Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Не только ради оленей отважился он на такой поступок. Как стремится заваленный камнями родник прорваться наружу, так искал Гуцзесе выход своему гневу, потому и решил помериться силами с медведицей.

Дойдя до холмика, где были закопаны останки оленя, он вытащил нож, провел по клинку: «Хорош!» И, тяжело ступая, двинулся дальше, держа нож наготове.

Вокруг было тихо. Медведица, видимо, спряталась. Это придало охотнику смелости, и он с гордостью подумал: «Зверь боится человека». Он громко кашлянул, и медведица появилась, видно дремала, а охотник ее разбудил.

Бежала она, смешно вытянув лапы и словно верблюд выгибая спину, ломая на ходу ветки и грозно рыча. Охотник не сводил с нее глаз. Вот она уже совсем рядом, так близко, что видны безжалостные, налитые кровью глаза.

– Спокойствие и выдержка, – произнес он вслух. – Сейчас медведица остановится.

И она действительно остановилась. Оглядела охотника – уж не дерево ли это? Повела своим маленьким блестящим носом, принюхалась и почуяла человека. С оглушительным ревом медведица встала на задние лапы, вытянула передние и, покачиваясь, неуклюже двинулась вперед.

Она едва не коснулась его лица. Может быть, среди ей подобных она казалась красивой, даже стройной, но у охотника вызывала отвращение, стоя перед ним черной стеной, наводящей ужас.

«Не упусти момент, смелее!» – приказал он себе.

– Хэй! – крикнул охотник и с такой силой всадил нож медведице в грудь, что он прошел до самой печенки. Медведица хлопнула лапой, отползла на несколько метров и повалилась под деревом.

Охотник тоже упал, но тотчас вскочил и приготовился к защите. Однако медведица лежала неподвижно, и он перевел дух. Он как-то весь обмяк, руки горели и ныли, незажившая рана кровоточила. Медведица ударила его лапой как раз по больному месту. Пришлось разорвать рубашку и перевязать рану. В полном изнеможении он прислонился к дереву, голова кружилась, словно он выпил лишнего.

Когда он немного пришел в себя, тени стали длиннее. «Пора. Медведица наверняка испустила дух. А ведь здорово, что я без ружья с ней справился».

Везде, даже на ветках, были следы крови.

Медведица лежала ничком у дерева, вонзив в землю когти. Жалко было на нее смотреть. Медведица не дышала. Нож прошел через грудь в позвоночник, разорвал печень. Охотнику даже не верилось, что такая в нем сила!

Медвежат нигде не было – убежали, почуяв опасность. Вряд ли кто-нибудь из охотников, даже самых опытных, самых смелых, решился бы на такое. Со стороны его поступок мог показаться безумным, но ведь это прекрасно – идти на медведицу без ружья, красиво!

Раненая рука нестерпимо болела, и он с трудом содрал шкуру и разделал тушу. На это ушло столько же сил, сколько на поединок со зверем. Шкуру и мясо он развесил на дереве, мясо прикрыл ветками, чтобы не сожрало воронье.

Теперь можно было передохнуть. Оленям больше не грозила опасность. Эта мысль наполнила его душу радостью и гордостью. Он развел огонь и принялся жарить медвежатину, в воздухе вкусно запахло жареным мясом.

Вдруг до него донесся какой-то шум. Он прислушался. Кто-то приближался к нему, какие-то люди. Они были уже совсем близко. Слышались их голоса. Судя по разговору, люди эти не часто бывали в горах. О! Да они вооружены! Он слышал, как ударялись о стволы винтовки. Давно не слышал он этих звуков и сразу все понял.

Он не испугался, даже не шевельнулся. Стоит ли прятаться?! Он выполнил свой долг, олени хоть несколько дней поживут спокойно, он повидался с теми, кто ему дорог. А теперь ему все равно!

В это время появились двое, они озирались по сторонам, сразу было видно, что ищут кого-то.

Впереди – толстый, по имени Чжан Сишэн, охотник запомнил его на всю жизнь. Он тяжело дышал, даже издали было слышно, и своим нелепым видом напоминал охотнику только что убитую им медведицу.

Второго, худого и крепкого, охотник не знал.

Гуцзесе взял кусок медвежатины, разрезал и молча принялся есть.

