Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Саймон, ты просто художник.

– Теперь, моя дорогая, ты Майская королева. Неважно, что сейчас июль и…

– …по техническим причинам я вряд ли могу удостоиться этого титула. Ой, Саймон, твой венок колется.

– Забавно, – пробормотал себе под нос Аксель, – но ведь тот знаменитый терновый венец вполне мог быть и венком из роз.

– Давайте передадим его Питеру, – сказала Морган. – Это будет куда как уместнее. Я вовсе не строю догадок насчет твоей сексуальной жизни, Питер, но ты, безусловно, и младший, и наименее испорченный из нас. Иди сюда, – закончила она, поднимаясь.

Питер, слегка конфузясь, склонил свою крупную светловолосую голову и покорно позволил Морган нацепить бело-розовое украшение к себе на макушку. Венок оказался ему слишком мал и выглядел абсолютно нелепо. Сразу же бросилось в глаза, насколько Питер выше, плотнее, полнее и шире в плечах, чем отец. Смех был общим.

– Питер! Да это просто умора! – вскричала Хильда. – На твоей голове он, как птичье гнездо на картинах прерафаэлитов. Посади на него белую голубку, и эффект будет полным.

– А мне кажется, он прелестен! – воскликнул Саймон. – Питер, ты восхитителен, как молодой лесной бог. Или Флора в мужском обличье.

– Если так, следует увенчать им тебя, – сказал Питер. Он грубовато стащил с головы венок и передал его Саймону.

– Ты оцарапал лоб, Питер, – сказала Морган. Она коснулась его виска, и палец окрасился капелькой крови.

Саймон надел венок. Тот оказался будто специально для него созданным. Высокая корона из роз отлично гармонировала с тонкими чертами и придала раскрасневшемуся смеющемуся лицу что-то от андрогинной красоты эльфов.

– Хильда, я должен посмотреться в зеркало. Аксель, да ведь я просто великолепен. На кого я похож? На Пэка? на Ариэля? на Душистый Горошек? на Горчичное Зерно? – Спрашивая, он танцевал, легко кружась по вымощенной плитняком площадке.

– По-моему, даже они все-таки были мужчинами.

– Какой ты противный, Питер, – со смехом сказала Хильда.

– Я ухожу, – откликнулся тот. Саймон перестал танцевать.

– Ну что ты, еще рано, – сказала Морган, – останься ужинать. Ведь на всех хватит, правда, Хильда?

– Конечно.

– Если он хочет идти, пусть идет, – отрубил Аксель. – Кстати, нам тоже пора. Мы сегодня приглашены.

– Да нет же! – выкрикнул Саймон. – Мы совершенно свободны. Хотя да, я забыл, мы ужинаем в гостях.

– Хильда, нам с Саймоном нужно идти.

– Вам совершенно необязательно предлагать подвезти меня, – произнес Питер.

– А я и не собирался, – ответил Аксель, берясь за пиджак.

– Давайте выпьем еще по бокальчику, – сказал Саймон. – Питер, и ты тоже выпей что-нибудь, а не просто воду. Это тебе поможет.

– Поможет в чем? Вы пьете, чтобы спастись от реальности. А мне она, как ни странно, нравится. Я живу в ней, а не прячусь в стране притворства.

– Не критиканствуй, Питер, – сказал Руперт.

– Ты слишком уж жестко с нами, – добавил Саймон.

– Как бы там ни было, я хочу выпить еще, – сказала Морган. – Тебе налить, Хильда?

– Саймон, идем, поторапливайся, – распорядился Аксель.

– Давай не будем спешить. Ну пожалуйста. Ведь мы только что были так счастливы.

– Жаль, что для счастья вам необходимо напиваться, – заявил Питер. – Думаю, это следствие высшего образования.

– Немного высшего образования в сфере хороших манер, безусловно, пошло бы тебе на пользу, – заметил Аксель.

– То, что вы называете хорошими манерами, – всего лишь обман и притворство. Мне лично больше нравится придерживаться истины.

– Истина нам дается только в результате долгого и напряженного труда, – сказал Руперт. – Повзрослев, ты поймешь это. Просто так, одним махом, истину не добудешь.

– Питер, прошу тебя, не начинай с нами ссориться, – взмолилась Хильда. – Мы все так рады, что ты здесь.

