Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

– Вы, наверное, однокашники Ни Биня? – после короткой паузы спросил он.

Мы повернулись к нему, но молчали.

– Мы из одной бригады, – выступил вперед Дылда. – А это Ван Ишэн.

– А, так ты и есть Ван Ишэн? Ни Бинь частенько тебя вспоминает. Ну как, прошел на последний тур?

– Его задержали кое-какие дела, – Ни Бинь опередил Вана с ответом, – и он не был зарегистрирован в уезде. Нельзя ли ему сейчас включиться в соревнования? Как по-вашему?

Секретарь забарабанил пухлой рукой по креслу, потер переносицу:

– Эге, так вот в чем дело! Плохо, что вы не получили разрешения в уезде. Слышал, что вы талантливы, но если без разрешения выйдете в финал, могут быть неприятности. Верно?

– Я и не собираюсь участвовать, – понурившись, сказал Ван, – хочу только посмотреть.

– Это можно. Пожалуйста. Ни Бинь, принеси из соседней комнаты программу соревнований, посмотрим, когда будет шахматный турнир!

– Соревнования продлятся три дня, – сказал Ни Бинь, подавая программу, которую секретарь не глядя положил на столик.

– Да, в них участвует несколько уездов, – заметил он. – Ну что? Есть еще вопросы?

Мы поднялись, сказав, что нам пора. Пожав руку стоявшему рядом с ним парню и пригласив Ни Биня зайти вечерком, секретарь вышел.

На улице, вздохнув с облегчением, мы пошли бродить по городу, шутя и болтая о своих делах. Денег у нас почти не осталось, поэтому Ван Ишэн предложил выехать из гостиницы и поискать ночлег. Ни Бинь смущенно пробормотал, что мог бы пожить у секретаря. Ван повел нас в Дом культуры к художнику, с которым он, бывая в райцентре, давно свел знакомство. Еще издали по беспорядочным звукам пения и музыкальных инструментов мы догадались, что идет репетиция агитотряда. Нам навстречу выпорхнули три красотки в голубых трико с немыслимо высокой грудью. Танцующей походкой, не повернув головы и не удостоив нас взглядом, они прошли так близко, что мы шарахнулись в сторону.

– Это районные «звезды», – тихо пояснил Ни Бинь. – Нам здорово повезло, что мы их здесь встретили.

Мы обернулись и проводили «звезд» взглядом.

Художник жил в развалюхе, по двору разгуливали куры и утки, а сквозь мусор, наваленный у стены, пробивалась трава. Ван раздвинул сушившееся на солнце тряпье, которым была занавешена дверь, и позвал художника.

– А, это ты! Проходите, – пригласил он всех.

Мы гуськом протиснулись в крохотную комнатушку, где стояла деревянная кровать и в беспорядке были разбросаны книги, журналы, краски, бумага, кисти. На стенах висели картины. Тесно прижавшись друг к другу, не смея шелохнуться, мы устроились на кровати, которую хозяин освободил для нас.

– Рассказывайте, приехали на игры? – спросил он, наливая в пиалы и кружки кипяток из термоса.

Ван поведал свою невеселую историю.

– Что ж поделаешь! – вздохнул художник. – Надеюсь, вы у нас немного побудете?

– Собственно, из-за этого мы и пришли к вам. Нельзя ли подыскать ночлег мне и моим друзьям?

– Если б ты был один… – Художник задумался. – А такая орава… впрочем, погоди. Помнишь сцену в большом зале Дома культуры? Сегодня после концерта для участников игр я мог бы, пожалуй, разместить вас там на ночь. Заодно представление посмотрите, если захотите. Я знаком с электротехником, договорюсь, и все будет в порядке. Грязновато там, правда. Ну как?

Мы загалдели, что ничего лучше и не придумаешь. Дылда успокоился и, попрощавшись, стал пробираться к выходу.

– Высокий парень! Небось баскетболист, – сказал художник.

Мы со смехом рассказали про его «успехи» в баскетболе.

