Текст книги "Азбука для несовершеннолетних"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Как мы можем управлять своими потребностями? Понаблюдайте за собой и вы увидите, что для того, чтобы испытать желание с кем-то общаться, мы сначала в воображении вызываем предполагаемый процесс общения и предвосхищаем то удовольствие, которое получим в нем. Управление потребностями прежде всего состоит в управлении образами нашего представления. Если я могу из своего сознания убрать пищевой образ, то перестану хотеть есть и могу соблюдать диету. Поэтому сила самосознания прежде всего проявляется в способности управлять нашими представлениями и образами. Следовательно, сила воли состоит прежде всего в управлении потоком наших представлений и образов.

Поэтому управление образами нашего сознания – функция нашего самосознания – есть процесс управления нашими чувствами, переживаниями. Мы можем устранить переживания, устранив из сознания образ, который их вызывает. Если ты думаешь о девушке, которая тебя не любит, то не жалуйся на то, что при этом возникают тоска и чувство неполноценности. Перестань думать, и эти чувства отпустят тебя. Думай о девушке, которая тебя любит, и у тебя возникнут хорошие переживания. Если ты думаешь о том, как тебя обидели, то и обида будет глодать тебя. Лучше думать о ситуации, в которой к тебе отнеслись хорошо, и обида сразу исчезнет, как по мановению волшебной палочки.

Но, скажет читатель, советовать хорошо, а дело все в том, что трудно справиться с мыслями: несчастному влюбленному думается о той, которая его не любит, обидчивому – о ситуациях обиды, унижения. Я написал «думается» неспроста.. Все дело в том, что когда мы бросаем на произвол судьбы себя, когда наше самосознание ослабело, силы воли нет, то получается, так, что не МЫ ДУМАЕМ, а нам ДУМАЕТСЯ. От чего же зависят наши представления и думы? Можно ли на них влиять?

Чтобы управлять своими желаниями, не нужно насиловать себя, а нужно влиять на ситуации, на слова. Есть еще и такой факт – космический. Как быть с ним? Влияние это разнообразно: погода, ритмы, восходы... Если в состоянии противостояния с Солнцем Луна может привести в движение миллиарды тонн воды приливов, то такое мощное изменение магнетизма не может не вызвать влияния и на нас. Например, в полнолуние внутреннее напряжение у некоторых мужчин проявляется в агрессивных образах, которые повышают вероятность агрессивного поведения. Хотя наша воля и не может влиять на лунные фазы, мы не можем предотвратить полнолуние, но мы можем отложить, например, выяснение отношений с товарищем на другой день, а не тогда, когда это желание возникло.

Итак, все сказанное позволяет нам вывести основные направления влияния нашей воли на наше сознание: порождай желательные ситуации, вырабатывай культуру потребностей, контролируй свое сознание и мышление, соразмеряй свои планы с общим течением жизни. Таким образом, установив, что силой всех сил является сила нашего самосознания, мы должны прежде всего обратить внимание на самовоспитание, формирование нашего самосознания. О том, как это нужно делать, мне пришлось бы написать целую книгу. А здесь я только хотел обратить внимание читателя на понятие «самосознание» и его значение.

Семейное воспитание

– один из основных способов формирования личности, осуществляемый через институт семьи. Формирует в человеке такие внутренние качества личности, как убеждение, моральные принципы, черты характера.

История, которую я сейчас расскажу, не придумана – ее принесла редакционная почта. На конверте обратный адрес, четко и разборчиво обозначена фамилия автора, его инициалы: Солдатов А. П.

Семнадцать лет назад, отслужив положенный срок, возвращался в родные края демобилизованный солдат. В вагоне-ресторане познакомился с молоденькой официанткой. Полгода они переписывались, потом поженились, еще через год родился сын, потом второй. Галя ждала третьего, когда с мужем случилось несчастье: перелом позвоночника, одна операция за другой, и... паралич нижней половины тела.

