Текст книги "Честный проигрыш"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

23

– Даже и коробки теперь не такие. Когда я был молод, в каждом было что-то свое, свой характер, своя индивидуальность. А теперь это мерзкая безвкусица или дешевые приманки для туристов.

– Я принес тебе чаю, папа.

– Мир отравлен, страдает от голода, завис на грани ядерной войны, а все, что ты можешь, – это принести чашку чаю. К тому же еще и пролив его на блюдце.

– Извини.

– У меня жутко болит бедро, а тебе наплевать.

– Ты принял свои таблетки?

– Да. Никакого толку. Одна видимость. Может быть, это вообще просто сахар. Вот она, Служба здравоохранения. А еще плати шиллинг.

– Дай я поправлю подушки, папа. Ты разбросал их по всей постели.

– Я сам прекрасно могу их поправить. А тебе хорошо бы потратить частицу своего драгоценного времени и убрать здесь. Не понимаю, как я еще жив, когда комната просто кишит микробами. Тот кусок тоста, которым я швырнул в тебя на той неделе, все еще плесневеет вон там под столиком.

– Сейчас уберу.

– Нет уж, лучше оставь. Я к нему привязался. Приятно видеть что-то знакомое. Ты ведь ко мне не часто поднимаешься.

– Прости, папа, но мне ведь нужно проводить свои занятия и…

– Мысль, что ты можешь кого-то чему-то учить, просто корчит меня от смеха. Не знаю, чем я заслужил такого тупого сына. Говорю это, исходя из предположения, что ты в самом деле мой сын. Обычно людям в твоем возрасте все-таки удается жить нормально. У них есть человеческая работа, приличные дома, жены, которые не сбегают с евреями.

– Выпей чай, папа, и тебе станет лучше. Хочешь кекса?

– Нет, не хочу. И чувствую я себя превосходно, только проклятый бок донимает. Не пойду больше на эти тепловые процедуры. Толку от них никакого. Мне теперь хуже, чем когда они их начинали.

– Все дело в сырой погоде. Скоро тебе полегчает.

– А эти гаденыши в клинике говорят обо мне как о слабоумном или четвероногом. «Подвинь-ка его сюда, Джо», – выдал один из них в прошлый раз. Как вам это нравится? Удивительно, почему это они до сих пор не называют меня «оно». И все время ведут свои разговорчики, хаханьки, а на больных ноль внимания. Зуб даю, все они голубые.

– Если тебе там противно, можешь туда не ходить.

– А собственно, почему бы и не ходить? Во всяком случае, выбираюсь из этой дерьмовой лачуги. Отдыхаю от пакостных четырех стен, от тебя с твоей чашкой чаю. И в конце концов, пусть-ка это чертово Государство всеобщего благоденствия сделает для меня хоть что-нибудь, зря, что ли, я надрывался и платил им все эти взносы. Зло берет, когда вспомнишь о полоумных, которые воображают, что еще надо говорить спасибо и кланяться, хотя государство крадет почти все, что они зарабатывают, а дает им паскудную медицинскую помощь только в самом конце, когда они уже на пороге могилы, а заплатили в пятьдесят раз больше, чем получат! Что ж, такие дебилы заслуживают того правительства, которое мы имеем. Заслуживают, чтобы с ними так обращались, то есть попросту стригли их, как овец.

– Людям сейчас живется лучше…

– Конечно, ведь у них теперь телевизоры, так что все ужасы, что происходят в мире, – это просто ежевечернее развлечение. Ошибка была заложена в самом начале. И теперь все не лучше и не хуже, а глупее и грубее. И чем скорее все это разбомбят в пыль, тем лучше.

– Папа, мне нужно идти готовиться к лекции…

– Эх, получать бы полкроны каждый раз, когда ты повторяешь эту бессмыслицу, только чтобы иметь возможность избавиться от меня.

– Но я действительно…

– Ты со своими лекциями, как старая дева с вышивкой тамбуром. Разница в том, что от вышивок есть хоть какой-то толк.

– Что тебе еще нужно?

