Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

17

– Ты опоздал, – сказала Морган Таллису, встречая его в дверях квартиры на Сеймур-уок. Было десять утра.

– Виноват.

– Что это у тебя?

– Ручная тележка. Можно назвать ее тачкой.

– Господи, и на ней мои вещи?

– Да. Насколько я понял, ты хотела, чтобы я их привез.

– Конечно, хотела. Но я ожидала, что ты привезешь их на машине.

– У меня нет машины.

– Но, вероятно, у тебя есть знакомые с машинами. Даже и у тебя должны быть. Ты что, толкал эту тачку от самого Ноттинг-хилла? Среди всех этих машин?

– Было все время под гору.

– Вот этими штучками ты и доводишь людей, заставляя их постоянно чувствовать себя виноватыми. И это не смешно.

– Я и не думал…

– Если б я знала, взяла бы машину Хильды.

– Виноват.

– Но в любом случае, теперь это надо поднять наверх. Я живу на втором этаже.

– Эти картонные коробки с книгами скорее всего лопнут. Лучше разгрузить тачку здесь.

– Какого черта ты притащил все эти консервы? Они мне не нужны.

– Оставь их в тележке.

– Да нет, пожалуй, я их возьму. Может быть, пригодятся. Да и поди отдели их от всего остального.

Они начали таскать ящики вверх по лестнице. Коробки с книгами, коробки с одеждой, коробки со старыми гребенками и щетками для волос, консервированной спаржей, засохшей косметикой и изношенными сумочками. Чудовищно наваленные друг на друга, с лопающимися бортами и отваливающимися днищами коробки покрыли чуть не весь пол гостиной Морган.

– Надо было хоть как-то рассортировать все и выбросить хлам.

– Я не знал, что считать хламом.

– Мне не нужны все эти вещи. Половина из них пойдет на помойку. Например, эти проеденные молью свитера. Мне не нужна моль в квартире.

– Я не понял… Я не рассматривал это внимательно. Душа Таллиса болела от переполнявших его эмоций, тело – от усталости. Он не спал ночь. Частично – в ожидании встречи с Морган. Ему хотелось быть решительным и быстрым. Первую половину ночи он пролежал неподвижно, все время повторяя, как ему важно выспаться. Позже начались все эти знакомые и тревожные признаки: надсадно повторяющиеся глухие звуки, ощущение надвигающегося света, который так и не превратится в свет. Его пронизывало беспокойство, донимало физическое раздражение. Все нервы напряглись в ожидании. Было ли это приятно? В такие моменты тело приобретало какие-то новые свойства, и появлялось ощущение парения. Он знал, что это иллюзия, но чувствовал все очень отчетливо и ясно. В лежачем положении – словно плыл в воздухе. Если стоял на коленях, то, казалось, летел. Было ли это когда-то в юности экстазом? Он не помнил. Теперь это просто выматывало.

Каким-то неизменным и механическим способом эти изнуряющие явления оказывались связаны с абстрактной идеей любви. Связь была механической и непонятной, и Таллис, пожалуй, догадывался о ее присутствии не с помощью непосредственных ощущений, а благодаря внешним ассоциациям и некоей полубессознательной памяти. Он признавал эту связь, потому что с недавних пор прекратил почти все попытки осмысления. В эти мгновения он чувствовал себя соединенным не с чем-то отдельным, а со всем миром, может быть, со всей вселенной, вдруг становящейся как бы продолжением его «я», бесконечно увеличенного в размерах. Иногда это увеличение было приятным и теплым, как если бы он стал рекой, впадающей в море. Чаще оказывалось неприятным и далее отвратительным, словно вдруг выросли огромные зудящие конечности, которые нет возможности почесать. Иногда ощущалось как ужасное и калечащее бремя, как гигантский паровой молот, медленно бьющий по голове. Два раза происходило невероятное: ощущение парения накладывалось на паровой молот – и Таллис терял сознание.

