Текст книги "Что с нами происходит? Записки современников"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Валентин Распутин,Василий Белов,Василий Песков,Алесь Адамович,Алексей Лосев,Лев Аннинский,Павел Флоренский,Юрий Лощиц,Сергей Субботин,Татьяна Глушкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Прервали Паша[52]52
  Старицкий Павел Егорович (1858―1942) – старший брат Н. Е. Вернадской, инженер-металлург, профессор.


[Закрыть] и Цуриков, и с ними мы пошли по Парижу – на минутку в Лувр и затем на выставку.[53]53
  Выставка при конгрессе.


[Закрыть]

<…>Выставка грандиозная. Я был сегодня часа 2 с половиной и внимательно осмотрел только часть рудного отдела. Много интересного. И Париж полон умственных ресурсов – все-таки славный город и самый крупный, культурный в Европе.

Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)

19 августа 1900 г. Париж

<…>Вот, например, тебе мой день – вчерашний. Утром проводил Пашу и затем отправился на выставку. Было утреннее заседание конгресса – по прикладной геологии, которое меня интересовало, так как должен был быть доклад о положении вопроса об осушении Зюдерзее.<…>

Осушение Зюдерзее интересует меня особенно теперь, после того, как я побывал в Голландии.<…>

Французская жизнь показала мне в этот приезд как-то чрезвычайно ясно свою рабочую, деловую сторону. Интересно новое явление.<…> Новое явление – женщины ученые – жены профессоров – жены Лакруа, Ст. Менье, П. Кюри и т. д., которые принимают деятельное участие в их работах и, вероятно, представляют уголок мира (традиции французского протестанства?), незатронутый романистами.

Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)

8 августа 1902 г. Берлин[54]54
  В 1902 году Вернадский задумал прочитать в Московском университете курс лекций по истории научного мировоззрения. Для этой цели он выехал летом за границу, чтобы поработать в библиотеках Берлина, Копенгагена и Амстердама, где, по его мнению, были лучшие собрания книг по истории науки XV―XVI веков.


[Закрыть]

<…>Работа моя идет хорошо, в том смысле, что план курса совсем выясняется – но я почти ничего не написал – думаю писать главным образом в Дании. Передо мною стоят ясные картины, выясняются общие рамки работы. Первые главы – мысленно – очень обдуманы. Я представляю средние века – как непрерывную эпоху брожения человеческой мысли – но созданные ранее, прочные и мощные формы постоянно подавляли неуклонно и интенсивно идущее стремление человеческой мысли в неизведанное. В этих формах по их характеру – живое исследование и изучение природы – проявление отдельных личностей – могло найти только два пути – сперва в ремесле и технике, где ему оказался простор в цеховых рамках, а затем – в искусстве.

И здесь традиция и формы работы почти не дозволяют видеть проявления свободной и мыслящей человеческой личности, которая в действительности все создала.

Одновременно всюду видно проявление брожения, искания новых, настоящих путей – в истории бесконечных религиозных сект, в постоянном появлении отдельных ученых, шедших отдельно, имена которых нам сохранились единицы на тысячи и т. д. Не было одного – не было неизбежного и необходимого фиксирования достигнутого отдельной личностью, ибо для того, чтобы оно могло оказать влияние на умы людей, необходимо время, необходимо преодоление известной инерции. То, что ими было создано, умирало с ними, быстро и легко уничтожалось враждебными формами жизни и также быстро искажалось в ближайшие годы, наростами сторонней, иногда идущей бесплодным путем, мысли последователей.

Но в середине, во второй половине XV столетия была создана такая фиксирующая сила, сделавшая равными в области мысли силы отдельной личности и враждебной или безразличной к ней среды.

Такая великая фиксирующая сила была создана в открытии книгопечатания. Оно вышло из той же среды, из которой вышли и другие открытия, где в рамках средневековой жизни таилась чуждая ее формам работа научных исследователей – из мастерских, из техники. Кто открыл книгопечатание? Неизвестно. Гуттенберг лишь усовершенствовал то, что в несовершенной форме создалось в мастерских Голландии, – откуда позже появились рудименты и других столь же крупных открытий, как телескопа и микроскопа – а несколько раньше создались элементы современной живописи. С книгопечатания победа мыслящей личности была обеспечена, и мы видим, как быстро, как ясно и сильно идет неуклонное развитие. Ко второй половине XVII столетия все основные элементы современной научной жизни вылились в ясные формы, и процесс их зарождения и составляет цель моего курса. Я думаю, что даже в той спешной и малообработанной форме, какую я придаю ему теперь, он даст много нового. Между прочим, выясняется любопытное влияние Аристотеля на возрождение естествознания – но об этом в конце курса.

