Текст книги "Тайны тысячелетий"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Драматическая развязка

Ничего не оставалось, как в самый последний момент поворачивать обратно и идти вдоль мангровых зарослей, которые обрамляли приливные каналы в этой жаркой болотистой местности.

И все же Берк со своими людьми выполнил поставленную перед ними задачу и оказался первым, кто пересек Австралийский континент. За шесть месяцев был преодолен путь в 1650 миль от Мельбурна до океана. И теперь им оставалось как можно скорее добраться обратно.

Предательские болота и мангровые заросли, ставшие на пути Берка, не исчезли за сто с лишним лет. Но теперь здесь проложена ветка железной дороги – от Нормантона, расположенного примерно на месте 119-го лагеря, до Кройдона. Как ни сопротивлялись власти штата Квинсленд, но под давлением жителей здесь было налажено, хоть и редкое, но регулярное сообщение. Каждую среду, в 8.30 утра из Нормантона выходит одновагонный пассажирский поезд. Через четыре часа он прибывает на конечную станцию, возвращаясь на следующий день обратно. Один человек управляется со всем этим хозяйством – он здесь и за кондуктора, и за механика, и за водителя, а после каждой поездки еще и занят всякой документацией.

Проявляя чудеса настойчивости и упорства, Уилс продолжал вести свой дневник на протяжении всего долгого пути назад. Продвигаясь на юг, путешественники, истощенные, измученные и оборванные, за февраль и март убили и съели всех верблюдов, кроме двух. Они полагали, что склад на Куперс-крике придаст им силы для дальнейшего продвижения. Но тут Грей стал жаловаться, что из-за болезни и слабости не может больше идти. Остальные же считали, что он притворяется. Но 17 апреля на рассвете Грей скончался… Несмотря на то, что целую неделю до этого люди питались кониной, они были вконец обессилены и неглубокую могилу в болотистой почве близ озера Кунги копали целый день. До Куперс-крика оставалось 70 миль…

А в это время на каменистых холмах над Куперс-криком одинокий всадник Уильям Брейх, прикрывая глаза от палящего солнца, всматривался в горизонт на севере и западе, в поисках четырех людей с лошадьми и верблюдами. Каждый день на рассвете, в течение четырех месяцев он вглядывался в даль, но ничего, кроме тающей в дымке пустоты, не видел. Паттон уже две недели, как обессилел и пал духом, и теперь умирал от цинги, с настолько распухшими деснами, что уже не мог есть. Его жалобы разрывали душу Брейха. Прождав сверх положенного срока целый месяц, он теперь решился сниматься и двигаться в обратный путь. И в 110 милях к юго-востоку, невдалеке от урочища Булу, вспомогательный отряд стал небольшим лагерем. К этом их вынудили болезни и враждебно настроенные местные племена. Им потребовались невыносимые 68 дней, чтобы добраться от озера Булу до Менинди (Брак прошел в свое время это расстояние за 23 дня) на лошадях, падающих от истощения, и с людьми, слишком обессилевшими, чтобы двигаться. Через 12 дней умрут два человека, присматривавших за животными, да еще художник Бейкер; произойдет и опасная схватка с племенами, обитающими в этих краях.

Место у зеркальной глади Куперс-крика, где стоял форт Брейха, показался Джозефу Джаджу, много путешествовавшему по свету, самым безмятежным и спокойным местом. Они прибыли сюда к вечеру, когда солнце навело румянец на песчаные дюны, отполировало водоемы. Перейдя вброд ручей, расположились лагерем под большим деревом. Из густой кроны доносилось непрерывное щебетание птиц.

В сумерках грациозные белые цапли застыли в воде под серебристым сиянием одной половинки луны. Американские путешественники сидели у костра, где уже закипала вода в котелке, и размышляли о тех людях, кто прождал здесь так долго, и о тех, кто прибыл в эти места слишком поздно.