– Пошли купаться на реку, – сказал художник, заметив, какие у нас немытые рожи.

С шумом натыкаясь на вещи, мы стали выходить из дому.

Река, неширокая, но быстротечная с небольшими затонами на берегу, протекала далеко от города, и мы долго шли, пока наконец добрались до нее. Кругом не было ни души, мы скинули одежду и плюхнулись в воду, стали бултыхаться и мыться, извели целый кусок мыла. Потом замочили белье, побили его о камни и, отжав, разложили сушиться на скалах.

Художник, тем временем устроившись в сторонке, делал зарисовки в альбоме. Взглянув из-за его спины на наброски наших обнаженных тел, я так и ахнул от удивления. Только теперь я заметил, какие крепкие стали у нас мускулы от ежедневной работы в горах.

Мы окружили художника, сверкая белыми ягодицами.

– Мускулатура у людей физического труда очень отчетливо обозначена. И хотя пропорции разных частей тела несоразмерны, именно это и характерно для человеческого тела в его изменениях. В училище мы в основном рисовали натурщиц и натурщиков со стандартными фигурами. И чем больше я их рисовал, тем безжизненнее они мне казались, потому что я не ощущал в них динамики мышц. Сегодня мне представился поистине редкий случай.

Кто-то сказал, что неуказанное место портит рисунок, и художник, ко всеобщему веселью, залепил его жирной кляксой.

День клонился к вечеру, солнце висело между горами, позолотив поверхность реки и окрасив в огнедышащий красный цвет прибрежные скалы. Далеко вокруг разносились пронзительные крики птиц над водой. С противоположного берега, удаляясь, все глуше звучала протяжная песня. Мы притихли, каждый думал о своем…

Уже стемнело, когда мы вернулись в город и с черного хода прошли в Дом культуры. Стараясь не шуметь, мы, как велел художник, перекинувшийся с кем-то парой слов, пристроились за кулисами. Занавес долго не давали, концерт задерживали, ждали секретаря райкома. Артисты в костюмах и гриме прохаживались за кулисами, разминались, перебрасывались шуточками. Вдруг в зале началось оживление, я отодвинул занавес и увидел знакомого толстяка, который не торопясь прошествовал по залу и сел впереди. Вокруг него было много пустых мест, а за ним – темный, до отказа набитый зрительный зал.

Концерт начался бойкими выступлениями артистов, поднявших тучи пыли. Взволнованные, с влажными горящими глазами, они, однако, тут же преображались, стоило им очутиться за кулисами, где они зубоскалили, вспоминая, как кто опростоволосился на сцене. Концерт целиком захватил Ван Ишэна, лицо его то вспыхивало, то мрачнело, открыв рот, он жадно ловил каждое слово. Куда подевалось его самообладание, с которым он играл в шахматы! После концерта он так долго и громко аплодировал, что пришлось остановить его, взяв за руку. Секретаря в зале уже не было, но передние ряды по-прежнему пустовали.

В кромешной тьме мы дошли до дома художника, где нас ждал Дылда.

– Ван Ишэн, – сказал художник, выходя нам навстречу, – тебе разрешили участвовать в турнире.

– Да ну! – обрадовался Ван.

Тут Дылда рассказал все в подробностях. Оказывается, вечером, когда они с секретарем разговорились о домашних делах, тот возьми да спроси, уцелели ли во время кампаний картины и свитки с каллиграфией, которые он прежде видел в их доме. Дылда ответил, что кое-что уцелело. Секретарь тут же завел речь о том, что вопрос о переводе Ни Биня в другое место может быть легко решен, стоит ему лишь распорядиться подыскать место в районном отделе культуры и образования. Он попросил Ни Биня написать об этом родным. Потом опять перевел разговор на каллиграфию, живопись и антиквариат, заметив, что теперь мало истинных ценителей этих вещей, но что сам он знает в них толк. Дылда тут же пообещал ему написать письмо и попросить родных прислать один-два свитка в благодарность за хлопоты. Он рассказал ему также об эбеновых шахматах минской эпохи, прибавив, что, если секретарь хочет, он принесет их в следующий раз. Тот пришел в восторг, не замедлив сказать, что замолвит словечко за Ван Ишэна, в конце концов, на районных соревнованиях можно сделать и поблажку, ведь когда речь идет о таланте, не грех и порадеть за своего человека. Он тут же все уладил по телефону. Завтра же Ван будет включен в список.

