Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Думаю, да. Джулиус человек выдающийся.

– Джулиус неповторим. Он замечательный и ужасный. Или нет, не ужасный. Это я ужасная. И не имею права что-то раздувать. Я была дико влюблена, вот и все.

– Была?

– Ну… не знаю, не знаю, не знаю. Не понимаю, как я от него сбежала, как сумела вдруг собрать вещи и уйти. Все это было такой мукой. Я чувствовала: в душе он меня уже бросил и хочет, чтобы я исчезла. Но вслух об этом не говорит. Ладно, теперь это в прошлом. А мне надо проделать большую работу.

– Работу?

– Конечно. Мне нужно понять, кто я и в чем смысл жизни. И перестать так беспокоиться о Таллисе. Понимаешь, в каком-то смысле он для меня нереален. И никогда, вероятно, реальным не был. Мне надо избавиться от этой проклятой вымышленной фигуры. Мне надо пройти… через какое-нибудь испытание… и стать свободной… и потом…

– Ты пойдешь повидаться с Таллисом?

– Не знаю. Он сюда, я надеюсь, не явится?

– Нет. Он сюда никогда не заходит. И, думаю, пока ему лучше не знать, что ты здесь.

– Да, вероятно. Хотя я, наверно, придаю Таллису слишком много значения. Как только надумала возвращаться, начала видеть его в страшных снах. Теперь, когда я уже здесь, все это, может быть, бесследно испарится. Проблема-то, конечно, есть, но как-нибудь… постепенно…

– Ты все еще любишь Таллиса?

– Да. Нет. Странно, но я об этом вообще никогда не задумывалась.

– Задумайся.

– Нет, тебе не понять. Выйти замуж за Таллиса было… поступком. Да, поступком. Я знаю, ты всегда была против, была, не спорь. Но я понимала, что он человек, которого нельзя взять и бросить. Такого, как он, – нельзя. Ну дальше все известно. Глупая несуразная нежность привела меня к этому браку. Все было – как с четвероногими…

– С четвероногими?

– Да. Чувство к Таллису напоминало то, что испытываешь к животным. Дикая смесь безмерной жалости и страдания. Почему боль, испытываемая животным, вызывает такой глубокий отклик? Иногда музыка заставляет испытывать что-то похожее, и тогда это тоже ужасно. Помнишь, как в детстве мы расстраивались из-за рассказов о животных? Не моргнув глазом выслушивали об убитых или погибших от голода людях, но заливались слезами, узнав, что какой-то зверюге больно. Именно так было и с Таллисом. Все, что происходило с ним, меня ранило. Все беды мира делались вдруг осязаемыми. Это напоминало плач над бессловесным зверем. Но было не одной только жалостью, а чем-то большим. Своим существованием он просто разрывал мне сердце.

– По-моему, это очень похоже на любовь.

– Да, на какую-то разновидность любви. И ведь я всегда знала, как мы непохожи. Но никогда не предполагала, что во мне может проснуться эта чудовищная… жажда, что я могу захотеть кого-то с той хищной силой, с какой я захотела Джулиуса.

– Джулиус был, наверно, великолепен… Это легко себе представить… У него были совсем другие вкусы…

– Вкусы! Никаких новых вкусов, кроме любви к богатым домам, спиртному и деньгам, у меня за последнее время не появилось. И дело не в том, что Джулиуса привлекал светский образ жизни, наоборот, он его чаще отталкивал. Джулиус живет в своем собственном мире. Судьбы мужчин связаны с мифом, который они несут в себе. В Таллисе мифа нет. А Джулиус почти всегда невероятен. Это меня и покорило.

– Жизнь с Джулиусом приносила удовольствие?

– «Удовольствие» – недостаточно сильное слово. Мы жили как боги. Словами это не объяснить. Таллис в каком-то смысле неполноценен. Он абсолютно вменяем, но эта вменяемость угнетает, высасывает энергию. Любя его, я все время жила на нервах, а ему не хватало природной чуткости, чтобы как-то смягчить это, сгладить. У Таллиса никакой внутренней жизни, никакого понимания себя, он пуст. Сначала мне казалось, что он непрерывно чего-то ждет, но потом поняла, что это не так. Иногда он почти пугал меня. Он непонятен, но в то же время лишен загадочности. Джулиус весь открытый, прозрачный, но в то же время загадочный и будоражащий. Ты понимаешь, что я имею в виду? Джулиус дал мне крылья и научил летать.

