Текст книги "Дитя слова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

ПОНЕДЕЛЬНИК

А немногим более чем через час я вставлял ключ в дверь квартиры на Лексэм-гарденс. Небо могло обрушиться и земля расколоться, но я знал, что сегодня, в понедельник, Клиффорд Ларр будет ждать меня и стол будет накрыт для ужина.

Я отпер дверь. Стол был накрыт. Клиффорд на кухне помешивал что-то.

– Привет, милый.

– Привет, – сказал я, снимая пальто.

– Прошла ваша простуда?

– Какая простуда?

– Та, которая якобы была у вас в прошлый понедельник.

– А, эта… Что сегодня на ужин?

– Суп из чечевицы. Тушеный цыпленок. Стилтонский сыр.

– Отлично.

– Расскажите мне что-нибудь.

– Что?

– Что угодно. Я изнываю от скуки.

– Одна девушка только что дала мне пощечину.

– Великолепно. Томми?

– Нет. Горничная леди Китти.

– Ну и дожили же вы, что вас бьют по щекам горничные. Очевидно, пытались ее поцеловать?

– Да.

– Вы ведете себя как последний грубиян. Я полагаю – это от раннего созревания. А что думает леди Китти?

– Она не знает.

– Почему вы так считаете?

В самом деле – почему? Неужели Бисквитик рассказывала Китти о моих идиотских поцелуях? Меня окружали страшные, опасные тайны. Я испугался, стало отчаянно стыдно.

– Ни на что другое я не годен – вот только целовать горничных за кустом и получать пощечины. Я ушел со службы.

Клиффорд задумчиво просвистел три поты, продолжая помешивать свое варево.

– Почему?

– Из-за Ганнера.

– Значит, вы опять с ним виделись после нашего разговора в парке в среду.

– Да. Я виделся с ним вчера.

– И он сказал, чтобы вы ушли?

– Более или менее. А вообще все было совсем не так, как вы думаете. – Я палил себе в рюмку шерри и сел на свое обычное место.

– У вас что, так и не произошло трогательного примирения?

– Нет.

– Вы подрались?

– Нет.

– Тогда что же, черт подери, произошло между вами?

– У нас было клиническое интервью.

– Потрясающе. Опишите.

– Со мной не соскучишься, верно? Можно взять этих орешков?

– Да, но только не слишком много. Продолжайте.

– Он ненавидит меня, – сказал я, – и перестать ненавидеть – не в его власти. Вот этого я как раз не предвидел. Как и вы, я считал, что будет либо примирение, либо драка. А поскольку я не считаю его законченным идиотом, мне казалось, что если он хочет видеть меня, значит, имеет в виду что-то вроде примирения.

– Вы мне этого в среду не сказали.

– Как и вы, я не всегда говорю то, что думаю.

– Я не знал, что вы были так оптимистично настроены.

– А я и не был. Но я, видимо, надеялся… сам не знаю, чего я ждал…

– Вы ведете себя совсем иначе, чем я, поэтому иногда я просто вас не понимаю. Вы надеялись, да? И до сих пор еще надеетесь? Вы, конечно же, понимали, что абсолютно наивно ждать примирения – искренности, смирения, в любом случае это была бы безусловно комедия, и все же не слишком ли требовать такого от столь преуспевающего человека, как Ганнер?

– Но вы же сами в среду говорили, что ждете именно этого, что потом из меня сделают блудного сына, вы же сказали: «Я все это вижу».

– Как вы только что заметили, я не всегда говорю то, что думаю.

– А-а. Значит, вы этого опасались?

– Хоть вы и тугодум, но иногда и до вас доходит.

– Но одного Вы могли не опасаться: дружбы между мной и Ганнером не возникнет. Это абсолютно исключено.

– Вот и прекрасно. Но вы так и не описали мне ту клиническую сцену.

– Она была задумана одним из психоаналитиков Ганнера. Он, оказывается, хотел встретиться со мной только для того, чтобы избавиться от эмоций, подобно тому, как обезвреживают бомбу, взрывая ее под контролем. Только взрыва на этот раз не произошло. Оба мы были холодны, как лед.

– Хватит, опять стало ужасно скучно. Расскажите лучше, что он говорил.

– Он сказал, что ему стало легче от того, что он произнес имя Энн при мне. Сказал, что его ненависть ко мне постоянно оживляла ее, сделала жутким призраком.