– Сто восьмой! – крикнул Чжан Сишэн, уставившись на охотника.

Но Гуцзесе, словно не слышал, отрезал еще кусок, отправил в рот и стал не спеша жевать.

– Это… он? – спросил худощавый.

– Он! Я же сказал, что никуда он не убежит. Ты… его знаешь?

– Он – отличник труда по защите леса, Гуцзесе, верно? Как же ваша «диктатура масс»?..

– Ты хотел что-то сказать, Ван У?

– Однажды мы тушили пожар в горах, нас было человек сто, и заблудились. А он, совсем больной, помог нам выбраться, – тихо ответил Ван У.

Его лицо показалось Гуцзесе знакомым. Может быть, они и в самом деле встречались. С кем только не встречался Гуцзесе, когда был проводником пожарников! Разве всех припомнишь?

– Ты, мать твою так, не делай из него героя, и будь осторожен, он понимает по-китайски. Твоя задача – его доставить. Поменьше болтай, лучше будет. – В голосе Чжан Сишэна звучало раздражение. – Да опусти ты свое злодейское оружие! – заорал Чжан Сишэн, глядя на нож в руках охотника.

– Не бойся, я просто ем мясо. Может, отведаешь? – с насмешкой произнес Гуцзесе. Видя, что толстого может с перепугу хватить кондрашка, охотник положил нож на землю.

– Пошли, следуй, пожалуйста, за нами. – На слове «пожалуйста» Чжан сделал ударение. Он хотел поднять с земли нож, но вдруг увидел медвежью шкуру и испуганно отпрянул.

– Это шкура мертвого медведя, – не скрывая иронии, пояснил Ван У.

– Убил медведя? А ружье твое где? – оправившись от испуга, допытывался Чжан Сишэн.

– Так ведь вы их когда еще конфисковали!

– Тут что-то не так! Не мог же ты голыми руками уложить медведя.

– Нож! У меня был охотничий нож! Его вы тоже конфискуете?

– Не болтай чепухи!

– Напрасно кричите! Он правду говорит, – заметил Ван У.

– Ну-ка, ты, мать твою так, слишком много себе позволяешь!

Он надел на Гуцзесе наручники.

Ван У дернул Чжана за рукав и поморщился:

– Зачем это?

– Не лезь, куда не просят, меньшевик несчастный! Не суй нос в чужие дела!

– Эй, сними-ка эту штуку! – зло произнес Гуцзесе, обращаясь к Чжану.

– Какую штуку? Наручники? Сбежать хочешь?

Гуцзесе плюнул с досады.

– Ты не дома – в лесу. Видишь огонь? Загасить надо! Даже этого не понимаешь! – Охотник перешел на крик.

Когда сняли наручники, Гуцзесе пошел к речке, принес воды, загасил костер. Чжан Сишэн ходил за ним по пятам. Он снова надел на охотника наручники, вывел его на дорогу и с видом победителя пропустил вперед. Ван У был мрачнее тучи.

– Эй, хотел сбежать, да не вышло, – злорадствовал Чжан Сишэн.

– Сбежать? – покосился на него охотник. – И не собирался. Просто пошел повидаться с родными.

– Повидаться с родными? Хорошо придумал!

Когда перешли гору и очутились у развилки, Гуцзесе остановился.

– Чего стал? – крикнул Чжан.

– Пойду к своим, попрощаюсь.

– Нельзя!

– А я пойду!

– Нельзя!

– Пусть сходит простится, – вступился Ван У за Гуцзесе.

– Ах ты тип!.. – вскинулся Чжан и грязно выругался. – Поменьше бы играл в гуманизм. Ведь в марксизме ты ни бум-бум. А разглагольствуешь! С каких позиций?

– С каких же? Скажи! – рассердился Ван У.

– Ты и он…

– А что плохого он сделал?

– Дурак ты безмозглый. Классовой борьбы не понимаешь! Ведь этот охотник, можно сказать, живая карта данного пограничного района, знает несколько языков и подозревается в шпионаже. Говоря по правде, все они тут на сторону глядят. Так-то вот! Есть классовая борьба, есть борьба национальная. Нашел бы себе учителя, поклонился, пусть поучил бы тебя годика три… А то придумали «мирное сосуществование»! Ладно, пошли!