Он сам – воплощение духа, внутренней жизни, высокого бытия, и он наполнил меня этим бытием, сделал уверенной в себе, собранной, настоящей.

– Ох, Морган, как я мечтала, чтобы у вас все было хорошо. Джулиус, безусловно, гораздо больше тебе…

– Пусть болезненно, но мы срослись душами. Чтобы срастись, нужны внутренний мир и духовная жизнь… и еще остроумие, деликатность, стиль…

– Все-таки ты должна поесть, дорогая. У нас сегодня холодный ужин…

– Перестань наконец говорить о еде. Если ты хочешь есть, иди и ешь. Я вдрызг пьяна, но это меня поддерживает. И мне нужно столько всего тебе рассказать.

– Когда ты в последний раз писала Таллису?

– Тысячу лет назад. Как только все это началось. Я написала ему, что останусь с Джулиусом.

– И Таллис ответил?

– Как легко можно догадаться, он написал очень доброе, всепонимающее письмо. Благодарил за откровенность и добавлял, что если я передумаю, то… и т. д., и т. д., и т. д.

– Потом он писал еще?

– Да. Пришло несколько вымученных писем, больше всего походивших на упражнения по грамматике. Отчет о его делах, суждения о политике, а в середине, как бы невзначай, что он все еще меня любит. Эти письма так дергали, что я начала их уничтожать, не вскрывая. Ответов, само собой, не писала. Потом и он перестал писать. Ему вообще никогда не давались письма.

– В Таллисе есть что-то бесконечно примитивное. Воображаю, что это были за послания.

– Знаешь, жалко, что он не попал на войну. Там он, хочешь не хочешь, приобрел бы естественную закалку.

– Да, а так всю жизнь ходит на цыпочках.

– Иногда он казался мне чуть не призраком. И еще в нем какая-то обреченность. Он словно притягивает к себе что-то потустороннее. Хильда, я должна вырваться на свободу. И дело не только в Таллисе.

– Тебе надо понять, что Джулиус – прошлое.

– Думаю, это никогда не удастся. Хотя, может быть, и удастся, но сначала мне надо понять, как жить. Хильда! Как было страшно, когда он усилием воли стал отсылать меня прочь. Я понимала, что это конец, но ответственность за него он взваливает на меня. И все-таки ничего не было сказано. Прости, что я все говорю и говорю. Ведь, с тех пор как разладилось с Джулиусом, мне не с кем было поговорить. За целый год я ни разу не произнесла «Таллис». Хильда, у тебя нет поблизости его снимков? Я помню глаза. Помню рот, который ты называла «губки бантиком». Но лицо в целом не помню, забыла, как он на самом деле выглядит.

– Минутку.

Оставшись одна, Морган, протянув руку, опустила ее в чашку с подтаявшим льдом. Вода оказалась теплой. Прижав мокрые пальцы к глазам, она почувствовала, как бьется под веками пульс. Снова хлынули слезы. И когда они только кончатся!

– Вот, Морган. Это около нашего коттеджа. Снимал Руперт.

Взяв фотографию, Морган долго молча ее разглядывала. Потом разорвала ее на кусочки и протянула обрывки Хильде.

– Зачем ты так сделала?

– Я совершенно забыла, какой он.

– Но почему? Из ненависти, из любви, из страха?..

– Не знаю? Думаю, я посплю. Или нет, все-таки приму ванну. И принеси мне, пожалуйста, бутерброд или что-нибудь в этом роде. Только немного, а то меня вырвет. Темнеет. Что, уже вечер? Я полностью потеряла счет времени.

– Сейчас принесу бутерброды и кофе. Прими ванну, но после этого тебе надо сразу же лечь. И ни о чем не волнуйся. Ни Джулиус, ни Таллис до тебя не доберутся. Отдыхай, чувствуй себя в полной безопасности.

– Рядом с тобой я всегда была в безопасности.

– Помнишь, как в детстве, попав в передрягу, мы всегда говорили: «Развернуть знамена – и вперед!»

