Текст книги "Дитя слова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

ПЯТНИЦА

Была пятница, вторая половина дня, почти перед самым концом работы. Весь день я довольно удачно притворялся. И даже умудрился что-то сделать. Зашел Артур и с тревогой спросил, как мой грипп; я сказал, что лучше, а он возразил, что явно нет и я, видимо, чувствую себя ужасно. Он посоветовал мне пойти домой и лечь. Я сразу понял, что Артуру хочется поговорить со мной, но не стал его поощрять, а он привык не настаивать на своем и потому довольно быстро ретировался в свой чулан. Что же до Реджи и миссис Уитчер, то я пропускал мимо ушей все их выпады или отвечал на них с оскорбительной резкостью. Они похихикали, но вскоре им надоело, и они оставили меня в покое.

После обеда позвонил Фредди Импайетт в наилучшем расположении духа и сообщил, что он консультировался с устроителями пантомимы и все высказались за то, чтобы Томми играла роль Питера, так что не передам ли я ей эту радостную весть. Я сказал, что передам. Несмотря на отвратительный вечер накануне, я пытался поддержать в себе порыв, который толкнул меня к Томми, но которого больше не чувствовал. Наверно, не такая уж и плохая мысль – жениться на Томми. Наверно, я даже был бы «счастлив», что бы это ни значило. Это понятие, которое в среду вечером я на короткое время осознал, сейчас снова перестало для меня существовать. Возможно, в среду была просто постель, а не прозрение. Интересно, подумал я, станет ли мне все яснее после сегодняшней встречи с Томми. Если я сяду и буду смотреть на Томми, смогу я найти ответ? Я чувствовал себя страшно подавленным и страшно усталым. Головная боль вернулась. От шампанского или все-таки я заболеваю?

Когда на моих часах стрелки показали половину шестого, я встал и убрал все бумаги со стола. Из-за тумана Биг-Бена не было видно. Эдит и Реджи уже ушли. Они сказали: «До свидания», и я сказал им: «До свидания». Ни к чему заводить излишних врагов, даже если весь мир раздражает тебя до такой степени, что кричать хочется. Я надел пальто и кепку и решил отправиться в бар на станции Слоан-сквер и просидеть там, пока не настанет время идти к Томми. Я не сомневался, что Томми будет действовать мне на нервы. Еще один пропащий вечер. Я начал спускаться по лестнице. Я уже дошел до последнего марша, когда увидел в холле Ганнера, разговаривавшего с Клиффордом Ларром. Он отпустил какую-то остроту и теперь смеялся, по обыкновению раскачиваясь и захлебываясь слюной. Он был в пальто и либо только что пришел, либо уходил – по всей вероятности, уходил. Я застыл на месте. Клиффорд увидел меня и, незаметно продолжая наблюдать за мной, что-то любезно сказал Ганнеру. Я тихонько попятился вверх по лестнице. В этот момент Ганнер обернулся. Бегство стало невозможным. Я быстро спустился с лестницы и направился через холл к двери на улицу. Ганнер и Клиффорд молча провожали меня взглядом. Я прошел мимо, не глядя на них – лишь слегка наклонил голову в поклоне или кивке. Я шел так быстро, что у самой двери поскользнулся и изо всей силы ударился плечом о стену. Выскочив на улицу, я спотыкаясь сбежал вниз по ступеням.

В воздухе стоял туман. Обычные в час пик толпы спешили по улице – люди шли, закутавшись в пальто, опустив голову, сунув руки в карманы, – горбатые, расплывающиеся тени. Звука шагов слышно не было, словно все ступали на цыпочках. Сырая, насыщенная испарениями мгла желтовато клубилась вокруг фонарей, бурой массой сгущалась между ними – видно было не далее десяти ярдов. Холодный, сернистый, насыщенный копотью, отравленный воздух проникал в легкие, оседал в горле, наполняя ознобом тело. Автомобили с без толку зажженными фарами, освещавшими лишь туман, длиннющей вереницей осторожно, медленно ползли друг за другом. И все это сверху накрывала толстая мягкая тьма.