– Чтобы ты вымелся отсюда. И унес газеты с пола. Не те, а эти. Они тут уже больше недели. И осторожно, там внутри какое-то говно. Не знаю, что это, но можно подумать, что половина собак Ноттинг-хилла справляет нужду в этой комнате.

– Ты не выпил свой чай.

– Вонь, что идет от тебя, сделала его мерзким. Кроме того, он остыл. Нет, другого я не хочу. А вот ты сделай милость, скажи этому черномазому, чтобы он выключил свое радио.

– Я попрошу его сделать потише.

– «Я попрошу его сделать потише»! Говоришь, словно хлопающая ресницами девица, страдающая запорами. Иногда думаю: может, ты правда переодетая баба? Боишься этих черножопых, боишься покруче поговорить с ними и задеть их почтеннейшие чувства. Все вы тут шайка мошенников.

– Хорошо, папа, я…

– Что за обычай – все время ходить в тюрбане? Может, они и спят в нем? Небось годами не моют голову. Разведут вшей по всему дому. Думаю, что и ты много лет не мыл голову. Все, а теперь уходи, уходи, уходи.

Таллис вышел. Уже закрывая дверь спальни, бросил взгляд на отца, прямо и неподвижно сидящего на кровати в старом твидовом пиджаке и грязной мятой синей рубашке. Глаза Леонарда горели замученной жизнью. Лицо потеряло свою пухлую морщинистость, сделалось суше, бледнее, прозрачнее. Кожа гладко натянулась и пожелтела, нос заострился. Опушающие тонзуру серебристые волосы поредели и уже не стояли торчком.

Таллис спустился по лестнице и постучался. Сикх, когда его попросили убавить звук, сразу же полностью выключил радио. Вежливо спросил, как Леонард. Таллис осведомился у него о ходе дебатов по поводу тюрбана. Выяснилось, что дебаты закончены. В автопарке привыкли к своему заморскому товарищу. И теперь сикх радостно объединился с водителями-мужчинами в попытках саботировать кампанию за допуск на работу женщин. Таллису предложили чаю, но он отказался и с благодарностью посмотрел в темные, мягкие, полные сострадания глаза – глаза человека, приехавшего так издалека. Он знал историю жизни сикха. Эта история была не из веселых.

Пройдя в кухню, Таллис закрыл за собой дверь. Была вторая половина дня, в окно просачивался мертвый желтоватый свет, только что пошел дождь. Он швырнул принесенную скомканную газету под раковину, где снова выстроился ряд грязных молочных бутылок. Закрыл окно. В него успели налететь и кружились на сквозняке опавшие старые листья. Он подумал о сикхе и пакистанцах на втором этаже, приехавших, несомненно, на что-то надеясь (потому что кто может запретить человеку надеяться?), из своих неблагополучных стран сюда, в чуждое им царство бедности, расовой неприязни и мелкой преступности.

Остатки консервированной фасоли, которую Таллис ел на ланч, все еще были на столе. Он вытер фасолевый соус газетой и сунул тарелку в тазик, что стоял на сушилке. Раковина засорилась несколько дней назад и стояла, доверху полная жирной коричневой водой. То ли ее забили сухие листья, то ли жир, который он туда слил. Посуду он изредка мыл в тазике, а воду сливал по наружной трубе.

Он так и не сумел еще сказать отцу. Знал ли уже Леонард, догадался ли, подыгрывал ли сыну в этой комедии, которую они, вероятно, будут вести до самого конца? «Скоро тебе станет лучше, папочка». «Тебе станет лучше, когда потеплеет». Таллису было не поверить, что отец все понял. И он все еще полагал, что должен открыться ему, предоставить свободное право вести себя напоследок так, как он посчитает нужным. Но как и когда сказать? Нужно ли сделать это прямо сейчас, подняться наверх, открыть дверь и прервать саркастическое приветствие словами: «Я должен открыть тебе кое-что. Ты болен сильнее, чем думаешь»? Какой тон возможен для этого разговора, какой может быть подходящим для этой темы? Привычное присутствие Леонарда, его специфическое и предсказуемое ерничество – все это успокаивало. А может, и уничтожало реальность надвигающегося, укрывало его некой сотканной в прошлом тканью. Привычное – вот главный двигатель человеческой жизни. Леонард всегда был здесь. Как может он вдруг ускользнуть, как может вдруг иссякнуть эта неповторимая жизнь?