– И храбрости ты мне всегда придавала. Жаль только, что мои знамена уже давно превратились в лохмотья. Как долго Джулиус пробудет в Лондоне?

– Не знаю, дорогая.

– Хильда, ведь это немыслимо, чтоб они встретились?

– Таллис и Джулиус? Немыслимо – чересчур громко, но, безусловно, очень маловероятно. Не знаю, кто бы мог их познакомить. А сами они, уж конечно, не станут искать друг друга.

– Да-да, это сугубо маловероятно. Сама не знаю почему, но я не вынесла бы их встречи. Это было бы разрушительно и ужасно, напоминало бы чуть ли не катастрофу в космосе.

– Не бойся, радость моя, этого не случится.

– Хильда, не уходи, побудь еще. Хильда, хорошая моя, я так тебя люблю.

Внезапно соскользнув с кровати, Морган оказалась на полу, обняла ноги Хильды и, уткнувшись ей в колени, снова разрыдалась. Слезы мочили Хильдину юбку. С трудом удерживаясь, чтобы и самой не расплакаться, она молча гладила вздрагивающую темноволосую головку. Выпавшие клочки фотографии рассыпались по полу.

5

– Дрянная штука этот секс, – сказал Леонард Броун, – и я говорю не только о технике, хотя нелепее ее и не придумаешь. Отросток одного тела старательно вводится в углубление другого. Сугубо механическое изобретение, и к тому же неловкое и примитивное. Отлично помню, что, когда кто-то из одноклассников рассказал мне об этом, я попросту не поверил: казалось просто невероятным, что дело может сводиться к такой нелепице. Потом, сделавшись действующим лицом, я сумел изменить угол зрения. Но теперь, когда с этим давно покончено, все снова предстоит таким, как есть: безобразным, жалким, глупым, неэффективным плотским механизмом. А что можно сказать о плоти, уж если мы ее помянули? Кто мог додуматься до такой штуки? Дряблая, чуть не все время воняет и еще раздувается, идет шишками, обрастает мерзкими волосами и покрывается пятнами. Двигатель внутреннего сгорания, тот уж хотя бы эффективнее, да и поршень локомотива тоже. Кроме того, их всегда легко смазать. А поддерживать плоть в порядке – задача почти немыслимая, даже если не поминать мерзкий процесс старения и то, что полмира хронически голодает. Планетка, ничего себе! А та же еда, если, конечно, вам повезло и она у вас есть? Засовываем куски мертвых животных в отверстие на лице. И потом начинаем жевать, жевать, жевать. Если кто-нибудь смотрит на нас оттуда, то небось помирает со смеху. А форма человеческого тела? Кто, кроме полного неумехи ремесленника или злого озорника, мог придумать этот дурацкий лунный диск на двух палочках? Ноги – вообще обхохочешься. Только и делают, что мельк, мельк, мельк… Однако, как я уже говорил, секс – это дрянь, даже если отвлечься от механики абсурдного туда-сюда. Предполагается, что это как-то связано с любовью, во всяком случае, есть такая теория, но любовь и вообще-то сладкая сказочка, а если она существует, то секс тут ни при чем. Ведь еду мы не смешиваем с любовью. И дефекацию не смешиваем, и икоту, и вытирание соплей. А дыхание? А циркуляцию крови или там деятельность печени? Так зачем смешивать с любовью чудной импульс, заставляющий впихивать кусочек своего тела в другое тело, или ничуть не менее чудной импульс тыкаться влажным дурно пахнущим ртом с гниющими зубами в столь же противное ротовое отверстие другой особи? Что вы на это ответите, моя дорогая леди?

– Таллис дома? – спросила Хильда.