– А, понятно, – задумчиво произнес Клиффорд, глядя на меня в упор. – Это уже имеет какой-то смысл. Это я могу понять.

– А я не уверен, что могу. Вот, примерно, и все. Говорил только он. Я же вел себя, как редкостный кретин, бесчувственный зомби. Ганнер вынудил меня быть таким.

– Это я тоже могу понять.

– Затем он простился со мной и отослал.

– Предварительно порекомендовав уйти со службы.

– Да.

– И, однако же, вы снова встречались с ним сегодня.

– Откуда вы знаете?

– Я шел за вами следом по лестнице. Что же произошло сегодня?

Я, конечно, не собирался рассказывать Клиффорду об этой пренеприятной истории, которая произошла между Кристел и Ганнером.

– Да ничего особенного.

– Вы лжете. Он знает, что вы встречались с его женой?

– Нет.

– А вы встречались еще раз – после среды?

– Да.

– И вы влюблены в нее?

– Да.

– Еще бы – конечно. Вы действительно глупы. Совершенное дитя в том, что касается человеческой природы. Такая женщина что угодно может с вами сделать. А ведь она даже и не умная. Просто избалованная и самоуверенная. Глупая романтическая бабенка, которой правится втягивать мужчин в таинственные интрижки. Вы целовались с ней?

– Нет!

– Значит – только с горничной.

– Только с горничной.

– Кстати, а как вы видитесь с горничной?

– Она приносит мне письма.

– Типичная ситуация. Она, по-видимому, все время бегает по Лондону, разнося тайные записочки. Вы же не считаете, что вы единственный, кто их получает, верно?

– Нет, считаю, – сказал я. – Такого рода записки получаю только я. Никто больше не связан с Ганнером и с его женой столь удивительными узами.

– Послушать вас, можно подумать, что вы этим гордитесь. Когда же вы собираетесь поцеловать леди Китти?

– Никогда! Вы просто ничего не поняли. Я могу еще раз увидеться с Ганнером, я могу еще раз увидеться с ней, но ни тот, ни другая вовсе не хотят, чтобы я возле них терся. Я всего лишь средство для исцеления, катализатор. Леди Китти не интересуется мной, она заинтересована лишь в том, чтобы излечить мужа от наваждения.

– Вот тут вы, возможно, очень ошибаетесь, – задумчиво произнес Клиффорд. – А как же с Кристел?

– Что значит – как же с Кристел?

– Кристел должно же быть отведено какое-то место во всем этом.

– Никакого места Кристел тут не отведено. Кристел так же далека от реальной жизни, как святой столпник.

– Неплохой образ. Но все не так. Из этого получится уютненькая ситуация. Я вполне могу представить себе леди Китти, навещающую Кристел с термосом горячего супа в корзинке.

– Вот что, Клиффорд, заткнитесь.

– Неужели вы не понимаете, что вас затягивает в паутину?

– Я бы очень хотел, чтобы меня затянуло! Но никто меня не затягивает – меня ампутируют. Господи, я же вытряхиваюсь с работы, перехожу в совсем другой мир. Чего еще они могут от меня хотеть? Я свое предназначение выполню и исчезну.

– Где же ваша новая работа?

– У меня нет работы! Я только сегодня подал в отставку! И я не знаю, сумею ли что-то найти! Скорей всего кончу тем, что стану жить на пособие по безработице или продавать спички. На этот раз меня действительно уничтожили, неужели вы не видите; я все время катился под гору и теперь уже действительно вот-вот окажусь в сточной канаве, откуда, как вы часто отмечали, я начал свой путь и где мне и место! – До этой минуты я и сам так ясно себе этого не представлял. Я еще раз увижу Китти. А потом – полный крах.

– Как интересно, – отозвался Клиффорд. – Возможно, вы сопьетесь и станете одним из этих примелькавшихся опустившихся ничтожеств, что сидят на ступеньках учреждений Уайтхолла и выклянчивают по фунту у бывших коллег.

– А вам, черт побери, это будет глубоко безразлично.

– Следует ли это рассматривать как прошение о вспомоществовании?

– С тех пор как я пришел, вы только и делаете, что подкалываете меня, вы всегда меня подкалываете.

– Не разбейте эту рюмку – она из числа моих лучших.

