Текст книги "Дитя слова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Не будем пока ничего назначать, – сказал я. – Я поговорю с Кристел.

На лице Артура появилось на секунду выражение разочарования, обиды, он даже чуточку надулся.

– Хорошо.

Настала тишина; Артур раздраженно подергал себя за усы, потом стал тщательно протирать скатертью очки, а я крошил сыр и разбрасывал по столу крошки.

– Вы не возражаете, если мы поговорим о том, другом, деле? – спросил он.

– Каком другом деле?

– О Джойлинге.

– Ах, об этом. Если хочешь. Я-то считаю, что мы с ним покончили.

– Что вы собираетесь предпринять?

– Ничего.

– А что вы тогда предприняли – я хочу сказать, после того, как вышли из больницы? Вы написали ему или как-то дали знать?

– Нет.

– Значит, вы вообще ничего не сделали, чтобы?..

– Конечно, нет. Когда человек совершил такое, говорить уже не о чем.

– Не думаю, что согласен с вами, – сказал Артур. Вероятно, насупленный вид создавал впечатление, что он заносчив. – Я считаю, что вы могли бы ему написать. Я бы написал.

– «Дорогой Ганнер, должен принести Вам искренние извинения…»

– Хотя бы для того, чтобы поддержать с ним контакт, как-то разобраться во всем, или помириться, или вообще найти… какой-то выход..

– Ради всего святого, хоть раз подумай, что ты говоришь! «Поддержать контакт» – как раз это ведь и исключено! Надо же хоть немного обладать чувством порядочности и здравым смыслом.

– А теперь, по-моему, вы должны пойти к нему…

– Пойти к нему?

– И сказать: вот я пришел после всех этих лет, и мне хочется, чтобы вы знали, как я сожалею о случившемся… или что-то в этом роде…

– «Вот я пришел после всех этих лет» – очень ему это будет приятно, очень!

– Может, и будет, – сказал Артур. – В конце-то концов вы же не единственный оставшийся в живых. И все эти двадцать лет он тоже думал. Может, он будет рад сказать вам… что он прощает вас.

– Твой лексикон убивает меня. А что, если он меня не простил, что, если он хочет убить меня?

– Ему, может, станет легче, когда он воочию убедится, что не так уж этого и хочет.

– Меня тошнит от тебя.

– Извините. Я, наверное, плохо все это объясняю. Просто при таком положении вещей имеет смысл делать лишь что-то чрезвычайное: ведь речь идет не о какой-нибудь ссоре, не о драке, а о чем-то более глубоком – я имею в виду не Бога или что-то там еще, просто все мы люди, все живем на земле…

– Ты говоришь так красноречиво, так ясно.

– Я имею в виду возможность примирения вообще – ну, вроде как: лучше простить, чем ненавидеть. Даже если вы скажете друг другу хоть несколько слов, это может многое изменить…

– Перестань нести околесицу, милый Артур. Вот что я тебе скажу: мне пора домой.

– Дождь льет как из ведра. Не хотите, чтобы я дал вам зонтик?

– Нет.

– Знаете что, Хилари. Я, по-моему, видел леди Китти Джойлинг сегодня у нас на службе.

– Вот как.

– Должно быть, это была она – на ней было норковое пальто, во всяком случае, по-моему, норковое. Она спускалась по лестнице – мы чуть не налетели друг на друга. А духи у нее какие – Бог ты мой!

– Спокойной ночи, Артур.