– Не знаю, дорогая леди, не знаю и знать не хочу. Кстати, очень непросто определить, чей сын глупее: мой или ваш. Скорее, все-таки мой. Он до сих пор мнит, что его жалкие восклицания или серьезные мины как-то изменят судьбу этой тонущей старой калоши. Тщеславие донимает его, он вечно куда-то бегает, делает заявления, не одобряет это, осуждает то. Не понимает, что ходишь ли ты с важным видом, сидишь ли в этих дурацких комитетах и составляешь идиотские воззвания, род человеческий все равно так и останется животным, которое только откроет свой грустный глаз – и уже уничтожено прошедшим над ним плугом. Всего-то и времени: глянуть наверх – и пойти в перемолку. Так о чем же тут беспокоиться? Ну возьмите, к примеру, меня. Жизнь уже израсходована. А чем она была? Я не любил ни родителей, ни жену, ни работу. У меня не было талантов, и я не знал радостей, мой сын чокнутый и с трудом меня переваривает. Когда жена ушла от меня к другому, я долго и мучительно обдумывал, счастливее ли она с ним. Какая глупость! Будто можно было быть несчастнее! Я мучился, пока она не умерла. О, это известие меня обрадовало. Но даже и после я задним числом продолжал кликать на ее голову всевозможные беды. Имеет такой субъект право на жизнь? Нет, не имеет. Но дело не в этом. Мы знаем, что я не просился на свет, да? Это бесспорно. Так почему же какая-то единица мироздания оказалась вдруг занята комком смердящей плоти, облепляющей разве что для помойки годный интеллект? И дураку понятно, что без этого комка было бы чище и спокойнее. Но вопрос вот в чем: а проявило ли мироздание справедливость? И ответ: нет, не проявило. Если меня призвали к жизни, я должен был получить что-то взамен. Не так ли? Я вовсе не говорю о так называемом счастье. Позвольте заметить, счастье – это еще один миф. Но зернышко смысла, маленькое, как жемчужинка или капля росы, легкое, как пылинка, которую вы едва замечаете, когда она опускается к вам на палец…

– Кормление голубей доведет вас до пситтакоза.

– Пситтакоз, мэм, получают от попугаев.

– Так считали раньше, поэтому и назвали его попугайной болезнью. Но выяснилось, что им можно заразиться от любой птицы. И голуби очень активные переносчики этой заразы.

– Надо же! – изумился Леонард. – Ну ладно. У меня уже есть артрит, цистит, колит, фиброз, сенная лихорадка, хронический катар, варикозное расширение вен и болезнь Меньера. Пусть теперь будет и пситтакоз. Вы, разумеется, идете навестить дурно воспитанного, разболтанного и хамоватого лодыря, приходящегося вам сыном. Не думаю, чтобы вы взяли на себя труд преодолеть расстояние, отделяющее ваш богатый и благоуханный район от нашей жалкой юдоли порока и горя только ради того, чтобы поговорить со мной. Я спрашиваю себя, возможно ли такое, и отвечаю: нет, невозможно.

Залитый солнцем, Леонард восседал на деревянной скамейке во дворе церкви Св. Луки. Палка была пристроена сбоку, почти пустой теперь мешок с хлебными крошками притиснут к животу, обтянутому жилеткой. Вокруг него, на скамейке и на земле, теснилось целое скопище сизых голубей. Резко взмывая вверх, работая клювами, карабкаясь друг на друга, они, забыв о всяком достоинстве, азартно дрались за крошки. Мягкие крылья беспрерывно били по воздуху, твердые маленькие глазки таращились и поблескивали. Один голубь взобрался к Леонарду на колени и клевал прямо из сумки. На плечах тоже сидело по птице, и одна опустилась прямо на темя.

В отличие от сына Леонард был высок и тонок. Глаза водянистые, темные, голова крупная, подбородок маленький. Круглая лысинка на макушке окружена густым венчиком косматых белых волос. Лицо дряблое, обвисшее и как бы склеенное из нескольких слоев мягких тканей, похожих на бледные грибовидные наросты, почти не тронутые морщинами. Своих зубов у него не было, от вставных он отказывался, а это не только губительно действовало на дикцию, но и весьма странным образом изменяло наружность. В процессе разговора он активно работал губами, вытягивая их вперед, а потом всасывая и обнажая влажные красные десны, что превращало рот в подобие пытающегося вывернуться наизнанку морского анемона. Одевался он по-старинному. Всегда носил жесткий воротничок, жилет и часы на цепочке. Вид, однако, имел обтрепанный.

Хильда, уже и раньше видевшая сцену кормления голубей, стояла, наблюдая за происходящим не без удовольствия. Однако в душе у нее был сумбур: беспокойство о Питере соединялось с острым волнением, вызванным мыслями о Морган. Она надеялась, что сумеет избежать встречи с Таллисом и, таким образом, не должна будет не только лгать, но и лукавить. Руперт позвонил ей с работы и сообщил, что Аксель согласился не ставить Таллиса в известность о приезде Морган.