– Я ухожу. Вы совершенно ясно дали понять, что пора мне исчезнуть из вашего элегантного общества. Найдете себе какого-нибудь другого миленького тихонького странненького человечка, который будет посещать вас отныне по понедельникам. Ладно уж, не буду бить вашу чертову рюмку. Прощайте.

Я вскочил на ноги. Клиффорд быстро встал между мною и дверью и, взяв у меня из рук рюмку, задержал мою руку в своей.

– Милый мой. Прекратите. Милый вы мой. Я снова сел.

– Неужели вы не знаете правил ведения беседы? – сказал он. – Неужели вы их не понимаете, не понимаете меня! Я думал, что это будет нетрудно. – И он тихонько постучал по моей голове.

– Ладно. Простите. – Такого рода вещи случались у нас и раньше.

Мы прошли в столовую и принялись поглощать чечевичный суп. Он был превосходный.

ВТОРНИК

Мой самый любимый.

Это опять я. Я понимаю, что порчу тебе жизнь. Я ждала тебя в воскресенье до пяти, и Кристофер так устал от меня, и я так сама устала от себя, что ушла. Ты, очевидно, снова исчез специально, чтобы причинить мне боль и заставить меня понять наконец, что ты действительно не желаешь иметь со мной ничего общего. Но же, когда я сидела подле тебя и вязала, а ты лежал в постели, нам было так покойно и хорошо вместе, точно мы – двое супругов, и я, само собой, поверила, что служу утешением тебе. Я знаю, что ты в беде, но я, видимо, ничем тут не могу помочь. Я вызываю у тебя лишь раздражение, и это меня ужасно огорчает. Мне так больно. А тебе не очень-то весело любить чужую жену – ты же понимаешь, что никакого будущего тут быть не может. Слухи об этом, наверно, уже просочились к тебе на службу. Я окончательно заявила Фредди, что не стану играть Питера, так что тут ты сталкиваться со мной не будешь. Только я не могу, не могу поверить, что все между нами кончено. Я чувствую себя так крепко с тобою связанной, точно я – твоя мать. Ты не можешь от меня избавиться. Пройдет твоя беда, и ты увидишь, что я по-прежнему жду тебя. Я люблю тебя. Прости все мои недочеты. Я буду ждать тебя в пятницу, как всегда.

Преданная тебе и любящая тебя Томазина.

Был вторник, раннее утро; я сидел за моим столом на службе – остальные еще не пришли – и читал очередное письмо Томми, которое она обычно отправляла мне по вторникам из Кингс-Линна. Ссылка на «чужую жену» привела меня в полный ужас, пока мне не пришло в голову, что, конечно же, бедняжка Томми имеет в виду Лору Импайетт! Пусть так думает – оно удобнее, и уж во всяком случае не я стану рассеивать это подозрение, зародившееся в глупой головенке Томми. Представление, что я влюблен в Лору, могло возникнуть лишь по наивной слепоте, могло служить тривиальной ширмой для прикрытия страшной правды. Пусть так и будет. То обстоятельство, что Лора по-своему любит меня – или во всяком случае считает, что любит, – может подкрепить эту полезную фикцию и даже привести к тому, что Лора намекнет Томми, будто я люблю ее! Никакого вреда это не принесет. А вот если чудовищная правда о том, что я влюблен в жену Ганнера, когда-либо выплывет наружу, это пошатнет мой разум, пошатнет мир. Встречусь ли я с Томми, как всегда, в пятницу? Это представлялось мне чрезвычайно сомнительным. К тому же пятница была еще очень далеко, и между нею и сегодняшним днем могли произойти важные события.

Я пришел на службу, хотя и знал, что не смогу работать, потому что обязан был еще месяц отслужить, а также – и это куда ужаснее – потому что не мог придумать, чем бы заняться. Надо искать другую работу. Но как? Как это делается? Моя работа мне никогда особенно не нравилась, но ничто мне здесь не угрожало, а многое даже забавляло. Сумею ли я теперь продать себя не государственному учреждению в этом подлом мире свободного предпринимательства, где блестящий оксфордский диплом первой степени никого не удивит? Может, мне следовало бы попытать счастья в совсем другой области – скажем, стать школьным учителем? А быть может, мне вовсе и не обязательно уходить с государственной службы – не достаточно ли было бы просто перейти в другое учреждение? И зачем вообще я так отчаянно спешил подавать в отставку? Однако по здравом размышлении я решил, что поступил правильно. На то, чтобы добиться перевода в другое учреждение, могут потребоваться месяцы и месяцы, а я тем временем буду находиться под вечным страхом оскорбить Ганнера лицезрением моей особы.