СРЕДА

Была среда. Дождь, начавшийся накануне, продолжал лить с неба непрерывными прямыми струями – темный занавес на темном фоне, – в то время как минуты медленно тащились за минутами, приближая время к обеду. Около десяти часов позвонила Томми. Для начала она спросила, увидимся ли мы вечером. Я, не отвечая, опустил трубку. Я пытался хоть что-то делать и даже преуспел. Мне стало немного легче от одного сознания, что с тех пор, как Ганнер вернулся в мою жизнь, уже прошло какое-то время. Ведь я после этого прожил целую неделю. Ничего ужасного не случилось, если не считать некоторых странностей. Я сидел в безопасности в своему углу и занимался своим делом. Мне стало ясно, что было бы идиотством уйти со службы. Как-нибудь я продержусь, если затаюсь и буду следовать установившейся рутине. Мысль, что Бисквитик – горничная леди Китти, представлялась мне теперь фантастической выдумкой человека, страдающего манией преследования. Ничто этого не подтверждало. Бисквитик может быть кем угодно. Она вполне могла быть – да наверняка и была – проституткой, оказавшейся без клиентов и охотившейся за одинокими мужчинами в надежде вытянуть из них деньги. Наверное, живет где-то поблизости. Тут немало таких обитает. А что до самой леди Китти, то, по всей вероятности, я никогда больше ее не увижу. Жены не должны посещать правительственные учреждения. И постепенно успокоившись на этот счет, я начал больше думать о Кристел. Я решил в виде исключения пойти и повидать ее сегодня вечером, и если удостоверюсь, что она действительно хочет выйти замуж за Артура, нечего мне ставить им палки в колеса. О Господи.

В этот момент размышления мои были прерваны вошедшей Томми. Вернее, не вошедшей, а ворвавшейся или влетевшей. Промчался темный вихрь, и Томми в очень мокром плаще склонилась над моим столом, окропляя водой мои бумаги. Она стянула с головы шапочку, и волосы ее свисали толстыми мокрыми хвостами, точно тяжелые мертвые змеи. Безжалостный неоновый свет создавал впечатление, что передо мной голова медузы с красным, в оспинках, оживленным, взволнованным, мокрым от дождя лицом.

Я мгновенно окаменел и чуть не лишился дара речи от злости.

– Я ведь говорил тебе – никогда не делай этого, никогда, – почти шепотом, тихим ледяным голосом произнес я.

– Ты же не стал говорить со мной по телефону, повесил трубку… – Голос у Томми был гораздо менее тихим.

– Сейчас начнется спектакль, – произнесла миссис Уитчер.

– Пошла вон. Убирайся. Пошла вой.

– Нет. Я хочу говорить с тобой. Я хочу тебе кое-что сказать. Я уйду, если только ты выйдешь со мной.

– Пошла вон. Пошла же.

– Ты что, хочешь, чтобы я закричала?

Я встал и быстро прошел к двери, краешком глаза подметив, каким восторгом светились лица Реджи и Эдит Уитчер. Я пошел вниз но лестнице. Томми шагала рядом со мной.

– Я ведь говорил тебе: никогда не приходи ко мне на службу. Я не хочу и не могу допустить, чтобы подобные сцены происходили в комнате, где я работаю.

– Я не желаю больше мириться с твоей манерой вешать трубку, когда я звоню.

– Я говорил тебе – не звони.

– А я написала тебе в письме, что позвоню сегодня утром.

– Плевать я хотел на то, что ты написала. Мы сейчас дойдем с тобой до двери, ты выйдешь и больше сюда не вернешься.

– Выйди со мной на минутку, и поговорим.

– Я не буду с тобой говорить. Я не допущу, чтобы какая-то глупая истеричка шантажировала меня. Либо ты поступишь так, как я сказал, либо пошла к черту.

Кто-то прошел мимо нас по лестнице, кто-то, одетый сегодня в дорогое твидовое пальто и белую каракулевую шапочку. Запах уже знакомых духов проплыл мимо, как клочок гонимого ветром тумана. Я говорил тихо, но слова мои вполне могли быть услышаны. Томми что-то сказала. Мы дошли до нижнего этажа и вышли на улицу. На улице лил дождь.

– Ох, Хилари… родной мой… ты весь промокнешь… прости меня, пожалуйста… прошу тебя, давай сегодня увидимся… не можешь же ты меня так бросить, я проплачу весь день… и не сердись на меня за то, что я тебя ослушалась… мне просто необходимо было тебя увидеть, необходимо… прошу тебя, скажи, что мы увидимся сегодня вечером.

Стремясь избавиться от нее да еще потому, что так сильно лил дождь, я сказал:

– Хорошо. Приходи ко мне в восемь. – И вернулся в здание. С моей одежды текла вода. Я промок до нитки.

