Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

4

Руперт и Морган сидели на залитых солнцем ступенях Мемориала принца Альберта. Пройдя путь от Музея принца-регента, они только что пришли в парк.

Письмо Руперта было у Морган в кармане, и она то и дело дотрагивалась до него кончиками пальцев. С письмом ей было как-то легче, чем с самим Рупертом. Оно было уже таким знакомым. А сам Руперт чуть ли не приводил ее в столбняк, одновременно смущая и возбркдая, лишая дара речи и побуждая к излияниям. Держаться еетественно не удавалось, и она постепенно осознавала, как глубоко напугана сложившейся ситуацией. Страх был не просто беспричинно гложущим. Она боялась, потому что понимала, сколько поставлено на карту, потому что происходящее волновало, было и неожиданным, и совершенно необыкновенным. Ее смущал этот высокий крупный блондин с неуверенно извиняющейся, исполненной сочувствия улыбкой – такой незнакомой, что временами она совершенно не узнавала его лица. Все это было похоже на вторую, важную для обоих встречу с человеком, которого прежде видела лишь однажды, который, прощаясь в тот первый раз, неожиданно пылко поцеловал ее.

Руперт тоже явно не понимал, как держаться. Был, судя по всему, настроен на то, чтобы максимально ее успокоить, а совсем не на то, чтобы повторить вслух пламенные признания из своего письма. Атмосфера встревоженно-озабоченного внимания к настроению спутницы, естественно, не располагала его к каким-либо бурным признаниям. Но это поразительное письмо лежало у нее в кармане. Настал момент сказать, как глубоко я тебя люблю… Мне не под силу больше держаться роли преданного и всегда готового прийти на помощь друга… Так долго сдерживаемая необходимость приблизиться и узнать тебя лучше… Я так долго восхищался тобой… Время подскажет нам, как быть… И так далее и так далее, страницы, исписанные мелким, почти неразборчивым почерком Руперта, много вычеркиваний и торопливыми каракулями указанное места свидания в самом конце.

Не жалеет ли Руперт об этом письме? – думала Морган. Его смущение наводило на мысль, что так, пожалуй, и было. Но она понимала, что ни за что не задаст ему вопрос. То, что такой человек, как Руперт, написал это письмо – импульсивное, неосторожное, даже беспечно-необдуманное, – было и в самом деле чем-то из ряда вон выходящим. И все-таки с первой минуты Морган была в упоении оттого, что глубокомысленный, сдержанный муж сестры прислал ей это безоглядное восторженное признание. Значит, сюрпризы все-таки бывают. Она вспомнила слова Джулиуса о потаенной стороне жизни Руперта, о его мятущейся душе, глубоко спрятанной тоске, безудержных горьких слезах. Теперь она прикоснулась ко всему этому, хотя, может, всего на одну минуту. Сожалея и тут же готовясь к худшему, она прикидывала, не попросит ли Руперт помочь ему снова натянуть на лицо привычную маску. Но ведь в любом случае эту маску уже не приклеить. Теперь я узнала его гораздо ближе, думала Морган. Руперт нуждается во мне. Мы связаны навеки.

О Хильде в письме говорилось лишь косвенно. У нас обоих есть свои обязательства. Да, правда, есть еще Таллис. Внезапно Морган осознала, что всегда бессознательно надеялась, что именно Руперт поможет ей разобраться в ее чувствах к Таллису. Но она и представить себе не могла, что эта помощь придет таким образом. Раздумывая все утро над письмом Руперта, и до визита Джулиуса, и после, она поняла, что всегда чувствовала себя естественнее с Рупертом, чем с Таллисом или Джулиусом. Таллис был ее странной выдумкой, Джулиус – прекрасной, но случайно вторгшейся в ее жизнь разрушительной силой. Что же касается Руперта, то его мужские, интеллектуальные, личностные свойства были созвучны ей, он был человеком, по-настоящему глубоко ее интересовавшим, и тем, с кем она могла разговаривать. Руперт мог бы сделать ее счастливой.