Меняла ли вчерашняя записка Китти что-либо в создавшейся ситуации? Нет. Возможно, я еще раз поговорю с Ганнером, а возможно, нет. Но я не считал, что новый разговор с ним может что-то изменить в наших отношениях или поколебать мою решимость исчезнуть. Вот этим я отличался от моей любимой Китти, – а ее глупость точно определил Клиффорд; я, хоть и любил ее, полностью был с ним согласен, ибо она все еще воображала, будто Ганнер может «сломаться», будто ему, грубо говоря, необходимо простить меня, дабы обрести душевный покой. Китти все еще верила в возможность «сцены примирения». Да я и сам до недавнего времени глупо, вопреки своему чутью, втайне верил в такую возможность. Но не теперь. Больше того, в моем отношении к Ганнеру происходило некое ужесточение. Я готов был ради него взять на себя вину и разыграть это перед ним. Прекрасно. Если он может проявлять хладнокровие, то и я тоже могу. Во всяком случае, мы можем его изобразить, – тогда мы не затронем самого сокровенного и сможем расстаться без омерзительной драмы. Но можно ли считать столь жалкое решение наилучшим? Я этого не знал, да сейчас меня это и не интересовало. Два обстоятельства на данный момент господствовали надо всем: завтра Ганнер увидится с Кристел, а послезавтра – я увижу Китти.

Чем больше я об этом думал, тем больше мне претила мысль, что Ганнер увидится с Кристел. Почему я согласился? Я все еще – даже тогда – был под впечатлением, что каким-то образом нахожусь во власти Ганнера, что я обязан – из-за прошлого – выполнять его приказания, его волю. Сегодня я чувствовал себя менее покорным. Я ведь мог сказать ему тогда просто «нет». И не было никакой необходимости угодливо сообщать Кристел о его желании встретиться с ней и потворствовать ее нервическому желанию еще раз увидеть его. Какой от этого будет прок? Ведь эта встреча может глубоко, надолго вывести из равновесия Кристел, чье душевное спокойствие было не менее зыбким, чем мое. Мысль об этой встрече приводила меня в величайшее смятение, словно я действительно мог опасаться (только это уж было полное безумие), что Ганнер может снова лечь с Кристел в постель. Да и было ли это на самом-то деле? То, что он так неожиданно попросил о свидании с нею, подтверждало достоверность ее рассказа. Быть может, он хотел – чего? Попросить у нее прощения, еще раз поцеловать ей руку? Все это преисполняло меня отвращением и желанием сорвать его затею. Я понимал, что запретить Кристел встретиться с ним теперь, когда она ждет этого отвратительного визита, – уже поздно. Быть может, настоять на том, чтобы присутствовать при их встрече? Это, конечно, все испортило бы. Тем не менее я решил применить более мягкую форму саботажа. И, разорвав на кусочки письмо Томми, я написал Кристел записку, которую она получит по почте на следующее утро и которая гласила:

Моя любимая.

Я очень волнуюсь по поводу твоей встречи с Г. В самом ли деле ты хочешь его видеть? Если в течение дня ты решишь, что не хочешь, – позвони мне на службу. Если ты не позвонишь, я подойду к твоему дому около семи и буду ждать – заходить я не стану: пусть он, когда приедет, увидит меня. В таком случае, если я тебе понадоблюсь, ты сможешь открыть окно и крикнуть. Надеюсь, ты не позволишь ему задерживаться. Мне хотелось бы поговорить с тобой сразу после того, как он уйдет.

С самой нежной любовью – X.

Я только поставил точку, как услышал, что кто-то вошел в комнату, и обернулся. Это был Артур. Он, видимо, выздоровел после гриппа. Выглядел он весьма бледным. Он вошел, взял стул Реджи, поставил его рядом со мной и сел.

– Привет, Артур. Я не ожидал увидеть тебя сегодня. Твой грипп прошел?

– Да. Я чувствую себя отлично. Хилари, это правда, что вы подали в отставку?

– Эта новость уже всех облетела? Да.

– Мне сказал швейцар. Почему?

– Ты знаешь – почему.

– Ох, батюшки, ох, батюшки! Что же вы будете делать? Лицо Артура все сморщилось от сочувствия и волнения, усы его ходили ходуном. Мне захотелось его ударить.

