Текст книги "Зеленый рыцарь"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

2
Правосудие

Дрожа от волнения, Беллами расплатился с водителем такси, рассыпав мелочь и в салоне машины, и на мокром от дождя тротуаре. После чего он спешно направился к нужной двери и нажал на кнопку звонка.

Дом Лукаса в Ноттинг-хилле принадлежал еще его родителям, именно там провели детство братья Граффе. К входной двери этого особняка, окруженного железной оградой, вели три пологие ступени. Со второго этажа в живописный, раскинувшийся за домом сад спускалась чугунная лестница, с верхней площадки которой открывался отличный вид на череду других садовых участков. Под домом имелся обширный подвал, где в детстве братья играли в «Собачки», а двери большой гостиной выходили прямо в сад.

Лукас осторожно приоткрыл дверь. Увидев Беллами, он слегка увеличил щель и удалился в темноту коридора, ведущего в гостиную. Свет в этой комнате также не был включен. Закрыв за собой дверь, Беллами последовал за хозяином. Пройдя в дальний конец просторной гостиной к массивному письменному столу, Лукас включил настольную лампу под зеленым абажуром. Тяжелые бархатные шторы скрывали ведущие в сад стеклянные двери. Благодаря двойным рамам на окнах в доме царила тишина, Лукас не любил шум. Правда, при желании можно было расслышать едва различимый шелест дождя.

Сдвинув в сторону стопку книг, Лукас присел на край стола. Войдя в гостиную, Беллами закрыл за собой дверь и прошел в середину комнаты. Друзья обменялись долгими взглядами.

Убедившись, что Лукас в доме, Беллами сразу успокоился, сердце перестало трепыхаться, и он испытал незатейливую радость и облегчение от возвращения Лукаса. В действительности Беллами знал Лукаса очень хорошо, хотя и не афишировал этого в дружеском кругу. Такая безотчетная скрытность объяснялась, вероятно, тем, что она могла бы стать своеобразной страховкой, если бы внезапно у Лукаса возникла к Беллами неприязнь, возможность которой Беллами постоянно рисовал в своем воображении. Стащив макинтош, Беллами машинально позволил ему упасть на пол вместе с зонтом. Видя нерасположенность Лукаса к началу разговора, он решил проявить инициативу.

– Лукас, с тобой все в порядке? – спросил Беллами.

– Да, конечно.

Из-под желтого шелкового халата Лукаса выглядывали брюки и рубашка. На его гладком желтоватом лице, обрамленном очень темными прямыми волосами, горели почти черные узкие глаза, разделенные узким орлиным носом, спускавшимся к ярким и тонким губам. Природа наделила его также густыми черными бровями и длинными, идеально белыми зубами. Он постоянно сутулился, отчего производил впечатление горбуна. На самом деле замедленный процесс роста с детства приучил его гнуть спину. Его руки и ноги также отличались миниатюрными размерами. Кое-кто говорил, что он похож на китайца.

Слова Лукас произносил властным, педантичным тоном, который на первый взгляд мог показаться наигранным. Во время чтения он водружал на нос узкие маленькие очки без оправы.

– Но где же ты пропадал столько времени?

– С чего это ты решил требовать у меня отчета?

– Извини… просто мы все жутко волновались…

– Неужели?

– Как же не волноваться в такой ситуации!.. Мы думали, что ты мог… мы терялись в догадках… после всего, что произошло…

– Я побывал в разных местах, работал в Италии, потом в Америке. Обычно я никому не докладываю о своих передвижениях.

– Нет, разумеется, нет. Как глупо, что мы переживали! А теперь… когда ты появился… в общем… я полагаю, что теперь все вернется на круги своя!

Лукас оставил без внимания неуклюжую шутливость этого замечания.

– Клемент ужасно волновался из-за тебя. Он будет рад повидаться с тобой!

– Я нахожу все ваше волнение весьма неуместным.

– Ну прости, мы же не знали. Я видел Клемента сегодня вечером, то есть заехал к нему сказать, что ты вернулся. Я поймал такси и заскочил в дом Луизы, чтобы сообщить ему. Я правильно рассудил, он был у нее в гостях.