Н. Е. Вернадской

Клампенборг, 13 августа 1902 г.

<…>Посылаю поразительный гимн Ригведы в метрическом переводе Дейссена; он, по-видимому, довольно точно отвечает содержанию.

Это произведение неизвестного поэта (и крупнейшего мыслителя?), жившего minimum за 1000 лет до Христа, за много лет раньше Будды, Сократа и всей греческой философии и науки. А как он современен, как глубоко заставляет он даже теперь биться мысль.

Я вижу в нем первый скачок в бесконечное, так как таким великим сомнением отрицается творец всякого рода (богов – обычных – он поставил уже сам после создания мира), и корень бытия переносится в находящееся вне мира (Nichtsein) – в нарождающееся и исчезающее, неуловимое и необъяснимое – влечение сердца, в чувство любви.

Пожалуйста, постарайся перевести!

Г. В. Вернадскому[55]55
  В Самарканде В. И. Вернадский был по дороге в экспедицию по поискам радиоактивных минералов. Гуля – уменьшительное имя сына – Георгия.


[Закрыть]  (Публикуется впервые)

Самарканд, 10 мая 1911 г.

Дорогой мой Гулечка – пишу вечером в Самарканде, так как спутал время и остался здесь дольше, чем думал. Собственно говоря, мы здесь видели все, что хотели, можно было уехать, и мы бы успели, если бы более внимательно отнеслись к распределению времени. Потеряли день – так как выехать отсюда для нас можно только раз в день.

Самарканд удивительно интересен – но для такого профана, как я, который не имел времени углубляться в историю Востока, довольно побыть здесь 1,5 дня. Здесь ты вступаешь в область остатков старины, правда, относительно новой, XV века самое раннее, сравнимых с тем, что дает Ранессанс в Европе. Перед нами на Регистане, главной площади старого Самарканда, открываются чудные произведения древнего зодчества, и Регистан производит впечатление, сравнимое с тем, что дают старые piazza итальянских городов – Флоренции, Венеции, Пизы! И это в глуби Средней Азии, среди народов, казалось, для нас погребенных в полный упадок, народов слабой культуры. Мы привыкли говорить о культурной роли «арабов» – но это не были только передатчики эллинского знания – это были творцы нового. В искусстве к XV веку они достигли поразительной красоты и силы. Я впервые понял силу восточного («мусульманского») искусства здесь, в Самарканде.

Меня интересовало здесь и другое. Года три назад Вяткин открыл здесь остатки обсерватории Улуг-бека, Самаркандского властителя, убитого здесь в первой половине XV столетия. Мы посетили сегодня эти остатки с Вяткиным. Сам Вяткин интересный тип русского самоучки. Сейчас он здесь советник областного правления – научно работает среди повседневной работы. Местный житель – самаркандский казак, сперва учитель, потом чиновник, он достиг огромной эрудиции и знания сам. Исходя из своих знаний местной – персидской, арабской и тюркской истории, он на ее почве занялся историей Самарканда и восстановил историю этого города – города мертвых. Как в раме здесь весь город и окрестные сады стоят на остатках культурных человеческих поселений 3000―4000-летних. То, что он нашел в обсерватории, поразительно, так как сохранились остатки мраморных инструментов, насколько я знаю, совершенно для нас новых. А между тем каталог Улуг-бека[56]56
  Каталог звезд.


[Закрыть] не пропал и имеет научное значение до сих пор: им, например, не раз пользовался Лаплас в своих изысканиях, и некоторыми своими наблюдениями он занимает полезное место до начала новой астрономии.

Среди всего этого тяжело полное и мертвенное разрушение всего сохранившегося. Все разрушается; поддержки нет. Нет сил здесь, интереса к научной работе.<…>

Сейчас здесь Вяткин, по-видимому, напал на любопытные новые, неизвестные явления – остатки христианских городов и христианских надписей до мусульманского времени. Всюду открываются листки прошлого.

Нежно и горячо целую тебя. Очень рад был получить твое письмо.

Любящий тебя отец.

Г. В. Вернадскому (Публикуется впервые)

25 июля 1917 года. Бутова гора[57]57
  Место в поселке Шишаки Полтавской губернии, где у Вернадских была дача.


[Закрыть]

Дорогой мой – получил твое письмо, где ты мне пишешь свое решение идти в армию, о чем ты говорил мне и раньше. Мне хочется написать тебе несколько слов по этому поводу, хотя, мне кажется, ты знаешь мое мнение. Если бы я стал рассуждать об этом решении, то оно мне представилось бы таким, которое не следует делать, так как по условиям жизни, от тебя независящим, твой образ деятельности[58]58
  Г. В. Вернадский в это время был профессором русской истории Пермского университета.