Невыполнимость этого заставила ее огорченно спуститься с небес на землю. Да, она была глубоко взволнована, но и серьезно напугана. В голове не укладывалось, что она разрушает гармонию брака Хильды. И все-таки вот оно: перед ней отчетливо вырисовывается ситуация, угрожающая любимой сестре. Хильда не должна этого знать. Если суждена боль, ее должны вынести они с Рупертом. С чувством, похожим на радость, она поняла, что сумеет справиться. Заслонит Хильду, всегда делившую с ней все напасти. Встав рядом с Рупертом, поможет ему одолеть снедающую его печаль, сохранит тайну его мук и своим терпением сгладит неистовость его любви. И решимость взяться за эту опасную и трудную работу даст ей то, что, пусть и не очень-то доверяя себе, она незыблемо верит в мудрость его ума.

– Я доверяю твоей мудрости. Доверяю ей и доверяю тебе.

– Ты уже доказала мне свое доверие. Надеюсь, что смогу оказаться достойным его, – сказал Руперт.

– Хильда не должна знать.

Глядя на солнце, Руперт хмурился.

– Обманы мне ненавистны…

– Я знаю. Но это великодушнее. Как можно сказать ей такое?

– Хорошо, пусть это пока будет нашей тайной, – согласился, подумав, Руперт.

– Да-да.

Разговор был безумно труден для Морган. Она с большой осторожностью отбирала слова и фразы и видела, что Руперт поступал так же. С каким-то болезненным удовольствием она оттягивала момент, когда наконец возьмет его за руку.

– Руперт, – сказала она. – Я думаю, ты очень правильно оценил ситуацию, когда говорил о необходимости пройти сквозь, а не бежать прочь. Мы ведь и раньше всегда любили друг друга, правда?

Щитком из ладони Руперт прикрыл глаза. Во всех движениях сквозила неуверенность, опаска.

– Да, – выговорил он наконец.

– Значит, случившееся вовсе не так неожиданно и странно. Конечно, наши отношения стали другими, должны стать другими. Конечно, ты, я думаю… и смущен, и расстроен. Но если мы поймем, что хотим продолжать общаться, не станут ли новые встречи естественным продолжением старой дрркбы? Не правильнее ли всего взглянуть на это так? И если мы сохраним крепость духа и будем всерьез заботиться друг о друге, не поведет ли нас это продолжение по правильному пути?

– Я восхищаюсь твоей уверенностью и твоим здравомыслием…

– Ты знаешь, мне кажется, это должно было случиться, это уже вызревало.

– Не уверен, что я ощущаю это именно так. Но, как уже сказал, ощущаю серьезность и глубину и не подозреваю тут случайный всплеск безумия.

– Конечно, все это глубокие чувства, Руперт. Ведь речь идет о тебе, так разве это может быть иначе?

– Ну что же, думаю, мы должны… справиться с бурей.

– Ты такой озабоченный, Руперт, такой печальный. Встряхнись, дорогой. Мы с тобой будем регулярно видеться. Постепенно лучше узнаем друг друга. Оба мы люди рациональные. Не волнуйся, и я тогда тоже не буду волноваться.

– Я надеюсь, что все это… будет не слишком болезненно для тебя.

– Как трогательно ты обо мне заботишься, мой дорогой. Нет. Это будет болезненно для тебя. Но мы вместе выдержим эту боль.

– Мне тяжко хранить это в тайне от Хильды, но я понимаю: другого выхода нет. Ты говорила что-нибудь Таллису?

– Ну разумеется, нет! Это совсем не касается Таллиса.

– Нет, дорогая, по-моему, в каком-то смысле…

– Я не согласна. Ведь ничего не произойдет. Это наша с тобой забота, Руперт, только наша, твоя и моя.

– Не понимаю, освободилась ли ты от Таллиса… я имею в виду – эмоционально.

Для него это важно, подумала Морган. Надо его успокоить.

– Да, – сказала она. – Думаю, это так. Кое-что продолжает меня тяготить. Но из дебрей я все же выбралась. – Выбралась ли? – подумала она. Сейчас ей было понятно только одно: необходимо полностью сосредоточиться на Руперте.

– Все это так сложно, – со вздохом сказал Руперт. – Ты сильнее меня. Женщины часто оказываются сильнее в такие минуты. Тебе дано ясно мыслить, ты спокойна. А я все беспокоюсь о тебе. Боюсь, что мои действия причинят тебе еще худшую боль. Представь себя на моем месте.

