Текст книги "Дитя слова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

СУББОТА

На следующее утро мы с Томми гуляли у Круглого пруда. Томми была счастлива. Она уже знала, что это – традиционное место наших примирений.

Рано утром к Кристоферу, как всегда, явились Мик и Джимбо. Джимбо купил мне какое-то растение в горшке – унылое и чахлое, никогда, судя по виду, не знавшее цветения. Тем не менее я был тронут. Неужели Джимбо своей мягкой, по-женски сострадательной душою валлийца почуял, что мне вскоре предстоит встреча с огнем? Он сунул мне горшок с растением поспешно и застенчиво, словно боялся проявить жалость. Немного позже появился телефонный мастер, а потом юноша с волосами, перехваченными резинкой. Это было уже нарушением правила; я ведь не разрешал Кристоферу собирать у себя больше трех посетителей сразу, но сейчас я решил смилостивиться в благодарность за растение, которое подарил мне Джимбо. Телефонный мастер принес гитару, и через некоторое время послышался тихий перебор струн, потом глухие постукиванья таблы и обрывки приглушенного пения. Возможно, «Чайки» все же обретали новую жизнь. Я не мешал им. Как только пришла Томми, мы тут же ушли. Мне не хотелось впускать ее в квартиру.

Мы прошли не спеша по дорожке, на которой царит Бронзовый всадник Уотса, и достигли Круглого пруда, этого средоточия деятельных и невинных развлечений, места таинственного и даже, пожалуй, святого, – пупа Лондона. Фокусница-иллюзионистка – погода предстала перед нами сегодня в новом обличье. Туман исчез, воздух был пронизан ярким рыжевато-желтым светом, и солнце вот-вот готово было прорвать облака, отчего все вокруг приобрело живые, хоть и несколько странные оттенки: мирный темный фасад Кенсингтонского дворца, зыбящаяся, металлически-серая поверхность пруда, радужные перья уток, белые паруса игрушечных яхт, красные свитера детей, голубой плащ Томми, серые Томмины глаза. Томми взяла меня за руку, и я не отнимал ее, – я казался себе ребенком. Сегодня я не испытывал к ней ни грана чувственного влечения.

Мальчишки запускали в небо змеев – бежали по дорожке, стремясь заставить странные птицеобразные конструкции подняться, по непонятной причине взмыть в воздух, натянуть веревку, дернуться вниз, снова взлететь, поплыть, унестись вверх, превратиться высоко-высоко в бесцветное пятнышко и исчезнуть в желтом небе, где все-таки, очевидно, плавает туман. Возбужденные псы с чуткими пятнистыми носами скакали по ослепительно зеленой траве, очумев от собачьей радости. Большие и маленькие, они бегали и кружили, опьянев от движения, потом вдруг останавливались и осуществляли эти таинственные масонские церемонии, с помощью которых овчарки, английские доги, терьеры, мексиканские чихуахуа и китайские мопсы узнают, что все они – собаки.

Мы любовались прихотливым бегом игрушечных яхт – их владельцы с сосредоточенно-важным видом обходили пруд, чтобы поймать свои кораблики на другой стороне, переставить паруса и послать их в новое странствие. Мы смотрели на то, как ныряли утки нырки, и как по-лебединому изгибали шеи лебеди, и как цепочкой плыли канадские гуси, слегка покрякивая от возбуждения, когда на берегу оказывался какой-нибудь ребенок, бросавший им хлеб. Мы смотрели, как старик кормил воробышков и маленькие птички, точно обезумевшие геликоптеры, кружили вокруг его пальцев. Мы видели в прозрачной зеленой воде красивые лапки лысух. Томми смеялась от счастья, сжимая мою руку. Я тоже смеялся. Мы сели на мокрую скамью. Подбежал колли и уткнулся теплой крепкой мордой в руку Томми.

Мне было необыкновенно хорошо. Я был добр с Томми, потому что не мог сейчас с ней ссориться, не мог тратить энергию на никому не нужные препирательства с милым ребенком по поводу, например, такой тривиальной проблемы, как поженимся мы или нет. Сама идея этого брака казалась мне теперь туманной и нереальной. В странном свете письма леди Китти передо мной предстал новый мир, или, возможно, это был древний мир, первобытный мир, во всяком случае такой, где никто не слышал о Томазине Улмайстер или о человеке, который ложился с нею в постель по средам.