Мы не могли нарадоваться и хвалили Дылду за то, что он знает все ходы и выходы. Только Ван промолчал. После ухода Дылды художник, отыскав электрика, отвел нас в Дом культуры. Ночью холодно, сказал электрик, укройтесь занавесом. Мы без долгих разговоров вскарабкались наверх, сняли занавес и постелили на сцене. Кто-то вышел на авансцену и, подражая голосу конферансье, объявил в пустой зал:

– Следующим номером нашей программы мы будем дрыхнуть!

Похихикав и повозившись с занавесом, все наконец утихомирились, только Ван Ишэн никак не мог заснуть.

– Спи, завтра у тебя соревнование! – сказал я.

– Я не буду играть, – отозвался он в темноте, – противно. Ни Бинь хоть и сделал это от чистого сердца, но я все равно не буду.

– Да плюнь ты на все! Подумаешь, невидаль, шахматы! Главное – ты будешь играть, Дылда переберется в город…

– Да ведь шахматы-то отцовские! – в сердцах воскликнул он. – В них не ценность важна, а память. Шахматные фигуры, простые пластмассовые кружки – подарок матери – мне дороже жизни, и слов ее перед смертью я тоже никогда не забуду. Как же может Ни Бинь расстаться с отцовскими шахматами?

– Они богатые, ты за них не волнуйся, что им эти шахматы! Узнают, что сынку полегче, и забудут про них.

– Все равно не буду играть, – твердил Ван. – Выходит, что в этой сделке я грею руки за чужой счет. Нет уж, шахматы – выиграл я или проиграл – мое личное дело, не хочу, чтобы меня попрекали.

Кто-то из ребят не спал, слышал наш разговор и подал голос:

– Вот придурок!

IV

На следующее утро мы встали чумазые, в пыли и грязи, быстро ополоснулись и пошли звать художника завтракать с нами.

Тут как раз подоспел сияющий Дылда.

– Я не буду играть, – заявил Ван.

– Здорово придумал, почему? – опешил тот.

Я объяснил.

– Секретарь – человек образованный и очень увлекается стариной. Шахматы, конечно, фамильная реликвия, – вздохнул Дылда, – но я, братцы, не выдержу такой жизни. Мне бы устроиться на чистую работу, а не копаться с утра до вечера в грязи. Вот шахматы и пригодились, чтоб подмазать где надо. Родителям сейчас тоже не сладко, и они, я уверен, меня не упрекнут.

– Нет больше идеалов, одни только цели, а для их достижения все средства хороши, – сложив руки на груди и воздев глаза к небу, произнес художник. – Ни Бинь, твое желание вполне естественно. Последние два года и я не раз шел на сделку с собственной совестью, уж очень много развелось свинства. К счастью, у меня есть моя живопись. «Что в силах рассеять тоску, кроме…»

Ван изумленно посмотрел на художника.

– Спасибо, Ни Бинь, – обратился он к Дылде. – Как только появятся победители финального турнира, я договорюсь с ними о поединке. Но участвовать в соревнованиях не буду.

– Так вот, – сразу оживился Дылда, – я попрошу секретаря организовать товарищескую встречу. Выиграешь, станешь чемпионом, проиграешь – тоже не беда!

– Твой секретарь тут ни при чем, – возразил Ван, – я сам поговорю с победителями и, если они согласятся, дам сеанс одновременной игры с тремя призерами.

Вана не переубедишь. Упрямый. И мы отправились на соревнования. Там царило веселое оживление. Ван Ишэн протиснулся к залу, где шел матч, и, не заходя внутрь, прямо с улицы следил за табло, на котором воспроизводились шахматные партии. На третий день победителям вручили призы и устроили концерт в их честь, но сквозь крик и гам мы даже не расслышали, кого чем наградили.