…21 апреля 1861 года, как только рассвело, умирающего Паттона вместе с поклажей взгромоздили на верблюда. На всякий, совершенно невероятный, по его предположению, случай, Брейх закопал для Берка вяленое мясо, муку, сахар, овсяную крупу, рис, поместил в этот тайник также бутылку с запиской. И отметил место, вырезав на дереве самую примечательную, надпись во всей истории исследования Австралии:

«Копать 3 фута

СЗ»

Потом он повел свой небольшой отряд по высохшему руслу крика, пройдя всего лишь 14 миль прежде чем стал лагерем под сияющей луной.

Под этой самой луной, спустя каких-то девять часов после отъезда Брейха, Берк, Уилс и Кинг, шатаясь, вышли на место недавней стоянки. Они разминулись со своим триумфом на девять с половиной часов и 14 миль… Завидный сюжет для писателей и сценаристов, но так было на самом деле!

А Брейх тем временем продолжал свой путь вверх по Куперс-крику на юго-восток по суровой местности до озера Булу. Оттуда на юго-восток по суровой местности до озера Булу. Там, на рассвете он и повстречал людей Райта, только что отбивших нападение аборигенов. Трудно сказать, чего было больше в этой встрече: удивления или радости. Когда объединенный отряд отдыхал, Брейх и Райт, взяв трех подходящих лошадей, быстрым темпом двинулись к Куперс-Крику. У них еще теплилась слабая надежда на то, что, может быть, за это время Берк все-таки вернулся. С их стороны это был смелый и решительный поступок. А Берк действительно побывал на условленном месте, раскопал тайник и – уехал…

И опять словно злой рок ополчился на путешественников (скорее всего, сказывалась их малоопытность в экстремальных ситуациях) – два утомленных ездока не заметили, что кто-то побывал в лагере, и повернули обратно к Буду. Теперь их путь лежал к Менинди, а позади оставались могилы тех, кто не выдержал тяжелых испытаний, – Стоуна, Пурсела, Бейкера. В начале июня, уже в пути, скончался и Паттон.

Когда Брейх прибыл в Мельбурн и рассказал всю историю, со всех концов Австралии были направлены поисковые партии. И вскоре они стали прочесывать места возможного исчезновения группы Берка с севера на юг и с запада на восток.

Откопав тайник и прочитав записку Брейха, из которой было ясно, что лагерь свернули утром того же дня Берк, Уилс и Кинг впали в глубокую депрессию. Как кощунственно это ни казалось, но всем одновременно подумалось, что день, потраченный на похороны Грея, оказался решающим и теперь отделял их от сравнительно успешного завершения экспедиции. Но не хотелось думать о худшем, и путешественники, собрав всю свою волю, решили двигаться к юго-западу, к горе Безнадежности, где встречаются аборигены. Они пришли к выводу, что уже не смогут нагнать Брейха.

Целый месяц прошел в попытках пробиться через пустыню. Один верблюд настолько застрял в грязи высыхающей речки, что его пришлось пристрелить; второй вконец выбился из сил, и его постигла та же участь. Какое-то время верблюжатина поддерживала страдающих от недоедания людей. Погрузив поклажу себе на спины, они попытались преодолеть пески самостоятельно, но это было сверх их сил, и, пройдя 45 миль, пришлось вернуться к ручью.

Шли дни, и, захваченные пустыней люди чувствовали, как жизнь покидает их. Туземцы научили их готовить лепешки из стеблей папоротника и снабдили случайно оказавшейся у них рыбой. Но в одном месте Берку пришлось прогонять темнокожих с помощью ружья, когда он заметил, что они воруют то немногое, что осталось в экспедиции из съестных припасов.