– Поеду в Австралию.

– В Австралию?! С Кристел?

– Хилари, это, конечно, неправда, что вы подали в отставку? – Голос Эдит Уитчер.

– Мы-то считали вчера, что вы шутите! – Голос Реджи Фарботтома.

Артур поднялся. Он сказал:

– Вы ведь придете сегодня вечером, да? Я же не заразный.

– Хилари, какого черта вы подали в отставку?

– Послушайте, вы же сами отдали Эдит свой стол, никто у вас силой его не захватывал.

– Но, Хилари, почему?

– Захотелось сменить место, – сказал я, повернувшись к ним. Артур был уже у двери. Я видел в профиль его лицо, погрустневшее при мысли о том, что Кристел отправляется в Новый Южный Уэльс. – Мне до смерти надоела эта жалкая монотонная жизнь.

– Ну, по-моему, все мы…

– Я решил, что настало время немного встряхнуться. Взяться за что-то повое.

– Но за что?

– Хочу открыть парикмахерскую!

– В Австралии, – добавил Артур.

– Хилари собирается открыть парикмахерскую в Австралии!

– Что у вас тут происходит? – спросил, входя, Фредди Импайетт. – Хилари, вы в самом деле подали в отставку? Почему, черт возьми?

Остальные, к которым теперь присоединились еще Дженни Сирл и Скинкер, отступили из уважения к высокому рангу Фредди. Он сел подле меня на стул, который только что занимал Артур. Совсем как врач, пришедший к больному.

– Просто решил сменить место.

– Но почему… для этого нет никаких оснований… Быть может, стоило бы обсудить это…

Мне вдруг пришло в голову, что Фредди может подумать, будто я ухожу в отставку из-за Лоры! Неужели он считает, что я влюблен в нее? Или что она влюблена в меня? Ну и пусть считает.

Я придал лицу похоронное выражение.

– Просто я подумал… что пора куда-то передвинуться… Лицо у Фредди было очень встревоженное. Он был порядочным, глупым, гуманным человеком.

– Не надо ничего делать в спешке. Вы знаете, что потеряете право на пенсию? Я очень надеюсь… Послушайте, мы ведь увидим вас в четверг, как всегда, верно?

В четверг!

– Да, конечно, – сказал я, чтобы избавиться от пего. Он медленно вышел из комнаты. Остальные тут же придвинулись ко мне.

– Хилари, вы действительно уезжаете в Австралию?

– Хилари – просто герой.

– Мы бы все с радостью уехали в Австралию, только мы не такие храбрые, как Хилари.

– Хилари – великий человек.

ВТОРНИК

– Боже правый, Артур, что ты с собой сотворил?

Был вторник, вечер, и я зашел к Артуру. По дороге я довольно долго просидел на станции Слоан-сквер. По вторникам я избегал станции Ливерпул-стрит, опасаясь встретить Томми, когда она возвращается из Кингс-Линна. На столе у Артура уже стояла обычная жратва: язык, картофельное пюре с горошком, бисквиты и сыр, бананы. Я принес вино.

Я ведь видел Артура утром и сейчас вдруг обнаружил, что он за это время сбрил усы. Это поразительно изменило его внешность. Он выглядел моложе и интеллигентнее.

– Вы же сами мне советовали.

– Я?

– Да. Я однажды спросил вас, могу ли я как-то себя изменить, и вы сказали, что я мог бы сбрить усы.

– Я же говорил несерьезно. Тем не менее я считаю, что тебе без них куда лучше. Верно? А это еще что значит?

На полированном буфете Артура и на кресле с аэропланами в стиле art déco[59]59
  Декоративном (франц.).


[Закрыть] в изобилии лежали яркие брошюрки бюро путешествий. Сиднейская гавань, сиднейская опера, многомильный залитый солнцем пляж, водные лыжи, сёрфинг, кенгуру…

– Меня ведь здесь ничто не держит, – сказал Артур. – Вот я и подумал, что мог бы тоже поехать с вами, если вы не возражаете.

– Куда поехать?

– В Австралию.