Нужно сказать ему, подумал Таллис. Я скажу ему завтра. Сев к столу, он привычным жестом разложил книги. Занятия в Гринфорде были мукой. Похоже, они развлекались, подлавливая его. Но может быть, это просто мерещилось. Он уставился прямо перед собой. На полке по-прежнему красовались водруженные туда Джулиусом чайные принадлежности: чашки висели на крючках, блюдца стояли вертикально. Чистые, аккуратные, они напомнили ему о почти забытой спокойной жизни: о раннем детстве, упорядоченном укладе, о матери. Рядом с чашками, на свободном крючке, висело снова починенное им янтарное ожерелье. А вот хлам на шкафу он так и не разобрал. Во время недавних поисков открывашки все это свалилось на пол. Неужели нельзя найти место для открывашки? Почему его лихорадочно работающий мозг просто отказывается решать простейшие задачи?

Воздух был плотно насыщен смесью звуков. Таллис привык к ним. От бесконечного гула моторов комната постоянно вибрировала. Нарядные чашки и блюдца позвякивали. Скрип, скрежет, стук металла, вибрация, заставлявшая стискивать зубы, – все это был привычный домашний ад, в котором он безотлучно жил уже так давно. Прежде пугало, что все это будет давить чем дальше, тем больше и, наконец, превратится в невыносимый кошмар. Теперь оно воспринималось лишь как мелкая помеха, своего рода механический аккомпанемент его мыслям. И даже ясно разглядев в углу что-то ползающее, он испытывал не отвращение, а жалость. Страх вызывало другое. Наполовину осязаемое присутствие сестры. От ее посещений веяло чуждой и, пожалуй, опасной реальностью, подбирающейся к нему все ближе и ближе. Вот здесь тонкая грань могла и исчезнуть. Однажды он вошел в спальню и вдруг увидел, что она лежит у него на кровати. Но кажется, это был сон.

Все прочее кануло в прошлое. Исчезли видения, исчезло чувство сверхъестественного знания. А было ли оно когда-то, это знание? Видения были. Он помнил нечто, сотканное из света, но абсолютно бесформенное. Теперь он рке никогда не вставал на колени, поза, исполненная смирения и восторга, сделалась невозможной и показалась бы кощунственной. Может быть, и всегда это было всего лишь сексуальной перверзией. Любая молитва казалась теперь суесловием. Но иногда он вдруг брался за край стола, косяк двери, переплет книги, бакелитовую ручку ножа и крепко сжимал в руке, не стремясь сделать что-либо сам, а пытаясь, насколько это возможно, хоть на миг обрести состояние покоя и ощущение, что на тебя воздействуют, тебя касаются.

А между тем дни текли как обычно. Занятия, подготовка к ним, заседания комитетов, прения, сочинение манифестов, поездки за ними в типографию, упаковка их по конвертам, встречи со священниками, встречи с чиновниками по делам условно осужденных, встречи с полицией, визиты к страждущим. Он много думал о Руперте. Вид распростертого в бассейне Руперта с отчетливостью пережитого непроизвольно возникал перед глазами и без конца возвращался в снах. Он не верил, что Руперт покончил с собой. Но это не утешало. Случившееся было плодом многих обстоятельств. Таллис не делал попытки уяснить их, не пытался определять меру чьей-то и даже своей вины. Он просто горевал над тем, что – как и все наши беды – произошло в результате злополучной спайки несовершенства человеческой натуры, хаоса жизни и нелепой случайности. С первого дня все пошло не туда, сказал он. Но это были чужие слова и чужие мысли, и, защищаясь от искушения, он отмел их. Пытался просто помнить Руперта, сохранять эту память незамутненной и бессознательно сочетать ее с ощущением боли.