У меня было такое чувство, точно меня сейчас разорвет от бешеной ярости. Я судорожно заглатывал туман и вскоре закашлялся. Я чувствовал себя униженным, сраженным, раздавленным. Подумал было о том, чтобы вернуться и встать перед Ганнером, – зачем? Я ведь пробежал мимо него, точно пес, ожидающий пинка ногой. А выходя на улицу, чуть с позором не свалился. Я ведь даже не посмел взглянуть ему в лицо. Однако с лестницы я рассмотрел его лучше, чем в тот, первый раз. Он, конечно, располнел, но не так постарел, как мне показалось при нашей первой встрече. Светлые волосы, в которых за это время появилось немало седины, пышной короной окружали большую лысину. Лицо, некогда розовое и гладкое, потемнело и стало жестким. Он слегка сутулился, однако впечатление энергичности, напористости и большой жизненной и даже физической силы по-прежнему оставалось.

Я шел, раздираемый сомнениями и яростью. Я чувствовал какую-то необоримую ненависть к Ганнеру, желание с размаху ударить его по лицу. И в то же время мне хотелось вернуться и – не драться, а поговорить с ним… выправить гнусное впечатление перепуганного пса, которое я мог на него произвести. Я даже остановился и постоял среди медленно спешивших по домам людей, раздумывая, не вернуться ли все же. Но что, если его нет в холле. Что, если он уже ушел к себе наверх. Что, если мне придется подняться по лестнице, постучать в дверь его кабинета, войти и… я уже сейчас чуть не терял сознания от страха. Я понимал, что не смогу этого сделать. И я медленно двинулся дальше, пережевывая свое горе и стыд.

Я дошел до конца Уайтхолла и остановился, дожидаясь вместе со множеством других людей, чтобы огонь светофора прервал движение транспорта и мы могли перейти дорогу к станции метро Вестминстер. Красноватое пятно, маячившее высоко над нами, было освещенным циферблатом Биг-Бена. Я стоял, свесив руки, зажатый со всех сторон такими же, как я, человеческими существами, – вконец разладившийся механизм. И тут, как раз когда огонь светофора начал меняться, какая-то женщина, стоявшая позади, протиснулась вперед и встала рядом со мной. Рукава наших пальто соприкоснулись. Это была Бисквитик.

На ней было темно-синее драповое пальтишко с откинутым капюшоном. Черный глаз ее сверкнул рядом со мной. Ни она, ни я не смотрели друг на друга. Загорелся зеленый свет, и мы зашагали в густой движущейся толпе через дорогу. Когда мы достигли противоположного тротуара, я замедлил шаг – она тоже; мы шли по-прежнему, ни она, ни я не глядя друг на друга. Когда мы уже почти подходили к метро, я сказал:

– Передай, пожалуйста, привет леди Китти и скажи ей, что я вполне могу обойтись без ее шпионов.

Мы достигли ярко освещенного входа в метро, и я начал сворачивать или, вернее, протискиваться к нему. Бисквитик схватила меня за рукав.

– Пожалуйста. Пойдемте на мост.

Я повернул назад, и мы пошли вместе – теперь уже не с толпой – к набережной, затем пересекли мостовую и вышли к Вестминстерскому мосту. Мы молча прошагали до середины моста и остановились. Лишь отдельные прохожие шли мимо, а вообще на мосту было на редкость уединенно – точно мы стояли среди Хэмпстедской пустоши. Здесь туман закрутился темно-бурым газовым цилиндром, слегка расплывавшимся там, где горел фонарь. Яркая линия очерчивала выступы Палаты общин, но само здание казалось лишь бледным пятном, светлой вмятиной в темноте. Как и лунообразный лик Биг-Бена в вышине. Где-то на реке, ниже по течению, ухали в густом тумане гудки, и вой их был глухой, влажный, печальный. Я повернулся к Бисквитику. Она смотрела на меня из-под темной кромки капюшона, и ее узенькое личико было мокрым и взволнованным. От тумана волосы у нее были тоже мокрые и уже не такие черные, а словно припорошенные мелкими серыми капельками. Толстая коса змеилась по шее и исчезала под пальто. Она стояла, засунув руки в карманы, чуть запрокинув голову. Я осторожно положил локти на ее мокрые плечи и поцеловал в длинный, изогнутый, аристократически изысканный, арийский рот. Губы у нее отзывали туманом, почему-то морем и были очень холодные.