– Все это глупости! Смотрите, как бы эта ваша национальная борьба не превратилась в борьбу против наций. А диктатура масс в диктатуру против масс, – парировал Ван У, покраснев от волнения.

– Смелый ты парень. Ну-ка повтори, что сказал! Как раз угодишь в контрреволюционеры! – заорал Чжан Сишэн.

– Я знал, что ты считаешь меня контрреволюционером. Но пойми: такие, как ты, губят национальное единство, вы похлеще гоминьдановцев, которые всячески притесняли нацменьшинства. – Ван У говорил тихо, но очень четко.

– Погоди, мы с тобой еще побеседуем, – вскипел Чжан.

– Разрешите мне сходить домой! – Гуцзесе в ярости сжимал кулаки.

– Иди! – решительно заявил Ван У.

– Не имеешь права! – взревел Чжан Сишэн.

– Как хочешь! Тогда я не сделаю больше и шага. Сам ищи дорогу и выбирайся отсюда.

Чжан Сишэн уставился на Ван У и орал во все горло:

– Ты что, рехнулся! Эх, принял я осла за лошадь! Ладно! Пусть катится! Но если сбежит, я рассчитаюсь с тобой.

– Иди! Попрощайся со своими! – торопил Ван У.

Гуцзесе кивком головы поблагодарил, но с места не двинулся.

– Не пойду с этой пакостью… – Он поднял руки в наручниках. – Не хочу, чтобы близкие видели.

Чжан Сишэн едва не подскочил:

– Сбежать вздумал, да? За границу?

– Ты что несешь? – Гуцзесе вышел из себя. В глазах его горел недобрый огонек.

– Сними наручники! – сказал Ван У.

– Вы, я вижу, спелись! Ладно, с него сниму, а кому-то надену. – Взгляд Чжана не предвещал ничего хорошего, он держался за пистолет.

– Пожалуйста. – Ван У протянул руки.

И Чжан надел на него наручники.

– Теперь успокоился? – презрительно произнес Ван У.

Гуцзесе взял руки Ван У в свои и крепко пожал, молча глядя ему в глаза. На Чжана Сишэна ему было противно смотреть, словно на ворона, пожиравшего падаль.

Навстречу ему выбежал из юрты сынишка.

– Папа!

– Пришел наконец, а мы так волновались! Уж очень долго тебя не было. – Айя ласково и беспокойно на него смотрела.

– О! Гуцзесе. Ты и в самом деле смелый. Один пошел на медведицу. А мне ничего не сказал. Как дела? – расспрашивал дядюшка Божэму.

– Я уложил ее спать, другого выхода не было.

– В самом деле? Молодец! Я сказал Айе, что принесу мяса, а она пусть присмотрит за оленями. Жаль, что нас так мало, а то собрались бы, посидели, выпили немножко по такому случаю…

– Дядюшка! Я должен уйти, – тихо произнес Гуцзесе.

– Уйти? – в один голос воскликнули Айя и Божэму.

– Да, я должен идти «учиться».

– Ты, как петух, залетел, помахал крыльями и опять на сторону, – сказал Божэму.

– А нельзя не идти? – помрачнев, спросила Айя.

Гуцзесе покачал головой, не смея взглянуть ей в глаза.

– Папа, можно я тоже пойду с тобой учиться?

– Нет, сынок. Вот вырастешь, папа научит тебя ходить на медведя.

Айя вынесла одежду из оленьей кожи.

– Надень эту, она крепкая, а то твоя совсем истрепалась.

Он накинул новую одежду на плечи, не снимая старой, чтобы жена не увидела раны. Выпил чаю, взял две лепешки и вышел из юрты.

Охотник подошел к привязанной к дереву Вэньцзи, своей любимице. Та завертела головой и завиляла хвостом от радости, встала на задние лапы, норовя прыгнуть на него. Он дал собаке лепешку, погладил по голове, ему так много хотелось ей сказать.

С безысходной тоской покидал он родной дом. Шел медленно, тяжело ступая. И долго еще слышал жалобный лай. Вэньцзи готова была пойти с хозяином хоть на край света, чтобы выполнить свой собачий долг, и изо всех сил старалась разорвать веревку.