– Но, дорогой мой, я как раз делаю это с легкостью. Отчетливо вижу все: замешательство, муки совести, боль. Но решив – пользуясь твоими словами – выстоять в бурю, мы должны просто доверять друг другу и ждать, чтобы время и наша взаимная нежность помогли нам построить глубокие отношения, те, что останутся с нами навсегда. Мы оба хотим этого, да, Руперт?

– Я хочу. Но возможно ли это?

– Твое смирение так трогательно. Ты что же, думаешь, что я сбегу и брошу тебя? Нет, все, что мы задумаем, осуществимо.

Повернувшись вполоборота и все еще прикрывая глаза щитком ладони, Руперт внимательно посмотрел на нее:

– Я так не хочу причинять тебе боль. Ты не боишься, что мы играем с огнем?

– Огонь – жизненная стихия.

– Твоя храбрость, Морган, феноменальна.

– Твоя тоже, мой дорогой.

– Послушай, мне пора возвращаться в офис. И я должен все обдумать.

– Ты не додумаешься до того, что мы должны все забыть, не видеться и так далее?

– Нет.

– Когда мы увидимся снова? Скоро?

Они спускались по ступенькам, выходящим в сторону Хай-стрит.

– И все-таки… – сказал Руперт. – Мне никак не избавиться от беспокойства. Во всем этом есть что-то странное. Я не хочу, чтобы ты испытывала такое чудовищное напряжение.

– Думаю, что уж если ты его вынесешь, то я вынесу его и подавно. Ну, когда? Пообедаем завтра днем?

– Завтра днем я обедаю с Хильдой.

Повисло молчание. Они вышли на улицу, и Руперт сделал знак, подзывая такси.

– Позвони мне в офис. Но не сегодня.

– Завтра утром.

– Хорошо.

Такси остановилось возле них.

– Можно доехать с тобой до Уайтхолла? – спросила Морган.

– Нет. Прости. Но лучше не надо.

Залитые солнцем, они стояли возле такси, оба скованные, с опущенными вдоль тела руками. Разноцветные тени текли мимо них толпой. Почти невыносимое физическое напряжение владело Морган. Страстно хотелось нырнуть в такси, сжать Руперта в объятиях, утешить. В его хмуром взгляде сквозила боль.

– Пожалуйста, в Уайтхолл, – сказал он, нагнувшись к шоферу.

– О, Руперт. – Ей вдруг сделалось до жути одиноко. Она не хотела вот так отпустить его, страшилась наваливавшихся на нее чувств. Необходимость расставаться ужасала. Всматриваясь в его лицо, она чуть не плакала.

– Прости. – Руперт сел в такси и захлопнул дверцу. Такси отъехало.

Что со мной происходит? – пыталась сообразить застывшая на краю тротуара Морган. Вдруг подчинившись внезапному импульсу, она остановила ехавшее следом такси и дала адрес Таллиса.

5

– Коробок сломан. Смотри, просто смят. Ты небось сел на него.

– Я на него не садился.

– Наверняка сел. Вчера он был целым.

– В мире, изнемогающем от грехов и страдания, ты оплакиваешь сломанные спичечные коробки.

– Мне очень плохо.

– Мне тоже.

– Опять донимает эта проклятая боль в бедре.

– Ты вроде бы говорил, что она донимает тебя постоянно.

– Да, постоянно! Но иногда сильнее, чем обычно.

– Я не могу разобрать ни слова. Почему ты не вставишь себе, наконец, зубы?!

– А почему, если на то пошло, ты не бреешься? Лицо покрыто гадостью, вроде той, что растет иногда у дерева на стволе…

– Ты тоже мог бы побриться.

– …на эту штуку, которую почему-то счищаешь подошвой, а потом думаешь: лучше бы не счищал.

– Или отпусти бороду, или брейся.

– Я старая развалина, которую давным-давно отвергло общество и вот-вот уничтожит сама природа. Стою уже одной ногой в могиле, если, конечно, допустить, что я вообще еще стою. Возиться с бритьем мне незачем. Я-то ведь не общаюсь с членами парламента. Этот парень, что приходил вчера, он что, действительно член парламента?