– Я в самом деле пришла к Питеру, – сказала Хильда. – Но и о вас я помнила. Вот новый коробок. Надеюсь, что у вас такого нет. Руперт привез его из последней поездки в Брюссель.

Леонард с важным видом взял коробок в руки и тщательно осмотрел его.

– Такого нет. Неплохой экземпляр. Похоже, это начало девятисотых годов. Красивый и в отличном состоянии. Передайте своему высокоуважаемому супругу глубокую признательность за память о жалком, бессмысленно болтающемся обломке. Артрит донимает меня сегодня. Жутко стреляет в поясницу, и предательски болит бедро. Недолго мне уже коптить небо.

– А как в последнее время Питер? – спросила Хильда. – Что вы мне о нем скажете?

– Он отвергает мир. Это у нас с ним общее. Только я отвергаю, крича от ярости и стоя на ногах, а он – упав на спину и тупо лежа в полной прострации на кровати.

– Как вы думаете, он не употребляет наркотики?

– Не знаю, милая дама. Спросите у моего свихнутого сыночка. Неспособный печатать своих детей – то, что его жена совершенно разумно сбежала к другому, тут ни при чем, – он возится с вашим недорослем прямо как старая наседка.

– Что ж, Леонард, очень приятно было повидаться.

– Ну, это вы преувеличиваете.

– Однако теперь мне действительно пора к Питеру. Или вы тоже идете домой, и мы можем поговорить по дороге?

– Нет-нет, не бойтесь. Я торчу здесь до самого ланча. Решаю тягостную задачу, как убить время. Пока мы беседовали, десять минут проскочили почти незаметно. Но зато следующие десять явно растянутся свыше меры. А потом будет еще десять. И так, в тяжких трудах, доползу постепенно до часа и мига-смерти.

– Дорогой Леонард, мне и вправду нужно идти.

– Все это миф, милая дама. Любовь, счастье. Они не могут изменить ничего. Ошибка была заложена в самом начале.

– Я думаю, что любовь все-таки существует, а кроме того, есть и просто приятные вещи. Например, мне было приятно увидеться с вами и посмотреть, как вы кормите голубей.

– Враки. Не забудьте передать мужу, что ошибка была заложена в самом начале. Пусть упомянет это в своей книге.

– Я передам ему. Всего доброго, Леонард.

Повернувшись, Хильда быстро перешла через улицу и, ступив на противоположный тротуар, уже совершенно забыла о Леонарде. Расплывчатый оптимизм, с которым она накануне вечером думала о Питере, исчез бесследно. Возвращение Морган произвело впечатление куда более будоражащее, чем она ожидала, и взбаламутило в душе все остальные страхи. А в последнее время близость свидания с Питером и без того вызывала тревогу.

Дверные петли были по-прежнему не закреплены, и, открываясь, дверь скребла по полу. Чтобы ее починить, требовалось всего пять минут и отвертка, но, когда Хильда однажды сказала об этом Таллису, тот ответил, что на ночь дверь все равно не запирается, и явно счел объяснение исчерпывающим. Подтянув к себе дверь, а потом снова закрепив ее в пазу, Хильда, войдя, попала в полумрак. Неописуемо жуткий запах мгновенно ударил в ноздри. Его мерзостность была поистине загадочной. Хильда никогда в жизни не сталкивалась ни с чем подобным. Запущенные старые доходные дома пропитаны въевшимися миазмами пота, пищевых отбросов и мочи, тусклым и унылым запахом грязи. Запах, стоявший в доме Таллиса, был свежий, горьковатый и все-таки тошнотворный. Хильда гадала, не вызван ли он какими-нибудь редкостными гнилостными бактериями. Или, может быть, насекомыми, такими отвратительными, что о них и подумать страшно. Невольно вздрогнув, она прислушалась. Всюду стояла тишина. И она приоткрыла кухонную дверь.