– Вы все каждый день налегаете на спиртное, так? Пьете во время ланча, пьете весь вечер. Никогда не ложитесь спать трезвыми. Это уже зависимость. Без алкоголя вам просто не обойтись. Сколько раз в день ты наливаешь себе стаканчик, мамочка?

– Питер!

– Цивилизация, Питер, построена на умолчании того, что ты думаешь, и подавлении первичных импульсов, – сказал Аксель. – Со временем ты это уразумеешь. А сейчас успокойся и не кидайся на всех.

– Питер, не порти нам удовольствие, – сказал Саймон.

– Вы сами начали. И я считаю вас лицемерами.

– Ой, Питер, Питер, что за дурацкое и нелепое обвинение, – покачала головой Хильда.

– Нелепое? Все вы здесь притворяетесь, что ох как любите друг друга. А ведь это не так. Стоит кому-нибудь выйти, и его обливают грязью. Вы делаете вид, что восхищаетесь моим отцом, а говорите, что его книга дрянь. Естественно, не в лицо, как можно. Я хотя бы…

– Питер, прошу… – Хильда.

– Достаточно, хватит, – Руперт.

Питер – по-прежнему со стаканом воды в руках – отступил до дверей в гостиную. Хильда в испуге суетилась возле, непроизвольно размахивая руками и как бы пытаясь не то схватить его и обнять, не то вытолкать, не дожидаясь еще худшего. Стоя около белого столика, Аксель с выражением скуки на лице неторопливыми движениями заканчивал приготовления к уходу. Саймон, так и не снявший венок, огорченно переводил взгляд с Питера на Акселя и еще огорченнее косился на пустой бокал. Возле садовой стены Руперт нервно пытался вернуть на место потревоженные Саймоном стебли роз. Дождь бледных лепестков вдруг хлынул на темно-синие островерхие шпили дельфиниума. Руперт, казалось, игнорировал происходившее. Саймон быстро плеснул себе джина. Морган, крепко упершись в землю широко расставленными ногами, смотрела на все с явным удовольствием. «Так их, Питер, так их!» – возбужденно выкрикивала она.

– О боже, какая жара! – простонала Хильда.

– Ну, господа, мы с Саймоном откланиваемся, – сказал Аксель. – Думаю, что без нас эта драматическая сценка пройдет удачнее. – Отобрав у Саймона бокал, он двинулся к дверям в гостиную.

– Кстати, а вы-то почему лжете? – закричал Питер, мощной рукой указывая на Акселя.

– Что ты хочешь сказать? – спросил тот, останавливаясь.

– Вы держите в страшном секрете свои отношения с Саймоном, так ведь? Нам вы, конечно, их открыли, потому что мы так называемые друзья и, безусловно, сохраним все в тайне. Вы точно знаете, что ради вас мы пойдем и на ложь. Но вам до смерти страшно, что все узнают. Вы тогда со стыда сгорите.

– Мне нечего стыдиться, – с искрами ярости в голосе сказал Аксель.

– Питер, пожалуйста, пойдем в дом! – взывала Хильда.

– Зачем же тогда утайки? Почему не сказать всем в Уайтхолле, что вы живете с мужчиной? Боитесь потерять тепленькое местечко? Боитесь, что назовут извращенцем? Почему вы не говорите правду?

– Питер, немедленно прекрати это! – выкрикнул Руперт. Отвернувшись наконец от стены, он безвольно взмахнул руками.

Пауза. Наконец Аксель заговорил. Голос звучал спокойно и холодно:

– Моя личная жизнь никого не касается. Будь я гетеросексуален, это ничуть не меняло бы дела. Почему я обязан докладывать Уайтхоллу, с кем сплю? Я член общества. Я в нем живу и работаю и по собственному разумению решаю, как делать это наилучшим образом. Ты обвиняешь нас в лицемерии. Допустим, это так. Мало кто начисто от него свободен. Но подумай-ка о своем поведении. По-моему, дело обстоит вот как. Почему ты отказываешься учиться? Отнюдь не по причине, о которой громко заявляешь, а потому что боишься сравнить свой интеллект с интеллектом ровесников, боишься сопоставления, боишься оказаться третьим сортом. И решаешь взять да и отказаться от любых состязаний. Прячешься в призрачном мире наркотиков, безделья и обрывков восточной философии, в которой, на самом-то деле, не смыслишь ни капли, и называешь это реальной жизнью. Если хочешь изменить наше общество – которое, я согласен, нуждается в изменениях, – то для начала научись думать, но для этого нужно выработать смирение, которое тебе и неведомо, и недоступно. Тебе кажется, что ты отказался от общества. Не отказался и не можешь отказаться. Ты всего лишь один из симптомов его разложения, жалкий маленький струп на большом общем теле. Ты часть общества и, судя по всему, решил ограничиться ролью бессильной и неразумной части. Если ты в самом деле хочешь устраниться, то эмигрируй или наложи на себя руки.