Физическое самочувствие может оказать глубокое воздействие на состояние духа. Это очевидно в больших делах, но равно заметно – и даже более коварно проявляется – в малых. Только потому, что я так промок и озяб в одиннадцать утра, в одиннадцать вечера я принял решение, которого иначе безусловно не принял бы.

После того как Томми исчезла из виду, я вернулся в здание, а затем и в Залу, где Эдит и Реджи, заранее потирая руки, нетерпеливо ожидали моего возвращения. Они принялись, как я и ожидал, обмениваться остротами, но я заставил их заткнуться, так свирепо рявкнув на них, что они даже хихикать перестали. Высушить мою одежду не представлялось возможным, а я так замерз и чувствовал себя таким несчастным, что около полудня решил сходить домой и переодеться. Я намеревался вернуться во второй половине дня, но не вернулся. Я пришел домой, снял все с себя и залез в горячую ванну. (Кристофер промышлял где-то, наводя порядок в чужих квартирах.) Я залез в постель с бутылкой горячей воды, но согреться все равно не мог. Я лежал под одеялом и трясся. Нельзя сказать, чтобы у меня был бред, но в голове моей роились причудливые, дикие фантазии. Меня не покидала мысль: а что, если Ганнер меня убьет? И я представлял себе, как это будет. А еще мне было крайне неприятно, что леди Китти слышала, как я вульгарно ссорился с женщиной. У меня не было достаточных оснований считать, что леди Китти знает, кто я, однако же это не мешало мне верить, что она знает. Я не представлял себе, какая она – леди Китти: я ведь никогда не видел ее лица. Но она вдруг стала расти и расти – как в сказке. Мысль моя перескочила на таинственного Бисквитика, и мне начало казаться, что я – жертва некоего гигантского заговора, в результате которого Ганнер убьет меня, но это будет выглядеть как несчастный случай.

Часов около пяти вернулся Кристофер и, увидев, что у меня горит свет (а я пытался читать «Папа Тадеуша», но не мог сосредоточиться на тексте), постучался в мою дверь. Он вошел, помахивая пятифунтовыми банкнотами – взносом в счет все возраставшей задолженности за квартиру.

– Хилари, взгляните-ка, вот она, долгожданная плата! Послушайте, вы что, больны или что-то не в порядке?

– По-моему, я подцепил грипп, – сказал я. – Он сейчас ходит у нас на работе. – Ноги у меня ныли. Мне казалось, что у меня поднялась температура.

Кристофер немного попятился.

– Извините, пожалуйста. Может, принести вам чего-нибудь?

– Нет. Спасибо за квартирную плату.

– А вы бы не хотели немножко чаю, или виски, или еще чего-нибудь?

– Нет. Просто будь умницей – отчаливай побыстрее.

Кристофер был такой милый, такой друг-приятель, красивый, стройный, молодой; лицо, хоть и бледное, но дышит здоровьем, светло-голубые глаза светятся умом и joie de vivre.[51]51
  Радостью жизни (франц.).


[Закрыть] Я смотрел на него с отвращением.

– Кстати, мы вытащили Мика из каталажки. Он придет сегодня вечером.

– Его оправдали? Очень плохо.

– Нет, нет, отпустили на поруки.

– А откуда ты взял денег?

– Клиффорд дал.

– Ну и дурак. Слушай, уйди, пожалуйста. И ради всего святого одерни свитер.

Теперь я лежал и терзался мыслью, что Кристофер видел Клиффорда. Оснований для самоистязания не было никаких – просто я терзался, и все. Мысль, что, по всей вероятности, Клиффорд выложил эти пятифунтовые банкноты, лежавшие на моем ночном столике, не улучшала дело, а лишь ухудшала. Из кухни доносился голос Кристофера, распевавший:

«Кто же это, чайка моя? Кто, кто, кто? Грустно мне, чайка моя, тоскую, тоскую-я!»

– Заткнись!

Тишина.

Через какое-то время прибыли Мик и Джимбо, а еще через какое-то время из комнаты Кристофера донеслись тихие звуки таблы. Когда в восемь часов вечера Томми позвонила у входной двери, открыл ей Кристофер.