Первым сдал Уилс. Поняв, что больше не может передвигаться, он попросил Берка и Кинга оставить его посреди пустыни где-нибудь в укромном месте. Затем написал письмо отцу: «Мы на грани гибели от истощения… сделали успешный переход до залива Карпентария и обратно; и все время чувствовали себя в безопасности. Но вот здесь, уже по дороге домой… обнаружили, что вспомогательный отряд не дождался нас…»

29 июня Берк и Кинг оставили умирающего Уилса и двинулись вверх по ручью в поисках туземцев, которые только и могли теперь их спасти. Через два дня обессилел и Берк. Он тоже оставил предсмертную записку: «Я надеюсь, что справедливость восторжествует и нам воздадут по Заслугам… Мы исполнили свой долг, но (нас бро…) нам не помогли…»

Зная, что Кинг слишком слаб, чтобы копать могилу, Берк попросил оставить его прямо на земле, дав ему в руки револьвер. Так он и умер утром 1 июля.

Кинг кое-как держался среди племени аборигенов, хотя те и сами жили впроголодь, пока 15 сентября его, жалкого и умирающего, не нашел спасательный отряд.

– Не могу понять, кто ты? – спросил человек, увидевший его первым.

– Я – Кинг, сэр, – ответил тот.

– Кинг? [26]26
  Здесь игра слов: «кинг» – «король» (англ.).


[Закрыть]

Да. Последний человек из исследовательской экспедиции…

Тело Уилса первыми заметили туземцы, которые и сообщили об этом пришедшим на помощь. Но поисковые отряды не ограничились делами экспедиции Берка. Выйдя с востока и севера, они проследили русла Дайамантины и Куперс-крика до их истоков, а также русла ряда рек, впадавших в юго-восточную часть залива Карпентария.

Позже останки двух главных в экспедиции людей были перевезены в Мельбурн, где и захоронены. На их могилах ныне возведен гранитный постамент. Но не менее, чем это надгробие, примечателен, и облик Берка, вырезанный на дереве близ Куперс-крика. Резьба была выполнена в 1898 году одним из почитателей главы этой первой трансавстралийской экспедиции. В государственной библиотеке штата Виктория в Мельбурне остались записные книжки Уилса и последние, нечеткие записи Берка.

Проведя многие недели во внутренних областях Австралии, Джозеф Джадж встретился в Мельбурне с Алеком Брейхом, внуком человека, покинувшего когда-то Куперс-крик за девять часов до прихода Берка. Мистер Брейх, 85-летний пенсионер, спокойный, с изысканными манерами, признался своему собеседнику, что, на его взгляд, дед был оклеветан историей. Разве он не ждал целый месяц сверх положенного срока в окружении враждебно настроенных племен? Разве, уходя, он не думал, как начальник, о жизни своих подчиненных? И разве не логично было предположить, что Берк, имевший провизии лишь на три месяца, должен был к тому времени погибнуть? Правда, при таких рассуждениях не принималась в расчет помощь аборигенов…

Джозеф как будто согласился с такими доводами, но спросил, как у них в семье относятся ко всей этой истории.

– Экспедиция Берка-Уилса всегда была закрытой книгой для нашего рода, – ответил Алек. – То было неписаное, но всеми соблюдаемое правило – не говорить об этом. И его придерживались неукоснительно…

Каким бы жгучим ни было желание распутать хитросплетения этой трагедии, повидимому, мы никогда не узнаем до конца ее тайну. Что говорили в последнюю минуту люди? Как умирали? Что думали в одиночестве Берк и Уилс, осознавая, что помощи ждать уже неоткуда? Окончательно ли надломил их вид снятого лагеря? И если бы не было этого психологического надлома, сумели бы они выжить? Кто знает…

Безмолвна пустыня, лишь ветер свистит в ответ, да осыпаются песчинки на дюнах в бесконечном потоке времени.