– О-о.

– Он испытал большое облегчение.

Лукас промолчал, и тогда Беллами продолжил:

– Ты слышал о Харви?

– Нет.

– Он упал в Италии, прошел по мосту, то есть по узкому парапету, и упал, не в пропасть, конечно, но когда спрыгнул в конце моста, то неудачно приземлился и сломал лодыжку, а в результате не поехал во Флоренцию. Ты же помнишь, что он собирался во Флоренцию?

– Нет.

– А больше ничего особенного не произошло, никаких рождений, смертей или браков. Я говорил тебе, что собирался удалиться от мира. И по-прежнему собираюсь. Ты помнишь об этом?

– Ты все еще лицезреешь архангелов?

– Нет…

– А твой опирающийся на меч приятель Михаил по-прежнему следит за спускающимися в ад обреченными?

– Ничего подобного.

– Ладно, как там поживают девочки?

– Очаровательны, невинны, счастливы. В общем, не считая того, что все мы переволновались…

– Очевидно, всем вам хочется сделать из моего возвращения некую драматическую историю. Но нет тут никакой драмы. Ты спрашиваешь, все ли у меня в порядке? Да, у меня все в полном порядке. Можешь поведать об этом всем остальным, что устранит необходимость их визитов ко мне.

– Ты написал мне, но ничего не написал Клементу.

– Верно. Тебе интересны причины? Ты безобидный болтун, способный быстро сообщить все заинтересованным лицам.

– Клемент хочет навестить тебя, он был очень расстроен…

– Не говори ему, чтобы он приходил.

– Но не говорить и о том, что ты не желаешь его видеть? Неужели ты так и сидишь тут в темноте?

– Да, я сгорел на солнце и слегка облезаю, свет вреден моим глазам, а в темноте они оживают. Через столетие или через пару веков эту планету разрушит или внешняя космическая сила, или глупая деятельность человеческой расы. Человеческая жизнь всего лишь аномальный феномен, и вскоре она будет уничтожена. Какая утешительная мысль! А пока мы окружены таинственными незримыми сущностями, возможно, как раз твоими ангелами.

– Я надеюсь.

– Ах, ты полагаешь, что они добры? Нет, добро им несвойственно, добра вовсе не существует, склонность к злу всеподавляюща. Достаточно вспомнить лишь ужасы сексуальной жизни, ее неистовство, грубость, ее непристойную вульгарность, низводящую человека до исходной звериной природы. Тебе лучше удалиться в монастырь и провести жизнь в грезах.

– А ты приедешь туда навестить меня?

– Разумеется, нет. У меня нет склонности наносить визиты. Только ко мне, к сожалению, порой напрашиваются гости.

– Ты не хочешь… значит… обсудить то, что произошло? Мой священник сказал…

– Нет, не хочу.

– Меня беспокоит твое состояние, я же люблю тебя.

– Тебе все еще не удалось понять, как осточертели мне такого рода разговоры? А теперь сделай милость, уходи. Твое появление будет с радостью воспринято в дружеском кругу. Передай им, что я не жду гостей. Мне хочется побыть в одиночестве.

– Я должен сказать тебе одну вещь. Мой священник говорит, что тебе следует, в общем, проявить сострадание к тому человеку и подумать о том, как помочь его невинной жене и семье.

– Что?

– Ладно, не сердись, я должен был передать его совет. Я сообщу все нашей компании. Доброй ночи.

Лукас выключил лампу. Беллами поднял макинтош и зонт и, вытянув руки, на ощупь удалился по темноте коридора к выходу.

– После снятия гипса она выглядела просто ужасно, – поделился Харви с Беллами, – Она стала вовсе не похожа на человеческую конечность, кожа вся посинела и покрылась отвратительными прыщами. Я спросил: «Это гангрена?», а они сказали: «Нет», но мне показалось, что им также не понравился ее вид. Мне захотелось, мне ужасно захотелось, чтобы ее оставили наконец в покое, дали подышать воздухом и светом, ты же знаешь, что в темноте чахнут даже бедные растения. Мне хотелось погреть ее на солнце, но они вновь тут же наложили на нее, правда, не гипс, но очень тугой эластичный бинт, сдавивший ногу еще покруче гипса.

