими блестящими карими глазами. Волосы у него были каштановые – в цвет глаз – и довольно короткие – очевидно, чтобы не мешали, когда он танцует. Он сидел с какой-то каучуковой грацией, точно восточный бог, поставив ногу на стул, высоко вздернув колено. Я сидел и позволял ему разглядывать меня. Он что, считает, что я схожу с ума?

– Вы слышали, Мик снова угодил туда.

– Вот как? Отлично.

– Его забрали теперь уже за другое.

– А как поживают «Чайки»?

– Прекрасно. Крис и Лен вместо Мика взяли теперь Фила.

– Фила?

– О, вы же не знаете Фила. Они переехали к нему в дом. У него есть дом.

– Счастливчик этот Фил.

– Крис очень на вас обиделся!

– А я обиделся на него.

– Это правда, что Томми выходит замуж?

– Да.

– А что вы будете делать?

– Буду заниматься повседневными делами и обычными обязанностями.

– Вы уже нашли себе работу?

– Нет.

– Вы верите в астрологию?

– Нет.

– Я не убежден, что я верю. Но, мне кажется, что-то тут есть. То есть я хочу сказать, само собой разумеется, что на все есть причина. Иначе зачем было бы запускать ракеты на Юпитер. Вы подумайте только! Запускают этакую штуку, она летит на Юпитер и все там фотографирует. Ведь нельзя было бы это сделать, если бы все не было предопределено, иначе ракеты терялись бы, верно ведь? И теперь научились предсказывать угасание звезд за несколько веков. А вы верите в летающие тарелки?

– Нет.

– А я, по-моему, верю. Подумайте только: столько миллионов планет, таких же, как наша, – кто-то ведь должен же быть там, на них, но они так далеко, что надо быть необыкновенно умным, чтобы добраться до нас. Мне, например, приятно было бы думать, что на нас смотрят какие-то существа высшего порядка, а вам?

– Надеюсь, что тот, кто на нас оттуда смотрит, обладает чувством юмора.

– А вы верите в Бога?

– Нет.

– Я тоже, по-моему, не верю. Мой отец был священником в Уэльсе – собственно, он и до сих пор там. Мы жили над долиной. Он проповедовал овцам. Он был немножко странный. Правда, им это нравилось. Они даже подпускали его к себе, и он их гладил.

– Кто?

– Овцы. У них такие красивые глаза. Мы устраивали молебствия дома, вставали на колени перед диваном, и отец зарывался головой в подушки и стонал.

– Надо будет мне как-нибудь попробовать.

– Хилари, не надо грустить, жизнь такая хорошая.

– Джимбо, пошел бы ты восвояси, а, милый добрый мальчик?

– Хилари, а у вас все будет в порядке, верно? Мне зайти завтра?

– Нет, сгинь раз и навсегда, но все равно спасибо, что пришел.

– Мне хотелось бы подарить вам что-то. – Он вытащил из кармана небольшой пакетик, завернутый в шелковистую бумагу, и положил на стол. А через секунду, легко ступая, уже беззвучно исчез.

Я остался на кухне и развернул пакетик. В нем был дешевый металлический крестик на цепочке, какие продают мелкие торговцы на Оксфорд-стрит за пятьдесят пенсов. Я смахнул его в ящик кухонного стола. В этот момент я заметил нечто черное и сморщенное на подоконнике – это было то самое растение, которое Джимбо подарил мне и которое я, конечно, забывал поливать. Мне оставалось лишь надеяться, что Джимбо не заметил его. Я понимал, что дурацкий приход Джимбо и этот дурацкий крестик, который Джимбо мне подарил, были проявлениями чистой доброты, но она не могла тронуть меня. Даже появись передо мной в тот момент сам Господь Бог, он и то не тронул бы меня – и не потому, что я такой уж испорченный, а потому, что на душе у меня было так грустно. Какое-то время я сидел застыв. Потом вспомнил, что сегодня вторник и Артур ждет меня. В половине пятого я вышел из дома.

