Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Ты прекрасно выглядишь, Джулиус, – сказал Аксель. – Лондон явно тебе на пользу. До меня дошли слухи, что ты собираешься здесь осесть.

Аксель и Джулиус разместились в двух мягких креслах по обе стороны от камина, оба свободно вытянули ноги и выглядели удручающе раскованно. Снизу, из кухни, доносился укоряющий запах перестоявшего рагу. Саймон терзался муками голода.

– Да, я об этом подумываю. Лондон настолько цивилизован, что успокаивает. Вот в Париже я жить бы не смог, а ты?

– Тоже. Мне он всегда не особенно нравился. До сих пор думаю, что мог бы жить в Риме, хотя, возможно, это чистая фантазия. В мечтах я всегда жил в Риме.

– Правда? Какое совпадение: я тоже. Хоть и не жил там больше чем по несколько недель.

– Аналогично у меня. Но этот город всегда снится. Это нагромождение пластов истории. Дома, лепящиеся друг к другу. Рим восхитительно неупорядочен, прямо как Лондон.

– Вот-вот. Я люблю сельский стиль жизни Рима.

– Эти бесчисленные маленькие площади…

– Фонтаны…

– Белеющие между деревьев статуи…

– Античные колонны, украшающие ренессансные стены…

– По ночам отблеск неоновых огней на терракоттовых домах…

– Мальчики, голышом купающиеся в Тибре…

– Да-да, эти мальчики, голышом купающиеся в Тибре… Конца этому не предвидится, думал Саймон. Но твердо решил не напоминать об обеде. Пусть cassoulet сгорит.

– Конечно, опера там не так хороша, как в Париже, – сказал Джулиус.

– Безусловно, но всегда можно слетать в Милан.

– Я видел, что в «Сэдлерс Уэллс» дают Моцарта. У них этим летом хорошая труппа?

– Неплохая. Они очень недурно поставили Cost. Не помню, что там идет сейчас.

– Die Entführung aus dem Serail. Как тебе это, Саймон?

– Что? – спросил Саймон. Он угрюмо стоял у окна и смотрел на улицу.

– Die Entfürhung aus dem Serail.

– He выношу Моцарта, – сказал Саймон.

– Аксель, нельзя разрешать ему говорить так. Мне чуть не сделалось дурно.

– Ну, кое-что из Моцарта тебе все же нравится, Саймон. Не далее как вчера ты напевал Voi che sapete.

– Voi che sapete? – подхватил Джулиус. – Великолепно.

– Я люблю только то, что можно напевать, – заявил Саймон.

– Не такой плохой принцип, – откликнулся Джулиус. – Во всяком случае, честный. Почему надо презирать мурлыканье себе под нос? С него-то все и начинается.

– Я, правда, сомневаюсь, что Саймон с него сдвинется, – возразил Аксель. – Я уже бросил попытки развить его музыкально.

– Обидно. По-моему, характер Саймона предполагает любовь к музыке.

– Согласен.

– Он ведь настолько женственен. Все эти штрихи изящества в убранстве комнаты, безусловно, дело рук Саймона. Изысканно разбросанные подушки, элегантно раздвинутые занавески, искусно подобранные цветы, само присутствие цветов. Я не прав? В Саймоне чувствуется женская струнка. Он создан, чтобы любить музыку. Большинство женщин музыкальны.

– Ты так думаешь? – спросил Аксель. – По моим ощущениям, мужчины куда музыкальнее женщин. Не знаю ни одной женщины, которая по-настоящему чувствовала бы музыку.

– А ты вообще не знаешь ни одной женщины, – пробурчал Саймон.

– Нельзя не прийти к заключению, – продолжал Джулиус, – что музыкальность или ее отсутствие – черта весьма характерная. Например, Морган просто ненавидит музыку…

Саймон украдкой посмотрел на часы. Десятью минутами позже они говорили о ком-то или о чем-то, называемом Дитрих Фишер-Дискау. Саймон, стараясь не привлекать внимания, спустился вниз.