Разговор происходил следующим утром. Харви без приглашения, неожиданно, ввалился в квартирку Беллами, взяв такси прямо от госпиталя. Беллами был тронут и доволен, что Харви приехал прямиком к нему. Он уже успел выдать парню рассказ с уместными цензурами о своем визите к Лукасу.

Дождь прекратился, но Лондон казался насквозь промокшим. Потемневшие тротуары влажно поблескивали, а в сточных желобах бурлили ручьи. Даже деревья выглядели промокшими и унылыми. Небо скрылось за низко плывущими, свинцово-серыми тучами. Дул восточный ветер. В скромной квартирке Беллами на нижнем этаже дома еле-еле теплился крошечный электрообогреватель. Выходившее прямо на улицу окно не защищало комнату от городского шума и суеты спешивших мимо прохожих. С задней стороны к дому примыкал чахлый садик, заросший неприхотливыми дикими одуванчиками. В комнату Беллами вмещались узкая кровать, комод, стол, раковина и газовая горелка. Уборная находилась на лестничной клетке. Пребывая в безумном душевном волнении, он отказался практически от всех удобств. Он отказывался от мирских благ с тем восторгом, какой, говорят, испытывают моряки, вышвыривая вещи за борт. Беллами порадовало осознание того, что он оказался способным возненавидеть нажитое добро. Его квартиру уже продали, а коттедж выставили на продажу. Он надеялся свести знакомство с новыми соседями, в первую очередь, естественно, с жильцами этого дома, и рассчитывал, что сможет каким-то образом помочь им. Но успешным оказалось его знакомство лишь с одной старой нищенкой. Местное духовенство он пока не рискнул навестить. Над Беллами, на втором этаже, жило семейство пакистанцев: высокий тощий отец, красивая мать, закутанная в бесчисленные сари, и два их сына, примерно шести и восьми лет. Но общение с ними ограничивалось в основном улыбками. Над ними обитал тихий, потрепанный жизнью немолодой мужчина, редко покидавший свою квартиру. На четвертом этаже находилась непригодная для проживания мансарда с прохудившейся, заливаемой дождями крышей. «В чем же дело, – порой думал Беллами, – за кого принимают меня люди, на кого же я теперь похож?» Проходящие мимо дома мальчишки постучали в окно. Харви только что сказал Беллами, что тот выглядит весьма странно. Отказавшись также и от зеркала, Беллами брился теперь менее регулярно и на ощупь. «Удалившись от мира, – подумал он, – я совсем откажусь от бритья, и лица моего станет почти не видно».

Подоткнув под спину подушки и положив ноги на стеганое покрывало, Харви отдыхал на кровати Беллами. Костыли он приставил к раковине. Беллами задумчиво разглядывал красивую голову юноши с шелковистыми белокурыми волосами и его взволнованное гладкое лицо.

– Все еще болит?

– Конечно болит, она не дает мне спать по ночам, принимаю снотворное. Ты думаешь, что мне охота глотать в таком возрасте всякую дрянь? Кости-то, конечно, срастутся, но гораздо хуже то, что я, видимо, останусь хромым на всю жизнь. Да ладно, хватит обсуждать выпавшие на мою долю напасти. Как ты-то? Выглядишь неважнецки. Может, постишься?

– Пощусь? Я? Нет.

– Ты уже продал коттедж?

– Нет еще. По-моему, есть уже кое-какие предложения.

– Мне ужасно жаль твой коттедж, наш единственный доступ к морю! Мне совсем не хочется, чтобы ты ушел в монастырь. В конце концов, что ждет тебя там? Хотя, конечно, я понимаю, что тебя влекут туда таинственные высшие силы. Ни с кем, кроме тебя, у меня не получается откровенных разговоров, впрочем, я слегка преувеличиваю. Мне хотелось бы, чтобы вернулся Эмиль, с ним я тоже мог бы поговорить. О боже, мне положено, наверное, сходить и повидать Лукаса, раз уж он вернулся. Я думал о нем.