Раздался грохот, и Хильда испуганно вскрикнула. Питер изо всех сил швырнул бокал, и тот разбился о дальнюю стенку бассейна. Круто повернувшись на каблуках, Питер исчез в дверях гостиной и со стуком захлопнул их за собой. Хватаясь за выскальзывающие ручки, Хильда раскрыла створки и бросилась вслед за ним. Приговаривая «так, так, так», Морган налила себе еще виски.

Обогнув бассейн, Руперт принялся собирать разлетевшиеся по плиткам осколки.

– Руперт, я виноват и прошу извинения, – сказал Аксель.

– Не за что. Виноват Питер. Я уже просто не понимаю этого мальчика.

– Выпей, Руперт, – сказала Морган. – Сейчас без этого не обойтись.

– Спасибо.

– Нет, виноват не Питер, – медленно произнес Аксель. – Во всяком случае, вина не полностью на нем. Мне нельзя было так терять самообладание. А дело в том, что какие-то из его слов справедливы и больно меня задели.

– Но не хотите же вы сказать… – начала Морган.

– Возможно, мне и следует оповестить весь Уайтхолл. Но я этого не сделаю. Поехали, Саймон. Руперт, мне искренне жаль.

Пройдя по дорожке, Аксель исчез за стеклянной дверью.

Со словами «О господи, господи» Саймон двинулся уже было за ним, но, сказав: «Подожди-ка», Морган взяла его за плечи, осторожно сняла с головы корону из роз и положила ее на стол. Потом прильнула к его щеке:

– Не расстраивайся, голубчик Саймон.

– Милая! – Саймон, прощаясь, помахал рукой и побежал следом за Акселем.

Руперт сел.

– Не грусти. – Морган слегка прикоснулась к его волосам. – Молодежь удивительно жестока. Но просто потому, что ничего не понимает. Я думаю, эти юнцы действительно не понимают, как несчастны и уязвимы все человеческие сердца.

– Мы с Хильдой не справились со своей задачей, – сказал Руперт.

– Глупости. Просто сейчас вы меньше, чем кто-либо, в состоянии помочь Питеру.

– А ты, Морган, попробуешь? – спросил Руперт. – Ты в самом деле попробуешь за него взяться? Я уверен: ты до него достучишься.

– Разумеется, я попробую, – улыбнулась Морган. – Ведь наставление юношества – моя профессия. Я просто обязана найти ключ к юному Питеру.

– Господь да благословит тебя…

– Если не возражаешь, я пойду посмотрю, как они там. Стыдно сказать, но я беззастенчиво наслаждалась всей сценой. Такие яростные вспышки просто приводят меня в экстаз.

Оставив его в одиночестве, она кошкой скользнула в дом: влажный рот приоткрыт, глаза горят от возбуждения.

Руперт прижал ладони к лицу. Глаза оставались открыты, и сквозь пальцы видны были осколки стекла, поблескивающие на дне бассейна. Он с трудом удерживался от слез. Зрелище полыхнувшей рядом с ним ярости принесло боль. Слова Питера, слова Акселя. Очень похоже, что Аксель правильно распознал страх Питера перед соревнованием. В любом случае, шевелилось в глубине души Руперта, прежде всего виноват я сам. Успокоиться, думал он, необходимо успокоиться. Попробовать набраться мудрости. Он всегда был чересчур суров с Питером. Зачем было сегодня читать ему наставления? Нужно было просто обнять его, ведь все в мире меркнет рядом с бесспорным проявлением любви. Но это проявление любви как раз и было недоступно Руперту. Положить руку на плечо Питера – и то казалось каким-то искусственным жестом.