Я повел Томми к Круглому пруду кружным путем – по мосту через Серпантин – и тщательно обследовал то место, где мне предстояло встретиться с леди Китти в понедельник утром. Я, конечно, боялся этой встречи и в то же время, как ни странно, чувствовал глубокое спокойствие, почти уверенность в себе, с какою я заснул накануне. Я находился сейчас в том промежуточном состоянии, когда уже нельзя ничего предпринять. Словно парализованный, я ждал, как ждет своей участи муха, на которую нацелился паук, – только я был хладнокровной, исполненной решимости мухой и ждал своей участи почти без волнения, настолько я был захвачен этой внезапной новой силой, вошедшей в мою жизнь. Я был мобилизован, я находился под присягой. Через какое-то время мне, конечно, придется принимать решения, сталкиваться с опасностями, рисковать, решать и выбирать. Но в этом чистом благословенном промежутке между сегодня и понедельником мне оставалось лишь сложить руки и ждать. Возможно, молиться, но даже не надеяться, даже не рассуждать, а просто ждать. Я чуть ли не желал, чтобы это время растянулось. Я был спокоен, исполнен сознания своей силы и каким-то таинственным образом стал другим. Радостное спокойствие, в котором я застыл, словно парализованный, передалось и Томми. Она поняла это как отважную решимость стать ее мужем (объяснение возможное, хотя и неверное), и, будучи женщиной неглупой, тактичной, воздерживалась от какого-либо давления на меня. Как ни дико это звучит, мы каждый по-своему были почти счастливы – во всяком случае, вполне могли любоваться воздушными змеями, яхтами, собаками, птицами.

– Колли такие умные.

– В самом деле, Томкинс?

– По-моему, они любят людей куда больше, чем собаки любой другой породы.

– А это признак ума?

– Они общаются с нами, они все понимают.

– Правда, Томас?

– В Шотландии можно увидеть на склоне холма колли, который сгоняет овец, а в миле от него, на крутом склоне, пастуха, который посвистом подсказывает ему, куда их гнать.

– Неужели такое можно увидеть в Шотландии, Томазина?

– Ты смеешься надо мной, Хилари. Ведь правда он смеется, колли?

Была суббота, вечер, и я только что прибыл к Кристел. Вечер принес с собой легкий бурый туман, тихо спускавшийся на землю, не такой густой, как накануне, но тем не менее размазывавший свет фонарей и очертания домов и даже приятно отдававший гарью и сажей. Я встряхнул пальто и положил его на кровать Кристел. У нее весь день горел маленький электрический камин, и в комнате сейчас было вполне тепло. Швейная машинка, по обыкновению, стояла на полу и казалась этакой доброй собакой. Стол с белоснежной кружевной скатертью был уже накрыт.

– У тебя все в порядке, милая?

– Да, да… а у тебя?

– Отлично. Что на ужин?

– Сосиски с картофельным пюре и бобами и пирог с черной смородиной, яблоками и кремом.

– Ух, хорошо. – Я открыл бутылку испанского бургундского.

Зачарованное состояние, в котором я пребывал у Круглого пруда, претерпело некоторые изменения под влиянием сумрачного дня. Страх, напавший на меня в баре на станции Слоан-сквер, вернулся, терзая возможностью провала всех надежд. Даже надеяться на что-либо было страшно. Да и на что я мог надеяться? Утром я был почти спокоен, ибо почему-то решил, что леди Китти скажет мне, что надо делать, и поможет преуспеть. Сейчас мне все казалось нелепым. Леди Китти была этаким слепым игроком и играла мной. Во всяком случае, собиралась. Весь день (лежа в одиночестве на своей кровати) я думал о Ганнере. О доме на севере Оксфорда. О Тристраме. Об автомобильной катастрофе. О том, как удивительно добр был ко мне Ганнер. О том дне, когда они с Энн пришли ко мне и принесли шампанское. О том, как я увидел его в больнице. О многом, о чем не следует думать.