– Тот, что интересовался комитетом по жилищному проекту? Да.

– Не удивительно, что Англия пошла ко дну.

– Мне нужно пойти подготовить лекцию.

– Почему бы тебе не делать что-нибудь полезное?

– Преподавание приносит пользу.

– Образование для взрослых! Тешишь взрослых младенцев, вот и все.

– У нас бывают очень интересные дискуссии. Заходи как-нибудь, послушаешь.

– Если б я вдруг пришел, тебя стошнило бы. И вообще я перехожу на постельный режим. И ты, сынок, будешь выносить за мной судно, а не сочинять байки о Марше Джарроу и Всеобщей забастовке.

– Делай то, что рекомендуют тебе врачи, папа, и будешь в отличном здравии. В больнице ведь, как ты видишь, оказалось совсем не страшно. В рентгеновском кабинете с тобой были очень любезны.

– Нет, не любезны. Да, я туда дотащился. И один щенок в белом халате назвал меня дедулей.

– Ему хотелось, чтобы ты чувствовал себя, как дома.

– Я чуть не плюнул на него. Дедуля! Вот они – нынешние стандарты Министерства здравоохранения. Когда я был молод, врачи знали свое место.

– Когда ты был молод, врачи тебе были не по карману.

– Не начинай все сначала. Кругом прогнившая олигархия, а заправляют всем бандиты. И ничто не меняется к лучшему.

– Успокойся, папочка. Ты ляжешь в больницу, и тебя там прооперируют. Операции по поводу артрита делают теперь очень хорошо. И боли прекратятся.

– Эк ты распелся об операции! А может, я предпочитаю боль. И в любом случае решать мне.

– Прекрасно. Но тогда не жалуйся.

– Кто жалуется? Тяв-тяв-тяв. Почему бы тебе не оставить меня в покое?

– Хорошо, я оставлю тебя в покое, и прямо сейчас.

– Идешь заниматься своей ерундой, когда я лежу здесь и умираю.

– Заткнись, папа. Встань, ради Христа, побрейся и иди кормить голубей.

– Не желаю кормить этих чертовых голубей. И ко мне должен прийти новый доктор. Тебе на это наплевать, конечно.

– Ах да, я и забыл. Каков он?

– Недоносок.

– Хочешь, чтоб я остался, пока он не придет?

– Хочу, чтобы ты пошел к черту.

Леонард сидел на кровати. Глаза горели, беззубый рот то всасывался, то выпирал, словно стараясь наконец ускользнуть от челюстей. На нем была севшая изношенная голубая рубашка и ветхий лоснящийся жилет, на котором осталась всего одна пуговица. Ворот рубашки был туго застегнут булавкой, и сдавленное тело нависало над ней, как творожная глыба. Венчик серебряных волос пушился вокруг лысинки-тонзуры, и казалось, будто на голове Леонарда корона из мыльной пены. Таллис вышел, со стуком захлопнув дверь, потом открыл ее, закрыл снова, уже спокойнее, и пошел вниз. Был еще один жаркий день.

Нижнюю комнату, в которой прежде хранились вещи Морган, он сдал. Теперь там стояли диван-кровать с настоящим матрацем, комод, два стула и вешалка для одежды. Кроме того, Таллис пообещал жильцу ковер. Жилец был сикх и водил лондонский автобус. Тюрбан сикха снова и снова вызывал бурные дискуссии на расположенной неподалеку автостанции. Но сикх был исполнен собственного достоинства, молчалив, упрям, и тюрбан до сих пор продолжал красоваться у него на голове. Жил сикх одиноко, и радио было, судя по всему, единственным его товарищем. Встать между ними Таллис не мог. Вот и сейчас радио было включено, и из него неслась старомодная мелодия со словами:

 
Солнце надело шляпу —
Гей-гей-гей-гей ура!
Солнце надело шляпу,
Выходит оно со двора.
 

В кухне стоял запах гнили. Трудно было понять, от чего он исходит. Нужно избавиться наконец от этих молочных бутылок, подумал Таллис. В некоторых из них образовались странные сгустки, напоминающие заспиртованные в пробирках человеческие органы. Вытащить эти сгустки было очень трудно. Когда он пытался в последний раз, засорилась раковина.