Владимир Лебедев
Нетерпенье достичь Харэр

Описывая свои африканские странствия, Николай Степанович Гумилев особенно подчеркивал, что третье, и последнее, путешествие в Абиссинию (так тогда называли Эфиопию – B.Л.) в 1913 году он совершил в качестве руководителя экспедиции, посланной Академией наук. Помощником Гумилев выбрал своего племянника Н. Д. Сверчкова – любителя охоты и естествоиспытателя – покладистого человека, не боящегося лишений и опасностей. После обсуждения в Музее антропологии и этнографии был принят маршрут из порта Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе в Харэр, один из самых древних городов Эфиопии, а оттуда с караваном по юго-западу страны. Уже в пути, делая ежевечерние записи в тетради, Николай Степанович никак не мог забыть многомесячных хождений по академическим коридорам, оформлений разных удостоверений и рекомендательных писем, изматывающих закупок палаток, ружей, седел, вьюков, продуктов.

«Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия», – восклицает Гумилев-поэт. Но, как исследователь, он скрупулезно изучает район будущего путешествия, готовясь делать снимки, записывать легенды и песни, собирать этнографические и зоологические коллекции.

Благодаря трудам Николая Степановича в Эфиопии удалось собрать и доставить в Петербург богатую коллекцию. В его сборнике «Шатер», посвященном африканским странствиям, встречаются такие строки:

 
«Есть музей этнографии в городе этом,
 над широкой, как Нил, многоводной Невой.
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.
 
 
Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалека привез,
Слышат запах их, странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз».
 

Как только пароход «Тамбов» бросил якорь в Джибути, к борту подошла моторная лодка. Для Гумилева это было нечто новое, ибо ранее он переправлялся на берег на яликах, где на веслах сидели мускулистые сомалийцы. К тому же теперь порт был связан с глубинными районами Эфиопии железной дорогой и поезд ходил а Дыре-Дауа два раза в неделю.

Дыре-Дауа возник как транспортный центр во время строительства дороги, примерно на полпути между Джибути и Аддис-Абебой, столицей Эфиопии, и, благодаря ремонтным мастерским, стал главной станцией на этой линии.

Представленный в свое время императорскому двору в эфиопской столице, Гумилев не мог не знать о появлении почты, телефонной связи. Реформы и преобразования Менелика II направлены были на развитие торговли. Но торговым связям препятствовало отсутствие удобных дорог между центральной провинцией Шоа и побережьем.

По горным тропам через Харэр караваны неделями пробивались к морю: вначале поклажу везли ослы, и лишь позднее можно было пересесть на верблюдов. Купеческие караваны часто подвергались нападению разбойничьих шаек.

Известный исследователь Эфиопии, русский офицер Александр Ксаверьевич Булатович, впервые сев на верблюда, решил преодолеть свыше 350 верст от Джибути до Харэра. Местные жители не верили в эту затею. Но, одолев гористое, часто пустынное и безводное пространство гораздо быстрее, чем профессиональные гонцы, он стал легендарной личностью в стране, удостоился за свои курьерские подвиги прозвища Птица от самого императора Менелика.

Но даже храбрый кавалерист Булатович считал этот путь далеко не безопасным и писал в своих донесения в Русскую миссию в Аддис-Абебе о волнения в «сомалийской степи» по дороге из Джибути в Харэр. Как раз в то же время, в самом конце прошлого века, Франция, получив от Менелика II право на монопольное строительство железнодорожной линии, начинает прокладывать дорогу от Джибути и уже в 1902 году доводит ее до Дыре-Дауа.

Когда едешь сейчас в маленьком вагончике по этой узкоколейке, легко представить, как долго и трудно вели ее через Данакильскую пустыню, пробивали многие туннели. Шпалы – чтобы их не съели термиты – укладывали железные. Потому лишь в 1917 году Аддис-Абеба увидела первый поезд.