– Ну, маленькая принцесса…

Она продолжала смотреть на меня снизу вверх настороженно, с каким-то острым любопытством. Затем вынула руки из карманов и, вцепившись в клапаны на карманах, завладела моим пальто. Я снова поцеловал ее.

– Ну, девочка моя, Бисквитик… пошли куда-нибудь, займемся любовью. Ты теперь уже достаточно погонялась за мной. Пора получать вознаграждение. – Видно, такая уж мне выпала на этой неделе планида – заниматься любовью с девчонками. Весьма необычно.

– Откуда вы узнали? – спросила она.

– О чем? О том, что ты – горничная леди Китти? Так ты в самом деле горничная леди Китти?

– Да.

– Это было просто предположение. Неважно. Не будем об этом говорить. Пошли ко мне и займемся любовью.

Она рассмеялась:

– Какой вы смешной!

– Это ты смешная – бегаешь за мной повсюду, мисс Александра Биссет. В каком чине был твой батюшка?

– Полковник.

– Я тебе не верю. Он был женат на твоей матери? Топкое личико Бисквитика слегка насупилось, затем она сказала:

– Нет.

– Извини. Это меня, конечно, не касается. Мои родители тоже не были женаты. Я надеюсь, ты не считаешь меня… А ну, Бисквитик, скажи, как меня зовут, а?

– Как вас зовут? Хилари.

– Верно. Просто Хилари. Глупый старый Хилари. Никто на него не обижается. Ты ему прощаешь, да? Будем друзьями, хорошо?

– Да, да, – сказала Бисквитик с этим своим непонятным пылом, непонятным восторгом. – Давайте! Ох, Хилари… мне так жаль…

– Что тебе жаль, мой Бисквитичек?

– Мне жаль… я так хотела бы… Видите ли… у меня тут для вас кое-что есть…

– Ты это мне уже говорила, когда пыталась заманить в какое-то отвратительное кафе. Что же это?

– Письмо.

– Письмо? – Я вдруг ощутил прикосновение тумана, его колючий холод, его мрак. – Кто же… от кого…

– От леди Китти.

– Письмо… мне… от леди Китти?..

– Да. Вот оно. Вот. Только не потеряйте. – И она уже совала белый конверт мне в руку. Мои мокрые пальцы зажали его. Я чуть отступил от Бисквитика.

– О чем оно? И с какой стати леди Китти писать мне? Ты-то хоть знаешь?

– Нет, – сказала Бисквитик. И поспешно добавила: – Конечно, не знаю, я ведь всего лишь посыльная.

Я смотрел вниз на Бисквитика, и ее прелестное взволнованное тонкое личико вдруг застыло, отдалилось и стало лицом незнакомого человека. Ярость, страх, какой-то поистине суеверный ужас овладели мной.

– Что ж, посыльная, в таком случае можешь идти. Ты свое дело сделала. Иди же.

– Но я…

– Иди же. Иди.

Бисквитик повернулась и исчезла в тумане. Я стоял один посреди моста с письмом леди Китти в руке. Постояв так немного, я сунул конверт в карман в зашагал назад к станции Вестминстер. А десятью минутами позже я уже сидел в баре на платформе западного направления станции Слоан-сквер.

Я пил джин и читал письмо леди Китти. Люди входили в бар и выходили. В воздухе стоял несмолкаемый стрекот разговоров, в который то и дело врывался грохот поездов. Я несколько раз внимательно перечел письмо леди Китти. Вот оно:

Дорогой мистер Бэрд!