За ней было пусто, и это принесло облегчение. Таллис обычно проводил время именно здесь, в кухне, работая за большим кухонным столом. И сейчас на столе лежала открытая тетрадь и несколько потрепанных, до дыр зачитанных книг из Лондонской городской библиотеки. Вокруг заляпанные газеты, тарелки со следами джема, чашки с коричневыми засохшими ободками и бутылка, до половины заполненная сгустками скисшего молока. Хильда прошла к столу и заглянула в тетрадь. Сверху, на чистой странице, крупным почерком Таллиса было написано: На прошлой лекции я…

Хильда обвела кухню глазами. Все в общем, как обычно. Отряд пустых пивных бутылок продолжает обрастать паутиной. Прибавилось еще штук двадцать грязных бутылок из-под молока с недопитым и скисшим желтым остатком – где больше, где меньше. Плетеное кресло-качалка, два стула с прямыми спинками и засаленной серой обивкой. Серое от сажи окно выходит на глухую кирпичную стену и как-то пропускает свет, но не дает представления ни о погоде, ни о времени суток. В раковине – угрожающе кренящиеся горы немытой посуды. В желобке для стока воды пустые консервные банки и баночки из-под джема, полные подыхающих или дохлых ос. Неприкрытое, полное с горкой мусорное ведро заполнено усиженной мухами гниющей массой непонятного состава. На шкафу слой предметов высотой приблизительно в фут и необыкновенного разнообразия: книги, листы бумаги, бечевка, письма, ножницы, ножи, пластырь, тупые карандаши, сломанные шариковые ручки, пустые чернильные пузырьки, пустые пачки сигарет, куски засохшего сыра. Пол не только замусоренный, но и жирно-склизкий: делаешь шаг – и под ногой сразу чмокает. Она с трудом подавила желание немедленно приняться за уборку. Занявшись ею, она рискует дождаться Таллиса. Горячая вода не шла, и, чтобы вскипятить чайник, потребовалось бы не меньше десяти минут.

Чувствуя легкую дурноту, Хильда вскарабкалась по лестнице и постучала в комнату Питера. Услышав в ответ невнятное бормотание, вошла. Питер, как и всегда, возлежал на кровати, опираясь о горку грязных подушек. Костюм состоял из рубашки и брюк, ноги босы, руки сложены на груди, взгляд задумчивый. В общем, он был красивый парень. Светлый блондин (в отца), лицо, несколько склонное к полноте. Хороший прямой нос и удлиненного разреза синие глаза делали его, вероятно благодаря некоторому сходству с молодым Наполеоном, похожим на юного воина. По виду он лидер, подумала Хильда, с нежностью и раздражением глядя на расслабленную фигуру сына. Тот поприветствовал мать зевком и слегка пошевелил пальцами как и прежде покойно сложенных на груди рук.

– Таллис где-нибудь в доме? – спросила Хильда.

– Если он еще жив, то где-нибудь да находится. Не здесь.

– Оснований предполагать, что он мертв, насколько я понимаю, нет?

– Ни единого.

– Ты получил мою записку? – Да.

– Питер, то, что я видела в кухне, возмутительно. Почему ты хотя бы не вымыл посуду?

– Я продумаю этот вопрос.

– Продумай и вопрос починки входной двери. Для этого достаточно простой отвертки. Есть в доме отвертка? По-моему, я ее видела на шкафу.

– Возможно.

– И все-таки необходимо запирать входную дверь.

– Люди, живущие наверху, выходят и возвращаются в любое время.

– Но почему бы, ради Христа, им не пользоваться ключом?

– Потому что они мусульмане. А кроме того, они потеряют ключи, и все мы окажемся взаперти.

Вздохнув, Хильда с большими предосторожностями опустилась на краешек стула. Сиденье было продавлено. Солнечный свет заливал комнату и безжалостно обнажал ее пустоту. Хильда вздрогнула. Лишенная тяги к уюту комната всегда пугает. А здесь, кроме стула и железной кровати Питера, не было почти никакой мебели. Стояла большая коробка, наполненная старой обувью (не Питера), веревками и какими-то кожаными ремнями. Зеркало с туалетного столика было свинчено, сам он завален горой предметов. Пол, сбитый из планок немореного дерева, заляпан грязью, беленые стены испещрены паутинными лапками трещин и кое-где оторочены паутиной.