Гумилев оставил точное замечание по поводу этой иностранной концессии: «Жаль только, что ею владеют французы, которые обыкновенно очень небрежно относятся к своим колониям (правда, Эфиопия ничьей колонией не была – В.Л.) и думают, что исполнили свой долг, если послали туда несколько чиновников, совершенно чуждых стране и не любящих ее». Гумилев выразился бы резче, если бы знал, что, хотя император концессию на строительство железной дороги формально и передал эфиопской компании, на деле же участие эфиопов в ней было фиктивным – все предприятие находилось в руках французских акционеров…

Итак – в путь. Небольшая экспедиция усаживается в вагоны второго класса в предвкушении, что часов через десять будет уже в Дыре-Дауа. Да, путешествие в вагоне гораздо удобнее, чем многодневная качка на спине «корабля пустыни» по безводной растрескавшейся равнине. Мелькают коричневые контуры гор в отдалении, даже из окна вагона видно, как проносятся крошечные антилопы дикдик или газели Томсона. На обочине – опирающиеся на копья данакили с вклокоченными шапками волос. Хотя паровозы носили громкие названия, вроде «Слон» или «Буйвол», но, к сожалению, далеко их не оправдывали. На подъеме поезд полз, как черепаха, а перед могучим паровозом два гордых кочевника посыпали песком мокрые от дождя рельсы.

А приключения еще только начинались. Примерно на полдороге поезд и вовсе встал – впереди на десятки километров путь был размыт, и рельсы буквально повисли в воздухе. Здесь путники убедились, что окрестности по-прежнему, как во времена Булатовича, небезопасны. Стоило им отойти от поезда километра три, перевалив за каменистый холм, как вслед бросились ашкеры – солдаты охраны, размахивая руками и что-то выкрикивая. Оказалось, что кочевники устраивают засады и могут напасть, а то просто метнуть копье – особенно в безоружного. Солдаты отвели путников к поезду, тщательно осматривая заросли кустов и груды камней.

Позднее путешественники могли убедиться, какой они подвергались опасности, наблюдая, как ловко и метко бросают копья кочевники, пронзая ими на лету даже самые мелкие предметы.

По рассказам верного Н. Л. Сверчкова, его спутник не всегда соблюдал осторожность, обращаясь с местным населением. Эмоциональный Гумилев мог нарушить правила восточной дипломатии. Однажды он даже выхватил у местного судьи трость, полагающуюся тому по должности. Правда, вежливый судья не преминул подарить злополучную трость, чем конфликт и исчерпался…

Несомненно, Николай Степанович Гумилев был человеком мужественным – во время первой мировой войны он стал кавалером двух солдатских «георгиев». Да иначе и не отправился бы он в африканское путешествие, полное лишений и опасностей. Но все же его поступки иногда выходили за рамки благоразумия. Так, переправляясь через реку в подвешенной на канате корзине, он, забавы ради, начал раскачивать корзину над кишащей крокодилами водой. Едва путешественники успели ступить на противоположный берег, как подмытое водой дерево, к которому был привязан канат, упало в реку…

Долгое ожидание было не свойственно характеру Гумилева: он сгорал от нетерпения побыстрее попасть в глубь страны. Когда для починки пути прибыл рабочий поезд, Гумилев, не дожидаясь окончания ремонтных работ, отправился по неисправному пути вместе с почтовым курьером на дрезине для перевозки камней. Сзади для охраны поместились ашкеры, а рослые сомалийцы дружно взялись за ручки дрезины, выкрикивая в такт «ейдехе, ейдехе» (местный вариант «Дубинушки»). И экипаж взял курс на Дыре-Дауа.

В наши дни в этом сильно разросшемся городе, пожалуй, неизменным остается одно: станция и ожидание «бабура» – так по-амхарски называют поезд из Джибути. Как и много лет назад, начинают гудеть рельсы, и шумная разноязыкая толпа заполняет перрон в предвкушении встречи. Не успевает поезд остановиться, как из переполненных вагончиков высыпаются вперемежку с тюками и разной поклажей люди самых разных оттенков кожи и растекаются цветным потоком по пыльным улочкам с беленькими домиками.

В Дыре-Дауа не особенно ждали экспедицию Гумилева, которая к тому времени пересела с дрезины в специальный вагон. Все выглядели достаточно плачевно: с волдырями на покрасневшей от беспощадного солнца коже, в пыльной мятой одежде и порванных острыми камнями башмаках. Но настоящее путешествие только начиналось: железнодорожной линии на Харэр не было – надобно было «составлять караван».