Надеюсь, Вы извините меня за то, что я так неожиданно обращаюсь к Вам с письмом. Я бы не стала этого делать без достаточно серьезных оснований. Скажу Вам сразу, что муж, конечно, все мне рассказал о том, что произошло в Оксфорде между Вами и первой миссис Джойлинг. Вам может показаться странным, что я пишу Вам; к тому же то, что я хочу сказать, не так просто выразить. Прошлое оставило страшный след в душе моего мужа и породило горечь, которая с годами не уменьшается. Казалось, тут уже ничего сделать нельзя. (А мы пытались.) И вдруг, к нашему удивлению, – так неожиданно, точно по воле Провидения, – вы оказались в одном учреждении. Я думаю, что сам он с Вами не заговорит. Обида его, как Вы можете себе представить, – велика, да и гордость тоже. Но я хочу, чтобы Вы заговорили с ним. Мне кажется, он охотно поговорил бы с Вами о прошлом, и еще мне кажется, что, если бы вы оба могли спокойно поговорить, это очень помогло бы моему мужу. Даже если бы вы встретились только раз и поговорили, это уже бы ему помогло. Не знаю, понимаете ли Вы меня? Психоаналитик едва ли ему поможет, а Вы можете – и только Вы. Я вовсе не хочу сказать, что он выведен случившимся из душевного равновесия, – отнюдь. Он здоровый преуспевающий мужчина, полный энергии и умеющий наслаждаться жизнью. Но рядом с ним все время эта тень, которая не исчезает. Я вовсе не хочу сказать, что она может вообще исчезнуть, но разговор с Вами помог бы снять своего рода злость на весь мир, даже желание отомстить, которое не отпускает его ни на минуту, как зубная боль. Если бы он мог, глядя на Вас, увидеть, что Вы – обычный человек, ставший старше и тоже немало выстрадавший. Я знаю, что многого прошу у Вас, так как Вы, возможно, вовсе не хотите говорить о тех событиях или вспоминать о них. Но я прошу Вас об этом, потому что, по-моему, это важно и Вы таким образом могли бы помочь моему мужу. И я надеюсь, Вам, быть может, самому захочется ему помочь. И еще одно важно: я не сказала ему, что пишу Вам. Пусть это останется тайной: он не должен знать, что я просила Вас встретиться с ним, ибо это, конечно же, обесценит Ваш поступок, – Вы это и сами понимаете. Поэтому, пожалуйста, что бы ни случилось, никому об этом не говорите. И еще одно: я пишу Вам на бумаге с моим гербом и адресом, но прошу Вас не писать мне и не звонить на Чейн-уок. Письмо это я посылаю Вам с моей горничной. Не будете ли Вы так любезны сказать ей, сделаете Вы то, о чем я прошу, или нет. Вы ведь вполне можете зайти к нему на службе и попросить об аудиенции. Пожалуйста, извините за то, что я написала Вам и попросила об этой великой услуге.

Искрение ваша Катарин Джойлинг

P. S. Я перечитала письмо и считаю, что осталось много такого, чего в письме не скажешь, но что Вы должны знать, прежде чем увидите моего мужа. Если бы Вы были столь любезны и встретились со мной один только раз и ненадолго, я бы все Вам объяснила. Насколько я понимаю, Вы любите парк, и я предложила бы встретиться там в понедельник около восьми часов возле озера Серпантин, с Вашей стороны моста. Пожалуйста, скажите моей горничной, придете Вы или нет. Я вполне пойму Вас, если Вы откажетесь. И, пожалуйста, непременно уничтожьте это письмо.

Это послание привело меня в состояние столь дикого волнения, что я с трудом мог дышать. Кровь бросилась мне в лицо, и сердце отчаянно колотилось – я даже прижал его рукой из страха, что оно может выпрыгнуть. Грохот поездов, гул разговоров волнами накатывались на меня и откатывались, и среди этого шума мысль моя, как в тумане, плыла сама по себе. Я сидел один, ничего не видя от волнения, захлестнутый болью и страхом и чем-то еще, от чего хотелось плакать, чем-то, что проникало мне в самое сердце; тем не менее я сумел заметить, что леди Китти пишет не очень складно, и не мог не подумать о том, что в это время года в восемь часов утра еще совсем темно.