«Не хочу я, чтобы ты терпела выпавшие на мою долю страдания. Я тут родился, вырос, стал человеком, я люблю эту землю и непременно вернусь». Он оглянулся. Божэму, Айя и сынишка махали ему рукой. На душе стало еще тяжелее. В листве шумел ветер и пел свою грустную песню. Над деревьями низко нависли тучи.

– Будет дождь. Захватил бы накидку, – крикнул Божэму вслед Гуцзесе.

Величественный и таинственный стоял лес. Ветер разгулялся вовсю. В его завываниях чудились то крики, то стоны, то рев и ржание мчавшегося по лесу табуна диких коней.

– Ничего. Скоро прояснится! – ответил Гуцзесе.

– Папа, когда приедешь, привези мне ружье! – донесся до него голос сына.

– Хорошо, сынок, привезу! – Он вытер слезы.

В последний раз охотник окинул взглядом стоянку. Божэму и Маньди все еще ему махали. Айя, пригнувшись, входила в юрту. Видимо, чтобы украдкой поплакать.

Он вышел на дорогу. И тут вспомнил, что его дожидается отвратительный Чжан Сишэн. Разъяренный, как раненый тигр. И друг, на которого надели наручники, с чуть-чуть знакомым лицом. Настоящий друг, все равно что родной брат.

И он пошел навстречу беснующемуся ветру…

ФЭН ЦЗИЦАЙ
БАРКАРОЛА
© Перевод В. Сорокин

Фэн Цзицай родился в 1942 году в Тяньцзине. До того, как в 1978 году опубликовал свой первый роман «Кулак во имя справедливости» (совместно с историком Ли Динсином), профессионально занимался живописью, а еще раньше был игроком сборной по баскетболу, преподавателем в художественном вузе, рабочим, коммивояжером. Начиная с 1979 года неоднократно публиковал рассказы, повести, публицистику, пьесы и критические статьи. В их числе «Резная трубка» и «Крик», получившие премии соответственно на Всекитайском конкурсе лучших рассказов 1979 года и первом Всекитайском конкурсе повестей и рассказов.

В 1987 году издательство «Радуга» выпустило в русском переводе «Повести и рассказы» Фэн Цзицая.

* * *

В ту пору мы, мальчишки, каждый день в один и тот же час собирались на берегу моря. Мрачные, не заговаривая друг с другом и даже не здороваясь, мы становились по своим местам и начинали толкать севшую на мель джонку. За двадцать с лишним дней мы продвинули ее всего на два метра. Нос джонки был задран кверху, словно она вытянула шею и всматривалась в морскую даль, корма же глубоко сидела в мокром песке и жалобно стонала. За ней тянулась прорытая нашими усилиями глубокая борозда. На дне лодки колыхалась вчерашняя вода, а в ней отражались, облака и лившийся с неба свет. С палубы свисала высохшая и изменившая цвет морская трава, похожая на толстые и длинные колосья. А еще были накрепко присосавшиеся к бортам моллюски – казалось, покинув лодку, они погибнут. Острые, словно лезвие ножа, створки их раковин больно, до крови резали нам руки. Но никто не хныкал: по-прежнему согнувшись под большим углом, изо всех сил давя на борта, мы неотрывно глядели вперед, в сторону моря. Наконец в один из дней начался прилив. Волны шли со страшным гулом, они вырвали лодку из песчаного плена и увели с собой. Стоя по пояс в воде, мы провожали взглядом бешено прыгавшую на волнах и удалившуюся лодку; мы не кричали, не выражали восторга – мы плакали… Эта картина, это ощущение живут во мне уже тридцать лет, но я до сих пор не понимаю, зачем мы толкали джонку, о чем плакали.

Я познакомился с тобой совсем случайно.

Случаев могут быть тысячи, этот – один-единственный. Если бы произошла любая другая случайность, я на всю жизнь остался бы без тебя. Потому-то я думаю и говорю, что для судьбы случайность предстает как необходимость. С кем еще мог произойти такой случай? Как определила судьба, лишь с тобой и со мной.