Он никому не рассказывал об этих явлениях. Считал, что они принадлежали совсем к иным сферам, чем те, откуда к нему приходила сестра. Или фантом, казавшийся ему сестрой. Они были могущественными и сильными, огромными, прохладными, со здешним миром не связанными. Ее посещения были загадочными и часто даже таили в себе угрозу, хотя не исключено, что она защищала его от чего-то гораздо более страшного. Скажем, спасала от каких-нибудь искушений. Это казалось вероятным, потому что, и проявляя себя безупречно, он твердо знал, что его заслуги тут нет. Может ли некто защитить другого от зла, и если так, то способен ли уберечься от тьмы сам защитник? Это он тоже уже не пытался осмыслить. Она приходила только в тех ясных и ярких ночных видениях. Но иногда вдруг начинало нарастать ощущение ее присутствия в доме, и с чувством страха, смешанным с ожиданием, он раскрывал двери в пустые комнаты. Но там таились другие видения: мелкие бесы, осколки, мусор, способные вызвать лишь преходящее раздражение. Иногда они даже забавляли. Когда приходили другие видения, эти исчезали, но, возвращаясь, раздражали его с удвоенной силой. Главнейшие опасности, подстерегавшие его душу, были бесформенны.

– Ну, похоже, что все перевезено. Спасибо, – сказала Морган.

Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны от груды ящиков.

– У тебя очень милая квартира.

– Совсем дешевая, – отпарировала она.

– Я хотел сказать: ты все очень мило устроила.

– Эта тачка не дает мне пройти.

– Виноват.

– Если ты скажешь «виноват» еще раз, меня вытошнит. Таллису представлялось вполне естественным привезти вещи на ручной тележке. Он часто пользовался этим средством транспорта. Нередко перевозил так чью-нибудь мебель. Но в глазах Морган это, конечно, выглядело иначе, и ему следовало подумать об этом. Неужели он в самом деле хотел смутить ее, вызвать сочувствие или стыд?

– И чем же ты занимался, Таллис, после нашей последней встречи?

– Ничем особенным. Все как обычно. То одно, то другое.

– Как и в старые времена. Ну расскажи, например, что ты будешь делать сегодня?

– Пойду на собрание студентов-волонтеров, они собираются красить дома. Потом есть один человек, которого только что выпустили из тюрьмы. Потом заседание Объединенного церковного комитета, там вопрос проституции. Потом у меня занятия. Потом меня попросили выступить на встрече с абитуриентами в школу для подготовки к работе в полиции, потом я должен написать…

– Хорошо-хорошо, достаточно. Не понимаю, как ты все это выдерживаешь. Ведь это смертельная скука. А пользы приносит минимум Ты взваливаешь на себя слишком много, а в результате не справляешься ни с чем. Разве не так?

– Так.

– Я вижу, ты нарядился. Это ради меня или ради Объединенного церковного комитета?

– Ради тебя. – Таллис был в чистой рубашке и, в порядке исключения, в галстуке.

– Ты выглядишь так, словно даже побрился. Но руки все-таки грязные.

– Вино… Я выгребал все эти вещи из твоей комнаты. Там было ужасно пыльно. Я собирался их вымыть.

– Из моей комнаты?

– Из той, где были твои вещи. С завтрашнего дня я сдал ее. – Господи, он же забыл. Надо будет еще найти время заглянуть на барахолку и купить что-нибудь из подержанной мебели. Комната ведь сдана как меблированная.

– Гляди-ка, оказывается, ты не терял времени.

– Мне нужны деньги, – сказал Таллис.

– Опять подкапываешься под меня?

– Нет, – раздраженно ответил он. – Я просто очень устал. Если не возражаешь, я вымою руки.

Пройдя в ванную, он закрыл за собой дверь и прижал ладони к глазам. Эта нервная агрессивная перебранка хуже любого холодного молчания. Почему он не проявил спокойствия, мягкости, красноречия, воли и всех других замечательных качеств, которых решил держаться? А теперь еще удручающе неуместно зажглось физическое желание, и его настойчивость может просто свести с ума. Телесная тяга к Морган, и та сделалась ненормальной, замешанной на сумбур и горячку мыслей. Если б ему удалось вернуть простоту и нежность былых дней! Он постарался серьезно рассмотреть себя в зеркале, но глянувшее на него отражение было безумным и нелепым. Он принялся рьяно плескать в лицо холодной водой. Вспомнил, что надо вымыть руки. Вытираясь, оставил на полотенце грязные пятна. Вернулся в гостиную.