Таллис со стуком захлопнул кухонную дверь, и сразу же масса предметов посыпалась с полок. Некоторые мгновенно обрели способность к передвижению и шустро покатились ему под ноги. Он отшвырнул их, и они взвизгнули, но не от боли, а от смеха. Едкий запах смешался с теми, что уже наполняли кухню.

Не чувствуя себя в силах заняться бутылками, он сел к столу, где на расстеленных газетах лежали его книги и тетради. Машинально опустил голову на стол, потом сразу же поднял ее.

 
Солнце надело шляпу —
Гей-гей-гей-гей, ура…
 

Таллис сумел найти дополнительные вечерние занятия, и это давало пять гиней в неделю, но курсы помещались за Гринфордом, и дорога туда и обратно обходилась ему в десять шиллингов. К тому же эти занятия приходились как раз на тот день, когда обычно собиралась подкомиссия по вопросам жилищного строительства, и перенести то или другое пока не удавалось. Кроме того, новая группа хотела заниматься историей профсоюзного движения в Европе – вопрос, сведения по которому были у Таллиса достаточно отрывочными и поверхностными. А среди слушателей было два молчаливо пофыркивающих субъекта откуда-то из Центральной Европы, почти несомненно осведомленных гораздо лучше, чем он. Все это нужно было как-то уладить.

Как чудовищно не хватает его работе размеренности и упорядоченности, подумал он. А думать в последнее время уже и просто не удается. Покой, необходимый для течения мыслей, напрочь исчез из жизни. Все сводится к какому-то сшиванию на скорую руку и наложению заплат, к попыткам обойтись хоть как-то пригодными полуфабрикатами и избежать явного позора. Вздохнув, он потянулся к «Geschichte und Klassenbewustsein». Шум проезжающего по улице транспорта ровно гудел в ушах. Зловонная духота Ноттинг-хилла давила на крышу, давила на голову. Он представил себе, каково сейчас в поле. В поле, среди высокой свежей зеленой травы и маленьких вьюнков-цветочков, он лежал, распластавшись, вдыхая запахи мха и влажной земли, а рядом лежала его сестра.

– Таллис!

Таллис проснулся. Рядом стояла Морган.

В небесно-голубом льняном костюме и белой блузке, она лучилась энергией. Щеки горели от солнца. Войдя, она закрыла за собой дверь. Таллис попробовал встать, беспорядочно сдвинул книги и чуть не упал со стула.

– Ты спишь днем. А я-то считала, что у тебя масса дел.

– У меня масса дел, – сказал Таллис. – Садись вот сюда.

– Нет уж, спасибо, только не сюда. Здесь жутко пахнет.

– Да, нужно прибраться.

– А уборщицу завести ты не можешь?

– Нет.

– Ну и видок же у тебя! Почему ты не бреешься? Щетина на лице кажется седой, но, может быть, это просто грязь? И что это за дурацкая грязно-белая тряпка на шее? Носи или приличный галстук, или рубашку с открытым воротом. И уж если ты хочешь закатывать рукава, то закатывай их аккуратно, а то они смотрятся прямо как старый тряпочный мешок.

– А ты выглядишь потрясающе, – сказал Таллис. – От тебя веет цветами, полями и всем, что растет за городом.

– Экое у тебя поэтическое настроение.

Ее присутствие вызвало в Таллисе вспышку спонтанной радости. На этот раз ему не стало дурно. Он просто безумно, как щенок, обрадовался.

– Господи, как я рад, Морган. Видеть тебя – такое блаженство.

– Не надо такой патетики. Питер дома?

– Нет, он пошел повидаться с Хильдой.

– А что это за мерзкий шум?

– Радио сикха.

– У меня тут письмо для Питера. Я написала его в такси.

– О!

– Передашь ему? – Да.

– Ты какой-то обескураженный.

– Разве ты пришла не ко мне? – спросил Таллис. И тут же умоляюще добавил: – Сядь, пожалуйста. Не стой так, словно ты сейчас уйдешь.

– В твоей помойке есть хоть одна чистая газета?