«Представьте: трое крошечных ребятишек и я четвертый. Можете вообразить состояние мужчины, который только что был кормильцем, хозяином и вдруг оказался в положении беспомощного младенца. Вел я себя не лучшим образом: капризничал, унывал, впадал в отчаяние – какие только мысли не приходили в голову. С тех пор прошло много лет, и, если сегодня я не просто существую, а живу, если я счастливый отец трех хороших сыновей и счастливый муж любящей жены, за все спасибо моей Гале».

Два человека встречались, гуляли под луной, говорили друг другу разные хорошие слова, сыграли свадьбу, а потом... ссоры. Из-за того, кому раньше вставать и чайник на плиту поставить, кому в садик за дочкой зайти, кому... «Такая жизнь немыслима, – жалуется автор, – я чувствую, что в атмосфере неприязни, а то и просто вражды гибнет наш ребенок».

Помню письмо пожилой учительницы, озабоченной тем, что ни дома, ни в школе девушек не готовят к будущей семейной жизни. Не в том смысле, что недостаточно учат щи варить, а более всего в плане психологическом – не готовят к моральной ответственности за дух и крепость семьи, за то, как она сложится. «Между тем я уверена, – писала учительница, – что от женщины зависит, будет ли семья именно семьей в высоком значении этого слова или случайным соединением ничем не связанных людей». Откликов было очень много. В основном женских. В подавляющем большинстве – несогласных. Почему это женщина в ответе за то, чтобы не затухал огонь в семейном очаге? Почему это от нее зависит престиж семьи, честь фамилии? А мужчины где же? Они что, не должны, не обязаны?

Тут-то, мне кажется, и начинается путаница понятий. «Обязан» и «должен» (как, впрочем, «обязана» и «должна») просто не те нравственные категории, из которых создается счастье. Много других хороших вещей можно построить на этом фундаменте – только не счастье, основа которого проста донельзя: я делаю так, чтобы тебе было хорошо, не потому, что вижу в этом свой долг, а потому, что если тебе будет хорошо, значит, и мне тоже. Вот и вся формула, и никаких других секретов.

Существует шутливое утверждение: мол, главное – правильно воспитать женщину, а мужчина – это уже производное. Как во всякой шутке, доли истины в этом утверждении гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Говорили же в старину: без хозяйки дом как без крыши.

Так вот, думаю, правильно воспитать современную женщину – значит внушить ей правильное представление о механизме семейной жизни, который, как и всякий механизм, держится на взаимной зависимости. Стоп! Слово «зависимость» мы привыкли употреблять исключительно со знаком минус. С детства мы присоединяем сюда частицу «не» и несем уже это новое слово через жизнь. Независимость! Великое завоевание, сбывшаяся мечта многих поколений женщин. Она и в самом деле прекрасна, пока мы говорим о ней как о праве и возможности самостоятельно зарабатывать на жизнь и, значит, ни одного мгновения не руководствоваться меркантильными соображениями в выборе друга. Я независима, я в состоянии прокормить не только себя, но и своего ребенка, значит, ничто не заставит меня продолжать брачный союз, если иссякла любовь.

Однако разве сама-то любовь не включает в себя именно зависимость? Я стремлюсь соответствовать вкусам своего избранника; одеваясь, причесываясь, припоминаю, что ему нравится; стараюсь проникнуться его интересами, читать те же книги, что и он. Что это? Я усваиваю его привычки, я ловлю себя на том, что пользуюсь его словечками... Разве нет тут зависимости? И кто сказал, что эта зависимость в тягость мне, оскорбительна для меня? У него сегодня защита проекта, рассматривается его рацпредложение, у него ответственные соревнования, он выступает на собрании... Разве ж не озабочена и я всем этим? А коли так, разве не вступаю я в отношения сложнейшей духовной зависимости от него?

Наш современник, писатель Михаил Пришвин, писал любимой: «Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя».