Добравшись до кухни, он взялся за херес. Пусть разговаривают. Пусть разговаривают еще хоть битый час. Но запах, сочащийся из-под крышки коричневого глиняного горшка, делался просто невыносимо соблазнительным. Невероятным усилием воли Саймон одержал верх над желанием приподнять крышку и подцепить ложку фасоли. Ему нужно было страдать. По доносившимся из гостиной репликам он слышал, что разговор перешел на Вагнера.

– Вагнер был, несомненно, гомосексуален, – говорил Джулиус в тот момент, когда Саймон тихо вернулся в комнату.

Наполнив свой бокал, Саймон сел у окна. Даже и эта новость не смогла вызвать в нем интереса к Вагнеру. Они начали с жаром обсуждать нуднейшее «Кольцо нибелунгов».

– Но я так разговорился, – наконец прервал себя Джулиус, – что даже еще не вручил подарка. И о чем только думаю! – Нагнувшись, он начал развязывать узел бечевки, стягивающей коричневый пакет. – Никогда не умел развязывать узлы!

– Как это трогательно, что ты принес мне подарок! – сказал Аксель. – Но зачем мучаться? Я сейчас дам тебе ножницы. – И, встав, он вышел из комнаты.

– Саймон, – негромко сказал Джулиус, – пойди сюда. Совершенно непроизвольно Саймон поднялся и подошел к нему.

– Послушай, милый, не беспокойся. Все будет хорошо. Ты меня понимаешь?

Стоя около кресла, Саймон посмотрел в улыбающееся, оживленное лицо Джулиуса, потом покачал головой и повернулся, чтобы отойти. Но в этот самый момент Джулиус ущипнул его за попку. На площадке послышались шаги Акселя.

Саймон с пылающим лицом смотрел в окно.

– Вот ножницы, – сказал у него за спиной голос Акселя.

– Интересно, можешь ли ты угадать, что это?

– Даже предположить не могу.

– Саймон, иди сюда, посмотри на подарок Акселя. Изо всех сил пытаясь успокоиться, Саймон медленно обернулся. В нем клокотали стыд, бешенство и какое-то темное возбуждение.

Сняв верхнюю обертку, Джулиус открыл коробку. Там лежало нечто, завернутое в папиросную бумагу.

– Разверни, Аксель.

Заинтригованный Аксель принялся разворачивать. Показались пушистые ушки, а следом за ними и весь огромный розовый плюшевый медвежонок.

– Ну не славный ли? – весело блестя глазами и рассыпаясь смехом, вскричал Джулиус. На лицо Акселя стоило посмотреть.

– Боже правый! – выдохнул Саймон.

– Вы должны полюбить его всей душой! – восклицал Джулиус. – Оба. Иначе ему будет очень грустно. Надеюсь, что ничьей ревности он не вызовет. – Джулиус уже задыхался от смеха.

Едва способный верить своим глазам, Аксель с большим трудом стер с лица ужас и отвращение и заменил их на холодность и бесстрастность.

– Спасибо, Джулиус, – сказал он, опустив медвежонка на пол. – Очень приятно, что ты вспомнил о моем дне рождения…

Наклонившись, он начал сворачивать оберточную бумагу. Глядя поверх его головы, Джулиус подмигнул Саймону и игриво показал колечко из большого и указательного пальцев.

– Думаю, нам пора уже сесть за обед, – в отчаянии сказал Саймон.

– Обед? – изумленно воскликнул Джулиус. – Но я давным-давно пообедал. Я был уверен, что вы пригласили меня посидеть после обеда. Не хотите же вы сказать, что до сих пор не обедали?

– Мы ждали вас, – сказал Саймон. – Из слов Акселя следовало, что вы спросили, можно ли пообедать с нами.

– Нет, я, конечно же, говорил только о послеобеденном визите. Немного удивился, когда вы предложили мне мартини, но подумал, что это дань моим варварским американским привычкам.

– В любом случае, очень приятно, что ты зашел, – сказал Аксель. Он еще явно не вполне отделался от шока.