Удрученный взгляд Хильды упал на вещи, сваленные на туалетном столике. Там было два транзистора, три безусловно новых шелковых носовых платка, фотоаппарат, блестящая кожаная коробочка, в которой, скорее всего, лежали запонки или другая какая-то ювелирная мелочь, довольно дорогой с виду электрический фонарик и зажигалка в эмалевом корпусе. Не успела она спросить Питера обо всех этих вещах, как дверь распахнулась.

Показалось два ряда ослепительно белых зубов и вихрь черных, как вакса, волос:

– Мызно щераз взятшайник?

– Конечно. Ты знаешь, где он. Дверь закрылась.

– Что это было? – спросила Хильда.

– Это был мусульманин.

– На каком языке он говорил?

– На английском.

– И что он хотел?

– Взять наш чайник.

– Почему он не купит собственный? Это недорого.

– Не знаю, – ответил, подумав, Питер и закрыл глаза.

– Господи, Питер, – простонала Хильда. – Как я хочу, чтобы ты не жил в этой клоаке! А кстати, где книги, которые я принесла в прошлый раз? Их почему-то нигде не видно.

– Проданы.

– Питер! Твои альбомы по искусству! Ты ведь их так любил!

– С этого рода искусством у меня покончено. А деньги были нужны. Частично они пошли Таллису. – Питер слегка приоткрыл глаза.

– Нет никакой необходимости отдавать деньги Таллису. За комнату я плачу. А того, что дает отец и еще прибавляю я, тебе на жизнь более чем достаточно.

– Так я не жалуюсь. Напротив, благодарен.

– Ради бога, не говори никому, даже Таллису, что я добавляю тебе от себя. Твой отец ничего не знает об этой добавке. Узнав о ней, он пришел бы в ярость и был бы абсолютно прав.

– Я уже сказал Таллису, но он никому не скажет.

– Господи, как мне не нравятся все эти сложности! Наверное, я просто не справляюсь с ролью матери.

– Мама, не заводи все сначала. И, пожалуйста, обойдись сегодня без слез.

– Но что ты собираешься делать? Ведь нужно куда-то двигаться. Нужно как-то войти в человеческое сообщество. Нельзя провести в постели всю жизнь.

– Шш-шш, успокойся, милая моя мама. Дай руку. Вот так. Нет, только руку. Да-да, все в порядке, ты знаешь, что я люблю тебя.

– Но, Питер, ведь необходимо попробовать…

– Ты хочешь сказать: состязаться. Но я не хочу состязаться.

– И потом, эта проблема Кембриджа. Ведь нужно наконец решить…

– Я все решил. Мы по-разному смотрим на вещи, мама. По-разному ощущаем время. Тебя оно беспокоит, и ты с ним борешься. Я отдаюсь его течению, и оно очень спокойно ведет меня за собой. А Кембридж – воплощение всего набора прогнивших классовых ценностей. К ним нельзя прикасаться. Ни компромисса, ни капитуляции тут быть не может.

– Гомер, Вергилий… Софокл и… как его звали… Ахилл вовсе не представляют собой набора прогнивших классовых ценностей.

– Сами они безобидны. Но все, что вокруг них накручено, – мерзость. Мамочка, это не объяснить. Но у меня свой нравственный императив. И я должен отвергнуть все, целиком.

– Питер, попробуй рассуждать здраво. Тебе необходимо будет зарабатывать. Или ты думаешь так и жить за наш счет?

– Не думаю. Но значение денег преувеличено. Сколько-нибудь я всегда заработаю.

– Став старше, ты захочешь иметь больше денег, но будешь не в состоянии их заработать.

– Идея, что с возрастом нужно все больше денег, – один из предрассудков вшивого общества, которое я отказываюсь признать. Люди тратят всю свою жизнь, пытаясь добыть больше, больше и больше денег, стремясь покупать вещи, которые на самом деле им совершенно не нужны. Приносят себя в жертву домам и холодильникам, стиральным машинам, просто машинам, а в конце концов понимают, что жизни-то и не нюхали. Дома со стиральными машинами проживают их век вместо них. Я этого не хочу. Я хочу жить на воле, не впутываясь в тараканьи бега и послав к черту буржуазные мечты. В этой комнате есть все вещи, необходимые для человеческого существования.