Как сделать, чтобы сын почувствовал всю нежность, переполняющую его сейчас так, что грудь разрывается, прямо как от физической боли? Любовь… Любовь – ключ ко всему. Может быть, написать Питеру? Но дано ли письму повернуть этот ключ, и не застынет ли перо в руке? «Дорогой Питер, мне хочется, чтобы ты знал…» Любовь – необходимый ключ. Но Руперт понимал, что воспитание и общество, заставлявшее его держать спину и неуклонно, последовательно продвигаться по пути успеха, отучили его от ясного и понятного языка любви. Там, где нужны были жесты, эмоции и порывистость, позволяющие смести все барьеры, он застывал, словно скованный холодом. Где-то должна быть тропа, сказал он себе, должна быть тропа, которая приведет к любви. Но тропа, по которой он мог бы пройти, была где-то в горах: крутая, обрывистая, бесконечно петляющая.

12

– Миссис Броун? – удивился Джулиус.

Он открыл дверь чуть пошире, и Морган переступила через порог.

– Прости, что пришла без предупреждения. Так, понадеялась, что застану. Вот, значит, где ты живешь!

Она начала осматриваться. Квартира была невелика, но прекрасно отделана. Небольшая спальня и примыкающая к ней ванная, просторная гостиная, хорошо оборудованная кухня с большим холодильником. Пол гостиной покрыт очень толстым желтым с коричневым индийским ковром. Низкие книжные полки идут вдоль стены по обе стороны электрического камина. На них две фигуры коней, китайские, зеленовато-желтые, похоже, подлинники эпохи Тан. Диван и кресла обиты чудесным светло-коричневым бархатом, на них разбросаны подушки с вышитым мелкими стежками узором из роз. Рыжеватого тона современные абстрактные полотна украшают стены. На стеклянном столе зеленая мраморная шкатулка для сигарет и аккуратная стопка научных журналов. Солнце просвечивает сквозь белую вуаль нейлоновых занавесок, обрамленных раздвинутыми и закрепленными с боков портьерами из тяжелой, темного цвета ткани. Двойное стекло приглушает звуки машин, доносящиеся с Брук-стрит.

– М-м-м, роскошно, – сказала Морган и, обернувшись, внимательно посмотрела на Джулиуса.

Он не улыбался. Не хмурился. Смотрел чуть рассеянно и устало.

– Что вам угодно, миссис Броун? – спросил он, бросив взгляд на ручные часы.

– Видеть тебя. Это странно?

– У меня нет желания размышлять по поводу вашего неожиданного прихода. К сожалению, я сейчас должен буду уйти.

– Можно побыть до твоего ухода? Ты не предложишь мне выпить?

– Нет, – сказал он после легкой заминки.

– Вы не особенно вежливы, профессор Кинг. Что ж, мне придется прибегнуть к самообслуживанию.

Пройдя в кухню, Морган обследовала шкафы, потом холодильник. В нем нашлось несколько бутылок датского пива. Поискав и не обнаружив ничего более крепкого, она взяла с полки открывашку, откупорила бутылку и наполнила стакан. Пригубила. Неприятное и очень холодное, а она и вообще терпеть не могла пива. Морган вернулась в гостиную, где не последовавший за ней в кухню Джулиус сидел на диване и читал «Таймс».

– Налить тебе пива, Джулиус?

– Нет, спасибо.

– А виски у тебя не найдется?

– Нет.

– Прежде у тебя всегда было спиртное. Молча взглянув на нее, он отложил газету:

– Думаю, ты пришла с какой-то целью. Вероятно, хотела мне что-то сказать. Я слушаю.

Она стояла напротив, держала в руках стакан. Взгляд скользнул по длинной линии его рта, перешел на лилово-карие глаза, странновато-светлые волосы.

– Господи, Джулиус, как ты красив! Он поднялся и отошел к окну:

– Ты пришла, чтобы сообщить мне это?

– Да. А какие возражения? Почему бы мне это и не сказать?

Джулиус отвернулся:

– Если б вы понимали, дорогая миссис Броун, до чего мне неприятен избранный вами жеманно-кокетливый тон, то, несомненно, выбрали бы иной стиль поведения.

– Жеманство не имеет ко мне отношения, – сказала Морган и поставила стакан на стол.

– У меня мало времени. Так что скажите наконец то, что хотели.

– Джулиус, я люблю тебя.