– Но тебе нравится мой подарок?

– Разумеется. Он так оригинален.

– Я чувствовал, что ему здесь обрадуются. Он не сказал мне своего имени, но, думаю, вскоре шепнет его на ушко Акселю. У него такой скромный, такой доверчивый вид. Вы согласны? Помните, что с ним нужно быть очень бережными. Он такой толстенький, так не уверен в себе. «Если мишка не гимнаст, стать кубышкой он горазд». Видите, как хорошо я знаком с английской литературой. Боже, как поздно! Почти половина одиннадцатого. Рано ложиться, как вам известно, – мой непреложный принцип. А вы, бедняги, вероятно, просто умираете от голода. Спокойной ночи, Аксель. Спокойной ночи, милочка Саймон. Я с таким удовольствием вспоминаю нашу последнюю встречу. Не провожайте меня. Я отлично найду дорогу. Спокойной ночи, спокойной ночи.

Джулиус вышел. Входная дверь захлопнулась. Саймон, провожавший его на площадку, вернулся в гостиную. Встав с кресла, Аксель отшвырнул ногой в угол плюшевого медведя.

– Что это за разговоры о вашей последней встрече?

– Он сказал это не мне – нам обоим…

– Нет. Он обращался к тебе. Ты не рассказывал мне, что виделся с Джулиусом. Когда это было?

– Да мы, собственно, и не виделись… Он звонил…

– Нет, ты виделся с ним. Когда?

– Всего на несколько минут. У меня в офисе. И это было только…

– Чего он хотел?

– Он хотел… обсудить со мной… что тебе подарить на день рождения.

– На день рождения? Значит, это ты посоветовал Джулиусу подарить мне розового плюшевого медведя?

– Конечно, нет. Это была идея Джулиуса. Он решил пошутить.

– И ты поддержал его в этом. Вы хорошо посмеялись у меня за спиной. Что за знаки он тебе подавал?

– Он мне не подавал никаких знаков.

– Перестань лгать. Когда я выходил из комнаты, вы с ним шушукались.

– Честное слово, Аксель…

– А когда я вернулся, ты был весь красный. Ты что, считаешь меня глухим и слепым?

– Поверь, не было ничего…

– Ты был у него в квартире?

– Нет.

– Посмотри мне в глаза. Ты когда-нибудь был у Джулиуса?

– Нет, я никогда…

– Я вижу, что ты лжешь.

– Аксель, клянусь…

Развернувшись, Аксель вышел из комнаты. Саймон побежал за ним в спальню. Аксель надевал пиджак.

– Аксель, пожалуйста, прошу тебя…

– Не стой у меня на дороге. Я ухожу.

– Но наш обед, рагу…

– К черту и к дьяволу рагу.

– Аксель, пожалуйста, не уходи, я буду в отчаянии…

– И лучше выброси этого омерзительного медведя. Я не хочу его больше видеть.

– Поверь, ведь не я придумал…

– Не прикасайся ко мне. И когда я вернусь, держись от меня подальше. Я не хочу тебя видеть, не хочу с тобой разговаривать. С сегодняшнего дня ты будешь спать в отдельной комнате.

– Аксель!

Аксель спустился по лестнице и вышел из дома, со стуком захлопнув за собой дверь.

Саймон медленно побрел вниз. Открыл входную дверь, снова закрыл ее. Прошел в кухню. Рагу подгорало. Не утирая струившиеся по лицу слезы, он повернул ручку и выключил плиту.

8

– Как неприятно, что ты сказала им это, – поморщился Руперт.

– Что я уезжаю из Лондона?

– Да. Зачем? Там, где можно, лучше держаться правды.

– Мне это было необходимо, Руперт. Я должна чувствовать себя свободной. Не могу сейчас заниматься кем-то другим. И… в той ситуации, в которой мы оказались… я не могла бы смотреть в глаза Питеру. Бедный мальчик так требователен. А я должна полностью сосредоточиться на тебе и еще сохранить рассудительность. Что-то не так?