Под письмом стояла дата недельной давности – его-то Бисквитик, видимо, и пыталась вручить мне в прошлую субботу. Письмо было написано аккуратно – ему наверняка предшествовал не один черновик. Леди Китти не теряла времени даром, но действовала осторожно. Только тут я сообразил, что Бисквитик должна отнести ответ, а ведь я отослал ее. Это меня очень огорчило. Конечно же, я ни секунды не сомневался и не колебался. Я безусловно выполню все, что захочет леди Китти. Я встречусь с ней, встречусь с Ганнером – возьму на себя инициативу, на которую он, по ее словам, никогда не решится. Я должен так поступить, должен довериться мнению леди Китти, что мой поступок принесет больше пользы, чем вреда. А права она или нет, это уже другой вопрос. Я не должен даже размышлять об этом. Я просто обязан поступить так, как она просит в своем письме. И то, что я не ответил ей сразу через Бисквитика, не будет, надо надеяться, истолковано ею как нерешительность. Конечно, и речи быть не может о том, чтобы самому отправиться на Чейн-уок. Но можно не сомневаться, что Бисквитик явится за ответом. Не без чувства тревоги, изумления и облегчения я вдруг понял, что все здесь организовано чуть ли не по-воениому четко. В этом не было сомнения, и когда это до меня дошло, я прислонился головой к стене в испуге и восхищении: ведь Бисквитик была отправлена наблюдать за мной и сообщать свои наблюдения, а леди Китти на основе их уже решала, можно ли довериться мне и послать свое – о Боже! – столь драгоценное письмо. Бисквитик, несомненно, снова появится, чтобы узнать мой ответ, узнать, буду ли я говорить с Ганнером и приду ли к Серпантину в понедельник в восемь утра.

Картина, развернувшаяся перед моим изумленным взором, была столь необычна, что я чуть не задохнулся от волнения. Подумать только – и это еще не самое удивительное! – эти две женщины обсуждали меня! Бисквитик, должно быть, дала обо мне в известном смысле благоприятный отзыв – однако на основании чего и в каких выражениях? Леди Китти не написала бы такого рискованного, такого смелого письма первому встречному. Какую она проявила фантастическую доброту, написав мне! И что, черт побери, она думает обо мне, какой образ она себе создала? Только теперь я понял, что, следуя моему идиотскому представлению о себе как о человеке почти несуществующем, я и не подумал, что у леди Китти может возникнуть хотя бы мысль обо мне. Узнав, что Ганнер снова женился, естественно было предположить, что он рассказал своей супруге о прошлом. Но я над этим не задумывался. Мне и в голову не приходило, что все эти годы в уме Ганнера и его второй жены существовало определенное представление обо мне. Это с моей стороны было, конечно, актом самозащиты. Какое чудовище все эти годы жило в их мозгу, – чудовище, о котором я не подозревал, по которое было частью моего «я»?

С моей стороны было нелепо и даже легкомысленно сначала подумать об этих женщинах. Но думал я о них недолго. Главным ведь был Ганнер. И, прочитав письмо в четвертый раз, я почувствовал, что мысль моя заработала, причем в неприятном для меня направлении. «Горечь… обида… ярость… жажда мщения…» По правде говоря, я никогда не представлял себе, что Ганнер думает об этом. Я понимал, что он может ненавидеть меня, но я представлял себе эту ненависть как нечто выкристаллизовавшееся, химически чистое, отвлеченное и уже отошедшее в прошлое, – острый нож, навсегда убранный в ящик. И не потому, что я считал, будто подобные чувства в конце концов блекнут и исчезают. Но я не числил эту ненависть среди живых, действующих факторов нашего мира, хотя бы потому, что уж никак не думал, что когда-либо снова встречусь с Ганнером. Если говорить о моей жизни, то для меня все это осталось позади. А что, если у Ганнера все эти годы ненависть только росла и расцветала пышным цветом? Что, если он строил планы мщения, что, если хотел убить меня, что, если все еще хочет? Какой же смысл – учитывая возможность такого кошмара – в спокойном разговоре, который трогательно предлагает мне леди Китти?