Я расхохотался. На минуту я почувствовал себя удивительно свободным, беззаботным, ко всему безразличным, как бывает с человеком, доведенным до предела отчаяния. Мысль, что я увижу Китти в четверг – хотя и увижу ее в четверг в последний раз, – заливала все мертвенным, однако же поддерживавшим жизнь светом. Еще одна благословенная, Богом данная передышка. А потом – пусть все летит в тартарары. Испытывал я и странное чувство мрачного удовлетворения от того, что буду завтра играть роль полицейского при Ганнере. Пусть Ганнер считает, что ему удастся изгнать призрак Энн, повидавшись со мной, и изгнать призрак Кристел, повидавшись с Кристел, но ему не избавиться от меня, не изгнать мой призрак. Я все еще тут. И, быть может, еще предстоит драка.

– Это была тоже шутка, – сказал я. – Ни в какую Австралию я не еду.

– О-о, – с облегчением выдохнул Артур. – А я с тех пор, как вы сказали, только и думаю об Австралии.

– Ну теперь можешь перестать думать.

Он собрал брошюрки и положил их аккуратной стопкой на буфет. Мы сели ужинать.

В обществе Артура мне стало немного легче. Частично это подтверждало мысль, к которой я пришел накануне, о том, что надо следовать заведенному порядку, какие бы неприятности ни ждали нас. Был вторник, и я сидел у Артура. Но было тут и еще кое-что. Человек маленький, неталантливый и нечестолюбивый, которому судьбой было уготовано провести жизнь в чулане, Артур, однако, обладал одним весьма существенным достоинством – он был безвреден. Это был добрый, бесхитростный, безвредный человек, и у него достало ума полюбить Кристел, понять Кристел, понять, чего она стоит. За это я испытывал благодарность к Артуру, которая как бы высвечивала его для меня. С практической же точки зрения он являлся для меня сейчас тем, с кем я мог говорить о ситуации, в какую попал. Собственно, он был единственным, с кем я мог об этом говорить, поскольку для Кристел это была слишком болезненная тема, а Клиффорд только отпускал язвительные шуточки.

– Как поживает Кристел? – спросил Артур.

– Прекрасно.

– Я хотел сказать вам – не волнуйтесь: я не намерен без конца говорить об этом… но я по-прежнему надеюсь – тут уж ничего не поделаешь. Я всегда буду к ее услугам. Вы ей скажете просто, что… Артур всегда будет к ее услугам?

– Да. Конечно.

– О, вы думаете, есть шанс…

– Ну, не…

– Я полагаю… о Господи… я подумал… не знаю, хотите вы говорить о той, другой истории, как там она развивается?

– Та, другая история развивается сенсационно, – сказал я ему. А как она, собственно, развивается? Это можно было описать по-разному, в разных тонах. Для Артура я решил избрать сенсационный тон. Но почему? Я чувствовал настоятельную потребность все прояснить. Во мне еще сохранились остатки чувствительности и слабовольных сожалений, «слащавая сентиментальность», как это назвал Ганнер, хлам иллюзий, который следовало вымести, – хлам, уже притягивавший к себе глупую сентиментальную наивную душу Артура.

– Ох, расскажите же…

– Я встречался с Ганнером.

– О, прекрасно… ох, я так рад… так рад… И вы заштуковали все?

Что за дурацкое выражение!

– Заштуковали все? Заштуковали – что? Не будь идиотом.

– Что же в таком случае произошло?

– Мы полюбовно решили, что терпеть друг друга не можем.

– Но вы же к нему такого чувства не испытываете. Он вам нравится – во всяком случае, вы хотите ему добра и стараетесь, чтобы он простил вас. А если нет, тогда зачем все это?

В самом деле – зачем?

– Многое произошло с тех пор, как я рассказал тебе эту историю, собственно, все сказанное мною сейчас уже устарело. Поставить тебя в курс событий? Я виделся с Китти…

– Леди Китти?

– Да, мы с ней стали большими друзьями, мы встречаемся и обсуждаем Ганнера. Ганнер об этом, конечно, не знает. Я очень увлекся ею.

– Это что – еще одна из ваших шуточек? – заметил Артур.

– Нет, это можно назвать шуткой, только если все остальное тоже шутка. Леди Китти присылает мне украдкой послания с горничной. Мы втайне встречаемся у реки. Очередная наша встреча будет в четверг. И все идет по нарастающей. Очевидно, это еще одна причина, чтобы я терпеть не мог ее мужа.

– Хилари, не хотите же вы сказать, что… – Артур резко опустил вилку.