Он вздохнул и опять посмотрел на часы:

– Это все?

– Разве этого мало? Джулиус, выслушай меня, умоляю! Уйдя от тебя, я жила, как в тумане, и ничего не соображала. Но я думала о тебе беспрерывно. Дышала, ела, спала, плакала – все с мыслями о тебе. Возможно, мне было необходимо на время с тобой расстаться, чтобы понять, как много ты для меня значишь. Ты заставил меня уйти, сам знаешь, что заставил. Ты устроил мне испытание, и я как бы не выдержала его. Но, Джулиус, на самом деле я его выдержала. Если б ты знал, как я страдала, как, не переставая, плакала в этих жутких гостиничных номерах, как в душе без конца разговаривала с тобой. Твое отсутствие ощущалось как зверь, вцепившийся в бок и непрерывно меня грызущий. Там, на другом конце света, я тянулась к тебе постоянно, каждую минуту. И теперь я понимаю: ты главное, что было у меня в жизни, ты единственно важное, что было у меня в жизни, и если я хочу смотреть правде в глаза, то должна жить с этим знанием до конца своих дней. Даже если оно будет жечь меня, даже если оно меня убьет.

Вцепившись в стол, Морган трясла его. Стакан с пивом подпрыгивал и ездил по гладкой стеклянной поверхности. Джулиус взял его и аккуратно поставил на книжную полку, возле одной из лошадок.

– Ну и?

– Что ты хочешь сказать этим «ну и»? Джулиус, я люблю тебя, и ты мне необходим. Мне казалось, что я любила тебя там, в Южной Каролине. Я потеряла голову, полностью подчинилась этой любви. Ты сам тому свидетель. Я была полностью твоей, твоей, твоей. Но сейчас у меня такое чувство, что это было всего лишь начало, набросок. Сейчас я люблю тебя в сто раз больше и в сто раз лучше. Джулиус, я могу быть твоей рабыней.

– Мне не нужна рабыня.

– Джулиус, умоляю. Я прошу только об одном: не прогоняй меня. Мне просто необходимо видеть тебя. Позволь мне видеть тебя. Мы заново познакомимся. И если ты хочешь, чтобы я страдала, я буду страдать. Только позволь мне страдать рядом с тобой, у тебя на глазах, а не одной, я не могу больше быть одна…

– Я не хочу, чтобы вы страдали. Ваши чувства больше не представляют для меня интереса.

– Ты хочешь, чтобы я страдала. Будь это иначе, ты не вел бы себя со мной так, как сейчас.

– Попробуйте все же взглянуть на вещи трезво. – Он мерно чеканил слова. Не смотрел на нее. Отодвинув перламутрово-белый нейлон занавески, смотрел вниз, на потоки машин, движущихся по залитой солнцем Брук-стрит. – Я не просил вас приходить сюда. Не просил истязать себя у меня на глазах. Подумав хоть минуту, вы поймете, что действовали неправильно. У меня в самом деле нет больше желания вас видеть. Интерес прошел. И, как это ни неприятно, вам придется с этим смириться.

– Я сделаю все, что ты потребуешь, я понесу любое наказание. Джулиус, помоги мне снова найти дорогу к твоему сердцу, покажи мне эту дорогу, помоги мне, помоги.

– Вы заблуждаетесь. Страдание очаровывает и порой даже приносит пользу только в том случае, когда двое связаны между собой некими узами. При отсутствии этих уз оно выглядит жалким, нелепым и безобразным. Таким же абсолютно ненужным и бессмысленным, как и другие страдания, ежедневно испытываемые человеческими существами. Между нами нет больше уз, и все ваши признания вызывают во мне только чувство неловкости.

По-прежнему опираясь о стол, Морган молчала.

– Это из-за ребенка? – спросила она наконец.

– Ваш вопрос, безусловно, не вытекает из вышесказанного. Нет, я не пытаюсь мстить, если вы подразумевали именно это.

– Но ты… обвиняешь меня… из-за ребенка.

– Такая мысль не приходила мне в голову.

– Нет, приходила. Мне не вынести твоего осуждения…

– Неожиданный поворот мысли. Так вот: вы меня просто удивили. Женщина, получающая счастливую возможность родить ребенка и потом убивающая его, представляется мне очень странным феноменом.

– Прошу тебя, не употребляй это страшное слово. Должно быть, тебе действительно очень больно. Прости.