– Мне очень горько, что пришлось обмануть Хильду…

– Да, но ведь нам в любом случае приходится ее обманывать. А раз я объявила Питеру, что уезжаю, не могла же я сказать Хильде что-то другое? Ну подумай же, Руперт! Каково было бы, если б сейчас на пороге вдруг появились Хильда или Питер!

– А вдруг Хильда увидит тебя на улице?

– Не увидит. Ты не тревожься так, Руперт. Хильда ходит по Фулэм-роуд, только когда идет ко мне. Это совсем не ее маршрут. Она, как ты знаешь, пользуется метро «Эрлс-Корт».

– Тогда лучше не выходи на Эрлс-Корт-роуд.

– Хорошо. Единственное неудобство, что я не могу теперь отвечать на телефонные звонки, а ведь тебе может понадобиться позвонить мне.

– Они не станут звонить.

– Позвонит кто-нибудь другой, и это дойдет до них. Нет, я сейчас хочу залечь на дно.

– Ох, как все это… Но ты всегда можешь звонить мне в офис.

– Я знаю. Это огромное облегчение. Ничего, что я позвонила тебе сегодня? Я вдруг почувствовала, что должна увидеть тебя.

– Морган, Морган, разумно ли мы поступаем? Меня так расстраивает, что ты солгала Хильде.

– Глупости, Руперт. Ведь мы не можем взять и рассказать все Хильде? Тут наши мнения сходятся. А раз так, еще одна маленькая уловка вряд ли имеет значение.

– Таллису ты сказала, что уезжаешь?

– Ему скажет Питер. Ну же! Разве тебе самому не спокойнее от того, что мы вдвоем и ничто нас не потревожит?

– Все это начинает обретать какую-то таинственность.

– Это и в самом деле таинственно.

– А Джулиус?

– Джулиусу я послала открытку. Никто сюда не придет. Руперт сел на кушетку. Озабоченный, полный тревоги, взволнованный, он в глубине души был и доволен. Нежность к Морган, интерес к ней росли в нем час от часу. Состояние духа девочки было, пожалуй, действительно очень странным. За последние дни к нему в офис пришел целый поток ее писем, каждое из которых он по нескольку раз прочитывал и потом педантично уничтожал. Некоторые из писем были сравнительно спокойные, полные разуверений и беспокойства о его чувствах и его благополучии. Другие полны были самых неистовых любовных излияний, какие он когда-либо получал в жизни. Они сильно расстраивали и пугали Руперта. Похоже, что отношение Морган носило оттенок шизофрении. Кроме того, изумляла и восхищала твердость, с которой она настаивала на встречах. Он в ее положении, скорее, старался бы прятаться. Когда она попросила его прийти, он счел необходимым сразу же откликнуться. Отказ мог бы вызвать непредсказуемые и безумные реакции. Кроме того, ему самому хотелось прийти.

– Во всем этом есть что-то непонятное, – сказал Руперт. Взяв стул, Морган села совсем рядом с ним, и они смотрели друг другу в глаза.

Какое-то время длилось молчание. Потом Морган сказала:

– То, как ты ведешь себя, вызывает мое восхищение.

– Боюсь, я веду себя опрометчиво. Взваливаю на тебя ношу, которая – пусть ты и сама о ней попросила – скорее всего, чересчур тяжела. В этих свиданиях со мной для тебя больше муки, чем удовольствия.

– Не беспокойся об мне. Я справлюсь с любой ношей. Мы должны… пробиться к спокойствию… а сделать это можно только вместе. Не поддавайся страху.

– Думаю, в наших попытках заложено много противоречий. Эти свидания – в особенности оттого, что они происходят в тайне, – возбуждают столько эмоций…

– И конечно, сейчас все это только увеличивает твое волнение. Но если бы я уехала, ты, прости, был бы на грани безумия. Вот тогда эмоции били бы через край. Нам нужно приучить себя к раскованности. Ты должен привыкнуть ко мне. Просто привыкнуть друг к другу, почувствовать друг друга уже значило бы наполовину решить проблему. Мы так давно существуем в некоем общем пространстве, а теперь нужно осознать, что по сути мы незнакомы. И нужно столько всего узнать! Руперт, случившееся не должно привести нас к предательству. Судьба бросает нам вызов. Но мы ведь способны обратить его в благодать и построить на этой основе что-то хорошее. Я права?