– Она поразительная женщина. А Ганнер премерзко вел себя во время нашей встречи. Это было совершенно не по-людски. Он хотел только использовать меня. И совершенно ясно дал понять, что ненавидит меня и вовсе не собирается что-то менять в своих чувствах. Все, конечно, вполне естественно и удивляться тут нечему. Но если он так меня ненавидит, зачем же со мной встречаться? Китти говорит, что он одержим прошлым, одержим мыслями о мести. Он ходил к психоаналитикам и занимался прочей подобной чепухой. Китти, по-моему, думала, что если он меня увидит, то вся эта ерунда у него кончится. Возможно, так оно и вышло, но я-то представлял себе все иначе, я полагал, что-то будет тут и для меня, я не думал, что это чисто клинический случай. Китти по-прежнему считает, что я могу сделать для него чудо, но это лишь потому, что, будучи женщиной, она живет эмоциями и, будучи женщиной, верит в чудодейство. Но единственное чудо, которое пока произошло, это то, что я влюбился в нее. Нет, между мной и Ганнером все кончено. Я был полным кретином, считая, что мы можем помочь друг другу таким путем. Могу тебя заверить, я многое познал за эти две недели. И выбросил за борт уйму сентиментальных глупостей, без которых мне сразу стало легче. Я в общем-то ни о чем не жалею из того, что случилось в прошлом, никаких сожалений тут быть не может: либо они будут фальшивые, либо к ним примешается сотня самых разных вещей. Сожаление, раскаяние – это самое большое проявление эгоизма. А мне хотелось, чтобы встреча с Ганнером успокоила меня, вернула прежнюю уверенность в себе, я ждал, что он скажет мне: «Все в порядке, Хилари, все в порядке». Но разве он в состоянии так сказать? Быть может, прояви я волю, я бы кое-чего и добился, разыгралась бы созвучная обстоятельствам маленькая драма. А получилось, что он навязал мне свою волю, и мне, конечно же, ничего не оставалось, как подчиниться. Это, так сказать, было условием договора. Ведь живой связи с прошлым действительно нет, прошлое кануло безвозвратно – это совершенно ясно, если вдуматься: оно больше не существует. Остались лишь эмоции, которыми можно манипулировать. Вот к этому-то и свелась наша встреча с Ганнером – к манипулированию эмоциями. И я могу лишь надеяться, что это принесло ему удовлетворение.

– Но, Хилари, возможно, вы зря допустили это, возможно, вам следовало держаться более активно, так сказать – более изобретательно…

– Изобретательно?

– Да, я хочу сказать: продумать, о чем с ним говорить, воззвать к нему, растрогать, помочь… Я хочу сказать: почему он должен брать все на себя… Я хочу сказать: вы только представьте себе, каково ему было встретиться с вами, он же не обязан знать, что вы чувствуете…

– Он и не хотел этого знать. Как он мне и сказал.

– Он так сказал, но люди часто говорят то, чего не думают, особенно…

– Нет, нет, с Ганнером у меня все ясно. Неожиданностью для меня явилась Китти – вот это что-то реальное, это по-настоящему живое.

– Но это же ужасно, вы не можете… Он не знает, что вы встречаетесь с ней?

– Китти обожает секреты.

– Но, Хилари, нет, вы не можете, не можете… – Артур резко отодвинул стул, его помолодевшее лицо раскраснелось от волнения. – Вы же понимаете, что не должны встречаться втайне с его женой.

– Почему? Только потому, что никто не должен встречаться втайне с чужой женой?

– Есть вещи, которых нельзя делать… и, мне кажется, если он обнаружит… вы не должны лишать себя возможности сделать добро. Вы сказали, что, когда вы встретились, между вами все развивалось как бы автоматически, но я уверен, что это – по вашей вине: по всей вероятности, вы держались сухо, иронично…

– То есть был таким, как всегда. Ну, человеку ведь приходится защищаться.

– Почему? Вы говорите, что это он должен был все решать – таково условие договора, я не уверен, что даже тут вы правы: разве договор не предусматривает также, что и вы должны держаться открыто и просто с ним, даже несколько униженно и…

– Не будь рвотным порошком, Артур. А ты считаешь – это легко, держаться открыто и просто, когда тебя расстреливают?..

– Вы даже ведь и не пытались, а вы обязаны попытаться. Почему бы вам не написать ему?

– И что сказать?