– Миссис Улмайстер пришла. – Фамилия Томми для Кристофера явно звучала несколько комично или даже обрядово.

К этому времени я уже чувствовал такую жалость к себе, что обрадовался Томми. В конце концов, женщина есть женщина, и ее обязанность быть ангелом-врачевателем. И Томми принялась врачевать меня.

– Родной мой, что с тобой? Ты болен?

– Да.

– Температура? – Она пощупала мой лоб. – Есть у тебя термометр?

– Нет.

– Ты совсем застыл. – Это после того, как она пощупала мои ноги. Я лежал в пижаме. – И согревашка у тебя совсем холодная.

– Если ты имеешь в виду мою бутылку с горячей водой, то можешь вдохнуть в нее жизнь.

Томми засуетилась: вскипятила чайник, нашла еще одну бутылку, наполнила ее горячей водой, сунула обе бутылки мне в постель, нашла еще одно одеяло и еще одну подушку и приготовила мне великолепное горячее питье из виски и лимона. Затем она села подле меня на постель, обняла меня и принялась поить, слегка отхлебывая из того же стакана.

– Не будь такой идиоткой, Томазина, подцепишь грипп или что там у меня.

– Я хочу подцепить твой грипп. Я хочу тебя. Я люблю твои вирусы и все твое. – И она поцеловала меня в губы.

– Дуреха ты, Томкинс. Какое прекрасное ты сделала мне питье.

– Согрелся?

– Немного. Меня все еще…

– Я тебя сейчас как следует согрею.

И она мгновенно сбросила с себя одежду. Полетели туфли. Синие итальянские бусы, звякнув, легли на стол. Коричневый норвежский свитер упал на пол, за ним – синяя твидовая юбка, затем шерстяная рубашка, которую она предусмотрительно носила, и лифчик. За ними последовали красные шерстяные панталоны, и уже более осторожно были сняты темно-синие колготки. И вот – Томми рядом со мной, ее маленькое сильное теплое тело прижалось ко мне, ее пальчики завозились с пуговицами моей пижамы, принялись ласкать черную поросль на моей груди, ее чудесные длинные ноги легли вдоль моих ног.

Я рассмеялся. И мы предались любви. И я в приливе счастья, казалось, вдруг нашел предопределенный судьбою выход, спасение от всех страхов, которые терзали меня. Мир ненадолго показался удивительно простым и прекрасным, ближайшее будущее – вполне сносным. И это было реальностью, словно из страшного сна я переместился в явь, в реальный мир. Мы долго лежали молча, голова ее покоилась на моей груди, губы, зарывшиеся в мою черную шерсть, что-то восторженно шептали, ее бедра, ее ноги были плотно прижаты ко мне, ступни переплелись с моими ступнями. На меня снизошла сонная одурь, я согрелся и если не был безусловно счастлив, то ощущение счастья, которое обычно не было мне свойственно, где-то маячило в отдалении.

– Вот видишь, – сказала наконец Томми.

– Что я вижу, крошка Томкинс?

– Ты любишь меня.

– Я просто дал тебе делать со мной что хочешь – только и всего. У меня не было сил противиться тебе.

– Хилари, у нас с тобой ведь все так хорошо, право же. И дело не только в физическом влечении. Нет, нет, хоть ты и прикидываешься, что это так. С таким, как ты, иначе быть не может-. Ты же – сплошной интеллект, Ну, конечно, не сплошной, слава Богу, существует и еще кое-что, кое-что чудесное, но ты не мог бы заниматься любовью с женщиной, если бы не любил ее.

– Вот как? Ты недооцениваешь своих чар.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, Хилари, давай поженимся. Почему нам отказываться от счастья? Я могла бы сделать тебя счастливым. А ведь ты несчастлив. Не знаю почему, но несчастлив, может, и вообще никогда не был счастлив. Позволь мне любить тебя и всю жизнь ухаживать за тобой. И чтобы у нас был дом, настоящий дом – я могла бы так хорошо его устроить. Я готова посвятить тебе всю жизнь – только бы ты был счастлив. Это, наверно, будет нелегко, но я могу научиться, я научусь. И ты расскажешь мне – хорошо? – о том, что произошло у тебя в прошлом.