– Почему положено? Почему бы тебе просто не сходить и не повидать его? Ты говоришь так, словно это твой долг.

– Не думаю, что он любит меня.

– Какая чепуха, Харви, тебя все любят!

– И я не совсем уверен, что сам люблю его… ну, в общем, я не сказал бы, что он мне совсем не нравится… просто я чувствую, что он… на мой взгляд… вроде как… какой-то несносный тип.

– Но ты же знаешь его всю жизнь, он тебе как дядя, почти как отец!

– Ты мне почти как отец. Клемент теперь больше смахивает на брата. Знаешь, может, у меня безумное наваждение, но я правда чувствую, что Лукас считает меня врагом.

– Полный абсурд! Чего ради ему озадачиваться враждебными мыслями по отношению к твоей персоне?

– Ты прав. Он вовсе не будет озадачиваться по моему поводу!

– У Лукаса сложный характер, он крайне сдержан, неловок и стеснителен, он совершенно необщителен, короче говоря, мы все привыкли к его странностям, и тебе тоже пора бы привыкнуть. Со мной он бывает порой ужасно грубым, а я не обижаюсь, такой уж у него способ общения! Вспомни, как они близки с Клементом, а мне приходилось слышать, как Лукас и ему грубил напропалую. У него просто вспыльчивая и очень чувствительная натура, только и всего.

– Как-то раз он и со мной обошелся очень грубо.

– Отругал тебя?

– Нет, он ударил меня.

– Правда?! А что ты сделал?

– Не помню.

Разумеется, Харви все хорошо помнил.

– Сколько же тебе тогда было лет?

– Одиннадцать.

– Ну, тебе давно следовало простить его! Но тебе хочется вроде как официального примирения, верно?

– Да, что-то вроде того. Возможно, конечно, меня терзает уязвленное самолюбие. Мне невыносимо думать, что кто-то в этом мире может не любить меня.

– Не беспокойся, у тебя никогда не будет недостатка в любящих людях.

– Похоже, мне придется отказаться от секса, а я ведь еще даже не попробовал.

– С чего вдруг?

– Я теперь калека.

– Харви, мне тоже хочется тебя стукнуть! Ты вовсе не калека! Как можешь ты предаваться такой глупой хандре? Вот Байрон, к примеру, вовсе не отказывался от секса.

– Ох уж мне этот Байрон, моя матушка просто помешана на нем. Но кому захочется брать пример с Байрона? Я лично презираю его. О господи, мне кажется, что в любом случае я ни на что не способен, меня точно парализует при одной мысли об этих вещах, и, вообще, мне хотелось бы оказаться геем.

Беллами также хотелось бы, чтобы Харви оказался геем, но он отбросил это желание, как и все прочие мирские желания.

– Харви, потерпи немного, – осмотрительно ответил он. – В свое время все прояснится само собой, знания снизойдут на тебя, как некое божественное откровение, и ты обретешь уверенность.

– Мне хочется, чтобы я оказался лесбиянкой.

– Харви! Не может быть! – Беллами даже представить не мог, как это можно захотеть быть лесбиянкой.

– А что тут особенного? Мне нравится, как этим занимаются девушки, и, вообще, женское устройство гораздо проще. Я, конечно, не вполне представляю…

Беллами, вовсе не собиравшийся задумываться о женском устройстве, поспешил сменить тему:

– Надеюсь, теперь ты сможешь возобновить занятия, начитывать понемногу классику. По крайней мере, в квартире Эмиля тебе вполне комфортно и спокойно.

– Нет, не смогу. Я не могу думать ни о чем, кроме Флоренции, все мои планы были направлены на Флоренцию, теперь они рухнули… и я опустошен.

Опустив глаза, Беллами сидел, молча терзаясь угрызениями совести.

– Беллами, нет, тут нет никакой твоей вины, в любом случае я прошелся бы по парапету, такой уж я безумный дурак! Послушай, можно, я закажу от тебя такси?

– Извини, у меня нет телефона.

– О, черт, придется прогуляться.