Сколько недоразумений, а то и трагедий происходит там, где семейная жизнь начинается с попыток отстоять свою независимость, понимаемую как право жить, не считаясь с настроениями, привычками, всем предшествующим опытом того, кого мы сами, никем не принуждаемые, выбираем себе в мужья, а своим детям – в отцы. «Мало ли, что ты не одобряешь слишком коротких платьев, или крашеных волос, или курения, или развязного поведения в мужском обществе – хочу и буду!» Не правда ли, печально знакомый текст? «На каком основании ты меня допрашиваешь? Да, была с подругой в кафе. Тебе не хотелось бы? Скажите пожалуйста! А мне хотелось бы! Мы же с тобой договорились, что будем жить, не стесняя свободы друг друга». Свободы? Свобода – вещь прекрасная, да только с правилами нормальной семейной жизни практически далеко не во всем совместимая, потому что главное в этих правилах – радостное подчинение желаниям другого.

А если этой радости человек не испытывает, если упорно стремится к добрачной свободе распоряжаться собой и своим временем как заблагорассудится – ничего не выйдет. Ничего, кроме, бесплодной борьбы самолюбий, столкновения характеров, войны миров, в которой не бывает победителей – все побежденные.

Способность уступить – вот что лежит в основе семейного благополучия (и я не знаю исключений из этого правила). Уступить не с видом оскорбленной жертвы, а радостно, потому что так тебе будет лучше, спокойнее, удобнее. И если в самом деле все счастливые семьи похожи одна на другую, то только потому, что это правило выполняется неукоснительно.

Только не надо думать, что оно действует само по себе. Ничто в мире не дается без труда. Даже любовь. Может быть, тем более любовь. В особенности та, что связывает мужа и жену.

Плохую услугу делает дочери мать, которая поучает: «Главное – с самого начала правильно себя поставь. Вот твой отец всегда делал так, как я хотела». Куда мудрее и дальновиднее та, что советует: «Помни, в семейной жизни все рубежи надо завоевывать заново. Муж достал билеты на хоккейный матч и хочет, чтобы ты пошла с ним. Иди обязательно, даже если ты не большая любительница хоккея. Иначе возникает привычка проводить свободное время врозь. Сначала часы, потом дни, потом все чаще – и отпускные месяцы... Ничто не разъедает семейные устои так, как эта привычка, и ничто не сближает так, как единый ритм».

Не на всякую женскую долю выпадают испытания, какие пришлось перенести Галине Терентьевне Солдатовой, не всякая любовь проходит проверку такой немыслимой бедой. Но самая счастливая, самая благополучная семья все-таки миновала свои рифы, пережила свои бури, и если семейная ладья выходила из этих передряг уцелевшей, то чаще всего благодаря именно женщине. Той женщине, что раз и навсегда усвоила истину: человек огромен, и возможности быть новыми друг для друга практически неисчерпаемы. Женщине, сознающей, что, сохраняя семью, дом, она делает это не для себя одной, а в сущности выполняет великую историческую миссию: растит сыновей и дочерей, будущих мужей и жен.

Говорят: милые бранятся – только тешатся. Нет, неправда, всякая ссора необратима. След, оставленный ею, в сущности, не зарастает никогда. Не о споре, конечно, речь, который может даже сближать людей, умеющих высказать свои мысли не агрессивно, спокойно, а главное, столь же спокойно и с достоинством выслушать другую сторону, вникнуть в ее доводы.

А ссора, она ссора и есть. Чаще всего бессмысленная. Еще чаще замешена на сущих пустяках. Я знаю молодую пару, которая никак не могла решить вопрос, как варить сосиски: его родители снимали полиэтиленовую оболочку до варки, а ее приучали проделывать это после. Ну чем не остроконечники и тупоконечники, правда, не придуманные гениальным сатириком, а, видимо, прочно засевшие в каждом из нас? И уж если дать им волю...

Попробуйте однажды, не щадя себя, дойти до истока семейного конфликта, ставшего причиной слез, огорчений, надолго отравившего воздух семьи. Убеждена, достигнув этого истока, вы обнаружите постыднейшую чепуху – нечто такое, что и пересказать нельзя.

Передо мной лежит отчаянное письмо женщины. Она написала после того, как муж, отец трехлетнего сына, сообщил, ей, что уходит. Не к другой. В никуда. И теперь она оглядывается назад, пытаясь разобраться, что же, собственно, подточило устои их дома.