Я слегка отодвинул ее от себя, высвободился из-под ласково обхватившей меня ноги.

– Ты говорила, что хочешь меня о чем-то спросить или что-то мне сказать, верно? Ты писала мне об этом в письме, и звонила мне, и даже так назойливо явилась, не дождавшись пятницы, хотя это запрещено. В чем дело?

– Ну, было кое-что, но сейчас это уже не имеет значения… я хочу сказать, ничто, ничто не имеет значения, кроме тебя.

– Значит, это был лишь предлог?

– Ну, да… неважно.

– Ты очень скверная девчонка.

Помолчав, Томми спросила:

– Что, Кристел выходит замуж за Артура?

Типичная для меня ситуация: я ведь не потрудился сообщить об этом Томми. Я немного помедлил.

– Да.

– О-о… – Какой это был вздох облегчения, какою радостью затрепетало ее тело.

Мне вспомнились слова Клиффорда: если, мол, Кристел выйдет замуж за своего зануду, вы, очевидно, женитесь на своей.

Томми вовсе не была занудой. Объективно говоря, она была чудесной, милой, умненькой девчонкой. Может ли она сделать меня счастливым? Женившись на ней, я начисто лишусь своей независимости – теперешней своей жизни. Но так ли уж ценна эта моя жизнь? Красная цена ей – ноль… Мрачная, тоскливая, полная страхов – жизнь на грани кошмара. Может ли Томми – в эту критическую пору – спасти меня? Предположим, мне придется уйти с работы. Если мне надо будет содержать Томми, я вынужден буду найти себе другую работу и у меня будет побудительная причина ее искать. И я буду зарабатывать деньги на кастрюльки для нашего милого «гнездышка». Может из этого что-то получиться? Сумею ли я когда-нибудь рассказать Томми о моем прошлом, рассказать об Энн и о том, что произошло в автомобиле? Рассказал же я Артуру. Но рассказать об этом Томми – совсем другое дело. Моя женитьба на Томми, несомненно, развяжет руки Кристел, и ей легче будет выйти замуж за Артура – возможно, не только развяжет ей руки, но и сделает ее счастливой. Как же тогда сложатся отношения между нами четырьмя? Сначала эта мысль повергла меня в ужас… и однако же… разве жизнь не станет у нас более богатой, более насыщенной? Я обязан отпустить Кристел, она обязана отпустить меня. В конце концов это ведь должно случиться.

– О чем ты думаешь, любовь моя, родной мой?

– О тебе. Размышляю, можешь ли ты сделать меня счастливым. Это будет дико трудно.

– А я дико умная и дико люблю тебя.

– Дай мне еще этого чудесного напитка – виски с лимоном.

В тот вечер, в одиннадцать часов, я связал себя обещанием жениться на Томазине Улмайстер.

ЧЕТВЕРГ

– Здоровье Томми и Хилари!

– Томми и Хилари, безоблачного вам счастья!

– Ура!

Дело происходило в четверг вечером, и мы ужинали у Импайеттов. «Мы» – это Томми и я.

Как эта новость распространилась столь быстро, я понятия не имел и не хотел выяснять. Томми, несомненно, была так счастлива, что ей хотелось немедленно объявить о нашей «помолвке», но она ли преднамеренно все это устроила, мне было неясно. Кто-то кому-то позвонил. Возможно, Лора позвонила Томми. А возможно, Томми позвонила Лоре. А может быть, Лора что-то узнала от Кристофера. Кристоферу ведь не обязательно было подслушивать под дверью, чтобы понять, что к чему. Так или иначе, мы сидели у Импайеттов как официально помолвленная пара, – сидели à quatre[52]52
  Вчетвером (франц.).


[Закрыть] и пили шампанское за наш успех.