Квартирка была простой, но приятной, с викторианскими креслицами, веселыми пестрыми подушками и сходного рисунка, хотя и другого цвета занавесками, чистым, простого плетения ковром на полу, маленьким столиком с откидным верхом и элегантным, обитым прямоугольником потертой красной кожи письменным столом у окна. Стопка писем Морган была аккуратно придавлена каменным зеленым с зернистыми вкраплениями пресс-папье. На белом книжном шкафу – ваза с фрезиями.

– Выпей что-нибудь, Таллис.

– Нет, спасибо, мне нужно… А впрочем, да.

– Выпьешь джину? Другого ничего нет. Да и разбавить можно только обычной водой. Вот, держи.

Стоя посреди комнаты со стаканом в руках, Таллис со всех сторон был зажат коробками. Постарался чуть отодвинуть одну из них носком ботинка, но оттуда сразу посыпалась масса каких-то странных вещей. Морган, сидя на письменном столе, покачивала ногой. На ней было полотняное голубое без узоров платье, на шее – ожерелье из янтаря. Взгляд Таллиса упал на янтарные бусы.

– Да, кстати, спасибо, что прислал бусы, – сказала Морган. – Я собиралась поблагодарить в письме, но было столько дел с переездом.

– Угу.

– Скажи что-нибудь, Таллис.

– Что ты собираешься делать?

– Ничего.

– Это единственное, что невозможно в нынешней ситуации.

– Я имею в виду блистательное ничто. Я собираюсь отдаться событиям, как пловец отдается волнам.

– У меня нет настроения говорить метафорами, – сказал Таллис. – Ты хочешь развода?

– Нет, не особенно.

– Ты хочешь ко мне вернуться?

– Нет, не особенно. Все теперь будет иначе. Думаю, я начну жить по-новому. Почему бы и нет, в конце-то концов? Ведь есть столько способов жить. У тебя кто-нибудь был, пока я отсутствовала?

– Нет, только фантазии.

– И в доме нет никого, тебе близкого?

– Только папа и Питер.

– Ты знаешь, что я возила Питера в Кембридж? – Да.

– И теперь все в порядке. Питер готов хоть танцевать под мою дудку.

– Похоже, что так. Но будь осторожна.

– Питер нуждается всего лишь в капельке любви.

– Нет, Питер нуждается в море любви. Не затевай никаких игр с Питером, если ты не готова дать ему много.

– Однако я уже одержала победу там, где ты проиграл. Пожалуйста, не смотри так угрюмо.

– Не затевай игр с Питером, если ты не готова связать себя с ним продуманными и серьезными отношениями, – повторил Таллис. – Питер нуждается в постоянстве.

– А почему бы мне и не проявить продуманность и серьезность? Я собираюсь относиться к людям с любовью. Именно это я и называю: жить иначе. Из этого будет складываться моя новая жизнь. Я буду свободной, и я буду всех любить.

– Перестань нести чушь, Морган! – воскликнул Таллис и пнул ногой ближайшую коробку, отчего из нее вылетели несколько упаковок компактной пудры и баночка с кремом. Отступив, он поставил стакан на книжный шкаф. Хотелось оборвать этот разговор и сжать ее в объятиях. Если бы только придумать, как это сделать. Таллис сел на одно из хорошеньких, но, как выяснилось, очень жестких креслиц.

– А я думала, что тебе эта идея понравится, – Морган деланно рассмеялась, – ты ведь у нас всегда ратовал за любовь.

– Ты путаешь меня с Рупертом. И как сочетается брак с этой новой программой любви и свободы?

– Боюсь, что не сочетается. Брак – это старомодные оковы. Но я отнюдь не подразумеваю, что не хочу тебя видеть.

– Ты хочешь развода или не хочешь?

– Ты не понял. Развод не имеет значения. Пусть все идет само собой.

– Да нет, все понятно. И я, похоже, даже смогу получить кое-что от любви, которой ты будешь свободно одаривать всех подряд.

– Да. Чем это плохо? Если, конечно, ты будешь великодушен и примешь мою любовь. И что тебя так беспокоит: твои права собственника?

– Меня беспокоит, что мне не вынести всего этого.