– Нет, оставайся пока здесь. Я схожу и поймаю машину.

Харви уехал. Беллами заплатил за него таксисту и погрузился в грустные размышления. Его удивило то, что Харви сказал о Лукасе. Беллами мало думал о личностных качествах Харви. Более того, возможно, он не думал ни о ком, кроме себя. Что же будет, когда он останется наедине с Господом? Бывал ли он когда-либо по-настоящему счастлив, как Клемент, как Харви до этого несчастного случая? Возможно, в далеком прошлом, когда он работал в социальной сфере, возможно, на каких-то свиданиях с Магнусом. Почему же он бросил ту работу? Потому что увлекся религией, поисками Абсолюта, поисками божественного призвания. Что ж, сейчас, когда он почти достиг желаемой цели, вопрос счастья, в сущности, больше не имеет значения.

Стучавшие в его окно мальчишки теперь колотили дверным кольцом.

Ночью Клемент почти не сомкнул глаз. Когда он дремал, ему снились кошмары. Рано поднявшись, он взглянул на мокрую улицу в сумеречном свете, заполненную рядами медленно ползущих унылых автомобилей. Хорошо еще, что дождь кончился. Он чувствовал себя отвратительно и не мог даже смотреть на еду. Его взгляд то и дело устремлялся к настенным часам. Одежду Клемент выбирал с особой тщательностью. Он должен заехать повидать брата. Беллами позвонил вчера поздно вечером из телефонной будки и сказал, что Лукас «в прекрасной форме» и «никого не желает видеть». Правда, Беллами еще добавил: «Безусловно, с тобой-то он хочет повидаться». У Клемента такой уверенности не было. Но он должен. Если он не поедет, то может свихнуться.

Лукас, будучи «жаворонком», обычно садился за работу около половины седьмого и с ясной головой трудился в полнейшей сосредоточенности. Ранний визит будет нежеланным. Вероятно, стоит подождать часов до десяти или одиннадцати. Или Лукас уже ждет его прихода? Звонил ли он вчера Клементу до того, как разговаривал с Беллами? Конечно, Клемент мог бы и сам позвонить Лукасу прямо сейчас. Но это казалось немыслимым. Лукас не терпел телефонных разговоров, при этом могли возникнуть мерзкие недопонимания или просчеты. Да и Лукас мог попросту заявить, что не желает видеть Клемента. Тогда этот жизненно важный визит превратится в отвратительное, навязчивое вторжение. Клемент решил немного повременить, а потом, прогулявшись до дома Лукаса, зайти к нему около десяти. В конце концов он вышел из дома, зажав под мышкой коричневый бумажный сверток.

Клемент нажал на кнопку дверного звонка. Тишина. Ни звука. «Так, – подумал он, – хозяин решил не отвечать, зная, что это я». Он представил, как Лукас сутулится за столом, дожидаясь, пока Клемент позвонит еще раз, а потом, возможно, и вовсе уйдет. Клемент повторил звонок. Его дыхание стало глубоким и взволнованным. Он представил безжизненное тело Лукаса. Клемент думал, что его брат мог покончить с собой.

Дверь приоткрылась на длину цепочки. Лукас пристально взглянул на Клемента. Сняв цепочку с крючка, он удалился.

Войдя в прихожую, Клемент защелкнул входной замок. В конце коридора маячила открытая дверь гостиной. Клемент вступил в гостиную. Лукас стоял в странной позе возле длинных коричневых бархатных штор, которые, возможно, только что отдернул, открыв вид на садовые деревья с еще мокрой от дождя золотистой листвой. «Он сам мучается», – подумал Клемент.

Лукас перешел к массивному письменному столу, где включенная лампа освещала обычную картину, состоявшую из открытых книг, тетрадей, чернильниц и стеклянного пресс-папье. Сев за стол, он взглянул на Клемента поверх очков, потом снял их и начал полировать лоскутком замши.