Я не разрешил Томми остаться у меня на ночь. Около полуночи я отослал ее домой. В четверг утром я чувствовал себя физически вполне здоровым, так что, по всей вероятности, гриппа у меня не было. Голова, правда, немного побаливала, но я отнес это за счет виски. А вот морально я чувствовал себя не очень хорошо. Я пошел на службу, я делал там все, что положено. В Зале я продолжал поддерживать царство террора и сумел добиться если не мира, то по крайней мере тишины. Я от всей души жалел о том, что произошло. Можно даже сказать, что я был потрясен самим собой. С другой стороны, я не настолько об этом жалел, чтобы, мобилизовав волю, тотчас все отменить. Никак не предполагая, что об этом сразу станет известно, я решил положиться на волю случая. Я вовсе не считал себя как-либо связанным. Тем не менее я несомненно находился под впечатлением того, что все-таки счел брак возможным для себя и даже по той или иной причине, которую я сейчас и припомнить не мог, радовался этому. Я вспомнил, что была у меня мысль насчет того, что брак принесет мне счастье. И хотя теперь я не мог воссоздать хода моих рассуждений, я ведь рассудил так и отнюдь не был уверен, что мои сегодняшние доводы предпочтительнее вчерашних. А прибыв к Импайеттам, я, к своему величайшему изумлению, обнаружил, что моя тайна обнародована и что Лора (какой сюрприз, какой сюрприз!) пригласила в гости и Томми в новой роли моей невесты. Я, конечно, стал подыгрывать – иного выбора у меня не было – и даже не бросал злобных взглядов на Томми, которая то и дело с восторженным, смиренным, извиняющимся видом посматривала на меня.

Радость преобразила Томми, как преобразила и Артура. Она казалась просто красавицей. На ней было шерстяное, в синюю и зеленую клетку платье до щиколоток, с высоким воротом; на груди висел медальон под золото. (В медальоне хранился завиток волос, который она срезала вчера вечером с моей груди.) Она расчесала свои тоненькие, как крысиные хвостики, кудряшки, и волосы у нее лежали, что называется, волнами. Лицо ее с мелкими оспинками сияло здоровьем и сознанием одержанной победы. Подкрашенный ротик и маленький носик находились в непрерывном движении, радуясь открывшемуся им новому миру. Темно-серые ясные, прозрачные глаза были широко раскрыты и блестели от умиления, почтительности и восторга. Она сидела рядом со мной и осторожно придвинула ногу к моей ноге. Я легонько пнул ее в щиколотку. Она захихикала и даже прослезилась от радости.

– Мы с Томми непременно вместе будем заниматься рождественскими покупками, – говорила тем временем Лора. – Ну-ка, сколько дней осталось у нас до Рождества? И мы непременно вместе будем делать покупки к свадьбе. Хилари, милый, у вас свадьба будет по всем правилам?

– Не дурите, Лора.

– А какой подарок вы хотели бы получить на свадьбу?

– Один билет в Австралию.

– Вот что, Хилари, никто не позволит вам теперь удрать, верно, Томми? Мужчины всегда боятся этого шага, не так ли? Я помню, в каком ужасе был Фредди. Мне чуть не пришлось надеть на него наручники.

– Глупости, дорогая, это ты хотела взбрыкнуть!

– А вы поженитесь в один день с Артуром и Кристел? – Лора явно забыла об обещании не говорить Фредди про Артура и Кристел, возможно, под влиянием известия о нас с Томми. – Двойная свадьба – это так весело. Вы разрешите мне все устроить?

– Безусловно, нет. Мы ведь еще не сказали об этом Артуру и Кристел… к тому же они, возможно, не захотят… ничего ведь не решено…

– Ох, перестаньте, перестаньте. По-моему, очень мило было бы устроить свадьбу в январе. Если бы выпал снег, невесты могли бы быть в меховых шляпах.

– И мы устроим на службе большущий прием! – сказал Фредди. – Не так это часто случается, чтобы в одном учреждении было сразу две свадьбы. Мы даже можем так устроить, чтобы это совпало с пантомимой.

– И можем включить в пантомиму песенку на этот счет. Я попрошу Кристофера.

– Чудесно, потрясающая мысль!

– Нет, уж такой гадости вы не сделаете. Кстати, Фредди, как продвигается пантомима? – мне отчаянно хотелось переменить тему разговора. Маленькая ножка Томми снова пошла в атаку.