На столе лежало письмо от Хильды, пришедшее сегодня с утренней почтой. Хильда и Морган были в Америке. Морган преподавала в одном из университетов на Западном побережье. Они купили очень приятный современный дом, с видом «на океан» (выражение Хильды) и эвкалиптами вокруг. Хильда писала регулярно. Сообщала новости о Питере. Он все же попался на одной разудалой крупной краже. Получил срок условно и был направлен на лечение к психотерапевту. Затем Хильда взяла его к себе, и теперь, в Калифорнии, он проходил длительный курс психоанализа. Начало прошло удачно. Жил он у своего врача.

Хильда прислала цветные фото их дома, вида, открывающегося из большого окна гостиной, патио, вымощенного испанской плиткой, «шевроле» перед гаражом. Письма были непринужденно-разговорными. Изредка невзначай упоминалось имя Морган, и делалось это так, словно речь шла об очень давней подруге, всегда – и как-то само собой – жившей с Хильдой. От самой Морган писем не было. И в своих непринужденно-разговорных письмах Таллис о ней никогда не спрашивал. Писал о смешных происшествиях на занятиях, о драматических эпизодах из жизни дома и улицы, о политических слухах и новостях. Не забывал описать и погоду. Почему Хильда писала ему, он не знал. Скорее всего, из жалости.

Он думал о Морган, но мысли были нечеткие, связанные с разрозненными моментами их прошлой жизни. Часто видел ее глаза, с любовно-снисходительным раздражением глядевшие на него сквозь очки в металлической оправе. Вспоминал дом, в котором они жили в Патни, и как-то вечером, когда дела привели его в эту часть Лондона, даже сходил посмотреть на него. Похоже было, что теперь он весь заселен китайцами. Таллис вспомнил, как там всегда все стояло вверх дном, но беспорядок был очень уютный, естественный, непохожий на грохот и бестолочь его нынешней жизни. Вспомнил подтрубного котенка, на какое-то время согласившегося «усыновить их». Морган назвала его Макинтошем – именем одного из первых своих поклонников. Пола котенка они так и не выяснили.

Нежная судорожная озабоченность, которая наполняла их брачную жизнь, вспоминалась в моменты ярких видений-вспышек и в дни резкого перепада атмосферного давления. Он вспоминал шутливую важность, с которой Морган относилась к своему обручальному кольцу, и странную болезненную застенчивость и удовольствие, которые он испытывал, когда она ее проявляла. Помолвочного кольца он ей не покупал. Они и вообще не были помолвлены, а просто вдруг взяли и поженились. Хильду шокировало отсутствие благопристойного объявления о помолвке. Он вспоминал, как отчаянно нервничал, ложась с ней в постель, вспоминал необыкновенную нежность Морган, слова, которые она говорила, чтобы он успокоился, – всегда одни и те же, ритуальные, подчеркивавшие необычность происходившего. Они так и не успели привыкнуть друг к другу. Сейчас это помнилось смутно и уже не казалось таким значимым. Он даже не задавался вопросом, увидится ли с ней снова. А просто позволял ей, как и прежде, владеть его сердцем.

Да, думал Таллис, завтра я скажу ему. Завтра. Да, Господи, завтра, но не сегодня. В кухне было холодно. Он зажег газовую плиту и открыл дверцу духовки. Нашел ручку, перелистал тетрадь. Усилятся ли боли, если Леонард прекратит облучение? Доктора отвечают на этот вопрос уклончиво. Может, и сами просто экспериментируют. На что похожа эта боль, станет ли она позже ужасной, невыносимой? Я должен сказать ему завтра, повторил Таллис. Он должен знать, что с ним происходит. Я должен объяснить это ему и объяснить, глядя прямо в лицо. Господи, его жизнь была такой безрадостной, а теперь она близится к концу. Как я перенесу смерть моего любимого отца, как я пройду сквозь его умирание? Слезы катились из его глаз, щетина на подбородке промокла. Поморгав, он наклонился к столу и начал писать: Только Акт 1860 года, регулирующий условия работы, на угольных шахтах, запретил использование там труда детей моложе двенадцати лет. До этого…

24

Яркое солнце осени было Парижу к лицу. Ляпис-лазурь небес, отражаясь в Сене, превращала ее в голубовато-серебристую эмаль. Зеленые в золотом ободке листья каштанов, словно небрежно брошенные перчатки, устилали мощенные камнем дорожки Тюильрийского сада.