[Закрыть] не требует от тебя такого шага: более того, в виду важности их функций для государства, профессора и определенные группы учителей и ученых идут на военную службу лишь в последней крайности. Я лично считаю это государственное решение справедливым и разумным. Едва ли в какой стране так сейчас чувствуется недостаток учителей и ученых, как у нас в России, в переживаемый момент. Из армии посылают назад учителей – и это правильно. Что же говорить о профессорах и ученых? Помимо своей основной работы, которая должна быть теперь чрезвычайно усилена вглубь и вширь, они должны самым энергичным образом участвовать и в организации тыла. И я не знаю, что сейчас важнее: тыл или фронт.

Таким образом для меня ясно, что логически и с государственной точки зрения я не могу признать это решение нужным и правильным, ибо полагаю, что ты делаешь все, что можно от тебя требовать в работе в тылу и в укреплении этим фронта.

Но я признаю, что нельзя жизнь регулировать только логикой и разумом. Для отдельного человека эти решения могут привести и к неправильным выводам. И я думаю, то чувство, которое должно быть у тебя: ты настаиваешь на том, чтобы люди твоего возраста и твоих сил шли на фронт, на личную опасность – сам не иди туда, так как тебя избавляет от этого государство. Несомненно, это чувство не может не иметь значения для личного решения. И я понимаю, что ты можешь из-за него и чтобы подать пример не расхождения слов и дел, пойти. Я понимаю и могу считать такой шаг правильным.<…> Жизнь часто ставит такие коллизии общей и личной правды, и неправильно их решать только с точки зрения личной.

Вот мой дорогой, горячо любимый. Как мне ни печально твое решение – я не могу по совести возражать ему, и хотя не считаю его нужным, не могу тебя останавливать. Может быть, придется близким тебе среди страшного пережить еще более страшное. Но его переживают кругом тысячи.

Но одно мне не понятно. Отчего надо идти в солдаты, когда сейчас особенно нужны офицеры. Никто не станет об этом спорить и так же ясно, что офицером далеко не так легко быть, как солдатом. Зачем делать такой шаг, делать меньше, а не больше? Мне кажется, было бы правильнее при твоем решении поступить в офицерскую школу, а не идти прямо в строй.

Пишу эти строки не для того, чтобы тебя в чем-нибудь убедить и что-нибудь менять в твоем решении. Я считаю, что решение человек должен принять сам. Так я провел всю свою жизнь и никогда не любил советоваться. Но мне хочется, чтобы ты, выбирая свой путь, знал мое мнение. Крепко тебя обнимаю, мой любимый.

Любящий тебя отец.[59]59
  После этого письма Георгий Владимирович свое решение изменил.


[Закрыть]

Непременному секретарю Академии наук академику С. Ф. Ольденбургу[60]60
  В 1922 году В. И. Вернадский получил приглашение ректора Парижского университета прочитать в Сорбонне курс лекций по новой, созданной Вернадским науке, – геохимии. Попутно с чтением лекций, по приглашению М. Кюри, он начал работу по исследованию минерала кюрита, подаренного М. Кюри владельцами радиевого рудника в Конго. Вернадский увлекся этой работой, так как кюрит был совершенно не изучен, и обнаружил какие-то загадочные его свойства. Кончился срок командировки, а работа над таинственным минералом все больше затягивала. Из Петрограда было получено строгое предписание вернуться на родину. Ставился вопрос об исключении Вернадского из числа академиков. Это письмо и следующее передают этот драматический эпизод.


[Закрыть]

22 августа 1924 г. Париж (Публикуется впервые)

Дорогой Сергей, сегодня я посылаю заказным письмом на имя президента свое заявление в Академию, в котором заявляю, что я не возвращаюсь к 1-му сентября и объясняю, почему я считаю себя вправе это сделать.

Мне хочется тебе высказать более определенно – в чем идея этого. Я не хочу это обнародовать публично. Очень возможно, что я имею дело с новыми химическими элементами, к тому же с очень странными свойствами, расширяющими даже, может быть, таблицу Менделеева. Это одна гипотеза, мною и моей помощницей проверяемая. Другая гипотеза – нахождение изотопов урана – может быть, еще более интересное явление с научной точки зрения. Наконец, третья – мне интересная, но тоже важная – образование урановых – неизвестных почти комплексов.

Для меня очень важно, что я теперь нахожу некоторые из этих явлений не только в минералах Конго, где я их нашел, но и для некоторых урановых тел Португалии и Корнваллиса. Одно из явлений, мною наблюдаемых, описано и объяснено – но мне удалось неопровержимо доказать, что объяснение <…> неверно.