Дылда велел нам подождать и вскоре появился с какими-то парнями, одетыми во френчи, представив их как второго и третьего призеров шахматных игр.

– Это Ван Ишэн, – сказал он. – Он здорово играет в шахматы и хочет сразиться с такими мастерами, как вы. Прекрасный случай для всех вас поучиться друг у друга.

– А почему вы не участвовали в состязаниях? – спросил один из парней. – Мы здесь давно, нам пора возвращаться.

– Я вас не задержу, – ответил Ван. – Сыграю сразу на двух досках.

– Вслепую? – переглянувшись, спросили они.

Ван кивнул.

Они тут же пошли на попятную:

– Простите, нам не приходилось играть вслепую.

– Неважно, играйте, глядя на доску. Пошли, пристроимся где-нибудь.

Неизвестно каким образом, но все сразу узнали, что появился парень с фермы, которых хочет играть с двумя победителями шахматного матча – вторым и третьим призерами. Новость передавалась от одного к другому, и вскоре набежало человек сто, каждый норовил пробиться поближе к Вану, и мы встали стеной, чтобы его загородить.

– Пошли отсюда. Здесь слишком много народу, – опустив голову, повторял Ван.

Тут к нам протиснулся какой-то человек.

– Это ты собираешься играть? – обратился он к Вану. – Меня послал за тобой мой дядя – чемпион этого матча.

– Нет, – с расстановкой ответил Ван, – если он хочет играть, пусть сам придет. Я одновременно буду играть на трех досках.

Эти слова вызвали настоящую сенсацию, и толпа кинулась к залу. Любопытные все подходили и подходили, расспрашивая, не случилось ли чего, не затевают ли городские драку.

Мы прошли всего полпути, а народу собралась тьма. Выбегали из лавок продавцы, из автобусов, попавших в пробку, высовывались обеспокоенные пассажиры. Улица бурлила, шумела, и только какой-то блаженный стоял как ни в чем не бывало, горланя песню, пока кто-то не пожалел его и не отвел в сторону, где, прислонившись к стене, он продолжал орать. В подворотнях заливались лаем собаки, будто травили волка на охоте.

Наконец мы дошли до места состязаний. Лозунги и плакаты уже успели убрать. К нам вышел администратор, который при виде такого столпотворения побледнел как мел. Бросая косые взгляды на толпу, он долго не мог взять в толк, чего требует от него Дылда, потом торопливо открыл дверь, приговаривая «можно», «можно». Мы встали у двери, чтобы задержать ринувшихся в зал, и пропустили только Дылду с Ван Ишэном и двух игроков.

В это время от толпы отделился мужчина.

– Если мастер готов играть одновременно с тремя противниками, то еще один ничего не изменит. Я тоже хотел бы участвовать в матче.

Все обомлели, только его недоставало! За ним потянулись и другие. Не зная, что делать, я в растерянности пошел к Вану.

– Здорово, чертовски здорово. Никогда не видел ничего подобного. Один против девяти, одновременно! – затараторил Дылда. – Бой на измор! Я подробно напишу отцу обо всех партиях.

Как раз в этот момент двое игроков поднялись со своих мест, низко поклонились Ван Ишэну, признав его превосходство, и вышли, пожав ему руку.