«Не хлопнуться бы мне в обморок», – подумал Клемент. Он приблизился к Лукасу и положил на стол коричневый бумажный сверток. Потом, словно побуждаемый внезапной силой, удалился в конец гостиной и, прислонившись к книжным полкам, замер там точно пригвожденный. Лукас с интересом наблюдал за братом. На сверток он даже не взглянул, продолжая хранить молчание.

«А ведь он так и будет молчать, – подумал Клемент. – Говорить придется мне, он не желает ничего выяснять. А потом я уйду. И мы никогда больше не увидимся. После этого наступит конец света».

В отсутствие Лукаса Клемент множество раз представлял себе сцену их встречи. Но в его мыслях Лукас говорил, а Клемент отвечал. «Теперь, – подумал Клемент, – я должен сказать все сам, я должен найти правильные слова. Но какие?»

– Послушай, – начал Клемент, – я понимаю, что мы не можем обсуждать случившееся… или то, как оно повлияет на наши будущие отношения… но что-то надо сказать, в сущности… по-моему… хотелось бы с этим разобраться. Слишком Долго я держу все это – всю чудовищность того события – в себе, слишком долго оно тайно терзает меня. Мне нужно сказать тебе лишь одно… о том, какие мысли и чувства посещали меня во время твоего отсутствия. Я не думал и не чувствовал, что случившееся означает, или должно означать, конец. Я имею в виду конец наших отношений. То есть мне не хочется этого. Я очень много думал о том самом моменте, и сказанное мной, имеется в виду только что сказанное, является для меня абсолютно ясным. Нам необходимо поговорить, по крайней мере, я должен сказать кое-что… а ты можешь воспользоваться привилегией молчания, в любом случае, я не в силах заставить тебя говорить, да и не хочу… возможно, я боюсь того, что ты можешь сказать. От тебя зависит, окажется ли наша встреча, которая должна была состояться, как и мой монолог, последним приветом и окончательным прощанием. Мне не хотелось бы такого завершения… хотя я также осознаю и серьезные сложности… и даже, возможно, опасную зависимость от не подвластных нам вещей… или даже невообразимых на данной стадии… Прости, что мои слова несколько туманны. Я не понимаю, каковы твои мысли и чувства… а о себе мне больше не стоит говорить… На мой взгляд, я сказал все, что считаю наиболее важным. И сейчас мне вдруг пришло в голову, что лучше всего было бы, если бы я сейчас ушел и оставил тебя… подумать над тем, что я сказал… Я надеюсь, позже ты осознаешь… что мы можем обсудить все более основательно… либо предпочтешь оставить все как есть, иными словами, не говорить об этом вовсе или вообще больше не общаться… Но я оставляю за тобой право сообщить мне о твоем решении… и я приду, если ты захочешь видеть меня… рано или поздно.

Клемент отстранился от шкафа. Он вдруг заметил, что во время этого смущенного монолога теребил корешки книг, с которыми соприкасались его нервные пальцы. Его взгляд был устремлен в одну точку. Клемент стоял тихо, словно внимательно ожидая ответа. Он мог дать Лукасу пару минут на обдумывание, а потом, поскольку совершенно не надеялся, что Лукас решится нарушить молчание, просто тихо покинуть гостиную и выйти из дома. На самом деле, возможно, так будет лучше всего. Клемент развернулся и встал лицом к двери, его руки бессильно повисли, голова склонилась, губы приоткрылись. Из груди его вырвался глубокий вздох. Веки опустились. Он почувствовал страшную усталость. Покачнувшись, но устояв на ногах, Клемент сделал шаг к двери.

– Погоди, прошу тебя, не уходи, – сказал Лукас уверенным, слегка раздраженным тоном, – Я хочу, если ты не возражаешь, прояснить один вопрос, который ты, по-видимому, уже полагаешь ясным, но в котором мне хотелось бы удостовериться. Пожалуйста, не мог бы ты присесть?

Клемент взял стул и приставил его к книжному шкафу. Он сел лицом к брату.

«Это похоже на зал суда, – подумал он, – и я на скамье подсудимых! Абсурд, просто мистика какая-то, хотя… надо будет подумать об этом позже… возможно, в каком-то смысле… если в этом деле вообще есть какой-то смысл».