Мне довелось поездить по древней земле провинции Харэрге на машинах нефтепоисковой экспедиции. Если Гумилев добирался до Харэра с ночевкой, то на «Волге» можно домчаться до столицы этого края в считанные часы. Но и машинам доступны не все дороги в саванне и горах. По-прежнему непросты эти дороги для пешеходов и вьючных животных, ибо и жаркое солнце, и безводье, и красная пыль, несомая горячими ветрами, все те же, что и раньше…

Так же как и прежде, к Харэру упорно идут путники с тяжелой ношей, несут детей полуобнаженные сомалийки, матери и жены кочевников. Верблюды, словно «нанизанные на нитку забавные четки», – каждый привязан веревочкой к хвосту впереди идущего – везут вязанки хвороста, укрепленные на деревянных козлах-седлах. У проводников караванов Гумилев учился выбирать сытых верблюдов, чтобы горб – хранилище запасов жира, не свисал набок, а стоял прямо. Я видел, как перед долгой дорогой верблюд проглатывает десятки литров воды, разбухая прямо на глазах. И такой караван идет с тяжелым грузом многие десятки километров, от восхода до захода солнца. Верблюды упрямо шагают по бездорожью, только вода колышется у них в брюхе, словно в полупустых бочках. Идет караван, минуя застрявшие в песках грузовики.

По дороге в Харэр вспоминается деловая запись Гумилева о значении для развития эфиопской торговли железнодорожной линии на Джибути, куда будут вывозиться «шкуры, кофе, золото и слоновая кость». Золото намывали в горных речках в юго-западных районах страны и вывозили его немного. Иначе обстояло дело со шкурами и слоновой костью. Шкурами и мехами, изделиями из них Эфиопия успешно торгует до сих пор. Также высоко ценилась местная слоновая кость, продававшаяся даже самим императором, который бивнями оплачивал долги. Но в основном слоновую кость перепродавали в другие страны, в том числе и в Россию, в начале века французские компании, причем по очень высокой цене. Изделия из слоновой кости и сейчас можно купить в Харэре, но слонов из-за хищнического истребления стало куда меньше.

Гумилев, увидев перед домом местного купца хвосты слонов, убитых на охоте, не случайно обронил такое замечание: «Прежде висели и клыки, но с тех пор, как абиссинцы завоевали страну, приходится довольствоваться одними хвостами». Теперь лишь к юго-востоку от Харэра, в узких долинах рек, можно встретить отдельные группы слонов.

Напротив, плантации кофе, ставшего в наше время основным продуктом эфиопского экспорта, намного увеличились со времен путешествия Гумилева, который любил «бродить по белым тропинкам между кофейных полей». Сейчас по обеим сторонам дороги зеленеют кустарники кофе. По-прежнему собирают и дикорастущие красные ягоды, особенно в провинции Кэфа – кофейном центре страны – откуда, как считается, и пошло само слово «кофе».

Не раз я слышал легенду о том, как в очень давние времена обитавшие здесь монахи стали замечать, что их козы посреди белого дня начинают проявлять неумеренную резвость. Понаблюдав за ними во время пастьбы, монахи увидели, что козы жуют красноватые ягоды на невзрачном кустарнике. Приготовили из этих ягод напиток и установили причину козьей бодрости.

Как-то Булатович еще заметил, что дикий кофе, собираемый после падения с дерева, чернеет на земле и теряет часть своего аромата, а «больше ценится харэрский кофе, так как его вовремя собирают». В Петербург попадал именно этот «абиссинский кофе, называемый мокко».

В провинции Харэрге в большом госхозе «Эрер» меня угостили крепчайшим и в то же время мягким на вкус харэрским кофе из глиняного кофейника.