Ван сидел в той же позе, сжав руки на коленях и устремив вдаль невидящий взгляд. Кто-то накинул ему на плечи широкую размахайку, заляпанную грязью. Глядя на него, я впервые понял, что шахматы – это спорт, да еще какой, марафон, двойной марафон! Помню, в школе, во время бега на длинные дистанции, я после первых пятисот метров чувствовал себя вконец измочаленным, но, пройдя мертвую точку, начинал бежать как бы автоматически, вроде самолета на автопилоте или планериста, который, набрав высоту, спокойно опускается вниз. Но здесь другое – с начала до конца надо работать головой, тараня и загоняя противника в угол, ни на секунду не расслабляясь. Мне стало страшно, выдержит ли он: последние дни было туго с деньгами, ели мы кое-как да и спать ложились когда придется. Если бы знать, что Вана ждет такое испытание… Мне хотелось крикнуть: держись! В горах, бывало, вдвоем взвалив на плечи бревно, мы тащили его по бездорожью, ухабам, тащили, стиснув зубы, из последних сил, знали, что, не удержишь – так и самого трахнет, и напарника тоже. Но сейчас Вану предстоит одному одолеть эту ухабистую дорогу, мы ему не помощники. Я принес кружку воды и тихо поставил перед ним. Он встрепенулся, метнул на меня острый взгляд, не сразу узнав, потом улыбнулся. Но не успел он сделать и глотка, как объявили ход. Не выпуская кружку из рук и не расплескав воды, он объявил ответный ход и медленно поднес кружку к губам. Опять объявили ход, подумав, он назвал свой и только после этого залпом выпил всю воду, даже слезы выступили на глазах. Изо рта по грязному подбородку и шее текли светлые струйки, во взгляде, устремленном на меня, были и блаженство, и боль, каких не выразить словами. Я снова протянул ему полную кружку, но он жестом показал, что не надо, и снова погрузился в свой мир.

Уже совсем стемнело, когда я вышел из зала. Факелы из сосновых веток в руках крестьян-горцев и ручные фонарики ярко освещали толпу. Народ все прибывал, видно, закончился рабочий день в районных учреждениях. Собаки, свернувшись, лежали тут же, глядя с недоумением и тоской на табло, словно и их тревожил исход матча. Ребята из нашей бригады в плотном кольце болельщиков едва успевали отвечать на вопросы; у всех на устах было «Ван Ишэн», «шахматный Фанат», «учащийся», «даосская школа шахмат». Усмехнувшись про себя, я хотел было протиснуться в толпу и рассказать все как есть, но не хотелось связываться. Я ног под собой не чуял от радости: на стене оставалось всего три табло. Вдруг толпа загудела, обернулся, смотрю – уже одно табло с именем чемпиона. Фигур на доске было мало; черные, которыми играл Ван Ишэн, прорвав фронт, пробились на сторону противника, оставив короля под охраной офицера в тылу. Король, казалось, ведет беседу с приближенным в ожидании гонца с победной реляцией… Воображение подсказывало и другую картину: вот накрывают стол для парадного банкета, зажигают свечи в высоких канделябрах, настраивают музыкальные инструменты, еще минута – и, пав ниц, гонец возвестит победу, и грянет триумфальная музыка. В животе у меня вдруг заурчало от голода, коленки задрожали, и я поспешил сесть. Наблюдая за последними минутами матча, я холодел при мысли, что еще может случиться непредвиденное.

Между тем красные фигуры безмолвствовали, и толпа с растущим возмущением нетерпеливо высматривала велосипедистов. Вдруг все вокруг разом заговорили и расступились, пропуская плешивого старика, поддерживаемого с обеих сторон. Шел он медленно, губы беззвучно шевелились, он напряженно, не отрываясь смотрел на доски. Это и был чемпион нынешних соревнований, представитель старейшего рода в этих горных местах. Он спустился с гор, чтобы принять участие в турнире, и нежданно-негаданно стал победителем. Говорили, что, оценивая итоги матча, он сетовал на упадок шахматной техники. Изучив окончания всех партий, старик оправил на себе одежду, сбил грязь с ног и с поднятой головой, опираясь на провожатых, вошел в зал. Болельщики кинулись следом, я тоже пробился к двери. Старик остановился у входа.

Посреди пустого зала, сложив руки на коленях, с остекленевшими глазами, ничего не видя и не слыша, бесстрастный, словно брусок металла, сидел Ван Ишэн. Тусклая лампочка над головой освещала глубоко запавшие бездонные глаза, которые, казалось, вглядывались в бесчисленные миры за пределами вселенной. В его голове с копной растрепанных волос сконцентрировалась вся его жизненная энергия; аура окружала ее и, постепенно распространяясь, опалила нас.