Китти появилась без десяти шесть. Я замерз, в душе моей горе боролось с каким-то мрачным, крайне невеселым возбуждением, порожденным мыслью о предстоящей встрече с нею. Я дошел почти до конца причала. Было необычайно темно, легкий туман плыл по воздуху, но создавалось впечатление, будто не воздух, а туман был черным, густым и клубящимся – точно при извержении Везувия, описанном Плинием. В конце причала темнота царила кромешная, фонарь, стоявший посередине, давал лишь ограниченный, расплывающийся кружок света. Река тонула в темноте – огни, которые могли бы достичь ее, светили тускло, отлив уже начался, и вода быстро убывала, но обнажавшихся при этом грязных берегов не было видно. Я слышал, как тихонько шепчет напоенная снегом вода Темзы да время от времени с легким стуком ударяется об опоры причала плавник.

Китти быстро подошла ко мне, и через секунду я уже обвил руками ее норковое пальто. На голове у нее ничего не было – я почувствовал ее мягкие холодные волосы на своей щеке.

– О моя любимая, нежная, дорогая моя любовь. – Тело мое боготворило ее, опаленное любовью, нежностью, желанием; разум дрогнул, пошатнулся. Сознание того, что так надо, что это правильно, что она должна быть здесь сейчас, сознание идеальной завершенности этого момента и наших объятий, того, что наша встреча и наша любовь – это нечто космическое, затопило меня. Мог ли я при этом совершить то, что я так холодно обдумал и что казалось мне сейчас преступлением?

– Хилари, дорогой мой, я так рада тебя видеть! Ты так замерз. Может быть, зайдешь все же в дом?

– Нет. А где Ганнер?

– На коктейле в доме номер десять.[65]65
  Имеется в виду резиденция премьер-министра Великобритании.


[Закрыть]

– А тебе разве не следовало быть с ним?

– Я придумала оправдание – я не всегда посещаю такого рода сборища. А потом он будет ужинать в городе. Ох, Хилари, я так бесконечно рада видеть тебя, разреши мне погладить твое лицо – оно совсем ледяное, я должна тебя согреть. Ох, я так люблю тебя, просто люблю, и все так просто, должно быть просто. Я, кстати, прочла «Хасана».

– «Хасана»? – Я совершенно забыл про «Хасана», я ушел вперед на десятки миль, «Хасан» сейчас казался мне детской игрой.

– Это про несчастных любовников, которые вынуждены были сделать выбор, – я все поняла. Но мне кажется, что мы…

– Послушай, любимая, – сказал я.

Мой тон заставил ее умолкнуть. Я почувствовал ее волнение, как у нее перехватило дыхание, как заколотилось сердце.

– Китти, я вынужден расстаться с тобой.

Она молчала – только задрожала в моих объятиях.

– Китти, так продолжаться не может – ты это знаешь, и я это знаю. Ты не можешь мне принадлежать. Возможно, то, что возникло между нами, и кажется чем-то великим, – это действительно великое чувство для меня, но все человеческие эмоции основаны на иллюзии, и нужны годы и время, чтобы это проверить, чтобы оно стало настоящим, а у нас этого времени нет. Мы в ложном положении, и вся наша любовь пронизана ложью. Ты говоришь, что любишь меня, но что это значит, что это может значить, – реальность перечеркивает нашу любовь, и ты это понимаешь. И не твоя в том вина и даже не моя. Мы так быстро оказались во власти чувства. Мир весь построен на причинности. Иначе зачем было бы посылать ракеты на Юпитер. Но сделай мы сейчас еще один шаг, и мы будем уничтожены. А мы не должны допустить, чтобы силы, с которыми мы не в состоянии бороться, сначала заставили нас уничтожать, а потом уничтожили бы нас самих. Мы должны противостоять этим силам, и мы можем. Мы выживем. У тебя возникла безумная, великодушная фантазия, но это пройдет, как проходят фантазии. Ты, конечно же, понимаешь, что эта твоя вторая затея абсолютно невозможна. Да и первая идея тоже невозможна. Ну, как мы сможем после того, как мы сжимали друг друга в объятиях, встречаться в присутствии Ганнера и обманывать его, вежливо улыбаясь друг другу? Мы же не сможем, Китти. Это обречено. Я не могу во второй раз обманывать Ганнера. Если я помог ему, если тем оказал услугу тебе, я рад и счастлив. Это благословение, какого я в жизни уже больше не ждал, и я должен этим довольствоваться. И я держал тебя в объятиях и целовал тебя, и это дар Божий, который я до конца дней своих буду считать блаженством и счастьем. А ты поймешь, что тебе это все просто приснилось, и это быстро исчезнет из твоей жизни. Теперь же я должен уйти, Китти, уйти навсегда и немедленно. Ты, наверное, ждала, что я тебе это скажу.