Лукас довольно долго и пристально разглядывал Клемента, а потом продолжил:

– Ты уверен, что полностью понял произошедшее, включая, разумеется, то, чему было суждено произойти, и то, что могло бы произойти?

Клемента удивил вопрос брата. Не сразу совладав с голосом, он закрыл глаза и, собравшись с духом, мягко произнес:

– Да. Я полностью понял. В конце концов, там все было совершенно очевидно, и мои воспоминания на редкость четкие.

– Хорошо, – резко бросил Лукас, показывая относительную удовлетворенность данным ответом.

Он положил ладони на стол. Последовала очередная молчаливая пауза, вернувшая Клементу способность видеть отчетливо. Одежда Лукаса, как обычно, имела потрепанный, но опрятный вид: темно-синяя вельветовая куртка, темно-синий пуловер, в вырезе которого виднелся расстегнутый ворот рубашки. Пока Клемент разглядывал брата, тот снял куртку, закатал рукава пуловера, открыв на обозрение длинные рукава рубашки.

Лукас слегка подался вперед и, вглядываясь в Клемента, раскрыл пошире свои узкие глаза, отчего его и без того узкий нос стал казаться еще уже. Его тонкие губы вытянулись в ниточку. Он пребывал в ожидании.

– Полагаю, ты уже видел Беллами, – сказал наконец Клемент напряженным надтреснутым голосом, тщетно пытаясь придать ему небрежный разговорный оттенок.

– Полагаю, тебе известно, что я уже видел Беллами.

– Конечно, я и не говорил… да не важно, разумеется…

На улице начался дождь, к тихому шелесту примешивался приглушенный шум уличного движения. Ветви садового платана склонились под дождевыми струями, опустив разлапистые намокшие листья. Капли дождя плясали за окнами на выложенной плитками дорожке, вдоль которой стелился потемневший чабрец. В комнате сгустилась темнота, из которой свет единственной настольной лампы выхватывал сидящую фигуру Лукаса.

Клемент начал задыхаться в этом спертом и насыщенном книжной пылью воздухе, ему отчаянно захотелось выскочить в сад. Он не смог разговорить Лукаса и, вероятно, упустил свою единственную возможность разобраться в этом деле, прежде чем оно будет похоронено навеки. Нельзя позволить затянуться молчанию. Он откашлялся и произнес своим хорошо поставленным голосом:

– Ты говорил о том, чему было суждено произойти. Почему же это было суждено?

Необходимо наконец рассказать, что же на самом деле, в отличие от общепринятой версии, произошло в тот ужасный день, когда Лукас убил человека. Тот вечер так часто прокручивался, проигрывался, полировался, анализировался и толковался в уме Клемента, что в итоге сложился в достаточно логичную историю. Отчасти она связана со светлячками. Позже Клемент подумал, что все события того злополучного вечера основаны на каком-то всплывающем в голове Лукаса воспоминании, детском, связанном с ними обоими: с их давним увлечением дикими тварями, мелкими существами, живущими, к примеру, в городских садах, то есть с интересом к паукам, слизням, улиткам и разнообразным насекомым. Редко попадающиеся жуки-светляки приносили особую радость. (Они являются представителями летающих насекомых; лежащие на земле, они излучают летними вечерами таинственный зеленоватый свет.) Клементу вспомнилось, как однажды вечером в далеком детстве нашедший светлячка Лукас взял брата за руку и привел под какие-то раскидистые кусты, чтобы показать эту светящуюся букашку (вернее, букашек, на самом деле их было несколько штук).