Никто не проронил ни слова. Тщедушный паренек, неподвижно сидевший на стуле, никак не вязался с тем образом, который возник в воображении каждого во время долгого ожидания и разговоров на улице. Кто-то разочарованно вздохнул.

Старик закашлялся, его кашель эхом пронесся по залу и вывел Ван Ишэна из забытья. Он слегка приподнялся, но с места не двинулся. Тогда, оттолкнув всех, старик сделал шаг вперед.

– Юноша, – приложив руки к груди, звучным голосом заговорил он, – я стар и не в силах был прийти сюда, пришлось передавать ходы через других. Вы совсем еще молоды, но в совершенстве овладели шахматным искусством, соединив секреты мастерства чаньской и даосской школ. У вас прекрасная стратегия и тонкий расчет. Вы демонстрируете силу и подавляете противника, посылаете драконов усмирять воды. Вы, подобно великим полководцам всех времен, сочетаете в себе силу двух природных начал. Я счастлив, что на склоне лет встретил вас. Теперь я спокоен, китайские шахматы не придут в упадок. Мне бы хотелось, несмотря на разницу лет, завести с вами дружбу. Сегодняшняя партия доставила мне истинное наслаждение. Смею ли просить вас о ничьей, дабы мне, старику, сохранить лицо?

Ван Ишэн снова попытался встать, но не смог, не держали ноги. Мы с Дылдой подскочили к нему, пытаясь его приподнять, он стал легким как пушинка. Я шепнул Дылде, чтобы он усадил Вана на место и сделал ему массаж. Нас окружили. Старик качал головой, сокрушенно вздыхая. Дылда принялся массировать Вану лицо, шею, все тело своими большими сильными руками. Через некоторое время мышцы расслабились, Ван, опираясь на нас, приподнялся, открыл рот, долго не мог ничего сказать и наконец выдохнул:

– Пусть будет ничья.

Старик был вконец расстроен.

– Может быть, вы останетесь у меня, – взволнованно произнес он. – Отдохнете несколько дней, потолкуем о шахматах.

– Нет, – ответил Ван, – я с друзьями. Мы вместе пришли и вместе уйдем. Нас ждут в Доме культуры.

Тут подал голос художник:

– Идем, идем ко мне, я приготовил кое-что на ужин. Такое событие надо отметить!

Мы вышли в сопровождении толпы, освещенные со всех сторон факелами. Короля шахмат с любопытством разглядывали и, печально качая головами, со вздохом отходили. Свет факелов неотступно следовал за нами, пока мы медленно шли с Ван Ишэном, вызвав у меня в памяти увиденный когда-то в детстве «Ночной дозор» Рембрандта. Миновав Дом культуры, мы прошли к художнику. В окна его дома заглядывали люди, которых тщетно уговаривали разойтись. Но постепенно толпа все же рассосалась. Ван все еще был в оцепенении. Я вдруг вспомнил о зажатой в левой руке шахматной фигурке и протянул ее Вану. Он некоторое время смотрел на нее с недоумением, потом всхлипнул и отхаркался вязкой мокротой.

– Ma, – заливаясь слезами, говорил он, – твой сын… ма…

Мы тоже зашмыгали носами, принесли ему воды, стараясь, как могли, утешить. Выплакавшись и немного придя в себя, Ван поужинал с нами.

Художник напился и заснул. Ночевали мы опять в зале на сцене, на сей раз и Дылда был с нами.

Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи. Ван Ишэн забылся тяжелым сном. А у меня в ушах не смолкал шум голосов, перед глазами в свете факелов мелькали суровые лица горцев. Они шли с вязанками дров на плечах и громко пели. Да, только простым людям доступны такие радости, подумал я. У меня отняли семью, отняли все права, дали в руки мотыгу, но именно здесь я встретил настоящего человека, узнал высшее счастье. Во все времена человеку нужна была пища и одежда, с тех самых пор как он существует. Но не только этим жив человек. Сломленный усталостью, я завернулся в занавес и крепко уснул.