Только скука погнала меня в тот день к такому же скучающему другу-художнику: пусть две одинокие души найдут Друг в друге поддержку. И как раз тогда депрессия у него обострилась настолько, что пришлось отправить его в больницу. Я застал друга у двери дома – опоздай я на несколько секунд, и ничего не произошло бы. Он сказал, что отправляется в небесное царство устраивать свою выставку, оттолкнул меня и пошел, но тут же вернулся и заявил, что я должен помочь одной женщине. Ничего не объясняя, он очень четко произнес адрес и имя женщины, опять оттолкнул меня и ушел, снова вернулся и повторял адрес и имя до тех пор, пока его не увели и уговорами, и силой. Если разуверившийся во всем мире человек не может забыть о своем последнем долге, этот долг становится священным. Поэтому я пошел к тебе домой.

Когда я объяснил причину своего визита, глаза женщины заблестели.

При виде двух полос черного крепа, от которых как будто исходил холод, я вздрогнул: она все знала, как и я. В тот самый день, когда художника поместили в больницу, ему стало еще хуже, он ударился о стенку головой с такой силой, что раздробил череп и выбил из стены кусок штукатурки. Стоя у гроба, я подумал, что если он и вправду откроет свою выставку в небесном царстве, ему придется ждать посетителей, может, пятьдесят, а может, и сто лет. Но это не беда – все равно у него больше надежды, чем у живых. Но почему в день похорон не было видно этой женщины? Когда она надевала креп, и почему здесь две ленты – для кого вторая?

На вид ей было не больше сорока, но тени на лице говорили о вековых невзгодах. От непричесанных волос веяло слабостью и усталостью. Она заговорила:

– Из-за меня не было нужды…

Эта фраза, словно вырванная из середины неизвестного рассказа, была мне, естественно, непонятна, но я заметил, что блеск в ее глазах потух, словно она усилием воли вобрала слезы в себя, не вытирая их краем одежды. Потом я узнал, что она может плакать только так. Между тем, по моим наблюдениям, так плакать умеют лишь сильные люди; а как же она?

Она сообщила мне, что не имеет работы.

– В нашей художественной мастерской есть работа для надомников – разрисовывать книжные закладки. Это нетрудно, нужно сделать лишь несколько мазков.

– Я раньше играла на рояле. В молодые годы любила и рисовать, просто так, для себя… Боюсь, не получится.

– Ничего! – приободрил я ее. – Попробуйте, я завтра же пришлю образцы и заготовки.

Еле заметная мягкая улыбка прогнала тени с ее лица, она стала оттаивать. Мне было это приятно, и я кивнул головой.

– Кто-то ходит по крыше. Может быть, туда забрался ребенок? Как бы не натворил чего-нибудь! – сказал я.

– Это моя дочь. Черепица местами осыпалась, она настилает линолеум.

– Линолеум не годится. Давайте я помогу!

Я вышел на балкон, поднял голову. Солнце било прямо в глаза, но я все же разглядел тебя. На тебе был синий комбинезон, слишком широкий и оттого выглядевший нескладным, зато белая рубашка с закатанными рукавами казалась тонкой и легкой. Ты сидела на склоне крыши, под тобой была красная черепица, над тобой – голубое бескрайнее небо. Вокруг прогуливались белые, серые, пестрые голуби. Ты неумело пыталась как-то приладить большой, тяжелый кусок линолеума. Лицо и одежда были в пыли, ты походила на выпачканного белого голубя из окружавшей тебя стаи. Я улыбнулся.

– Тут хотят тебе помочь, – промолвила твоя мать, подняв голову.

– Да, разрешите мне, я умею, – сказал я громко. Движимый откуда-то взявшейся энергией, я быстро взобрался на крышу и зашагал вдоль наклонного желоба, распугав при этом голубей. Правда, те, что не боялись людей, не улетели, а только отошли на несколько шажков. Когда я брал у тебя линолеум, на лице твоем не было ни вежливой, ни благодарной улыбки. Ты пристально посмотрела на меня черными-пречерными глазами. Какими они были глубокими! Казалось, на меня глядела твоя душа. Кто еще в те времена мог смотреть на незнакомого человека душой, как смотрят на природу – без опаски, словно впитывая в себя. Потом я понял, что ты на все так смотришь. Но в тот раз мне показалось, будто мир стал вдруг чистым, без единого пятнышка.