Вероятно, лучше сначала объяснить или рассказать, поскольку объяснения повлекли бы за собой серьезные трудности, о сложных взаимоотношениях между братьями. А сложности, безусловно, были предопределены. Первым в семье появился Лукас, приемный ребенок. Клемент, родной ребенок, появился на свет через два года. Лукаса усыновили практически в младенческом возрасте. Родители, рассуждая здраво, довольно рано сообщили ему, что он их приемный ребенок. Они не сказали ему, кто его настоящие родители, а сам Лукас никогда не спрашивал. Из-за необычного разреза глаз некоторые люди полагали, что у ребенка болезнь Дауна. Его желтоватая кожа порой выглядела очень смуглой. Он отличался странными манерами, постоянно сутулился и втягивал голову в плечи. Рос Лукас медленно и одно время походил на карлика. Даже во взрослом возрасте руки и ноги Лукаса выглядели миниатюрными. Младший брат, похожий на своего красивого отца, развивался гораздо быстрее и вскоре обогнал ростом старшего. Лукас был приземистым карапузом. Клемент был стройным и гибким, грациозным и красивым ребенком, а позднее стал привлекательным юношей. Конечно, вскоре выяснилось, что Лукас обладал незаурядными умственными способностями, но и Клемента Бог умом не обидел, а заодно одарил многочисленными талантами и большим обаянием. Могли ли родители, осчастливленные появлением на свет их долгожданного родного ребенка, скрыть свои предпочтения? Пока Лукас оставался единственным ребенком, приемные родители, желая показать ему всю свою любовь, уделяли мальчику массу внимания и окружали продуманной нежной заботой, которая позже, после рождения их родного сына, стала казаться притворной и снисходительной, небрежно проявляемой к менее удачному отпрыску. После ухода отца это неравенство стало еще заметнее, поскольку именно к Клементу покинутая мать обратилась за утешением. Кроме того, нередко бывали случаи, когда Лукаса приходилось бранить за «грубое обращение с младшим братом». Только один раз Клемент прибежал к матери и сказал, что Лукас ударил его, вскоре он узнал, что такая жалоба привела к плачевным для Лукаса последствиям. Клемент боялся старшего брата, скрыто запугивающего его. И тем не менее он с неизменным постоянством восхищался Лукасом, даже любил его. Все же общее мнение о «духовной близости» и «взаимной родственной привязанности» братьев, несомненно, было ошибочным. Лукас наслаждался своей абсолютной властью над братом. Абсолютизм заключался в том, что он быстро приучил Клемента молча сносить любую степень тирании. Однако в известной степени он также испытывал благодарность за такую покорность. Сознавая собственную вседозволенность, старший брат назначил себя защитником младшего брата. Никто в школе не смел издеваться над Клементом, опасаясь репрессий со стороны Лукаса, и никто ни в школе, ни дома не видел, чтобы Лукас обижал Клемента. Деспотизм оставался тайной, известной лишь господину и его рабу. Сложившиеся в далеком детстве своеобразные отношения «любовь – ненависть» продолжались и во взрослой жизни. Например, все понимали, что никому нельзя критиковать Клемента в присутствии Лукаса, а Клемент всегда говорил о своем брате только с уважением и любовью.

Когда жизненные пути братьев разошлись и Лукас приобщился к ученому академическому миру, а Клемент – к миру театра, их странная тайная связь сохранилась. Двойственность чувств, определяемая понятием «любовь – ненависть», не вполне точно характеризовала их отношения. Клемент, побеждавший в домашних играх раннего детства, даже с учетом того, что брат поколачивал его в «Собачках», на самом деле не мог испытывать ненависти. Он любил и боялся своего брата, который никогда не нападал на Клемента публично, но наедине не скрывал своего презрения к «заурядному фиглярству» Клемента в артистическом мире. У Клемента, не приобщившегося к интеллектуальной элите, сформировалось чувство некоторой неполноценности. (Лукас присоединился к тем, кто уговаривал Клемента не бросать Кембридж.) За частыми язвительными продолжениями детской вражды Клемент мог бы распознать ужасную, незаживающую, глубокую рану и давнюю черную зависть, испытываемую Лукасом. Но Клемента никогда не волновали такие мрачные чувства. В силу своего неунывающего характера и любящей натуры он думал, и даже находил тому некоторые доказательства, что с годами их напряженные отношения будут меньше походить на враждебные действия, превратившись в своеобразную семейную игру. Эта продолжающаяся тайная связь основывалась на взаимном молчаливом согласии. Разумеется, они даже не представляли, что могут обсудить ее. «Внешнему миру» братья продолжали показывать трогательную картину дружеских братских отношений.