– Не стоит ли все же попробовать?

– А что Джулиус?

– Он мой крестный отец. Мой бог-отец, без замаха на прописное «Б». Он открыл мне глаза на меня самое.

– Я спрашиваю: ты хочешь выйти за него замуж, или продолжать жить с ним, или как?

– Мы с Джулиусом свободны. Он понимает, что это такое. Есть возражения?

– Нет, – сказал Таллис. – Но твой вопрос нелеп. Все это абсолютно ложное. В том смысле, что это ложное поведение, ему нельзя следовать, ты просто не понимаешь смысл слов, которые произносишь… – Как объяснить ей? Он встал, подошел к окну, посмотрел на ряды припаркованных машин, похожих на разноцветных толстых свиней, на белую стену с хорошо выкрашенными черными деревянными балками дорогого особняка напротив. Схватить ее в объятия и заорать? Подействует ли это?

– Прости, Таллис, мне кажется, что я наконец-то во всем разобралась. Выходя за тебя, я была не проснувшимся полуребенком.

– Возможно. И все равно… – Он сосредоточенно смотрел на машины.

– Ну а теперь я проснулась. Джулиус разбудил меня. Таллис, я думала, ты приобщаешь меня к добродетели, а ты нес мне зло.

– Я твой муж.

– Мерзкое, давящее слово. И в данном случае бессмысленное.

– Б нем очень важный смысл. Морган, я думаю, что ты себя не понимаешь. Тебе необходим настоящий дом, чувство крепкой связи с людьми, стабильность.

– Но почему бы мне не иметь их, черпая из всех источников? Ты что, пытаешься проявить власть?

– Смешно. Руперт тоже говорил мне о власти. Но это не имеет отношения ни к власти, ни к правам собственности. Что я могу сделать или что я могу потребовать в своей нынешней жалкой позиции? Я уверен, что ты меня любишь, и просто хочу, чтобы этой любви был дан шанс.

– Ты думаешь, что я кривлю душой?

– Я думаю, что ты безнадежно увязла в теории. – Он повернулся и посмотрел ей в лицо. – Ты гонишься за несуществующими абстракциями. Случится что-то совсем другое.

– Ты умеешь влиять, Таллис, – сказала она. – Ты умеешь влиять, я это не отрицаю. Но я не поддамся тебе еще раз. Ты всегда умудрялся заставить меня чего-то стыдиться. Тебе и твоей святой простоте это почему-то всегда удавалось.

Таллис молчал.

– Прости, я совсем не хочу быть жестокой, но мой путь идет теперь прочь от вины и стыда. Мне казалось, что с тобой я погружусь на какую-то невероятную глубину. Выходя за тебя замуж, я чувствовала, что убиваю себя. Но почему-то тогда это казалось прекрасным. Выяснилось, что я не смогла убить себя. А на невероятной глубине я потеряла даже способность любить. Мне нужно вырваться на простор, дышать вольным воздухом, подняться высоковысоко и обрести свободу, свободу, свободу. Только на вольном воздухе я смогу в самом деле любить людей. Я хочу любить так, как могу. Именно этим и все должны руководствоваться.

– Звучит разумно, – сказал он, – и все-таки… Господи, рядом с тобой я глупею. Может быть, я и в самом деле глуп. Во всяком случае, в том, что касается тебя.

– Ты не глуп. Но мой внутренний мир гораздо сложнее, чем твой.

– Понимаешь, я чувствую, что мы связаны, как связаны между собой кровные родственники. Расстаться с тобой для меня так же немыслимо, как расстаться с папой.

– Ну и сравнение, Таллис! Лестного для меня в нем немного. Ведь с этим милым старым занудой тебя не связывает ничто, кроме заскорузлого чувства долга.

– Я, наверное, плохо выразил свою мысль. Брак – это символ кровной связи, создание новых семейных уз.

– Ну а я не в восторге от любых уз, и семейных, и прочих.

– Я говорю не о скованности, я говорю о соединении.

– Не разводи сентиментальность, это невыносимо. И не говори о браке как о некоей категории.

– Конечно, это одна из категорий. Все на свете принадлежит к той или иной категории, и брак – категория. Связывающая прошлое с настоящим.