И однако же она написала мне, прося о помощи. Письмо ее озадачило меня, ибо впервые вызвало в моем представлении подлинный, дышащий злобой образ Ганнера, и в то же время леди Китти говорила в нем о возможности примирения и исцеления, которых надо хотя бы попытаться достичь, Придется тут ей поверить. У нее, должно быть, есть достаточно веское основание считать такой спокойный разговор возможным. Если бы при встрече с Ганнером меня не ждало ничего, кроме слепой ярости, леди Китти не стала бы делать мне такое предложение – ведь она же не круглая дура. А может быть, именно круглая дура? Такую возможность тоже не следует исключать. Так или иначе, важно повидаться с ней, прежде чем решить, как вести себя с Ганнером. Может, разумнее будет написать ему. И если он не захочет видеть меня, никакой драмы не будет. Ему останется только не ответить мне на письмо.

Но тогда – бешено заработала моя мысль – что станет со мной? Как я буду мучиться на протяжении этих часов и дней в ожидании ответа от Ганнера, а он мне так и не ответит, или ответит, но лишь сухо сообщив, что не желает меня видеть. Ведь с тех пор как я вскрыл это роковое письмо, в душе моей уже произошла огромная перемена. Совсем новые перспективы открылись передо мной! Я никогда ни на секунду не считал возможным примирение с Ганнером – даже самое относительное, в виде разговора. Тут и Бог едва ли мог бы помочь. Так в состоянии ли леди Китти совершить то, что не в состоянии совершить Бог? Конечно, на стороне леди Китти то преимущество, что она реально существует: она написала это письмо, сидя в своей комнате на Чейн-уок, и вручила его своей горничной… Но как ни поразительно то, что может из этого воспоследовать, она уже сейчас добилась поистине удивительных результатов. Она ведь совершенно перевернула все мои представления. Теперь я, по крайней мере, считал возможным разговор с Ганнером и установление какого-то мира между нами, а придя к такой мысли, уже хотел этого, отчаянно жаждал, и жажда эта была чем-то совершенно новым в моей жизни. Если бы такое могло произойти… Как ужасно жаждать почти невозможного, понимать, что это достижимо, но никогда не произойдет. Меня терзала новая мука, какой еще не ведали грешники, – словно Христос распахнул окно в ад, заглянул туда и слова его захлопнул.

Все эти размышления, это предвидение абсолютно новой пытки побудили меня обратиться мыслью к собственной персоне. Конечно, такого рода мысли никогда не были мне чужды, но сейчас все древние, знакомые, солипсические инстинкты самосохранения ожили – они требовали не испытывать судьбу: ведь перемена возможна, но возможно и поражение. Мне сейчас легче было жить с мыслью, что Ганнер может убить меня, чем с мыслью, что он будет меня игнорировать, просто не ответит на мое предложение. В конце концов ничего ведь еще не произошло, так ничему и не надо происходить, не надо менять условий моего существования. Для этого мне достаточно сказать «нет» леди Китти. И это будет вполне обоснованное «нет». «Нет» будет ответом, не только продиктованным предосторожностью, по единственно правильным. Я могу сказать «нет» и остаться в безопасности. И все же… разве я смогу не прийти в понедельник утром к Серпантину, когда воображение уже лихорадочно рисовало мне, как я стою там и жду?

В смятении и волнении я вскочил на ноги и вылетел из бара на платформу, все еще держа письмо в руке. Поезд из Хаунслоу как раз с грохотом влетел на станцию, наполняя воздух сухим оглушительным скрежетом. Не очень сознавая, что я делаю, я направился к эскалатору.

– Хилари!

Передо мной внезапно возникло лицо Бисквитика. Я налетел прямо на нее, схватил за пальто и, дернув, пригвоздил к стене рядом с собой. Люди на платформе прихлынули к поезду, пассажиры, сошедшие с поезда, потекли мимо нас. Мы с Бисквитиком прислонились спиной к рекламам.

– Привет, Бисквитик, вот мы снова и встретились. Что ты здесь делаешь?

– Я шла за вами.

– Шла… ты хочешь сказать?..

– Да, от самого моста. Мне ведь нужно принести ответ. И принести сегодня вечером. Я решила, что подожду, пока вы прочитаете письмо. И тогда смогу получить ответ.