Джулиус шел по железному пешеходному мостику. На середине приостановился, чтобы посмотреть в сторону Нотр-Дам и вызвать в себе удовольствие от легкой ряби смешавшихся и полузабытых воспоминаний о многих и многих прежних, всегда удачных поездок в Париж. Подернутые сладостной дымкой, эти воспоминания превращали сверкающую красоту вокруг в исполненное еще большей яркости внутреннее переживание.

Утро он провел в Лувре. Может быть, живопись и не величайшее из искусств, пронеслось у него в голове, но она доставляет самое чистое и глубокое наслаждение. Во всяком случае, для меня это так. Я люблю музыку, но к этой любви всегда примешиваются, замутняя ее, какие-то ощущения, эмоции. Наслаждение живописью таково, каким и должно быть: оно холодное. Выйдя из Лувра, он зашел купить билет в Оперу на L'Incoranazione di Poppea – вещь, которую он ставил очень высоко, но слушал на сцене только однажды и теперь радостно предвкушал новые впечатления. Говорили, что состав исполнителей очень хорош и особенно отмечали сопрано – певицу из Канады, поклонником которой он всегда был. Запасшись билетом, он прошелся по Rue de Rivoli и, повинуясь странному импульсу, купил себе лиловые рубашки. Обычно одежда Джулиуса бывала строгой, чуть ли не столь же строгой, как у пастора. Неркели дух времени все-таки победил и его? Он поправил воротничок и галстук. На нем был превосходный темно-серый шерстяной костюм в едва заметную полоску, белая рубашка и черный галстук с рисунком из алых розочек. В руках тонкая черная трость с серебряным набалдашником, носить которую он сам считал претенциозным и все же неизменно брал всегда, когда чувствовал себя абсолютно раскованно.

Остановился он в «Крийоне», но, разумеется, и не думал там столоваться. Тянуло на поиски маленьких ресторанчиков и тесных баров, где мелкие буржуа сосредоточенно и молча поглощают блюда, лучше которых не найдешь нигде в мире. Он пошел дальше по мосту и, вдыхая идущий от воды теплый и свежий запах, подумал, что шаг его легок, словно он не идет, а летит по воздуху. Избавившись от любых сковывающих уз, он чувствовал себя теперь неизмеримо лучше. Любое тесное общение вредило его нервам. У него были знакомые на биофаке в Сорбонне, но ему даже в голову не пришло позвонить кому-то из них. Было приятно одному гулять по Парижу, выступать в качестве постороннего, может быть даже туриста. Дойдя до Quai, он остановился, ожидая возможности перейти через улицу и наблюдая за проносящимися машинами. Конечно, движение стало чудовищным. И все-таки был ли он прав, говоря, что не смог бы поселиться в Париже? Стоит, пожалуй, попробовать посмотреть несколько квартир. Это тоже поможет приятно провести время.

Пройдя под аркой Института, он пошел вверх по улице Мазарини. Чтобы достойно увенчать первую половину дня, пора было уже спокойно выпить аперитив, а потом с удовольствием предаться полноценному обеду. Выяснилось, что, оставаясь один, он избавляется и от проблем с пищеварением. Повернув вправо и пройдя по хорошо знакомым улочкам, он оказался на углу Rue Jacob. Кто-то хвалил расположенный здесь ресторан. Ах да, это был Руперт. Но как же ресторан назывался? Кажется, A la Ville de Tours. Немного впереди он действительно разглядел эту вывеску. Вид ресторана обнадеживал. Темноватый, на столах белые в красную клетку скатерти. Стены выкрашены коричневой краской и кое-где облупились, кошка, папоротник в кадке. Очень похоже, что еда здесь будет превосходной. Сейчас он закажет столик, потом вернется на Place Saint-Germain и с удовольствием, не спеша выпьет аперитив. Джулиус погрузился в изучение меню. Солнце приятно грело спину. Жизнь радовала.