– Ну а для меня он был соглашением. И для меня прошлое кончено, ликвидировано, похоронено.

– Морган, прошу тебя. Я пытался найти… Пусть это будет не напрасно.

– Таллис, да ты теряешь над собой контроль! Ну давай расскажи: как же я тебя ранила? Интересно послушать.

– Не говори так.

– Таллис, милый! Не взывай к моей жалости. Чтобы произвести на меня впечатление, ты должен обратиться к моей нравственности, а не к состраданию. Но ты не можешь. Тебе никак не настроиться на мою волну, ты просто не понимаешь половины того, что я говорю. Таллис! Если б ты мог хоть немного, совсем немного перемениться, стать хоть чуть-чуть другим! Но об этом бессмысленно говорить, ты никогда не переменишься.

– Ты все еще любишь меня.

– Конечно, глупенький. Мы можем разговаривать. Я надеюсь на частые встречи в будущем. Думаю, мы сумеем построить взрослые отношения.

– Это бессмыслица, детка.

– Не называй меня деткой, а то я разревусь. Ох, Таллис, иногда ты вдруг делаешься таким красивым. Лучше бы этого не было. Ты ведь это нарочно. Иди сюда. – Он медленно подошел к ней. – Давай помолчим минутку.

– Ну вот, наконец-то разумная мысль.

Из груди Таллиса вырвался глубокий вздох. Морган продолжала сидеть на столе. Пристально вглядываясь в нее, он замер. Потом прижался к ее коленям и осторожно провел рукой по ноге. Сняв туфлю, обхватил теплую ступню ладонью. Потом теснее прижал к себе Морган, прильнул щекой к щеке и вдруг почувствовал прикосновение чего-то теплого. Бусы из темного янтаря скользнув через голову, опустились ему на шею.

– Ты хочешь заколдовать меня, Морган?

– Нет, только поставить опыт. Я не хочу потерять тебя, Таллис. Я хочу иметь все, и тебя тоже. Хочу держать тебя на цепочке.

– Я люблю тебя, – прошептал Таллис.

– Если ты встанешь на колени, я ударю тебя ногой в лицо.

– У меня нет никакого желания встать на колени, черт тебя подери. – Туфля со стуком упала на пол. Крепко обхватив Морган, Таллис стянул ее со стола.

– Е-хо, Морган! – Кто-то забарабанил в дверь. Таллис разжал руки и отпустил жену. Ворвался Питер.

– Морган, милая! Привет, Таллис. Морган, я только что получил от тебя письмо и сразу пришел. Меня впустила уборщица. Я все достал. Вот: отвертка, молоток, крючки для картин, проволока, штепсель – все, о чем ты просила. Купил в скобяной лавке по соседству и еще притащил массу всего для кухни. Губку, мочалку для чистки кастрюль, всякие порошки и швабру! Смотри!

В щель между коробками Питер вывалил на пол содержимое двух больших пластиковых пакетов.

– Питер, ты гений! – чмокнула его Морган. – Сейчас налью тебе что-нибудь. Таллис, не уходи. Я попросила Питера помочь мне привести все в порядок. Господи, ну и свалка! Страшно даже смотреть.

– Мне пора, – сказал Таллис.

– В самом деле пора?

– Нужно спешить к этим студентам. – Он направился к двери.

– Питер, ты просто герой. До свидания, Таллис, милый, до встречи. Помни, что я сказала.

Спускаясь по лестнице, он все время слышал их смех.

Оказавшись на улице, торопливо покатил тележку по Фулэм-роуд и потом вверх по Холливуд-роуд. Потом, подогнав ее к тротуару, приостановился. Темно-коричневые янтарные бусы по-прежнему висели у него на шее. Сняв галстук, он засунул их под воротник рубашки. Еще через несколько минут, переходя с тележкой через Редклиф-сквер, снова остановился и снял пиджак. Солнце успело высоко подняться и сияло в безоблачно голубом небе. Пот тек по его груди. Тележка была пустой, но дорога все время шла в гору.

18

– Господи, Джулиус, ты напугал меня!

Силуэт Джулиуса неожиданно возник в полутьме дома Руперта. Было около девяти вечера.

– Извини, Руперт. Мне никто не встретился, и я прошел в туалет.