– О, все идет отлично, если не считать того, что мы пока так никого еще и не нашли на роль Питера. Из этой хорошенькой крошки Дженни Сирл, что работает в Архиве, может получиться неплохая Уэнди. Но мы ничего не можем придумать насчет Питера.

– А почему бы Томми не сыграть Питера? – заметила Лора.

Это вызвало всеобщее оживление. Казалось, все – за. Томми – актриса, танцует. Достаточно тоненькая и стройная для этой роли и не слишком высокая. Она, конечно, «со стороны», но, как заметил Фредди, такие прецеденты уже были. Два года тому назад, когда ставили «Аладдина», младший брат миссис Фредериксон исполнял роль Духа лампы. Да и потом, если к тому времени мы с Томми станем «плотью единой», она уже не будет «со стороны». И так далее, и тому подобное, и так далее, и тому подобное. Томми была до того довольна и счастлива и выпила столько шампанского, что почти потеряла дар речи.

Когда я, по обыкновению, довольно рано поднялся (а по четвергам я отправлялся к Кристел, чтобы вытащить от нее Артура), Томми, конечно, поднялась тоже. Она пошла наверх за своим пальто, и Фредди последовал за ней, чтобы дать ей текст пантомимы. Мы с Лорой ненадолго остались наедине. К этому времени мы перешли в гостиную, где был подан кофе.

– Лора, пожалуйста, попросите Фредди не говорить пока на службе…

На Лоре было очередное платье-палатка, широченное одеяние из оранжевого шелка, внушительно шуршавшее при малейшем движении. В этом шафранном одеянии, с седыми распущенными волосами, она походила на свихнувшуюся жрицу-буддистку. Весь вечер она была на редкость весела. А сейчас ее оживленное лицо вдруг сморщилось, она прикусила губу, и в глазах ее появились слезы. Она стояла рядом со мной. Не глядя на меня, она схватила мою руку и крепко сжала ее. Подержала с минуту, приложила к своему бедру и выпустила. У меня осталось ощущение скользкого шелка, теплого мягкого тела.

– Ох, Лора…

Она тряхнула головой, смахнула костяшками пальцев слезы и, отвернувшись, налила себе коньяку. По лестнице, смеясь, спускались Фредди и Томми.

Я рот разинул от изумления. Я просто не знал, что думать. Этого быть не может, чтобы Лора была влюблена в меня. Наверно, она просто вдруг позавидовала молодости Томми. Стройному очарованию Томми, тому, что Томми – невеста, что Томми будет Питером Пэном. И однако же Томми не настолько уж моложе Лоры, и разве не сама Лора предложила Томми на роль Питера? Было ли это с ее стороны проявлением широты или изощренным поступком женщины, которой вдруг захотелось усугубить свое горе? Эти мысли в течение нескольких секунд промелькнули у меня в голове. В гостиную вошел Фредди.

– Послушайте, Фредди, не говорите пока ничего на службе, а то меня задразнят до смерти!

Через минуту мы с Томми были уже на улице. Шел очень мелкий дождь, скорее что-то вроде желтоватой измороси, – предвестник тумана.

– Родной мой, ты не сердишься на меня? Я, честное слово, не специально… ведь это Лора…

– О'кей. О'кей.

– Родной мой, мы ведь с тобой по-прежнему… помолвлены… верно?

– Ох, оставь ты меня в покое, – сказал я. – Ты и представить себе не можешь, как мне был отвратителен этот вечер. Не желаю больше видеть этих Импайеттов, я ненавижу их.

– Но, родной мой, разве мы?..

– Я пошел к Кристел, спокойной ночи.

– Разреши мне пойти с тобой. Мы могли бы все-таки сказать им.

– Нет.

– А ты им скажешь?

– Не знаю. Перестань надоедать мне, слышишь, Томми? У меня и без тебя много забот.

– Но, родной мой, мы же поженимся, верно, как ты вчера говорил, поженимся, верно?..

– Не знаю. Возможно. Как я могу предвидеть будущее?

– Ты придешь ко мне завтра, верно, как всегда?

– Да, да. Спокойной ночи.

Я быстро зашагал прочь. Дойдя до станции метро Глостер-роуд, я позвонил Кристел и сказал, что у меня грипп и я не приду.