Я приехал как раз во время сбора кофе. Как и в давние времена, его сушат на солнце, а затем очищают от шелухи. Более качественный продукт получают после промывания и ферментации ягод в воде. Мокрый способ очистки получает сейчас все большее распространение, создаются десятки промывочно-очистительных станций в крестьянских кооперативах.

На плантациях здесь появились саженцы нового высокопродуктивного сорта, полученного на станции по селекции кофейных сортов.

– Даже английские эксперты из Лондонского института исследования генетики растений оценили результаты, достигнутые у нас, как самые значительные за всю историю развития производства кофе, – с гордостью рассказывал местный агроном.

Из любопытства я попросил показать кустарник кат, листьями которого Гумилев целый день угощал одного старого шейха, чтобы заполучить его чалму для своей этнографической коллекции. Население здешних мест жует листья этого растения до сих пор. Кустарник выглядел очень обычно, хотя листья ката содержат наркотические вещества. Их вывозят на экспорт.

…Все выше серпантином поднимается на плоскогорье дорога на Харэр, выбрасывая из-за крутых поворотов навстречу нашей машине то семенящих осликов, еле видных под охапками хвороста, то переполненный автобус с торчащими из окон любопытными лицами. На обочине мелькают деревни. Если бы не бывшие итальянские казармы с зубчатыми стенами да подбитые танки под зонтичными акациями, ржавеющие здесь со времен военного конфликта с Сомали, то можно бы предположить, что все тот же идиллический пейзаж в своей застывшей яркости – синее, без облачка, небо, коричневые горы, густая зелень долин – разворачивался перед нами, как когда-то и перед путниками экспедиции Гумилева. Правда, тогда, оставив внизу мулов, они взбирались по тропинке, «полузадохшиеся и изнеможенные», и наконец взошли на последний кряж. Вид на затуманенную долину поразил поэта:

«Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно досгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю…»

Все достоверно в картине Гумилева, но яркие фигуры, встречающиеся нам, все же хорошо вписываются в пейзаж. Мы остановились отдохнуть у одной деревни, примерно такой же, как увиденная в пути Гумилевым, где «перед хижинами галласов слышишь запах ладана, их любимого куренья». В ней тоже жили галла, или оромо, как называет себя этот воинственный народ, переселившийся сюда с юга несколько веков назад. Кочевые галласские племена, жизнью которых интересовался Гумилев-этнограф, смешались с местным населением, стали оседлыми и занялись земледелием.

…По пустой улице деревни прогуливались куры, да девочка тащила за руку голопузого братишку. В разгар трудового дня тукули, похожие на амхарские, – те же остроконечные соломенные крыши над круглыми хижинами, – пустовали. За деревьями, прикрывавшими от зноя хижины, начинался желтый склон, где мужчины, высокие и крепкие, складывали связанные в снопики стебли кукурузы и проса. Выше по склону полуголые курчавые мальчишки выгоняли из кустов тощеньких коров, коз и черноголовых овец. Несколько детских фигур, согнувшись, шли по полю: резали серпами высокую стерню. Наверное, на топливо, которого здесь не хватает.

Гумилев отмечал, что вдоль дороги часто попадаются базарчики, где торгуют вязанками хвороста. Лес вырублен настолько, что пришлось сюда завести в конце прошлого века быстро растущий эвкалипт. Мы не раз видели, как вдоль дорог вытягиваются все новые ряды саженцев эвкалипта. Кампании лесопосадок под руководством Управления развития лесоводства и охраны живой природы стала особенно шириться в последние годы борьбы против засухи. Крестьяне по всей стране учатся на курсах лесоводства.

Теперь выходцы из Австралии очень естественно смотрятся среди местной флоры. Те молоденькие эвкалипты, мимо которых проезжал Гумилев у Харэра, превратились в аллеи деревьев – колонн, подпирающих зелеными кронами высокое небо.