Стрелки настенных часов в твоем доме всегда показывали девять сорок. Я сказал, что, наверное, испортилась пружина, и взялся починить. Твоя мать ответила, что пружина в порядке. Значит, надо смазать, сказал я, у меня есть приятель, которого можно попросить. Не нужно, ответила мать, они просто не заведены. Почему не заведены, почему время остановилось на каком-то моменте из прошлого? У вас с матерью сразу заблестели глаза, выступили и снова спрятались слезы. Значит, и ты тоже так плачешь. Вы не отвечали, я не расспрашивал. Я знал, как противостоять горю – обходить его стороной. Я стал рассказывать смешные истории и говорил без умолку, пока вы обе не расхохотались.

Мужчина не может не заботиться о женщине; другое дело, согласна ли она принять его заботу. А иначе, чем он докажет свою принадлежность к сильному полу, какой он после этого мужчина?

И тем не менее в те годы я практически не оказывал вам никакой помощи. Двух мазков оказалось недостаточно для того, чтобы разрисовывать закладки. Вы убирались в доме, привозили уголь, оклеивали окна, передвигали вещи, подбивали ножки у расшатавшейся мебели. Когда я входил, вы сразу оставляли работу, никогда не обращались ко мне за помощью, хотя все это я умел делать лучше вас, а кое в чем был настоящим спецом. Вы просто ждали, пока я усядусь, и начинали рассказывать о своих проблемах. Я бывал рад, если моя смекалка помогала решить некоторые из них. Другие, вы сами знали, я решить не мог, но все-таки вас забавляло, как я с помощью смешных историй превращал их в нечто совсем неважное.

– О чем говорила с вами толстуха со второго этажа, когда вы входили в дом? – спросила как-то твоя мать.

– Ни о чем. Вежливо поинтересовалась, обедал ли я.

– Ну уж насчет вежливости… Она ведь здесь уполномоченная по охране порядка. Стоит зайти сюда мужчине, как она без стеснения начинает расспрашивать, кто да что. Однажды, когда я болела, пришел врач, так она ворвалась в комнату и потребовала у него удостоверение.

Твоя мать как будто носила на плечах тяжеленный мешок. Что в нем, я не знал. А ты смотрела на меня, словно вспугнутая птица, моля о помощи.

Я рассмеялся:

– Предвижу, что через год-другой в каждой квартире поселится еще один член семьи, «дядя». Он будет вместе со всеми есть и спать. Он станет не только выяснять личность каждого гостя, его социальное происхождение и биографию, кто его предки до восьмого колена, но и записывать все, что говорят во сне, наблюдать за выражением лиц жильцов, их настроением и каждые пятнадцать минут выведывать, о чем они думают.

– Разве такое возможно? – спросила ты, широко раскрыв глаза. Ты была такой наивной.

– «Дяди» будут проходить специальную подготовку. Прежде всего их научат узнавать по весьма неприличным звукам, которые издает зад, не таит ли он недовольства.

Вы обе разом прыснули. Потом призадумались, посмотрели друг на друга, опять прыснули и стали хохотать, все громче, неудержимее, держась за животы. Ты припала к матери, долго не могла перевести дух и наконец взмолилась:

– Хватит, сколько же можно…

Неужели вам нужно было от меня только это? Но тогда вам жилось бы легче, чем всем, а вам приходилось так тяжело.

И опять та севшая на мель лодка…

Когда ее обнаружили впервые, она, словно раненая, лежала поперек пустынной полосы песка. Под палящим жаром, изливаемым солнцем, пугающе потрескивала палуба. Мы, мальчишки, бегали к морю, набирали в ладони прохладной воды и неслись обратно, чтобы смочить лодку. Но пока добегали, вся вода уходила между пальцами, оставалось лишь несколько капель. Вперед – назад, вперед – назад, от лодки к морю, от моря к лодке. В задубевших от морской воды ручонках дрожали жалкие капли, чистые и прозрачные, а на песке в круглых ямах блестели лужицы. Не только верующие способны на бескорыстные поступки.

Я умел рисовать лишь для себя, другие моих картин не поняли бы. Но тебе они нравились.

На одной половине листа – вертикальные и горизонтальные полосы черной туши, белым оставался лишь уголок. На другой – в центре пустое белое пространство, посредине черное пятнышко, которое медленно расползается. Я думал, ты не поймешь.