– Вот. Сегодняшний «Дейли Уоркер».

Аккуратно расстелив газету, Морган села. Таллис устроился напротив и не сводил с нее глаз.

– Так не забудешь передать письмо?

– Нет.

– Прекрасно. Надеюсь, ты не ревнуешь?

– Ты не готова так, как надо, позаботиться о Питере, и поэтому я просил тебя не заигрывать с ним.

– А кто говорит, что я не могу о нем позаботиться?

– Ты не способна на это! – воскликнул Таллис. – У тебя нет ни времени, ни чувства ответственности.

– Какие строгости!

– Питер влюблен в тебя.

– Значит, ты все же ревнуешь!

– Хорошо, черт возьми, да, ревную.

– А совмещать проповеди и ревность немыслимо.

– Почему? Я отлично знаю, что ты дико безответственна. И теперь пишешь ему, скорее всего, любовные письма.

– Если б ты только слышал свой тон! – вскинулась Морган. – Так вот же: я не пишу ему любовных писем. От тебя можно спятить! Прочти письмо. Оно не заклеено.

– Я не хочу его читать. Оно меня не касается.

– Приятно, что ты сознаешь это. Хорошо, я прочитаю его вслух.

Вытащив из конверта письмо, Морган прочла:

«Милый Питер,

пишу совсем коротко, чтобы ты знал, что я на некоторое время уезжаю из Лондона, и не пытался со мной связаться. Поиски работы заставляют меня поехать в Оксфорд и еще в целый ряд мест. Как только вернусь, сразу дам знать. Будь хорошим мальчиком. Посылаю тебе самый нежный привет.

Морган».

– Ну как, это любовное письмо?

– Нет, лживое.

– Что ты хочешь сказать?

– Все в нем неправда. Ты не едешь в Оксфорд и еще в целый ряд мест. Я прав?

Морган вложила письмо в конверт. Затем с раздраженным возгласом разорвала его на кусочки. Бросила обрывки на стол и взглянула на Таллиса:

– С тобой невыносимо трудно.

– Я люблю тебя, – сказал Таллис.

– Оставь этот бред слабоумного. Кстати, я ведь пришла к тебе, дело было не только в письме Питеру.

– Я так рад! Хочешь чаю?

– Нет. Я поняла, что хочу получить развод, и как можно скорее.

В ответ Таллис молча взглянул на нее. Потом повернулся к газовой плите.

– Ради всего святого, что ты там делаешь? – спросила Морган.

– Ставлю чайник. Думаю, мы все же выпьем чаю. Морган зажгла сигарету.

– А как же твоя программа свободы и чистой любви ко всем?

– Скорее всего, остается в силе. Но, видишь ли, теперь я вдруг обрела возможность думать и принимать решения. И сумела во всем разобраться. Не возражаешь, если мы разведемся по статье «нарушение супружеской верности»?

– Да, – сказал Таллис, вытряхивая старую заварку.

– Что значит «да»?

– Я не хочу разводиться. И Джулиус едва ли согласится подыграть тебе.

– Почему ты так думаешь? Он согласится. Таллис, ты ведь не будешь настолько низок, чтобы отказать мне в разводе?

– С кем ты познакомилась? – Взяв грязную чашку, Таллис сунул ее под кран.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты хочешь свободы ради кого-то. Эта единственная причина, заставившая тебя вдруг во всем разобраться. Кто он?

– Таллис, не будь идиотом. Просто я размышляла. И найденное решение вполне естественно. Разве не так?

– Нет. Я тоже поразмышлял. Ты сейчас слишком взвинчена, чтобы решать что бы то ни было. Обожди год.

– Развод требует времени. Я хочу начать прямо сейчас.

– Подожди год.

– У меня нет лишнего года! Мне надо идти вперед. Таллис свирепо вытирал чашку обрывком газеты. На газетном листе проступали коричневые пятна.

Морган спокойно смотрела на него и курила. В кухне было удушливо жарко. Она сняла льняной голубой жакет, закатала рукава и расстегнула верхнюю пуговицу блузки. Таллис заварил чай.

– Таллис, ведь ты себя обманываешь.

– Нет, ты себя обманываешь. Как это ни странно, ты меня любишь. Позже ты это поймешь.