Я попытался отвлечься, переключившись на мысли о Томми – намерен ли я действительно жениться на ней – и если да, то не следует ли мне сказать об этом Кристел сегодня же. Теперь я решил с какой-то безвольной обреченностью, что, пожалуй, все-таки женюсь на Томми. Я ведь по-своему любил ее. Прогулка у Круглого пруда показала, что я в общем-то ее люблю. Ее беззаветная любовь ко мне была, пожалуй, даром судьбы, которым не швыряются; беззаветная любовь Артура к Кристел была таким же даром судьбы. Некоторые браки так и заключаются, причем не обязательно неудачные. Может, если я женюсь на крошке Томми и дам ей заняться исцелением моей души, и наступит день, когда я буду доволен жизнью? Шагая сквозь легкий туман к Норс-Энд-роуд, я чувствовал усталость и грусть; напавшие на меня днем сомнения и страх перед понедельником несколько развеялись, я был исполнен решимости сказать наконец Кристел про Томми и про наш возможный, вероятный брак. Не исключено, что Кристел как раз и ждет этого; не исключено, что моя новость принесет ей облегчение и она почувствует себя счастливее, сделав выбор, а раз так, то мне следует признаться в своем намерении. Но до чего же мне вдруг стало грустно. Хотя в конце-то концов то, как я поступлю с собой, не должно меня волновать.

Я налил себе бокал еще довольно холодного бургундского. И вдруг увидел, что Кристел плачет. Из глаз ее выкатилось по крупной слезе, и, не сумев взобраться по округлой сфере щеки, они покатились к уху. За ними последовало еще две слезы.

– Дорогая моя, в чем дело?

Кристел быстро смахнула слезы и вышла в кухоньку, чтобы потушить газ под картофелем. Предельно испуганный, я последовал за ней. На лице ее промелькнуло выражение бесконечного отчаяния.

– Кристел, в чем дело? Что случилось, любимая моя девочка?

– Ничего. Все в полном порядке. Извини, пожалуйста, я просто глупая.

– В чем все-таки дело, скажи мне? Послушай, пошли посидим в креслах.

– Только не садись на свое мокрое пальто, дорогой.

– Скажи же мне!

– Просто дело в том, что… я порвала с Артуром.

– О Господи…

Мы сидели за столом и глядели друг на друга. Кристел сияла очки. В ее золотистых глазах снова появились слезы и побежали было вниз по щекам, но она быстро их вытерла.

Я подумал – с чего вдруг? Я подумал – Клиффорд Ларр. Да разве сам я в гнилом заповедном закоулке своей души не надеялся на это? Клиффорд бездумно и цинично решил помешать этому браку. Он считал, что достаточно ему для этого шевельнуть мизинцем, и оказался прав. Я почувствовал отчаяние, отвращение, злость. В голове у меня мелькнуло: сказать то, о чем я думаю, или промолчать. Но мне необходимо было знать правду – слишком уж я обозлился. И я сказал:

– Душа моя, это из-за Клиффорда? Он что, написал тебе, заходил сюда?

– Нет, нет… это не имеет к нему никакого отношения.

– Он не писал, и не приходил, и не звонил?

– Нет, нет, нет! Интересно, так ли это.

– Тогда почему же? Я считал, что ты все решила, я считал, что ты этого хочешь, я считал, что ты будешь счастлива.

– Нет, просто… извини меня… я понимаю, что веду себя глупо и ужасно… просто я поняла, что ничего из этого не выйдет.

– Но почему, почему ты передумала, что-то случилось, что-то заставило тебя передумать?

– Нет, ничего, просто я так решила.

– Ты не поссорилась с Артуром?

– Нет, мы никогда не ссоримся.

– Но почему ты так решила, почему?

– Пожалуйста, не сердись на меня…

– Я не сержусь! Ты ему сказала?

– Да, я написала ему. Видишь ли, я ведь никогда не была так уж уверена в том, что правильно поступаю, столько было всякого-разного…

– Это не из-за меня, ты порвала не из-за меня, не потому, что не хочешь оставлять меня одного? – О Господи, надо ей сказать сейчас про Томми? Что мне делать?

– Нет, нет, вовсе не из-за этого. Просто… дело во мне… не могу я выходить замуж – слишком поздно… я ведь уже старая дева… и такая счастливая-счастливая старая дева… – Теперь слезы уже заливали все ее лицо и щеки были мокрые.

Я придвинулся к ней вместе со стулом и обнял ее.

– Ох, Кристел, детка, любовь моя. – Она положила голову мне на плечо, и я стал гладить ее смешные пушистые волосы.

– Ты всегда говорил, что мы с тобой – дети, заблудившиеся в лесу.

– О Господи, да. – И насколько заблудившиеся, и в каком еще лесу. – Ох, Кристел, я так хочу, чтобы ты была счастлива, я так виню себя, я ведь испортил тебе жизнь, знаю, что испортил…

– Нет, не испортил, я люблю тебя, и если я могу тебе хоть в чем-то помочь и изредка побыть с тобою, я уже вполне счастлива.