Смятая пустая пачка из-под сигарет. Нарисована в духе фотографического реализма. Я был уверен, что ты скажешь язвительно:

– Пусто, как в моей душе.

А вот еще: странный предмет, от которого веет печалью, движется в пространстве. Кто-то предположил, что это птица, летящая брюшком кверху. Как бы ты не подумала, что у меня не все дома!

Но ты сказала:

– Она устала лететь.

Я молча смотрел на тебя. Ты вобрала меня в глаза своей души, а потом добавила:

– Ты ведь рисуешь самого себя.

Я бы поражен. Ты совсем еще юная, не знаешь, какие пинки да толчки выпали мне на долю, – как же ты смогла догадаться? Ты казалась мне прежде пустым бокалом, наполненным светом, теперь я понял, что заблуждался.

Я и сейчас помню ваш маленький – меньше некуда – мезонин с покатой крышей, притиснутое к стене пианино, вечно покрытое толстым ковром пыли. Посреди комнаты едва помещались квадратный столик и табуретки. Этажерка была занята посудой, затянутой занавеской из голубого сатина. Только на нижней полке теснились книги в «слепых» обложках. Я понимал: вы не хотели, чтобы посторонние узнали, что это за книги. Для двух кроватей уже не было места, и хотя вам с матерью очень не хотелось спать отдельно, пришлось поставить одну, двухэтажную. Ты, поменьше и помоложе, забиралась наверх. Рядом с твоей постелью находилось окошко размером с журнал – никогда я не видел такого маленького окна. Но все же сквозь него проникал свет, видны были облака и чистая лазурь, звезды и заря, дождь и туман, жаркое летнее сияние и холодный зимний блеск солнца. И еще листья на верхушке акации, нежно-желтые весной, густо-зеленые летом, в красных и коричневых крапинках осенью. А зимой, словно нарисованные тушью, проглядывали сквозь запотевшее стекло голые ветки. В общем, было всего понемногу. Ты говорила, что окно – живой календарь; пятнадцатого июня, в твой день рождения, к нему непременно подлетают пичужки и пробуждают тебя ото сна.

Я засмеялся. Потом спросил, что тебе больше нравится – стихи, живопись, фортепиано, собираешься ли ты заниматься искусством.

Ты как-то нервно покачала головой. Матери не было дома – она работала в уличной мастерской, пришивала пуговицы. И вдруг ты сообщила, что тот умерший художник – твой отец.

Я минут десять не мог рта открыть. Не верить было нельзя – раз ты сказала, значит, это правда.

Ты пояснила, но слишком коротко, причину постигшей его трагедии: нежданная любовь. Но, боясь, очевидно, что я пойму твои слова вульгарно, помолчав, тоже слишком коротко добавила: та скрипачка так талантлива…

Потом ты замолкла. Видимо, не хотела больше об этом говорить. Наверное, пожалела, что сказала. Я не стал допытываться. В голове у меня как-то сама собой сложилась печальная повесть.

Любовь молоденькой скрипачки растрогала пианистку из того же оркестра. Муж, страдая, оставил ее ради скрипачки, из оркестра пианистку уволили. Но скрипачка не сумела противостоять давлению обывателей, оробела и скрылась. Оставшись ни с чем, пианистка поняла, что искусство обманывает людей. Она порвала с искусством, даже не подходила к роялю, стала жить только ради дочери. Но ей некуда деться от обывательщины, которая будет преследовать ее до самой смерти…

Эта история уж очень напоминала роман. Но я решил, что, как бы ни расходились с действительностью детали, суть всей ее трагедии именно в этом. Почему погибший художник до последнего часа хранил свою тайну? Он любил жену. Двойная трагедия – вот что это такое.

– Я очень тронут, – сказал я тебе. – В любви не бывает правильного и ошибочного, есть только истинное…

Твои глаза стали светлыми, как две капли росы. Если бы не эти мои слова, ты ни за что не сказала бы мне, что часы остановлены в тот момент, когда отец от вас уходил, в тот самый вечер.

Так, значит, девять сорок. Конец. И все же… Этот конец увековечил любовь.

Я выпил рюмку водки и собрался уходить.

– Куда ты? – спросил отец. – Ведь сегодня новогодний вечер, все празднуют дома!

Я еще раз посмотрел на настольные часы: было девять сорок. Я надел на разгоряченную голову ватную шапку и ушел.