– Я был в саду.

– Вы что, всегда держите вашу входную дверь нараспашку? Ведь любой может войти и стянуть репродукции Сезанна.

– Наверно, Хильда оставила дверь открытой. Она пошла на собрание, посвященное самолетному шуму и борьбе с ним.

– Хильда такая альтруистка. Вечно хлопочет о чужих делах.

– В ней, безусловно, развита общественная жилка. Но в этом деле есть и личный интерес.

– Так-так. А могу ли я покуситься на твой альтруизм, общественную жилку или личный интерес и попросить налить мне стаканчик виски?

– Разумеется. Я как раз собирался предложить. Пошли ко мне в кабинет. Ты обедал?

– В гостях. Но там не было ни одной красивой женщины. Поэтому я ушел рано. Ты говорил, что хотел повидать меня?

– Да, но я не имел в виду спешки. Хотя, разумеется, рад тебе: все складывается очень удачно.

Руперт зажег в кабинете свет и задернул шторы, отгородив комнату от густеющей синевы за окном:

– Давай закупоримся, ты не против?

Он достал виски, стаканы и сел за свой большой письменный стол, стоящий посередине комнаты. Пододвинув себе мягкий стул, Джулиус устроился напротив и так вытянул ноги, что заставил Руперта поджать свои. Затем зевнул и с чувством потянулся:

– Без воды, Руперт, я выпью неразбавленное. После этого жуткого обеда мне требуется что-то крепкое и чистое. Почему все английские хозяйки очень стараются, но совсем не умеют путно готовить? Со дня возвращения в Англию я ни разу еще не поел прилично.

– Тебе нужно съездить проветриться на континент.

– В прошлый раз даже в Париже не удалось хорошо поесть. Похоже, что все постепенно портится. Или я становлюсь старчески нетерпимым и чересчур педантичным.

– Во время последней поездки в Париж мы с Хильдой обнаружили великолепный ресторанчик, к тому же еще и дешевый. На улице Жакоб. Называется A la Ville de Tours.

– Турская кухня? В следующий раз загляну туда. А какие у вас отпускные планы?

– В этом году остаемся в Англии. При таком прыгающем курсе фунта это, пожалуй, самое разумное. Вторую половину сентября проведем в нашем коттедже в Помбершире.

– Природа, деревенская жизнь. Как я все это ненавижу! И маленьких городков не люблю. Отныне и до конца своих дней буду жить только в европейских столицах. Поэтому я и уехал из Диббинса.

– Ну, думаю, это была не единственная причина.

– Мне дико надоел этот жалкий сплетничающий кампус и эта невыразимо пошлая главная улица. Не понимаю, как я там выдержал столько времени.

– Ты единственный мой знакомый, который обожает выставлять себя в невыгодном свете.

– Сами исследования, правда, тоже допекли, но не по тем причинам, о которых ты думаешь. В последний период эти работы были неприятны чисто эстетически.

– Думаю, свойственное нам всем уважение к человеческой расе…

– Мне вовсе не свойственно уважение к человеческой расе. В целом, она отвратительна и не заслуживает выживания. Но двигается по пути самоуничтожения так быстро, что моя помощь тут не нужна.

– Ты всегда ратуешь за цинизм, Джулиус. Интересно, многих ли ты совратил?

– Это отнюдь не цинизм. Игры, которыми мы забавляемся, прикончат цивилизацию, а то и всю человеческую жизнь нашей жалкой планеты в достаточно близком будущем.

Почему все так часто болеют какими-то таинственными вирусными заболеваниями? Кое-что просачивается из учреждений типа Диббинса – а таких учреждений много по всей планете и будет все больше и больше – и проникает через определенные интервалы во внешний мир. Предотвратить это практически невозможно, хотя, разумеется, все эти случаи тщательно замалчивают. И вот однажды какой-нибудь поистине необыкновенный вирус, любимое детище чудака-биохимика вроде меня, вырвется на свободу, и человеческая жизнь иссякнет буквально в течение нескольких месяцев. И это, Руперт, не научная фантастика. Конечно же, ты мне не веришь. Кто поверит такой правде! Поэтому все так и будет катиться, пока этот чертов эксперимент по созданию человеческой жизни не окончится сам собой, раз и навсегда.