…На окраине деревни на берегу озерца шла всеобщая стирка: десятки смуглых женщин полоскали белье в каменных впадинах-корытах, заполненных водой; выжав, разбрасывали яркие пятна тканей на горячих камнях – все высыхало мгновенно под испепеляющими лучами. Побросав белье в корзины и поставив на головы ноши, женщины, стройные и сильные, шли чередой. Плавно покачиваясь, почти не придерживая корзины рукой, выступали они, будто в танце. Словно и не было тяжкого знойного дня, заполненного трудом, словно не давил нелегкий груз. Достойно несли свою ношу женщины-галла, приветливо одаривая нас белозубыми улыбками.

За деревней навстречу попались всадники на разукрашенных лошадках. Похожих приметил и Гумилев за Дыре-Дауа. Издавна конь был верным спутником воинов амхара и галла – двух основных народов Эфиопии. Быть пахарем или воином – есть ли для мужчин занятие достойнее? Эфиопы всегда старались богато отделывать сбрую и седла. О величайшем уважении к лошади говорит такая примечательная деталь. Боевым кличем верных воинов Менелика II служило не имя императора, а кличка его лошади – Аба Данья, что означает «Отец-судья».

К сожалению, мы опоздали на сентябрьские конные игры-гукс, напоминающие кавалерийский бой. Вначале отдельные смельчаки вырываются вперед и бросают дротики в противника, а те отражают их щитом. Но вот бой делается общим: всадники скачут навстречу друг другу, в воздухе свистят дротики, иногда они щелкают о щиты, иногда сбивают всадников на землю. Дротики без наконечников, но могут пробить щит, нанести увечье.

Знаменитый военачальник Менелика II, рас (дословно это означает «голова», но также и «князь» – В.Л.) Гобана, галла по происхождению, присоединивший к Эфиопии галласские земли Харэра в конце прошлого века, замечательный кавалерист и храбрец, погиб, сбитый с лошади, во время игры в гукс.

Лучшая конница у Менелика была галласской – ею любовался поэт Гумилев:

 
«Как саженного роста галласы, скана
В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят с плена
 На горячих конях исполина».
 

В записях Гумилева вместо даты потери независимости Харэра поставлено многоточие. Этот год, который не успел проверить исследователь, – 1887. И дальше идет фраза: «В этом году негус Менелик в битве при Челонко в Гергере наголову разбил харарского негуса Абдуллаха…» Все написания названий, естественно, авторские, следует лишь оговорить, что Абдуллах был не негусом, а эмиром. Так пал Харэрский султанат, в истории которого много примечательных страниц.

Поэт Гумилев восхищался «величавой простотой абиссинских песен и нежным лиризмом галласских» и, без сомнения, много их записал, так как ссылается в своем дневнике на приложение (оно пока не найдено – B. Л.), в котором текст дается в русской транскрипции, и приводит для примера галласскую песню, где воспевается «Харэр, который выше земли данакилей…»

В галласских военных песнях, народных преданиях запечатлена одна удивительно колоритная фигура, пожалуй, самого знаменитого правителя в истории независимости Харэра. Человека, который вел в середине XVI века опустошительную «священную войну» с Эфиопией. Это Ахмед аль-Гази, прозванный Грань-Левша, объявивший себя имамом и бросивший в глубинные районы христианской Эфиопии армии мусульман. Могучая фигура Граня с саблей в левой руке сеяла ужас в стане эфиопских войск, и народная фантазия приписывала ему сверхъестественные качества.

Еще во время экспедиции Гумилева жители могли показать следы его сабли на камнях или источник в скалах, появившийся после удара копья Граня.

От огня и меча – а есть сведения, что войска Граня имели еще и пушки, – гибли церкви и монастыри, замечательные рукописи и иконы. К Харэру потянулись колонны невольников, стада скота, караваны с награбленными тканями, золотом, слоновой костью, драгоценными камнями. Обозы с трофеями подчас мешали движению армий. В узком проходе между скалами, который и сейчас показывают в Эфиопии, Грань-Левша однажды остановил войска и приказал рубить головы всем, чьи мулы, обремененные добычей, не смогут пройти через скальный проход.