– Снова и снова волной набегая, любовь моей Кристел меня осеняет.

Потом, успокоившись, мы съели сосиски с картофельным пюре; я дал себе волю и почувствовал глубокое постыдное облегчение от того, что Кристел решила не выходить замуж. Мы не говорили ни об Артуре, ни о Ганнере, ни о Томми, и, конечно же, я ничего не сказал ей про леди Китти. Но мы много говорили о былых днях, о фургончике и о тете Билл, о рождественских праздниках, когда мы были детьми. И я обещал Кристел пойти с ней на Риджент-стрит, посмотреть, как там все украсят к Рождеству.

Лифт починили, и я поднимался на нем. Было еще не поздно. Я ушел от Кристел, когда не было еще и десяти. Она совсем успокоилась и даже, как ни странно, сияла. Дорогое мне лицо просветлело от слез. Оно по-прежнему, как всегда на протяжении этих долгих-долгих лет, дышало безграничной любовью ко мне. А я все размышлял и размышлял о том, что заставило ее отступить. Быть может, в конечном счете сознание того, что ей для счастья достаточно любить одного меня? Быть может, действительно ее решение объяснялось тем, что она интуитивно отождествляла себя со мной, чувствовала мою крестную муку и решила избавиться от каких-либо обязательств, чтобы помочь мне пройти сквозь предстоящие испытания? Она, должно быть, решила, что с появлением Ганнера на моем горизонте надо мной нависла какая-то угроза. А если я в беде, то как она может думать об Артуре? Или вернее, вообразив, что я в беде, не обнаружила ли она, сколь мало он для нее значит?

На унылой, тускло освещенной площадке кто-то стоял у двери в мою квартиру. Сердце у меня пырнуло в пятки. Это был Артур.

– О, привет, Артур. Никого нет дома?

– Я не звонил. Я знал, что вы у… нее…

– Почему же ты не позвонил, дурень? Зачем стоять на площадке?

– Я не хотел мешать…

Я открыл дверь, и мы вошли.

Кристофер появился из своей комнаты, очень красивый, в новом халате, расшитом драконами.

– Послушайте, Хилари, тут приходила Лopa и… О, привет, Артур.

Слава Богу, я хоть с Лорой разминулся.

– Ты купил свечи?

– О Господи, снова забыл. Извините, пожалуйста! Могу я предложить вам…

– Нет, сгинь. И, пожалуйста, чтоб не было этой чертовой музыки.

Я ушел к себе в спальню. Артур последовал за мной, и мы оба сели на кровать. Артур заплакал.

– Ох, Артур, перестань, у меня был такой день…

– Она сказала вам?

– Да.

– Как вы считаете, она может передумать?

– Откуда мне знать? Нет, пожалуй, нет. – Вот он сидит тут, рядом, лицо дурацкое, красное, мокрое, – я смотрел на него, и мне стало его очень жаль, но одновременно я подумал: слава Богу, он не будет моим родственником.

– Извините, у вас не найдется носового платка? Я, кажется, забыл свой.

– Вот.

– Если бы я только знал почему. Если бы я мог это как-то изменить, я бы что угодно сделал. Я бы стал другим человеком…

– Это невозможно. Человек не может измениться. Если тебе отказали, сколько ни меняй шляп, ничего не поможет.

– А как вы думаете, у нее есть кто-то другой? Красивое ироничное лицо Клиффорда Ларра снова возникло передо мной. Нет, это, конечно, исключено.

– Нет.

– Она написала мне такое странное письмо – не хотите взглянуть? – Он сунул мне в руку листок бумаги, истерзанный крупным ученическим почерком Кристел.

Дорогой Артур.

Ничего у нас не получится, я не могу выйти за тебя замуж, ни к чему это, я такая никчемушная, я не из тех, кто выходит замуж, есть в моей жизни такое, из-за чего никакой брак не получится, так что извини уж. И пожалуйста, больше не приходи – ради меня не приходи, мне надо побыть одной, извини. С самыми добрыми мыслями

твоя Кристел.

Я содрогнулся, прочитав это послание, которое идиот Артур сумел все-таки мне всучить, а я не успел этому помешать. Какая странная записка. Но в общем-то ничего таинственного тут не было. Просто я по глупости решил, что Кристел собралась замуж. Слава Богу, эта опасность позади. Теперь я ужасно досадовал на Артура за то, что он привнес в нашу жизнь столько осложнений.