– Думаю, да, – с сомнением сказал Руперт. – Я, безусловно, не хочу воспринимать случившееся только отрицательно. Это было бы – я согласен – досадно и расточительно.

– Это было бы преступлением против жизни.

– М-м-м. Я, пожалуй, не так восторженно воспринимаю жизнь. Но трудно не поддаваться эмоциям, когда я смотрю на тебя, вот так, как сейчас…

– А почему их надо избегать? Нужно смотреть на вещи реалистически. Эмоции не отбросишь. Смотри, вот моя рука, возьми ее. – И Морган протянула ему руку.

Руперт пристально вглядывался ей в лицо. Оно было твердым, бронзовым от загара, серьезным. И вызывало в памяти тотемное изображение птицы. Взяв ее за руку, он тут же обнарркил, что склонил голову и прижимает ее ладонь ко лбу. Он быстро выпустил руку.

– О, Руперт, Руперт, – сказала Морган. – Помнишь тот день, вскоре после моего возвращения, когда мы сидели у тебя в кабинете и ты был так терпелив и внимателен, тот день, когда ты подарил мне малахитовое пресс-папье? Я что-то все говорила, говорила и вдруг сказала – точных слов не помню, – что мы затеряны в своей душе, и нет ничего реального, ничего твердого, нет сердцевины, а есть только то, что сейчас с нами… что-то вроде вот этого, – сказала я, взяв этот кусок малахита, и прижала его ко лбу. Но на самом-то деле я думала о другом и хотела другого: хотела прижать ко лбу твою руку, вот так, как ты сейчас прижал мою… Руперт, милый…

Руперт встал. Подошел к книжному шкафу, прошелся взглядом по полкам.

– Думаю, тебе все же надо отправиться в кругосветное путешествие.

– Дорогой, ты подшучиваешь, и я так этому рада! Если мы оба сохраним толику чувства юмора, все у нас будет в порядке.

– Одного чувства юмора недостаточно, – сказал Руперт. – В сложившейся ситуации мы должны хорошо осознать, где проходит граница между добром и злом. И я не уверен, что справлюсь с этим.

Прошедшие несколько дней были заняты краткими, волнующими, таинственными свиданиями с Рупертом, напряженным их ожиданием и потом долгими часами подробного анализа значения сказанных друг другу слов.

Морган была чрезвычайно воодушевлена и почти не испытывала тревоги. Сейчас их вела судьба, и спорить с ней было немыслимо. Ничего страшного не произойдет. Им с Рупертом нужно поддерживать друг друга. Остальное сделают боги.

Вначале настроение Руперта озадачивало ее. Он прислал несколько писем. Два из них очень сдержанные по тону, полные озабоченности и сомнений по поводу ее чувств, страха перед возможностью причинить ей боль. Остальные – безумные, экстатически яростные излияния, насыщенные любовью, отчаянием и мольбами. На бумаге Руперт был виртуозен в проявлениях страсти, но, увидев ее, становился прискорбно косноязычным. Следуя его просьбе, она уничтожала присланные письма, но не могла удержаться от искушения и самые выразительные куски переписала в свою записную книжку. Руперт явно боролся с собой, и так же явно бурный, необузданный, глубоко спрятанный под внешней оболочкой Руперт начинал брать верх. Видеть его у своих ног было глубоким и острым переживанием. Жалость, сочувствие и восторг затопляли ее. И в душе снова звенела давно замолкшая струна счастья.