– Все это начинает меня раздражать. Насколько я понимаю, вы задали свой вопрос и вряд ли можете сомневаться в ответе.

– Ты начал все это… тогда, в Америке. Тебе просто приспичило заполучить меня.

– Употребляемые вами выражения кажутся мне на редкость безвкусными. Насколько я помню, заполучить вас было нетрудно. Прошу прощения, если это звучит не слишком приятно. Вы принуждаете меня к грубости, мне это, уверяю, неприятно. А теперь, можно попросить вас уйти? Мне нужно переодеться.

– Так переодевайся. Мне случалось видеть тебя в белье. Джулиус, разве тебе неясно, что просто так взять и избавиться от меня нельзя? Ты должен что-то для меня сделать. Вот сейчас мы разговариваем, и от твоих обвинений мне уже легче.

– Я был далек от желания обвинять. Вы здесь единственная, кем движут сильные эмоции.

– Мы можем, как и прежде, говорить о чем угодно. Ты мог бы рассказать мне о ДНК…

– Тебя нет дела до ДНК. Подобно многим женщинам академического толка, ты пользуешься легкой интеллектуальной болтовней в качестве инструмента для совращения.

– Ну так позволь мне совратить тебя. Давай начнем все заново. Я собираюсь съехать от Хильды и Руперта. Уже подыскала себе квартирку в Фулэме…

– Я, безусловно, не буду в числе ее посетителей.

– Джулиус, ну признай же, что перед нами проблема. Неужели она тебя даже не интересует? Ты самое важное из того, что было у меня в жизни.

– Ты уже говорила это. А муж? Разве торжественные клятвы, которые ты когда-то дала ему, не важны?

– Стремясь заполучить меня в постель, ты не очень-то вспоминал об этих торжественных клятвах.

– Справедливо, но никак не влияет на нынешнюю ситуацию. Я не забочусь о них и сейчас. А так как больше не стремлюсь заполучить тебя в постель, то и передаю их всецело на твое рассмотрение.

– Это звучит забавно.

– У меня не было желания острить. Как тебе хорошо известно, я ненавижу самообманы. Ты пытаешься доказать, что охвачена небывалой страстью, а этого нет. Ты с легкостью можешь преодолеть свое чувство ко мне. Ты с легкостью можешь перенести интерес на собственного мужа. Предлагаю попробовать и то и другое.

– Почему ты на его стороне?

– Я вовсе не на его стороне. Я устал слушать твои бредни и думаю, что ты с большим эффектом выступила бы в другом месте.

– Мысль, что вы, двое, встретились, – невыносима. Что ты о нем подумал?

– Я не составил о нем никакого суждения. Мы виделись всего минуту. Его положение было невыгодным…

– Значит, ты все же составил суждение. И решил, что он… Как ты однажды сказал о ком-то в Диббинсе?.. «Драный веник».

– Похоже, что это твое мнение.

– Нет. Таллис личность. Или, во всяком случае, стоящая вещь. В каком-то смысле он не совсем человек.

– «Не совсем человек» не представляется мне интересным предметом для обсуждения.

– В постели он был просто ноль. Все происходило мгновенно.

– У меня нет ни малейшего желания обсуждать сексуальные возможности твоего мужа.

– Джулиус, с Таллисом все покончено. Ты, может быть, думаешь…

– Я не думаю.

– Все равно. Здесь конец.

– Если ты думаешь, что я помогу тебе при разводе, то заблуждаешься. Тебе придется подыскать кого-нибудь другого.

– Да у меня и в мыслях этого не было! Я на тебя рассчитываю в другом, и куда более важном.

– Не стоит. Я готов понять твою потребность разыграть спектакль и желание, чтобы я принял в нем участие. Чувство вины и растерянности влекут тебя к некоему ритуалу очищения, а может быть, и наказания. Но я не могу вам помочь, милая моя миссис Броун. Я не актер. Я всегда говорил вам правду. Объяснял, что мое влечение, скорее всего, преходяще и уж никак не заслуживает пышных наименований.

– Каждое твое слово укрепляет мои надежды.

– В таком случае вынужден, к сожалению, констатировать, что ты просто-напросто глупа. Глупость мне неприятна. Будьте добры, уйдите отсюда.