– О Боже. Сколько же ты ждала?

– Недолго. Всего часа полтора.

– Часа полтора? Неужели я просидел тут полтора часа?

– Я наблюдала за вами в окно. Мне не хотелось мешать вам – вы же думали.

– Думал? Разве это значит – думал? А я-то не мог понять, что я делаю.

– Так что же мне сказать?

– Ах да, что сказать? О чем именно?

– Вы сделаете то, о чем просит вас леди Китти, и встретитесь с ней в понедельник?

– А я думал, ты не знаешь, что в письме.

– Я и не знаю. Я спрашиваю то, о чем мне велено вас спросить..

– Удобная ты девушка, вот что. Хотел бы я иметь такую горничную. Ответ, значит, такой: да и да.

– Да и да?

– Да – я сделаю то, о чем она меня просит, и да – я встречусь с ней в понедельник.

– Благодарю вас. В таком случае… спокойной ночи… Хилари.

Я посмотрел вниз на Бисквитика. Она смотрела вверх на меня. Пальто у нее уже высохло (неужели она действительно терпеливо просидела на холодной платформе все это время?), широко раскрытые глаза блестели, но я не стал заглядывать в них. Ее худенькое личико выглядело усталым. В этом грубошерстном бесформенном пальто она производила впечатление беженки. Я легонько поцеловал ее в щеку.

– Ну, пошла. А как ты будешь добираться отсюда до Чейн-уок?

– Пешком – ведь тут недалеко.

– Тогда – спокойной ночи.

Она повернулась и медленно пошла прочь, не оглядываясь, – стала на эскалатор, и он унес ее вверх из поля моего зрения. Я подождал, давая ей возможность начать обратный путь на Чейн-уок, где она доложит обо всем в каком-то ярко освещенном, уютном непонятном будуаре своей непонятной хозяйке. Через некоторое время я последовал за Бисквитиком и вышел на Слоан-сквер. Ночной воздух обдал меня холодом, от которого кровь сразу медленнее побежала по жилам. Я глубоко засунул руки в карманы. Туман стал чуть менее плотным. Я немного постоял, затем не спеша пошел в направлении «Королевского герба».

Внезапно я вспомнил о Томми. Взглянул на часы. Бисквитик прождала меня, оказывается, свыше двух часов.

Томми ждала меня уже больше часа. Я вошел в телефонную будку у театра Ройял-корт и позвонил ей.

– Томми…

– Ох, мой родной… родной мой… слава Богу. Я просто не знала, что и думать… решила, что тебя сшибло, решила – убило… Я так беспокоилась… Ну, слава Богу, слава Богу…

– Томми, извини меня, пожалуйста…

– Ничего, мне уже стало легче от того, что я услышала твой голос, ох, насколько же легче… Я Бог знает что навоображала…

– Извини, дорогая…

– Ты сейчас придешь?

– Знаешь, нет, не могу… Молчание.

– Томми, извини, пожалуйста, это не потому, что я… я хочу сказать, я вовсе не провожу время с кем-то еще. Я звоню тебе из автомата на Слоан-сквер и еду сейчас домой. Просто я пропустил два-три стаканчика и забыл о времени и так что теперь, наверное… лучше мне поехать домой… извини меня, пожалуйста.

Помолчав немного, она сказала:

– Хорошо… родной мой… я просто очень огорчена, что не увижу тебя… мне так хотелось тебя видеть. А ты не можешь… завтра мы не встретимся?

– Да, да, завтра… завтра утром. Если хочешь… приходи ко мне часов в одиннадцать… мы можем пойти с тобой погулять.

– О, прекрасно, о, спасибо, я так рада… не волнуйся, со мной все будет в порядке, я не буду мучиться бессонницей. Надеюсь, ты ничем не расстроен, нет?

– Нет, нет…

– Приятных снов, мой родной.

– И тебе тоже, Томми, приятных снов… доброй ночи.

И я действительно спал спокойно. И последнее, о чем я подумал, прежде чем заснуть, это о том, что леди Китти наконец взяла все в свои руки и теперь все устроится наилучшим образом. Леди Китти… все… все… устроит…