Морган свойственно было в каждый момент отдавать все внимание только чему-то одному и не только не беспокоиться о других аспектах ситуации, но и почти не замечать их. Преисполненная уверенности, что сейчас нужно отдавать все свое внимание Руперту, она без труда отодвинула в сторону мысли о Хильде, о Питере, о Таллисе. Разумеется, помнила, что они существуют и тоже имеют свои притязания, но выносила их в какое-то иное временное измерение. Они были «в системе ожидания», и, проводя время с Рупертом, Морган не чувствовала, что в эти же самые часы и минуты Хильда находится совсем неподалеку и, может быть, недоумевает, где же сейчас ее муж. С мыслями о Джулиусе все обстояло иначе. В ее сознании он, как и прежде, занимал большое и важное место, странным образом непосредственно связанное с ее новыми чувствами. С чего бы это? – недоумевала Морган. Связана ли отгадка с тем, что Джулиус отпустил меня на свободу, и это – мой первый шаг в свободной жизни? Или все дело в том, что, принимая любовь Руперта, я как бы свожу счеты с Джулиусом? Ей ужасно хотелось обсудить это с ним. Ему было бы так интересно! Очень хотелось похвастаться перед ним своей победой. Но, конечно же, это было немыслимо. То, что пришло к ней, было новым, значительным. Пробиться после истории с Джулиусом к чему-то значительному и неожиданному было, само по себе, огромным достижением. Новое воздействовало на старую любовь и трансформировало ее, и это, как она чувствовала, подействовало на нее благотворно. Мысли о Таллисе не ушли, были расплывчатыми и едва ощутимыми. О Питере она вообще почти не вспоминала.

Постепенно делалось все яснее – и она принимала это осознание как знак своей неизменной способности мыслить здраво, – что и по внутренним качествам, и по манере себя вести Руперт соответствовал ей лучше, чем любой из прежних ее мужчин. Двое, сыгравшие наибольшую роль в ее жизни: Джулиус и Таллис – были, как она теперь видела, просто не созданы для нее. Джулиус – из-за чрезмерной переменчивости и властности, Таллис – из-за чрезмерной неуверенности и мягкости, а также из-за излишней, за пределами допустимого, эксцентричности. Таллис никогда не умел совладать со мной, размышляла она. Руперт, даже и в нынешней своей прострации, оставался авторитетом, которому можно легко и радостно подчиняться. Среди всей неразберихи Рупертовых страстей и ее собственных взбаламученных чувств именно эти его спокойствие и уравновешенность больше всего убеждали ее в том, что продолжать встречаться – правильно. Она понимала опасности ситуации, но не могла их почувствовать. Слишком глубокой была вера в благоразумие и добропорядочность Руперта. Возможно, именно она и создавала греющее душу чувство властного указания судьбы: того, что Руперт поможет ей провести Руперта через все поджидающие их трудности.

Результатом всех этих размышлений стало приятное чувство, что выбранный ею курс не имеет альтернативы. Умозаключение, к которому она пришла после долгих и тщательных обдумываний всех вариантов, базировалось, во-первых, на понимании собственного темперамента, во-вторых, на ее гипотезе по поводу ощущений Руперта и, в-третьих, на ощущении, что узел, связавший их с Рупертом, был проявлением некоей мировой воли. С горькой усмешкой глядя на свое отражение в зеркале, Морган открыто признавалась себе, что не упустит это захватывающее приключение. Она не разжигала любви Руперта. Была ею изумлена. Но теперь, имея ее в своей власти, она не отправится в кругосветное путешествие, с тем чтобы, вернувшись, найти исцеленного, смущенно-вежливого Руперта. Что бы все это ни сулило, она хочет пройти сквозь горнило. В конечном итоге Руперт, естественно, исцелится или во всяком случае как-то изменится. Но пока этот процесс идет, ничто не должно быть потеряно, думала Морган, ничто. Ведь все это так драгоценно, да, драгоценно. Она должна руководствоваться заботой о Руперте. К счастью, забота указывала ей именно этот путь. Бросить его беспомощно выбираться из этой пучины было бы невозможно. Ведь положения, при которых одному из двоих дарована способность излечить другого, встречаются так редко. Было бы более чем нечестно по отношению к Руперту не попробовать превратить эту неожиданную близость в нечто психологически и морально обогащающее. Мы будем очень близкими друзьями, думала она, да, мы будем близки навечно. И никто не узнает. Никому не будет больно. Этого можно добиться. Принимая это решение, Морган чувствовала, что жизнь – на ее стороне.