Я чувствую, что коснулся большого, неведомого. Я не знаю, хватит ли моих сил и способностей в нем разобраться, и сколько потребует времени эта работа. Но я чувствую, что я ни с чем не считаясь пойду по этому пути, и ты должен понять, что при этих условиях я не могу подчиниться прошению Академии и приехать тот же час в Петербург.<…>

Мое заявление Академии я хочу, чтобы было доведено в конференции. В благоприятном случае первые результаты моей работы будут к декабрю. Всего лучшего. Наташа и я шлем горячий привет.

Твой Владимир.

Письмо в Российскую Академию наук

22 августа 1924 г.

1-го сентября истекает срок моего возвращения согласно решению конференции от 17 июля 1924 г., своевременно мне сообщенному. Ввиду обстоятельств, изложенных мною в моей записке о продлении моей командировки до октября 1925 года, которая не была согласована с Академией, я не считаю для себя возможным бросить свою научную работу и вернуться в Академию 1 сентября 1924 г. Делаю это скрепя сердце, так как Академия наук всегда была мне дорога, с нею связаны глубокие переживания моей жизни, в ней сосредоточен драгоценный научный материал, мною собранный, который я собирался сам обрабатывать. Я думал, что моя жизнь закончится в среде Академии. Вместе с тем, я вполне сознаю огромное значение для России и ее культуры научной работы русских академиков, идущей в пределах России в необычайно трудных и тяжелых обстоятельствах. Я знаю, как мало сейчас сил в сравнении с производимой работой и как нужен сейчас в России каждый научный, самостоятельно мыслящий работник. Я вполне сознаю, что работаю здесь в несравненно более легких условиях жизни, чем другие академики. Знаю и понимаю, что в очень многих случаях Академия должна чувствовать отсутствие на месте в пределах России научного сотрудника и должна и вправе стремиться заменить его другой равной научной силой, раз он отсутствует дольше, чем это Академия считает допустимым. Сознаю и то, что Академия уже продлила мне для моей научной работы мою первоначальную командировку без всякого с моей стороны ходатайства. Сознавая все это и тем не менее не возвращаясь в указанный мне срок, я полагаю делом моей совести высказать Академии основания, почему я – несмотря на все сказанное – считаю себя вправе это делать и почему думаю, что это мое решение отвечает основам жизни и великим традициям нашей Академии.

Как я писал в своей записке и в частных письмах Президенту, Непременному секретарю Академии и некоторым академикам, причиной моего решения является для меня невозможность бросить начатую и находящуюся в полном ходу научную работу. Я убежден, что я сейчас встретился с указаниями на новые непонятные мне явления, которые кажутся мне очень важными. Я думаю, что счастливый случай, едва ли часто повторяющийся, дал в мое распоряжение материал исключительного научного значения, которое не сознается другими, имевшими и имеющими с ним дело. В то же время этот материал не только очень редок, но и не может быть изучаем в другом месте. Даже если дальнейшее исследование покажет, что я ошибся, или выяснится, что затруднения работы не будут мне по силам – не считаю себя нравственно вправе бросить эту работу, какими бы неприятностями и тягостями это мне ни грозило и каково бы ни было мнение других об этом деле, значение которого пока определяется только убеждением и сознанием моей личности. Я думаю, что встретился с проблемами, искание решения которых определяет всю жизнь ученого. Вся научная работа, по самой сути своей, связана с свободным суждением свободной человеческой личности, и, как мы знаем из истории знания, она творится только потому, что ученый, в своих исканиях идет по избранному им пути, не считая равноценным своему суждению ничьи мнения или оценки. Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить не были в состоянии.

Если это справедливо вообще, то особенно представляется мне это необходимым и неизбежным в современных революционных переходных условиях жизни России. Примат личности и ее свободного, ни с чем не считающегося решения представляется мне необходимым в условиях жизни, где ценность отдельной человеческой жизни не сознается в сколько-нибудь достаточной степени. Я вижу в этом возвышении отдельной личности и в построении деятельности только согласно ее сознанию основное условие возрождения нашей родины.

Поэтому я считаю себя вполне в праве, как ученый и как гражданин, не подчиниться решению Академии, не считающей эту мою работу достаточно важной, чтобы она оправдала мое дальнейшее, противоречащее форме устава, пребывание за границей.

Вместе с тем, я считаю, что, не подчиняясь решению Академии, я нисколько тем не нарушаю ее вековую традицию, как она представляется мне из изучения ее истории. В течение двухсотлетнего своего существования Санкт-петербургская – теперь Российская – Академия наук всегда стремилась во главу всего ставить только интересы научной работы и определять, когда могла, только ее велениями свою организацию и деятельность.