– Сказать, что вы сожалеете и…

– Ох, право же…

– Ну, в самом деле, почему нет – разве не это главное? Конечно, чувства от нас не зависят, но надо стараться как-то ими управлять. Все-таки стоит попытаться. Вы говорите, что ваша жизнь разбита. Вы говорите, что он обращался к психоаналитикам. К ним никто не станет обращаться, если он не доведен до ужасного состояния.

– А он, судя по всему, действительно находится в ужасном состоянии.

– Тем более вы должны попытаться. Примирение должно состояться, должно.

– Почему, собственно, должно? Ты рассуждаешь, как какой-нибудь чертов теолог. Ты веришь в нечто, именуемое примирением. Возможно, и я когда-то в это верил. Не знаю. Ты думаешь, есть такое место на земле, где происходит примирение. Мне это представляется все равно как вера в Бога. Только Бога-то нет. Вот в чем дело. И то, что Бога нет, явление не негативное, а позитивное.

– Хорошо. Я тоже не верю в Бога. Я считаю, что надо быть простым и правдивым. Бога, может, и нет, но есть порядочность и… и есть правда, и можно постараться придерживаться этих понятий – я, во всяком случае, стараюсь жить в свете этих истин и стараюсь делать добро и не отступаться от того, что я считаю добром, даже если это кажется глупым, когда доходит до дела. Вы могли бы помочь себе и Кристел, вы могли бы помочь ему, по сделать это можно только с помощью добра, если верить в него и держаться его, – сделать это можно только, как бы это сказать… просто… не выпячивая своего достоинства… без… драматизма… или… всяких чудес…

– Ты говоришь красноречиво, мой дорогой Артур, но не очень ясно.

– И не придумывайте, будто вы влюблены в его жену.

– Я вовсе ничего не придумываю.

– Нет, придумываете, а это все глупости, это не имеет никакого отношения к главному, вы должны…

– В твоих доводах слишком много «должны».

– Вы не должны обсуждать Ганнера с его женой и втайне встречаться с ней – не вам заниматься этим, это не ваша обязанность, ничего хорошего это не даст, неужели вы не видите, что тогда другое невозможно, не надо вам путаницы, не надо тайн и… и приятных волнений… вы должны только верить… в свою добрую волю и… в правду и… в простые стародавние представления о жизни… ну, вы меня понимаете… а вы вместо этого очертя голову кидаетесь в сложный…

– Мне нравится твое «простое стародавнее представление о жизни», мой простой стародавний милый друг.

– Вы намеренно уничтожаете свою способность что-то исправить, улучшить – совсем как солдат, который намеренно калечит себя, выводя из строя, это же преступление…

– А может, я джентльмен-волонтер.

– Если бы вы только могли спокойно прийти к нему…

– Вот это-то, именно это, Артур, и есть иллюзия, простая стародавняя фикция, которая именуется сентиментальностью. Ганнер дал мне отличный урок причинности. Вот ты сейчас говоришь о правде. Но тут проблема, требующая научного подхода, а наука – это правда, верно? В отношениях человека с прошлым не может быть чудес, искупления, заживления, не может быть преобразующих перемен. Остается лишь примириться со всеобщим свинством и отстаивать себя. Когда я был маленьким, я верил, что Христос умер за мои грехи. Только, конечно, поскольку он Бог, то на самом деле он вовсе не умер. Случилось настоящее чудо. Он страдал, а потом как-то все образовалось. А ничто не может быть утешительнее, чем думать, будто страданиями можно искупить вину, можно действительно все стереть и что со смертью все не кончается. Больше того: и по пути к ней ты не способен никому причинить зло, поскольку все, даже самое малое, можно изменить и смыть, все можно спасти, все – какой прекрасный миф, и его вдалбливают в голову маленьким беззащитным детям, и какая же это чертовски гнусная ложь – это отрицание причинности и смерти, это превращение смерти в сказку о благом страдании! Кого может испугать страдание, если смерти нет и прошлое можно изменить? Можно даже желать страдания, если оно автоматически перечеркивает все твои преступления. Р-р-раз и готово. Только все не так. Однако все эти годы в моих мыслях о Ганнере и случившемся всегда присутствовало крошечное зернышко этой сентиментальной старой лжи – не потому, что я рассчитывал на это: я ведь все равно не смог бы с ее помощью изменить свою жизнь или жизнь Кристел, что и не удивительно, ибо никакого проку от такой сказки быть не может, но когда он появился – я хочу сказать, Ганнер – все это вдруг разгорелось у меня в груди и родилась дурацкая надежда…