– Джулиус, помнишь это платье? – На Морган было белое в синий горошек платье без рукавов, с детским воротничком и слишком длинной по нынешней моде юбкой.

– Да. Оно было на вас в день нашей первой встречи.

– Значит, ты его помнишь!

– Случайно.

– Тогда ты сказал, что оно сексуально.

– Мода переменилась.

– Взгляни на туфли, на сумочку…

– Вы напрасно напоминаете мне о том, что прошло, выдохлось и мертво.

– А это ты помнишь? – Морган взяла с дивана номер «Таймс», положила его на стол, вытряхнула все внутренние страницы, а наружные начала складывать. Вдвое, вдвое, еще раз вдвое. Потом вытащила из сумочки пару ножниц. – Ты научил меня, как сложить и разрезать бумагу, чтобы из нее получилась замечательная длинная цепь.

– Но ты, похоже, забыла урок. И все эти воспоминания не выдавят из меня ни слезинки.

– Да, я неправильно сложила. Вот так лучше. А ты помнишь, как все это было тогда, в тот вечер? Мы прогулялись по кампусу и пришли к тебе в офис. А еще раньше я отправила тебе письмо, но ты ни слова не сказал о нем.

Было ужасно жарко. Ни слова не говоря, ты стал медленно складывать газетный лист. Потом принялся резать его, не сводя с меня глаз, и неожиданно я осознала, что мы уже начали заниматься любовью…

– Я не хочу, чтобы ты разрезала этот номер «Таймса». Я еще не прочел его.

– Ты все помнишь. Прошлого не отринуть. И мы все еще разговариваем. Прости, что я верю в магию. Большинство женщин верит. А обращаться к магии заставляет необходимость, глубокая, глубокая, глубокая необходимость. Ты говорил, что обожаешь это платье. Разве оно тебе больше не нравится?

– Пожалуйста, уходи.

– Тогда я сниму его.

Быстро отступив от стола, Морган стремительно расстегнула на спине молнию, и платье упало, оставив ее в очаровательной кружевной нижней юбке. Стоявший в полоборота к окну Джулиус обернулся, внимательно осмотрел ее.

– Видишь, тебе по-прежнему интересно, – мягко сказала Морган. – Прости мне это бесстыдство, но я люблю тебя, ты же видишь, как я тебя люблю.

– Почему бы и не взглянуть на полураздетую женщину, если она еще довольно молода и недурна собою, – сказал Джулиус. – А теперь надень платье и выйди вон!

– Нет! – С платьем в руках Морган рванулась к двери и, влетев в спальню, сбросила туфли на высоких каблуках. Сняла очки. Стянула с себя остатки одежды. Сдернув бледно-зеленое шелковое покрывало, торопливо расстелила постель и замедленными движениями сняла один за другим чулки – последнее, что на ней оставалось. Джулиус наблюдал от двери. Обрамленная свежими бледно-зелеными простынями, Морган сидела на коленях, вытянув в сторону длинные стройные ноги, и молча ждала. Глаза туманились и делались все больше, больше.

– Извини, – сказал Джулиус. – Ход, безусловно, удачный, и зрелище даже не лишено живописности. Но меня, к сожалению, не занимает. Я в самом деле опаздываю, так что, пожалуй, последую-таки твоему совету и переоденусь.

Он потянул за ручку белой двери, и за ней открылся занимающий всю длину комнаты стенной шкаф. Вынув вечерний костюм, он положил его на стул, достал из ящика соответствующую белую рубашку и галстук. Неторопливо начав переодеваться, уложил в чемоданчик комплект повседневной одежды, чистую рубашку и носки. Затем натянул черные вечерние брюки и, стоя перед зеркалом, тщательно завязал галстук. Морган не отрываясь следила за ним глазами. В какой-то момент из ее груди вырвался стон.

– А теперь, миссис Броун, поскольку я, не заходя домой, уеду на уик-энд и не хочу оставлять квартиру в распоряжении нагой женщины, очень прошу вас одеться и уйти. Учитывая грубость и беспардонность вашего вторжения, я и так уже проявил максимум терпения.

– Я пришлю письменные извинения.

– Прошу вас! – Джулиус взял одежду в охапку и кинул ее на кровать. Затем принес туфли, сумочку и ножницы. – Чтобы дать вам возможность спокойно одеться, я удаляюсь в ванную. Ровно через три минуты мы выходим.