В XVIII веке это ярко высказывали наши великие предшественники Ломоносов и Эйлер; лет семьдесят назад в глубоких, до сих пор живых образах высказал эти идеи Миддендорф, нашедший нужные слова для правильной оценки национального государственного значения Академии на общечеловеческой основе. Ставя впереди всего научную работу, Российская Академия наук, в общем благополучно пережившая в свободных научных исканиях различные – нередко тяжелые – периоды истории Российского государства, тем самым обязывает всякого своего члена считаться в свой научной деятельности только с интересами науки. Ибо он знает, что этим самым, а не подчинением решениям, этому противоречащим и правильность которых может с этой точки зрения оспариваться – академик исполняет основную обязанность, им на себя принятую, когда он вступал в ее среду. И я считаю, что, не подчиняясь постановлению Конференции, я в действительности остаюсь верным этому основному принципу академической деятельности и великим традициям Петербургской, теперь Российской – Академии наук.

<…>

Я не мог не коснуться этих вопросов, так как не хочу, чтобы мое неподчинение постановлению Академии объяснялось какими-либо другими соображениями, столь возможными и столь логически понятными в смутных условиях современной русской действительности. Неся на себе последствия неподчинения постановлению Конференции, мне хочется высказать еще раз привет моим высокоуважаемым и дорогим товарищам. Что бы ни случилось в дальнейшем и как бы ни сложилась моя жизнь – если ей суждено продлиться – Академия всегда найдет во мне верного и преданного ей человека, всегда думающего в своих поступках о ее традициях, следование которым особенно важно в переживаемые нами критические периоды истории.

Академик В. Вернадский.[61]61
  В журнале «Известия Академии наук» за сентябрь 1924 года было опубликовано решение физико-математического отделения Академии наук за 3.IX.1924 г.: «Положено признать, что В. И. Вернадский с 1-го сентября сохраняет только звание академика, вместе с тем, имея в виду большое научное значение работ В. И. Вернадского <…> положено просить Наркомпрос сохранить за Академией право при возвращении В. И. Вернадского в Ленинград включить его вновь в число действительных членов Академии без новых выборов». Это и было осуществлено в 1926 году, когда Вернадский закончил работу и сдал по ней отчет во Французскую Академию наук. К сожалению, владельцы рудника в Конго отказали М. Кюри в ее просьбе предоставить дополнительный материал (образцы кюрита) для окончательного исследования. Однако, время, проведенное в Париже, не пропало даром. В. И. Вернадский написал замечательное и оригинальное исследование «Живое вещество в биосфере», в котором явления развития жизни перевел на язык математики. Эта уникальная работа готовится к печати Академией наук СССР и Институтом математики АН УССР в составе сборника трудов В. И. Вернадского «Математика в научном познании».


[Закрыть]

Н. В. Вернадской-Толль[62]62
  Нина Владимировна Вернадская в 1926 году вышла замуж за молодого археолога Николая Петровича Толля и жила с ним в Праге, где окончила Медицинский институт и работала в психиатрической лечебнице.


[Закрыть] (Публикуется впервые)

29 декабря 1929 г. Ленинград

Мое драгоценное дитя – от тебя нет последнее время писем – последняя твоя карточка от 21.XII. говорит, что Танюся[63]63
  Татьяна Николаевна Толль – дочь Нины Владимировны, которая родилась 9.V.1929 года.


[Закрыть] после первого выхода в мороз немного кашляет и ты даже думаешь, выносить ли ее в мороз – а затем, мы не знаем – как ты решила. Так дорого знать все про это бесценное маленькое существо, медленно вносящее свое в окружающий мир. А у нас только третьего дня стала Нева и еще нет переходов, снега мало и температура ни разу не опускалась ниже – 5 °C; я не запомню такой погоды; и Георгий пишет о морозах, и у вас мороз; а здесь зима только подходит. Конечно, Танюсю надо осторожно с морозом.

Я хочу тебе написать несколько слов в связи с интересным вчерашним докладом И. П. Павлова. Он не доволен докладом: было душно в большом конференц-зале Академии, переполненном народом, и ему приходилось говорить громко – с напряжением – но в общем было интересно. И для меня особенно, так как я ярко чувствовал перелом – максимальное достижение большого натуралиста, подошедшего своим путем к грани. Иван Петрович говорил просто – но заставляя все время следить за большой мыслью. Он говорил о психологии! Он вспоминал, что у него в лаборатории было запрещено употреблять выражения и образы психологии, ее касаться. Сейчас он при своих опытах старается эти психологические достижения подмечать. Он говорил, что он считал необходимым избегать психологических их внедрений, пока не был уверен в том, что в экспериментальном материале своих рефлексов он не получил прочного физиологически установленного механизма.