Какое-то время Руперт молчал, внимательно вглядываясь в своего друга. Джулиус был спокоен и как бы смотрел в себя. Лицо походило на лицо человека, слушающего музыку. Коричнево-фиолетовые глаза в обрамлении тяжелых век мечтательны и рассеянны, длинные губы безмятежны и слегка изогнуты улыбкой.

– Надеюсь, что ты не прав, – сказал Руперт. – И в любом случае, нам остается одно: работать, исходя из предположения, что будущее существует. Мы, свободные и обладающие чувством ответственности члены общества, безусловно, способны сделать многое, чтобы убедить наши правительства…

– Руперт, Руперт, Руперт, твой голос звучит как из какого-то далекого прошлого, как из учебника истории, написанного тысячу лет назад.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ты просто не видишь, что движет событиями. Ладно, неважно. А то ты снова обвинишь меня в цинизме. Так о чем ты хотел поговорить со мной?

– Да так, – Руперт беспокойно поерзал на стуле, – я просто хотел с тобой повидаться. А если уж говорить совсем честно, то вот что: я очень обеспокоен положением Морган.

– Понятно. – Теперь внимание Джулиуса полностью сконцентрировалось на Руперте. – И ты решил пригласить меня для беседы. Поступить как свободный и обладающий чувством ответственности родственник. Если ты собираешься меня высечь, то приступил к делу как-то неловко.

– Не будь идиотом, Джулиус. Мне нужна твоя помощь. Во вторник мы с Хильдой виделись с Таллисом и убедились, что от него невозможно ждать никаких шагов. Поэтому я подумал…

– Руперт, признайся, ведь ты презираешь Таллиса.

– С чего ты взял? – раздраженно ответил Руперт. – Он совершенно бесхарактерный…

– Но ты его не презираешь. Что же отлично, отлично. А какова предназначенная мне роль? – Сняв очки, Джулиус с интересом подался вперед, добродушно поблескивая темными глазами.

– Та, за которую ты, позволь заметить, сам взялся.

– Вот как. Похоже, через минуту ты скажешь: «мы люди светские» и «каковы ваши намерения?». Ты очень яркий пример полного выпадения из времени.

– Мы не светские люди. В этом давай воздадим себе должное, – сказал Руперт. – А что касается намерений, то… что ты о них скажешь?

– Что их просто нет, милый Руперт. Никогда в жизни я не был так далек от каких-либо намерений.

– Ладно, допустим, – сказал Руперт. – Но ты знаешь, как Морган неуравновешенна. Насколько я могу судить, она все еще влюблена в тебя.

– И?

– И, говоря жестко и определенно, я думаю, что ты должен или пойти к ней и как минимум помочь ей разобраться, хочет она развестись с Таллисом или нет, или исчезнуть.

– Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?

– Да, на некоторое время.

– Но, Руперт, я обожаю Лондон. И как раз только что решил купить дом в Болтонсе.

– В самом деле? – Мысль, что Джулиус поселится в двухстах ярдах ниже по улице, неожиданно пробудила в Руперте тревогу. Нет, она не была неприятной, но все-таки почему-то тревожила.

– Пока это только идея. Может, я передумаю.

– Должно быть, ты очень богат, – суховато заметил Руперт.

– Но в этом месте и правда хочется жить. Ты согласен?

– Да, безусловно. Но, возвращаясь к Морган… Ей не прийти к разумным решениям, пока ты вроде и здесь, а вроде и нет. Ты ее просто парализуешь.

– Так, может, ей стоит уехать?

– У нее здесь обязанности. Ведь ты, разумеется, понимаешь…

– Мучить своего мужа? Да, разумеется. Бедняга муженек!

– Кстати, ты виделся с ней в последнее время?

– После довольно забавного происшествия несколько дней назад – нет. Но получил от нее длиннейшее письмо.

– И что она сообщает, если, конечно, позволено это спросить?

– Позволено. Я сейчас покажу тебе это письмо. О! Его нет. Наверное, уже выбросил. Письмо было экстатическим. Сплошь рассуждения о новой эре любви и свободы, которую она хочет провозгласить. В ней столько настойчивости.