– В смокинге ты восхитителен, – сказала Морган. – Как я люблю твои губы и как я хотела бы целовать их, но, если ты не позволишь, я могу лобызать твои стопы.

– Будьте добры, начните одеваться.

– Нет. Мне здесь хорошо. И я не верю, что ты уедешь на уик-энд. Никто не ездит на уик-энд прямо со званого обеда. Я буду ждать, пока ты не вернешься. И если ты не вернешься до понедельника, я буду ждать до понедельника.

– Вы пытаетесь вынудить меня применить силу, надеясь, что, прикоснувшись, я уже не смогу сопротивляться вашим чарам. Пожалуй, у меня может возникнуть искушение развеять и эту вашу иллюзию.

– Да, Джулиус, прикоснись ко мне, сожми меня в объятиях, будь грубым. Возьми меня и подчини себе. Иди сюда, начнем все сначала. Давай снова разрежем бумагу. Помнишь, как я держала ножницы, а ты накрыл мою ладонь своей и направлял ее? И мы смеялись. А потом перестали смеяться…

Пока она говорила, Джулиус взял ножницы.

Голос Морган погас…

Он стоял с ножницами в руках и жег ее взглядом. Она замерла. Невольно прикрыла грудь, потом схватилась рукой за горло и так и сидела, не шевелясь, глядя как он подходит к кровати.

Взяв сине-белое в горошек платье с детским воротничком, Джулиус уселся в кресло и, положив его на колени, принялся аккуратно складывать. Из горла Морган вылетел слабый вздох. Как зачарованная, следила она за всеми его движениями. И когда ножницы вонзились в ткань, чуть вздрогнула, но все так же молча следила, как лезвия режут платье: из угла в угол и потом снова из угла в угол. Джулиус легким движением встряхнул многослойную нейлоновую подушечку, и то, что было платьем, взлетело в воздух длинной гирляндой из бело-синих звеньев, каждое из которых представляло собой аккуратно вырезанный зубчик. Он взмахнул рукой – и, разделившись надвое, гирлянда мягкой горкой упала на пол. Поднявшись с кресла, он ногой отбросил ее в сторону.

– Ты любишь меня, – прошептала Морган. Джулиус поднял черную кружевную комбинацию и принялся, туго натягивая материю и стремительно пробегая ножницами, резать ее на узкие черные ленточки. Потом так же разрезал на ленточки черный бюстгальтер и парные к нему трусики. Резать пояс с резинками было труднее, и он ограничился тем, что рассек его на четыре куска. Чулки сложил вдоль и поперек, быстро разрезал и смахнул ножницами ошметки.

– О боги, – простонала Морган. – Ты прекрасен. Закончив, Джулиус подобрал шелковистую гирлянду из бело-синего платья и ленточки изрезанного черного белья и зашвырнул этот комок в прихожую. Ножницы кинул в сумочку Морган и швырнул сумочку на кровать.

– Кто, кроме тебя, додумался бы вот так изрезать одежду женщины.

Джулиус открыл шкаф и, вынув легкий плащ, перебросил его через руку. Взял чемоданчик.

– Это было прекраснее, чем когда ты резал бумагу. Джулиус вышел из спальни в гостиную. Встав с постели, Морган пошла за ним. Взволнованная, счастливая, гордая своей наготой.

– После этого ты не можешь уйти. Ведь ты сдался, Джулиус. Неужели тебе неясно, что ты полностью сдался?

Собрав разбросанные страницы «Тайме», Джулиус снова сложил их и сунул к себе в чемоданчик.

– Любимый, Джулиус, любимый…

Обогнув ее, он прошел к двери спальни и запер ее на ключ. Положив ключ в карман, прошел к входной двери.

– Джулиус…

Он открыл дверь и вышел, мягко захлопнув ее за собой. Послышались шаги – он спускался по лестнице.

Исчезновение было таким неожиданным, переход от присутствия к отсутствию таким резким, что Морган просто оглушило. Вытянув вперед руку, она так и осталась, замерев, среди комнаты, словно бы замурованная в тишину, двойными стеклами отгороженную от нескончаемого гула машин на Брук-стрит.

– О-о! – выдохнула она наконец и, подбежав к окну, как раз увидела садящегося в такси Джулиуса. – Боже мой, – прошептала она.