30. XII. 1929 г. Утро

Утро, около 7 часов – темно – на дворе слякоть, несколько градусов ниже нуля. Вчера не дописал.

Считая, что он установил через свои рефлексы и через слюнный аппарат возможность подойти к явлениям мозга – вступает физиологическим путем в область психологии. Здесь уже не рефлексы, а механизм другого рода. Любопытно, что Павлов поднялся выше бихевиоризма[64]64
  изучение поведения.


[Закрыть] того, который господствует в зоопсихологии и применяется в психологии, которым увлекаются американцы. Он рассказывал свой разговор с Кельном, одним из создателей нового направления в психологии – Gestalttheorie,[65]65
  теория образов.


[Закрыть] говорил, что его (Павлова) Кельн называл гештальтистом, но он считает, что различие между гештальтизмом и ассоциационной психологией лишь в том, что с разных сторон подходят к одному и тому же. Подходя к единому целому, объединяющему разрозненные и независимые рефлексы, им изученные. Этот механизм рефлексов – необходимое проявление другого, более глубокого явления, который изменяет и ход рефлексов. Между прочим, он говорил, что сейчас он очень задумывается над психологией и думает, что к ряду явлений можно подойти, исходя из рефлексов, и допускал их изменения в больном мозгу. Многие случаи могут быть излечимы. Его идея такая, что в больном мозгу не только происходит регуляция рефлексов, но резкое изменение их проявления благодаря торможению, задержка их, и благодаря взаимному влиянию – сочетание.

Из его импровизации (такой была по существу его лекция, к сожалению, не стенографированная), ясно, что он думает, что в некоторых частных случаях нервные и даже психические болезни являются актом самозащиты организма, пошедшей дальше своей цели – защитить клетки центрального мозга от опасных по интенсивности рефлексов…

Удивительно ясный и молодой ум – а ему больше 80 лет! Между прочим, у него прелестная внучка, на него похожая.

Посылаю тебе и повестку. Gestalttheorie заинтересовала меня (очень чуждого по складу работы психологии) еще в 1927 году. Я могу тебе прислать главную работу Кельна – он сперва занимался «языком» обезьян и на основе физических явлений пришел к своим образам. В сущности, это одна из попыток внести в науку элемент целесообразности, охватить не части, а целое в изучаемых на отдельных выхваченных фактах явлениях.

Ну вот, тебе должен быть интересен важный перелом в том течении, к которому прикоснулась твоя духовная жизнь.

Любящий отец и дед.

И. Ю. Крачковскому[66]66
  Академик И. Ю. Крачковский – филолог, арабист – жил в Ленинграде в одном доме с Вернадским. Вместе они работали в Комиссии по истории знаний, были друзьями.


[Закрыть] (Публикуется впервые)

16 мая 1942 г. Боровое[67]67
  После начала 2-й мировой войны, в конце 1941 года, Вернадский, вместе с другими престарелыми академиками, был эвакуирован в курорт Боровое Казахской АССР.


[Закрыть]

Дорогой Игнатий Юлианович,

очень Вас прошу, если возможно, спасти научный архив И. М. Гревса. В этом архиве, помимо его рукописей, находятся некоторые рукописи ему не принадлежащие – мои и другие. Недавно умерла мать воспитанницы Гревсов – 14-летняя девочка осталась совершенно одна. Сегодня получили от нее письмо. Они жили вместе с Гревсами.

Иван Михайлович имел в своем распоряжении материалы для биографии некоторых наших общих друзей.<…> У Ивана Михайловича были и его собственные сочинения, готовые к печати – Тацит[68]68
  Архив И. М. Гревса был спасен. Рукопись работы «Тацит» была опубликована в 1946 году издательством «Наука».


[Закрыть] и другие. Девочку зовут Аллой Левдиковой. Ее адрес на всякий случай – В. О. 26, 21 линия, д. 16, кв. 58. Она, должно быть, совсем растерянная и в страшном горе, потеряв всех близких ей людей – Гревсов и мать.[69]69
  И. М. Гревс умер в 1941 году, в 1942-м умерла его жена. Вернадские выписали Аллу Левдикову в Боровое, где она жила у них некоторое время, пока не нашлась ее тетка, которая ее забрала.


[Закрыть] Мать была учительницей. Если это возможно, мы очень просим Веру Александровну[70]70
  В. А. Крачковская – жена И. Ю. Крачковского.


[Закрыть] выписать ее к себе и переговорить – чем мы можем быть полезны. Сейчас посылаем ей немного денег.

Мы конечно здесь в привилегированном положении. Я неустанно работаю и, несмотря на свои года (самый старый по выборам академик), работаю и надеюсь успеть дать итог книги, которую я с конца 1940 г. пишу.