– Перестань витать в облаках.

– Это ты в них витаешь. Я связан с тобой навсегда. Это и означает любить. Принимать – навсегда.

– Так чувствуешь ты. А я создана для приключений. Скорее всего, никогда не смогла бы сделать мужчину счастливым. Вот почему…

– Ты смогла сделать счастливым меня. Я нужен тебе. Бесконечная смена любовников не даст тебе удовлетворения. Ты будешь все время делать ошибки.

– Все, что ты говоришь, – жалкий лепет. Нет, я теперь пью без сахара.

– Ты забыла вкус счастья, которое испытала со мной. Мы жили в безгрешном мире.

– И этот мир рухнул.

– Нет, он существует, только опустел. Ты моя жена и не отрицаешь, что любишь меня.

– Да, но какой смысл… Ох, Таллис, ты сбиваешь меня с толку. – Она взяла чашку. Таллис стоял рядом с ней. – Все бесполезно. Ты говоришь, а я уже не слушаю. Действую механически. Я вообще как машина. Выгляжу человеком, а на самом деле – робот.

– Нет. Ты создана из плоти и будешь истекать кровью. – Он тихо погладил ее по руке и отошел.

– Перестань наконец умолять меня, Таллис, хотя, конечно, ничего другого ты не можешь, и я должна чувствовать благодарность… Таллис, назови хоть одну причину, почему я должна вернуться к тебе.

– Могу назвать две. Я хочу ребенка.

– В самом деле…

– И ты хочешь ребенка.

– О-о! – Чашка внезапно выскользнула у нее из рук.

– Конечно, это принесет новые осложнения, – быстро заговорил Таллис. – Дети всегда осложняют жизнь, и нам будет не хватать денег, а если потом ты все же захочешь уйти, неизбежно возникнет проблема ребенка или детей, которые будут у нас к тому времени, и я отлично понимаю, что есть и другие мужчины на свете, но я удобнее для тебя, потому что я муж, хоть общество и допускает в наши дни разнообразные варианты, но мне ты можешь полностью довериться, другому ты не сможешь доверять в такой же степени, и в любом случае пройдет немало времени, прежде чем с кем-то другим ты сблизишься так, что захочешь видеть его отцом своего ребенка, а ты ведь уже не юная, тебе за тридцать, и пришло время родить, если ты хочешь, чтобы это вообще случилось, ведь так?

– Таллис, по-моему, ты отвратителен, – сказала Морган, вставая, застегивая рукава и надевая жакет.

– Ведь я просто объяснял, что со мной тебе будет удобно.

– Я ухожу. О разводе пришлю письмо. До свидания.

– Подожди. – Таллис обогнул стол и загородил дверь. – Я был чертовски терпелив по поводу всей этой истории с твоим исчезновением, двумя годами жизни с кем-то другим, всеобщими причитаниями, что я должен проявить твердость, и вот теперь ты возвращаешься, и я не слышу от тебя ничего, кроме какой-то ахинеи о твоих настроениях. К черту твои настроения! Если хочешь, чтобы я был с тобой заодно в спасении нашего брака или в его прекращении, то изволь разговаривать со мной по-человечески. Ты мне жена, и я хочу знать, что ты делала раньше и что ты делаешь сейчас. Я хочу знать, что случилось тогда в Америке, и если теперь ты воображаешь, что влюблена в кого-то другого, то в кого именно.

– Поздновато выступать к роли ревнивого супруга. Да и играешь ты ее скверно.

– Я не играю.

– Играешь. Ты ведь терпел все, что было, не так ли?

– Вынужден был терпеть. Я знал, что ты вернешься.

– Брось, Таллис. Притворяясь жестким, ты просто жалок, а это мне отвратительно. Дай мне пройти, пожалуйста. Что это у тебя под рубашкой? Боже, мои янтарные бусы! А я-то не понимала, куда они задевались. Ну и сентиментален же ты!

– Хочешь сказать, что забыла, как своими руками надела их на меня?

– Именно так. Ты не единственный мужчина, на чью шею я их надевала. Кроме тебя, я думаю и о многом другом. Хотя ты и рвешься представить себе обратное.