– Беда в том, что я к тебе страшно привязываюсь, – сказал Руперт.

– Обожаю эти твои недомолвки! Да, милый, что-то такое чувствуется и по письмам. Но если на то пошло, то и я начинаю к тебе привязываться.

– Мне так хорошо с тобой. И раньше было хорошо, случившееся ничего тут не меняет…

– Да уж я думаю!

– Тебе удается сохранять изумительное спокойствие…

– Нам надо привыкнуть друг к другу, привыкнуть по-новому, глубже, лучше, чем раньше. Руперт, все хорошо, верь в это.

– Твоя твердость, твое спокойствие заставляют поверить. И все-таки чего-то я не понимаю, не могу понять. Исходя из того, что ты меня любишь…

– А я люблю тебя, Руперт, люблю…

– Чувствуя… что я сам… взволнован…

– Ну вот, опять! Как это мило, что ты взволнован!

– Я… или мы создаем некую ситуацию. Драматичную, быстро меняющуюся ситуацию, которая позже может вдруг выйти из-под контроля.

– По-моему, в данный момент мы должны просто сдаться на ее милость.

– Не уверен, – возразил Руперт. – И вижу только один безусловно надежный способ обезопаситься от возможного хаоса.

– Какой же?

– Рассказать Хильде.

Морган молчала. Она боялась, что Руперт предложит это. И одна мысль о таком повороте была для нее мучительна. Нельзя, чтобы Хильда знала. Любовь Руперта сразу же потеряет большую половину своей привлекательности. Острота ее собственной близости с Хильдой исключала возможность таких откровений. Что бы ни означал этот странный, волнующий поворот ее жизни, участие Хильды испортит все безвозвратно. Как же отговорить Руперта, не раскрывая этих своих чувств?

– Это просто один из возможных ходов, – сказал Руперт. – Я сам не знаю, что именно…

– Мы не можем причинить Хильде такой боли. Ее страдание, тревога, сопереживание? Нет, ни за что!

– Хильда любит тебя. И в каком-то смысле мы наносим ей оскорбление, исходя из того, что она не сумеет понять твоих чувств.

– Моих чувств? А не подумать ли о твоих чувствах? Нет, Руперт, такое – выше сил человеческих. И здесь столько непредсказуемого. Это могло бы и впрямь искорежить ваш брак… искорежить его еще больше… ведь как раз этого мы и пытаемся избежать.

– У меня каша в мыслях, – сказал Руперт. – Если бы я хоть понимал себя! Если бы был уверен в своих эмоциях…

– В последнем письме ты выразил эти эмоции очень ясно.

– Мои письма спокойнее, чем мое сердце.

– Ну тогда твое сердце просто в опасности.

– Как ты все замечательно чувствуешь, Морган. Дорогая, мне сейчас лучше уйти. Я должен все хорошенько обдумать.

– Ты бесконечно повторяешь это. Руперт, но ты не откроешься Хильде, не предупредив меня?

– Нет-нет. Возможно, ты права, и лучше ничего не говорить ей. Во всяком случае, пока все не сгладится.

– Я рада, что ты со мной согласился. А знаешь, тебе к лицу этот твой озабоченный вид. Ты похож на озадаченного плюшевого зверька.

– Именно так я себя и чувствую: озадаченным зверем.

– А глаза синие-синие. Волосы у тебя выгорают на солнце, а глаза – синеют.

– Боже мой, как я хотел бы, чтобы все было проще! – сказал Руперт. – До свидания, позвони мне.

Они стояли у самой двери.

– Руперт, прости меня, это, может быть, и не честно, но мне просто необходимо тебя обнять. – Морган прильнула к его груди и охватила его руками. Руперт закрыл глаза, и какое-то время они простояли, обнявшись, в молчании.