Сердечный привет Вере Александровне. Ваш В. Вернадский.

Телеграмма В. И. Вернадского на имя Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина.

Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни, ноосферы – основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой.

Академик В. Вернадский.[71]71
  В 1943 году Вернадскому была присуждена Сталинская премия 1 степени – 200 тыс. рублей. Как видно из приведенной телеграммы, 100 тыс. рублей он сразу же передал на оборону страны. Из второй части этой премии стал широкой рукой оказывать помощь всем, кто в ней нуждался. Иногда делал это в завуалированной форме. У геолога П. Л. Драверта, например, он за несколько тысяч купил коллекцию минералов и передал ее в Академию наук. Покупал коллекции («для Академии наук»), картотеки, рукописи. 15 тыс. рублей положил на книжку П. К. Казаковой – своей домработницы, жившей у Вернадских с 1908 года и ставшей под конец равноправным членом семьи. Откликался на любую просьбу о помощи.


[Закрыть]

С. В. Короленко[72]72
  В Боровом В. И. Вернадский получил письмо от дочери В. Г. Короленко с просьбой прислать «в долг» 5 тыс. рублей. В письме написано: «Ведь у нас есть очень много папиных материалов, ценных и как документы, и для публикации. Сейчас публиковать трудно, и невозможно, и нельзя получить за них деньги. Но ведь будет же такое время, когда эта возможность явится. Чтобы все сохранить, сберечь, сделать, как хотел папа, надо и нам дожить, а я сейчас совсем растерялась и подумала, что, может быть, и этот раз Вы меня выручите».


[Закрыть] (Публикуется впервые)

15 апреля 1943 г. Боровое

Дорогая Софья Владимировна!

Конечно, если я получу деньги, но когда, это еще не известно, говорят, это бывает не скоро, а особенно в теперешнее время – конечно, пять тысяч рублей я буду очень рад оставить для Вас. Но я 100 000 рублей передал уже на фонд обороны Сталину.

Как только получу деньги, сейчас же вышлю Вам пять тысяч.

Говорят, что получение их довольно сложная история. Их, конечно, нельзя класть на текущий счет.

Я смотрю на Вас и на Вашу сестру как на самых близких людей, так как Владимир Галактионович не только был моим кровным,[73]73
  В. И. Вернадский и В. Г. Короленко были троюродные братья.


[Закрыть] но и дорогим, и близким по духу.

Странным образом я последнее время очень вдумываюсь в этику и в своей научной работе углубляюсь в представления о религии. Думаю, что мы переживаем сейчас взрыв научного творчества, подходим к ноосфере, к новому состоянию планетной оболочки биосферы, к кризису философскому и религиозному.

Я считаю, исходя из фактов, что творческая научная мысль не переходит на много за 80 лет от рождения. В своей научной работе я все время на границе известного. Поэтому, приближаясь к большой старости, я давно решил перейти к другого рода, если хотите, тоже научной работе; мы с Натальей Егоровной здесь занимались хронологией нашей с ней жизни «Пережитое и передуманное». Теперь я остался один.[74]74
  Наталья Егоровна Вернадская скончалась в Боровом 3 февраля 1943 г.


[Закрыть]

Для меня очень решительно действует факт. Я встречал в своей жизни сотни людей, которые жили в пределах от 80 до 90. Очень многие из них были ученые. Но творческая работа их, то искание, которое для меня дорого, было ослаблено. А от 90 до 100 я встречался только с единицами, может быть, наберется десяток. Тут уж научной работы нет совсем. Поэтому я и остановился на работе над «Пережитым и передуманным». Сейчас это, конечно, сильно ухудшается из-за ухода Натальи Егоровны, но вся эта работа связана с ней.

Всего лучшего. Ваш В. Вернадский.

С. В. Короленко (Публикуется впервые)

Боровое, 17 августа 1943 г.

Дорогая Софья Владимировна!

Только на днях пришли в Щучинское (здешний районный центр) деньги – часть моей Сталинской премии, и я на днях, как только получу их здесь, пришлю Вам пять тысяч, как обещал.

Сюда уже пришел в Боровое мягкий вагон, а сейчас ждем багажного и жесткого из Акмолинска. Выедем между 20 и 24 августа.

Хотел написать Вам о Тусе,[75]75
  В 1942 году В. И. Вернадский устроил в детский санаторий Борового правнучку В. Г. Короленко – Наташу (Тусю), к которой привязался всей душой. С. В. Короленко писала 16.Х.1942 г. Наталье Егоровне: «Мысль, что девочка в таких чудесных условиях, а не в нужде, очень меня поддерживает. Я Вас и Владимира Ивановича чувствую, как самых близких родных, – мы с Натальей Владимировной и девочкой были совсем в трудном, тяжелом положении, и в этот момент Ваша доброта и отзывчивость пришли нам на помощь».