– Что мне сделать, чтобы измениться? – нудно тянул свое Артур.

– Сбрей усы.

– Вы хотите сказать…

– Ох, пошел вон, Артур, и перестань плакать. У каждого из нас есть о чем поплакать. Ты думаешь, я не мог бы затопить мир слезами, если бы стал горевать по поводу своих бед? Все у тебя в порядке. Просто наша Кристел немного тронутая. И ты еще счастливо отделался. Ради всего святого, найди себе нормальную куколку, купи стиральную машину и баджригера.[53]53
  Маленький австралийский попугай яркой раскраски, именуемый птицей любви.


[Закрыть]

Свет внезапно потух. Я выпроводил все еще шмыгавшего носом Артура за дверь, подождал немного и услышал, как он покатился с лестницы вниз. А я лег в постель и заснул.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Был понедельник, утро. В воскресенье настроение у меня снова переменилось – оно было уже другое, чем в субботу. В воскресенье я просто обмирал от волнения и страха, как в свое время перед экзаменами. Леди Китти и даже Ганнер превратились в нечто огромное, призрачно-расплывчатое, словно подсвеченные сзади жутким светом. Я отчаянно хотел, чтобы утро понедельника уже осталось позади и ничего катастрофического не произошло, хотя не мог представить себе, как будут развиваться события до того, как оно «останется позади». Мною владел непонятный страх: а вдруг меня подвергнут испытанию и признают непригодным или даже заманят в западню. Я опасался катастрофы, которая в буквальном смысле слова доведет меня до безумия. Сумею ли я вести себя разумно, не задохнусь ли, не лишусь ли чувств. Была у меня, конечно, и такая мысль, что я могу проспать и упущу леди Китти и уже больше никогда не смогу с ней встретиться. В воскресенье я побывал в трех кино и не запомнил ни одного фильма. В понедельник я проснулся в пять утра. В семь я уже шагал по парку. Сейчас было без пяти восемь.

Солнце только еще вставало – возможно, уже встало, но это мало что изменило в пейзаже. Над парком по-прежнему висела сумеречная мгла, и на дорожке, ведущей к мостику, горели фонари. Утро было холодное, тихое, и серый туман, поднимавшийся с озера, дополнительной завесой закрывал затененную аллею. Я уже раз двенадцать обошел ту часть парка, что лежит к северу от мостика. Я прошел на запад за сторожку, потом назад – до Роттен-Роу, подошел к воде с восточной стороны, снова назад – через стоянку для машин, взошел на мостик, снова вернулся и опять направился к сторожке. Нельзя сказать, чтобы здесь было совсем безлюдно. Проехало несколько машин, и время от времени из тумана возникали фигуры прохожих – они бросали на меня взгляд и шли дальше.

От волнения и страха меня тошнило, и казалось, вот-вот вырвет. Я страшно жалел, что уничтожил письмо леди Китти, так как сейчас вдруг начал сомневаться во времени и месте встречи. Может быть, мы должны были встретиться совсем не сегодня и совсем не здесь. Может быть, это вообще мне все приснилось. Никто не придет, я никогда больше не увижу Бисквитика, никогда не услышу о леди Китти. Воздух был невероятно студеный. Я оделся тщательно, но скромно – разрешил себе пальто и шарф, но был без кепки и перчаток. Кепки я, конечно, зря не взял. Холодный туман, казалось, пропитал меня насквозь, покрыв слоем мелких капель мое пальто, лицо, волосы. Даже руки, которые я держал в карманах, были мокрые и холодные. Я сознавал, что выгляжу, должно быть, ужасно – красноносый, растрепанный, замерзший. И попытался согреть нос ладонями. Но ничего не получалось. И носового платка у меня не было. А из ноздрей от учащенного дыхания вырывался пар и текло. Я сиял шарф – он был такой мокрый, что хоть выжимай. Снова надевать мокрый шарф мне не захотелось, и я держал его в руке, не зная, куда девать.