«Мы ссорились каждый день, хотя серьезных причин не было. Иногда я мучительно старалась вспомнить, с чего началась очередная ссора. И не могла. Или если вспоминала, то стыдно становилось. То ему показалось, суп недосолен. Он сказал – я обиделась. То я его спросила, почему с работы пришел позднее обычного, – он рассердился. А выйти из ссоры ни он, ни я не умеем. Так и молчим неделями или подковыриваем друг друга, никак не можем войти в нормальный тон».

Письмо это, щемящее в своей искренности, в честном стремлении понять, кто виноват, или, как дети говорят, кто первый начал, очень точно отражает состояние затяжной ссоры, из какого иные семьи не выходят месяцами. Люди будто забывают напрочь о том, что их когда-то соединило, отвыкают не только от ласкового, любовного обращения – происходящее между ними вообще не имеет ни малейшего отношения к тому, что именуется человеческим общением. Даже на миру, при посторонних, когда любая обида кажется еще обиднее, а боль еще больнее, они не могут сдержаться, и остается лишь удивляться тому, что они еще вместе, что какие-то обстоятельства удерживают их рядом, не позволяя разбежаться в разные стороны.

Ну, ладно, думаешь, пусть люди обманулись когда-то, сочтя нечто случайное и необязательное тем единственным и вечным, что только и может быть подлинной основой брака, но, коли уж по каким-то причинам (а причины могут быть очень серьезными) они решили остаться вместе и соблюдать хотя бы видимость семейного уклада, зачем же превращать это совместное существование в ад?

Проверьте себя, скажем, на умении сдерживаться. В действительности им обладает каждый – иначе невозможны были бы служебные отношения даже с теми, кто равен вам по положению, не говоря уж о тех, кто стоит над вами. О, вы отлично умеете сдержать себя и ответить, как и что надо, когда говорите с начальством. А с женой, с мужем?

Откуда берется это странное представление, будто бы, едва поставлен штамп в паспорте, все сойдет с рук: и нечесаные волосы по воскресеньям, и халат, или там майка не первой свежести, и оскорбительный тон, немыслимый, недопустимый! Опять же – поймайте себя за рукав! Вы на взводе, взвинчены, вроде не слышите себя. Но раздался телефонный звонок. На том конце провода подруга, приятель, просто знакомый. И... откуда что берется!

Оказывается, можно взять себя в руки... коли нужно? Но почему же, почему ощущения, что это нужно, не возникает, когда речь идет о сбережении самого дорогого или, скажем, самого важного в жизни – того, о чем, наверное, и сложена пословица: что имеем – не храним, потерявши – плачем? Может быть, лучше все-таки научиться хранить?

И пусть поначалу этим искусством овладеет хотя бы один из двух. Потому что ни в какой способ не верю так, как в безусловную силу примера. Раз, другой, третий, десятый вы находите достойный выход из столкновения, не позволяя себе неосторожного слова, даже выражения лица – ничего, что могло бы разрастись, превратиться в ссору. Разве не урок тому, кто живет рядом?

Между прочим, только так и происходит воспитание, по крайней мере, применительно к людям взрослым, сложившимся. Разве унизительно попросить прощения у того, перед кем провинился, пусть вина и невелика? И разве это не лучший способ выйти из ссоры, если уж она случилась? Разве великодушие, готовность простить не стоят самой дорогой цены?

Скромность

– моральное качество, характеризующее личность с точки зрения ее отношения к окружающим и самой себе и проявляющееся в том, что человек не признает за собой никаких исключительных достоинств или особых прав. Это форма осознания личностью своих обязанностей перед обществом.

Утром я зашел к себе в кабинет переодеться. И тут же услышал осторожный стук в дверь, даже не стук, а так, легкое царапание.

– Войдите.

Дверь приоткрыла сухонькая старушка в черном сатиновом платочке, обрамлявшем лицо с усталыми, погасшими глазами – жена «деда Терентьева».