[Закрыть] но сейчас как раз Екатерина Владимировна[76]76
  Ильинская Екатерина Владимировна – сестра жены Георгия Владимировича Вернадского, которую Вернадские взяли с собой в Боровое.


[Закрыть] была там и она напишет Вам подробнее.

Тусик была больна, но сейчас она поправляется. По-видимому, она так же обаятельна, как и ее прадед.

Всего лучшего. Ваш В. Вернадский.

Академику-секретарю АН СССР академику Н. Г. Бруевичу

21 ноября 1944 года

Уважаемый Николай Григорьевич!

К моему большому огорчению, я не могу согласиться с той мотивировкой, на основании которой Вы нашли возможным при моем вторичном обращении к Вам, без переговоров со мной лично, отказать возбудить ходатайство об отозвании из Красной Армии сержанта К. П. Флоренского.[77]77
  Флоренский Кирилл Павлович (1915―1982) – самый молодой и любимейший из учеников В. И. Вернадского. Был на фронте с осени 1941 года. Прошел с гвардейской частью от Сталинграда до Берлина. Сохранилась замечательная переписка Вернадского с Флоренским. В дневнике В. И. Вернадского от 3.XII.1944 г. есть запись: «Вчера по телефону из канцелярии Бруевича сообщили, что Н. Г. просил передать мне, что он посылает вызов Флоренскому».
  Флоренский вернулся в Москву уже после смерти своего учителя. До конца дней он пропагандировал его идеи. При его непосредственном участии публиковались рукописи В. И. Вернадского. К. П. Флоренский – создатель новой науки – сравнительной планетологии, являющейся осуществлением одной из идей В. И. Вернадского.


[Закрыть]

Вы это мотивируете следующим образом: «Война еще не закончена, и ослаблять кадры Красной Армии нельзя».

Это – чисто формальный отказ, не отвечающий существу дела.

Я обращаюсь к Вам, как к ученому и к академику, непременному секретарю Академии наук, указывая на исключительную даровитость молодого ученого экспериментатора.

На протяжении моей более чем 60-летней научной деятельности я встречал только 2―3 человека такого калибра.

Флоренский-сержант – теряется в массе.

Флоренский-ученый – драгоценная единица в нашей стране для ближайшего будущего.

Я, как ученый, не могу с Вами согласиться, и прежде, чем обратиться к Президенту или к Президиуму, я еще раз хочу повидаться с Вами лично. Я считаю это своей обязанностью не только ученого, но и гражданина нашей страны.

В ближайшем будущем нам чрезвычайно нужна даровитая молодежь, особенно экспериментаторы.

С совершенным уважением<…>

Г. В. Вернадскому (Публикуется впервые)

11. XII 1943 г. Москва

Дорогой мой Георгий,

давно не писал тебе, но все время мыслью и сердцем я с вами. Из последних писем твоих и Ниночки вижу, что вы думаете, что я к вам приеду скоро. Но в моем возрасте и при начатой и далеко не конченной работе моей жизни это, очевидно, сделать невозможно.

Работаю я неуклонно, но, конечно, силы мои не те, какие были. Хочется кончить работу жизни,[78]78
  Книга «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения», которую Вернадский называл «главной книгой своей жизни». Она опубликована лишь в 1963 году издательством «Наука».


[Закрыть] пока есть силы работать. Работаю при большой помощи Ани.[79]79
  Шаховская Анна Дмитриевна – секретарь В. И. Вернадского, дочь Д. И. Шаховского – друга по университету и по кружку «Братство».


[Закрыть] И как ни хочется повидать вас всех перед уходом из жизни, – мне хочется успеть сделать то, что я могу сделать.

В печати две мои работы, небольшие,[80]80
  Несколько слов о ноосфере // Успехи современной биологии. 1944. Т. 18. С. 113―120.
  Гете как натуралист (Мысли и замечания) // Бюллетень Моск. общества испытателей природы. Нов. серия. 1946. Т. 51. С. 5―52.


[Закрыть] но которым я придаю известное значение. В сущности, даже удивительно, как это я могу делать, прожив свою 80-летнюю годовщину. Но конечно, силы мои не те.

Любящий отец и дед.[81]81
  Это последнее письмо В. И. Вернадского к сыну. Владимир Иванович скончался 6 января 1945 года и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.


[Закрыть]

Публикацию писем В. И. Вернадского и комментарии к ним подготовила В. Неаполитанская