– Здесь нет книг, – возразила Хильда. – Как ты хочешь распорядиться своим интеллектом? Ты умен. Разве тебе не хочется развить свои способности?

– Не беспокойся о моем интеллекте, мамчик. Мой интеллект работает весьма активно. Думаю, что гораздо активнее, чем когда-либо работал твой.

– Питер! Ты принимаешь наркотики.

– Вовсе нет. Если честно, раз или два попробовал самые безобидные. Но всерьез не подсаживался. Наркотики мне без надобности. Я просто спокойно жду, и со мной происходят самые необычные и самые потрясающие вещи. Не торопиться – в этом весь секрет. Борьба, предельное напряжение мысли скрывают от нас мир, каков он есть. Посмотри на эту латунную шишечку в ногах кровати. Для тебя это просто латунная шишечка, а для меня – золотой микромир.

– Ты прав, для меня это латунная шишечка и ничем, кроме латунной шишечки, стать не может. Все эти ощущения и настроения…

– Ощущения и настроения очень важны, о моя умудренная матушка в облике пышнотелого ангела. Я хочу проживать свои настроения, хочу полностью отдаваться каждой секунде. Чувства – это и есть жизнь. А большинство современных людей не живет.

– Видишь ли, твой отец считает…

– Мама, пожалуйста, мы ведь договорились!

– Хорошо. Но мне очень хочется знать, не Таллис ли научил тебя этому бреду?

– Таллис? Ну ты и скажешь! Таллис полностью на твоей стороне.

– Мне кажется, если ты отвергаешь современное общество, а оно в самом деле во многом этого заслуживает, то должен обрести знания и навыки, необходимые для проведения реформ, а не лежать на кровати, предаваясь своим настроениям, и это означает…

– Бороться за власть. Нет. Власть как раз то, чего мне не нужно, мама. Это еще один ложный божок. Добейся власти и твори добро! Это еще один способ угробить жизнь. Достаточно взглянуть на Таллиса. Разве добрейший Таллис жил хоть когда-то?

– Он вечно чем-то встревожен, но…

– Мысли Таллиса всегда где-то там, в реальной жизни его просто нет. А я ни о чем не тревожусь, хоть это ты видишь?

– Д-да. Но ведь нужно помогать другим…

– Нужно, конечно, но с умом. И если будешь полноценным человеком, сделаешь это лучше. Я знаю, ты социалистка старой гвардии, но сейчас это дело бессмысленно, правда, бессмысленно. Так что будь душкой и не дави на меня. Прежде всего я должен постичь свою сущность.

– Я ни в чем не могу разобраться, Питер. Когда я здесь, твои аргументы кажутся мне не лишенными оснований. Но когда я вспоминаю их позже, они становятся чушью и растворяются, как приснившийся бег в «Алисе».

– В мире материи нет места истинной мудрости. На самом деле, как раз ваша жизнь – сон.

– Я не согласна, Питер, но и спорить не могу. Не понимаю, как тебе возразить. Пусть Морган попробует. Может, она найдет убедительный способ.

– Морган? – Питер сел, свесив ноги с кровати, прошелся пятерней по своим длинным золотистым волосам. – У меня есть надежда увидеть тетушку Морган?

– Да. Но держи это при себе и не проговорись Таллису. Морган здесь и живет у нас. Приехала вчера.

– Ну и ну, – с расстановкой проговорил Питер. Взъерошив пальцами волосы, он затем снова пригладил их и, явно успокаиваясь, снова улегся, вытянул ноги и спрятал их в ворохе сбитых у спинки кровати одеял. – Это здорово. Рад буду снова увидеть Морган. Она что, возвращается к Таллису?

– Мы не знаем. Так что пока – ни слова ему, Питер, я прошу тебя. Морган нужно сейчас отдохнуть и…

– О'кей, о'кей. Да, кстати, дорогая мамочка, ты, случайно, не принесла мне такой хорошенький скромненький чек? Прекрасно. Пожалуйста, положи его под подушку.

– Ты намекаешь, что мне пора уходить.

– Думаю, это разумно. Мы дошли до той стадии, когда, оставшись, ты вскоре неминуемо начнешь расстраиваться, а когда это случится, расстроюсь и я.