– Борисыч, слышь, Викеша-то отходит. Хотела священника позвать, дак он не велит, тебя кличет. Ты уж зайди, не откажи.

Накинув халат и натягивая уже на ходу шапочку, я поспешил, в палату...

Викентий Иннокентьевич Терентьев умер тихо. Благостно, как говаривали в старину, с покорной мудростью.

Редкой чистоты был человек. Никому не причинял забот, всю жизнь делал людям добро. И болел он тихо, ничего не требовал, еще и врачам сочувствовал,

...Был он краснодеревщик, что называется, милостью божьей, но не смотрел на свое рукомесло как на источник делания денег. Над шкафами и буфетами, комодами и столами трудился так, словно создавал музыкальные инструменты. Дерево у него пело замысловатой и нежной вязью колонок и накладок, многоликими оттенками полировки. Лак он клал, непременно сообразуясь с фактурой дерева. И оно в ответ раскрывало перед ним все свои сокрытые от стороннего глаза тонкости.

За сработанную вещь сам никогда не назначал цену. Внутренне волновался: как оценит заказчик? Никогда не осуждал за скупость, но и не возражал против щедрой суммы.

– Со стороны-то виднее. Я што. Мое дело сотворить, ваше – оценить.

Фабричную мебель старик добрым словом не жаловал: «Машина – она без души».

Жил он на старом Арбате. Женился рано, на женщине, промучившейся сколько-то лет с первым мужем, запойным пьяницей. Детей не нажил. «Изувер, он ей все нутро отбил», – говорил Викентий Иннокентьевич. От бесплодности брака страдал, но жену никогда не попрекал и берег от худой людской молвы.

Сам не пил, разве что по праздникам пару стопок – одну за здоровье жены, другую за себя: «Чтобы бог умения не лишил». И жена говорила: «Викеша никогда пьяным не бывал, и меня не то что пальцем не тронул, но и словечка грубого не молвил».

Дом на старом Арбате снесли, а с ним и мастерскую. Дали в новом районе просторную двухкомнатную квартиру. Сухие дубовые, сосновые и ореховые доски дед сложил в одной из комнат, поставив тут же верстак с токарным станком. И стала она ему мастерской.

Но, увы, нижние соседи пошли жаловаться «на шум» – хоть шум и был едва слышен. Явилась, как водится, комиссия, велела прикрыть мастерскую: «Помещение не удовлетворяет производственным условиям и не соответствует санитарным нормам проживания совместно с другими жильцами дома».

Витиеватую формулировку Викентий Иннокентьевич не понял, но то, что он кому-то вдруг стал помехой, разом и больно почувствовал, работу свернул. А там подыскал кем-то брошенный в строительной неразберихе развалюху-сарай и соорудил в нем мастерскую. Работал здесь до холодов, при свете керосиновой лампы – пока не нагрянули пожарники. Сарай велели срочно освободить из-за «повышенной опасности воспламенения древесины, самого сооружения и окружающих построек». Нового распоряжения старик испугался пуще прежнего и ночью снова перетащил все на квартиру. Заново собрал станок, верстак, но работать перестал. Боялся давешней комиссии, да и с материалом становилось все туже. Не хотел покупать доски, сворованные на фабрике или на стройке, а «официальный» материал – попробуй достань его.

Вскоре, однако, нашел новое занятие – ходил по домам и ремонтировал мебель. Но только старинную. За новую никак не брался. «Это разве товар, – говорил, колупая ногтем доску из прессованных опилок, – труха. Ее не отформуешь и линии ей не придашь. Опилки они и есть опилки».

Любил хаживать в мебельные комиссионные магазины. С трудом пробираясь через тесно поставленные шкафы и серванты, поглаживал их шершавой рукой.

Однажды ахнул: батюшки, буфет! Сразу даже не поверил. Колонки да столбики вроде его, он когда-то делал, а цвет – чужой. Кряхтя и задыхаясь, отодвинул буфет от стены и на задней доске, растерев в кровь палец, оттер заляпанную масляной краской надпись: «В. И. Терентьевъ. 1916 годъ».