– В ней много дурости, – сказал Руперт. – Всегда живет то в одном выдуманном мире, то в другом.

– А разве все мы живем иначе?

– Одним из ее измышлений был Таллис. Он олицетворял собой святость бедности и еще что-то в этом роде.

Потом как-то утром она проснулась и разглядела, что вышла замуж за слабого и не способного преуспеть человека. Это задело ее гордость.

– Значит, по-твоему, моя вина не слишком велика?

– Нет. Ты удачно подвернулся, но первопричиной не был.

– Камень с души! Расскажи мне о Таллисе. Как ты думаешь: он эпилептик?

– Эпилептик? – изумленно повторил Руперт. – Насколько я знаю, Таллис вполне здоров. На нем можно воду возить. Почему тебе вдруг пришло в голову?

– Так, случайно, не обращай внимания. Знаешь, на мой взгляд, ты слишком беспокоишься о Морган.

– Просто хочу, чтобы эта девочка была счастлива.

– Редко бывает, чтобы кто-нибудь просто хотел другому счастья. В большинстве случаев нам приятнее видеть своих друзей в слезах. И если вдруг кто-то хочет другому счастья, это желание практически неизменно вытекает из каких-либо собственных интересов.

– Возможно. Но в моем возрасте я мало размышляю о мотивах своих действий. Когда я вижу, что следует делать, я это делаю. Большего мне не нужно.

– Прекрасная мысль. Надеюсь, она попадет в твою книгу. Кстати, книга – это вон те увесистые желтые блокноты там на столе? Можно взглянуть?

– Пожалуйста. Она уже практически закончена. Хильда хочет отпраздновать это событие. Пришлет тебе приглашение.

– Как мило! И что: все мы будет произносить философские спичи? Будет такой новый «Симпозиум»? Я с удовольствием приму в нем участие.

Руперт не без тревоги следил за Джулиусом, который неспешно надел очки и, склонясь над столом, принялся наугад открывать блокноты, поднося их к ближайшей лампе, листая, как всегда скромно и хитро улыбаясь.

– Да, Руперт, пессимизму до тебя не добраться. Какие возвышенные речения в духе Платона! В тебе пропал пастор.

– Надеюсь, тон все же не слишком высокопарный. Предполагается, что это, так сказать, философская работа.

– Философия, философия, – сказал Джулиус, возвращаясь к своему стулу. – Люди бегут от самосознания. Любовь, искусство, алкоголь – все это формы бегства. Философия – еще одна форма, возможно, утонченнейшая. Даже более утонченная, чем теология.

– Но можно хотя бы стремиться к правдивости. В самой попытке уже есть смысл.

– Когда речь идет о таких вещах – нет. Достопочтенный Вид говорил, что человеческая жизнь подобна воробью, пролетающему через освещенную комнату. В одну дверь влетел, в другую – вылетел. Что может знать эта пичуга? Ничего. Все попытки добраться до правды – очередной комплект иллюзий. Теории.

Руперт ответил не сразу. Он понимал, что Джулиус его подначивает, и готов был сопротивляться. Улыбнулся Джулиусу, который, с сосредоточенным выражением на лице, все еще продолжал стоять, держась за спинку стула. Джулиус улыбнулся в ответ: из-под скромно опущенных век мелькнула искорка.

– Я думаю, что теоретик – ты, – наконец сказал Руперт. – Тебе присущ некий общий взгляд, скрывающий от тебя безусловные, здесь и сейчас проявляющиеся оттенки человеческой жизни. Мы шкурой чувствуем разницу между добром и злом, мертвящей силой злодейства и животворящей силой добра. Мы способны к чистому наслаждению искусством и природой. Нет, мы не жалкие воробьи, и уподоблять нас им – просто теологический романтизм. Да, у нас нет гарантий своей правоты, но что-то мы все же знаем.

– Например?

– Например, что Тинторетто лучший художник, чем Пюи де Шаванн.

– Touché! Ты знаешь мою страсть к венецианским мастерам. Но по правде-то говоря, милый Руперт, и об искусстве говорится очень много глупостей. То, что мы в самом деле испытываем, мимолетно и противоречиво, чем резко отличается от длинных и серьезных рассуждений, которые мы выдаем по этому поводу.