Было уже пять минут девятого, и туман стал еще гуще. Я бегом проделал путь от сторожки через стоянку для машин к озеру и остановился у воды. Несколько замерзших нахохлившихся уток плавали у берега. Сразу за ними сплошной завесой спускался туман. Здесь царила жутковатая тишина, приглушавшая звук невидимых, но часто проносившихся машин. Я уже начал подумывать, быть может, леди Китти приходила и ушла, разминувшись со мной, пока я в отчаянии бегал туда-сюда. Я решил, что надо, пожалуй, немного постоять в наиболее вероятном месте встречи – у озера, чуть восточнее мостика. Я ждал, прислушивался, всматривался. Никого, ничего. Было уже почти десять минут девятого. Не в силах стоять и ждать, с трудом переводя дух от волнения, я снова двинулся в направлении аллеи. Когда я подходил к тому месту, где Роттен-Роу поворачивает к северной оконечности Серпантина, из тумана материализовались два всадника. Лошади, шедшие рысью, приближаясь ко мне, пошли шагом. Я остановился, дожидаясь, пока они проедут мимо и исчезнут за поворотом. Перед глазами мелькнули две пары начищенных сапог, и я понял, что проехали две женщины. Затем лошади стали, и одна из женщин соскочила на землю. Это была Бисквитик.

Я застыл, буквально парализованный, смятенный, оскорбленный, а чем – не сразу сумел понять. Я ждал, что Бисквитик заговорит со мной, но она молчала. На ней был элегантный костюм грума. Волосы, аккуратно подобранные кверху, были собраны сзади узлом, на котором покоилась маленькая бархатная шапочка. Я даже заметил и маленький хлыстик с серебряной рукояткой у нее в руке. Заметил и блестящую кожу поводьев, дымящиеся ноздри довольно крупной гнедой лошади. Я увидел лицо Бисквитика, ничего не выражающее, отчужденное – лицо служанки. Она уже отвернулась от меня и взяла под уздцы другую лошадь, с которой спешилась вторая всадница. Бисквитик пошла прочь, уводя с собой обеих лошадей. Она исчезла в тумане. Передо мной стояла леди Китти.

Она сдернула с головы шапочку. Я заметил, что на ней элегантный костюм для верховой езды, лицо – тщательно подкрашено. Это было волевое лицо С довольно длинным носом, темными глазами и густой копной темных волос, рассыпавшихся, когда она сняла шапочку. Духи ее не сочетались с холодом, казались здесь неуместными.

– Как это любезно с вашей стороны, что вы пришли, мистер Бэрд, – сказала она. – Я очень вам благодарна. – Это звучало так, точно она приветствовала высокочтимого гостя на пороге своей гостиной. И манера говорить была типичная для дамы из высшего света, чего я особенно терпеть не мог.

Кровь прилила у меня к голове, рот свела судорога! Ярость. Я вдруг почувствовал, что меня чудовищно надули, что все это – возмутительный фарс, разыгрываемый с целью унизить меня. Это прибытие на лошадях, маскарадный костюм Бисквитика, отвратительная манера изъясняться у этой женщины, ее идиотское высокомерие. Эти хорошо скроенные брюки, эти чертовы до блеска начищенные сапоги. Элегантные кожаные перчатки, которые леди Китти сейчас стягивала. Очевидно (подумалось мне позже), в ту минуту я почувствовал примитивную ненависть бедняка к человеку, у которого есть лошадь. И дело не в том, что мне когда-либо – даже в детстве – хотелось самому иметь лошадь. Мы с Кристел никогда и не слыхали о богатых детях, у которых есть пони. И я никогда и не помышлял о верховой езде. Но сейчас эта богатая женщина, имеющая лошадей и Бисквитика в качестве служанки, вдруг вызвала во мне такую враждебность, что я на время лишился дара речи.

Поскольку я молчал, леди Китти сказала:

– Мистер Бэрд, извините меня, пожалуйста, за… А мы не могли бы где-нибудь присесть и поговорить?

Я сказал хрипло:

– Нет, я не могу…

Она поспешно перебила меня:

– Извините, я вполне понимаю, глупо было с моей стороны просить вас…

– Нет, ничего вы не понимаете. Я не возражаю поговорить с вами. Просто все это… я не могу… Вот что: извините, но я готов разговаривать с женщиной, а не с двумя женщинами и двумя лошадьми!

Леди Китти растерялась. Огляделась вокруг. Ни Бисквитика, ни лошадей нигде не было видно.

– Во всяком случае, – продолжал я, едва ли отдавая себе отчет в том, что говорю – я не могу разговаривать с вами сегодня: вы все испортили. Если вы придете сюда завтра в это же время – одна и пешком, то я буду с вами разговаривать. А сейчас извините, я… – И круто повернувшись, я зашагал к мостику. А дойдя до середины мостика, побежал.