Старик прижался к буфету, как к живому, оперся обеими руками и замер, прислушиваясь к поскрипыванию рассохшегося дерева. Потом долго с болью вглядывался в разные царапины и выбоины. Вспомнил, как давным-давно купил этот буфет известный писатель, заплатив непомерно высокую по тем временам цену: двадцать рублей. Впрочем, эта же цена была указана и сейчас на табличке...

Почти бегом бросился домой, достал из комода припрятанные на похороны деньги, отсчитал нужную сумму и, едва переводя дух, вернулся в магазин. В новехонький лифт буфет не уместился, так что грузчики тащили его по узкой лестнице на лямках. Викентий Иннокентьевич суетился рядом, оберегая детище от новых царапин. Оправдывался: «Углы-то у нынешних перил вострые. Не ровен час...»

Целый месяц лечил раненное небрежностью и неумелостью людей дерево. Затирал разные пятна, шпаклевал царапины и вмятины, восстанавливал по памяти узоры изначальной резьбы. Бегал по магазинам, подбирая лак и клей. Потом часами любовался «обновой». Вспоминал давнее, молодое, счастливое.

Разменяв девятый десяток, Викентий Иннокентьевич перестал выходить из дома. Лифтом не пользовался, а топать лестницей на восьмой этаж – подламывались ноги, чугунной тяжестью закладывало грудь. Лифта он не то что боялся, а так – «из принципу». По той же причине ни разу в жизни не проехал в метро. Что его удерживало? Кто знает. В бога верить перестал сразу же после революции, иконы снял, но вот, поди ж ты,– в воздух подниматься и под землю спускаться опасался.

Пока трудился над своим деревом – был здоров, а как приказали закрыть мастерскую – сдавать начал.

Окончательно слег, как стукнуло восемьдесят шесть. В больницу себя везти не позволял. Лежал на кушетке, им же когда-то сделанной, среди выстроившихся в ряд у противоположной стены добротно сработанных красивых вещей.

Когда начались сильные приступы болей в животе, согласился все же на больницу. Я наблюдал его в течение нескольких недель. Он не кричал и даже не стонал, а только глухо ухал, вминаясь головой в подушку. Когда отпускало – мы разговаривали...

После операции я сообщил жене печальный приговор: распространенный рак. Старушка тихо заплакала...

Получив пенсию, она спешила на рынок, купить гранаты и ягоды облепихи: они, мол, «улучшают кровь». Каждый день покупала фрукты. Ходила в дальний рыбный магазин и там, у знакомого продавца выпрашивала свежую рыбу.

А днями подолгу сидела возле мужа, в черном платочке, завязанном под подбородком, и сухими пальцами кормила его. По-моему, они совсем не разговаривали,– понимали друг друга по движениям глаз, пальцев...

Казалось, старик спал, но как-то к вечеру открыл глаза и сказал:

– Ты, мать, того, мебель-то не продавай. Помирать соберешься, накажи, чтобы ее в музей какой свезли... Старинной выработки она... Пусть себе люди смотрют...

На некоторое время умолк, а потом у него задрожали веки, и медленно раскрылись усталые-усталые глаза:

– Ты уж извини, если что не так... Любил тебя...– Он дотянулся до ее руки, стал гладить шершавой ладонью.

– Что ты, Викеша, бог с тобой, ты всегда хороший был... добрый... согласный, – она поправила сбившийся на лоб платок, тихонько освободила руку и, положив поверх его руки, замерла.

– И вот еще што... Позови доктора моего, Борисыча...

...Я застал Викентия Иннокентьевича лежащим со сложенными на груди руками и зажатой в них, как свечкой, расческой. Уйти он захотел аккуратным. Редкие седые волосы были расчесаны на прямой пробор, маленькая бородка – клинышком кверху, обнажая худую шею...

Живут в памяти людей имена великого Паганини и того, кто из «простого» дерева сотворял лучшим скрипачам мира скрипки – Страдивари, мастера. Викентий Иннокентьевич Терентьев из той же когорты: мастер. Скромный человек, одержимый страстью, которой был верен всю жизнь.