– Значит, другой существует.

– Нет. Пропусти меня.

– Кто он? Кто он? – Таллис схватился за воротник белой блузки.

– Оставь. Ты порвешь ее. Отпусти меня! Или ты хочешь драки?

– Я хочу, чтобы ты осталась и мы нормально поговорили.

– Хорошо же, посмотрим, сумеешь ли ты удержать меня. Заведя левую ногу Таллису под колено, правой рукой Морган вцепилась ему в горло, и они закружились по кухне, сбивая выстроенные в ряд молочные бутылки. Таллис тянул за белый нейлоновый воротник, а когда тот разорвался, перехватил ее руку и стал выкручивать за спину. Морган пыталась лягнуть его коленом, но Таллис держал ее слишком крепко. Их лица соприкасались, щека прижималась к щеке. Свободной рукой Морган схватила его у затылка за ворот рубашки, поскользнулась и рухнула на пол, увлекая Таллиса за собой. Ожерелье у него на шее разорвалась, и янтарные бусины, громко стуча, покатились в разные стороны. Вывернувшись из-под Таллиса, Морган вскочила на ноги. Хлопнула кухонная дверь. Затем хлопнула и входная.

Таллис медленно поднялся. Шея была исцарапана, колено ушиблено. Кухонный пол покрыт осколками и желтоватой вонючей кашей скисшего молока. Подняв разбитую пополам бутылку, он швырнул ее в раковину, и она разлетелась на кучу мелких осколков. Наклонившись, он принялся собирать раскатившиеся янтарные бусины и засовывать их в карманы брюк.

– Кхм, э-э, простите… – В дверях стоял молодой круглолицый очкарик в нейлоновом плаще и с черным чемоданчиком в руках.

– А вам что нужно? – огрызнулся Таллис, собирая бусины.

– Простите… Я, наверно, лучше подожду… Мне нужно было поговорить с вами…

– О чем? – Таллис зашвырнул в раковину еще одну молочную бутылку.

– Я новый врач.

– Господи! – Таллис выпрямился. – Простите. Вы уже были у отца?

– Да.

– Простите, – повторил Таллис. – Присаживайтесь. У него сильные боли.

– Мы побеседовали…

– Вы можете прооперировать этот артрит? Нам еще ничего не сказали о результатах рентгена.

Доктор, по-прежнему продолжавший стоять, закрыл за собой кухонную дверь. Осторожно прошел по линолеуму, стараясь не ступить в лужу кислого молока.

– К сожалению, новости не из лучших, – сказал он, глядя на Таллиса со странным выражением лица.

– Вы хотите сказать, что его нельзя оперировать?

– Я хочу сказать, что это не артрит. То есть артрит очень слабый. Но…

– Это рак. – Да.

– Понимаю. – Взяв в руки две чайные чашки, Таллис отнес их в раковину и положил поверх осколков. – Каков прогноз?

– Боюсь, что мы почти бессильны. Конечно, глубокое облучение может ослабить боли. Но захвачено уже…

– Каков прогноз?

– Ваш отец проживет около года.

– Понимаю, – повторил Таллис.

– Разумеется, я ничего не сказал ему. Он по-прежнему считает, что это артрит. Мы считаем, что в таких случаях родственники…

– Да-да. Вы расскажете мне о лечении. Я не хочу… если это всего лишь чуть-чуть удлиняет… если он страдает… но вы ведь сказали, что можете облегчить боль…

– Обычно это рекомендуют…

– Вы не могли бы сейчас уйти? – сказал Таллис.

– Если хотите, вы можете завтра утром поговорить в больнице со специалистом. Надо только сначала позвонить…

– Да-да, я приду. А сейчас – простите – пожалуйста, уходите. Спасибо.

Дверь закрылась.

Кухня, в которой обычно все время что-то скреблось, шуршало и царапалось, погрузилась в полнейшую тишину. Даже гул транспорта сделался почти не слышен. Таллис слепо смотрел на битое стекло, скомканные газеты, пролитое молоко, уже застывающее толстыми желтоватыми лепешками, и перекатывающиеся шарики темного, как вино, балтийского янтаря. Перед его глазами расстилался мир, который стал теперь совсем, совсем другим.