Все семьи в это время сидели за «ужином счастливого единения»[54]54
  «Ужин счастливого единения» – традиционная трапеза в канун Нового года по лунному календарю (ныне Праздник весны).


[Закрыть]. В том году запретили пускать фейерверк – мол, вражеские пилоты услышат шум, увидят огни и совершат внезапный налет. В непривычной тишине с холодной и безлюдной улицы донесся женский голос:

– А вот кому цветы? Последние цветы!

Серебристая ива. В свете фонарей букет сверкал и казался пушистым.

Последние цветы – как печально это звучит! Я сказал, что беру. Вот так, без предупреждения, с букетом в руках, я пришел к вам. Но цветы добавили радости в новогоднюю ночь. У вас в доме их не было. А без цветов в доме – все равно что без музыки. Ты сказала, что цветы едва не замерзли, их надо отогреть в теплой воде. Улыбнувшись, я возразил: от теплой воды цветы гибнут, они могут жить лишь в холодной. Ты тоже рассмеялась. Я подшучивал над твоей излишней добротой, ты – над собственной недалекостью, а мать улыбалась, явно находя тебя очень милой.

– Так поздно, а на улице еще торгуют цветами? Не верится, – произнесла твоя мать.

– Я сам был удивлен! К тому же серебряную иву уже несколько лет вообще не продают.

Вы заговорщически переглянулись, покачали головами и сказали, что я наверняка приобрел букет заранее, еще днем, и велели мне сознаться. На самом деле днем я не собирался выходить и явился к вам, движимый внезапным порывом. Но чтобы доставить вам удовольствие, я покривил душой и «признался».

Крохотная лампочка светила так тускло, что ветки были почти неразличимы, и казалось, будто сережки висят прямо в воздухе. Это вызвало у меня какое-то странное чувство.

И у тебя тоже:

– Если убрать ветви, цветы просто повиснут в воздухе. Вот здорово!

Общность ощущений – самое трудное и самое радостное. Я произнес первое, что пришло в голову:

– Это доступно лишь живописи.

Позже я подумал, что мне удалось выразить сущность живописи. Искусство стремится к идеалу, как бы пренебрегая действительностью, но в основе его лежит не идеал, а реальность.

На квадратном столике стояло блюдо капусты, тушенной с прозрачной лапшой, несколько маринованных яиц, две-три сваренных на пару колбаски, да тарелка пельменей с начинкой из порея – вот так, как говорится, с пустыми руками, вы встречали Новый год, долгий и пустой. Ты сказала, что вина нет, и налила мне в рюмку горячей сладкой воды. Оказалось, что у вас всего две пиалы, и ты наполнила рисом белую фарфоровую чашку. Это хорошо, это рождает чувство близости. Мне когда-то приходилось бывать на приемах и банкетах, но теперь я об этом забыл.

Я умолял тебя сыграть хоть одну пьеску – только сегодня, ради Нового года. Мне было известно, что мать не разрешает тебе притрагиваться к пианино, но мне по секрету ты сказала, что часто тайком садилась за инструмент. Сначала мать, узнав, била тебя линейкой, так что руки распухали. Но однажды, придя домой, она остановилась у дверей. Видимо, что-то в твоем исполнении тронуло ее сердце, и она больше тебе не мешала. А если, возвращаясь с работы, слышала звуки пианино, стучала в дверь, и ты сразу закрывала инструмент. Потом вы обе делали вид, что ничего не произошло.

Мне потребовалось немало мужества, чтобы попросить тебя сыграть. Но я давно хотел этого и только ждал удобного случая. Атмосфера того вечера показалась мне вполне подходящей; я исполнился решимости распахнуть эту наглухо закрытую дверь.

Застигнутая врасплох моей просьбой, ты смотрела на мать, широко раскрыв глаза.

– Что же, сыграй.

Неожиданными были слова матери, но еще более неожиданным ее спокойный тон. Тогда и ты успокоилась и села за пианино. Почему она сегодня совсем другая, подумал я.

То ли благоговея перед таинством музыки, то ли скованная смущением от того, что впервые играла перед матерью и передо мной, ты несколько раз сбивалась, исполняя «Молитву девы». Ты то и дело встряхивала головой, так что косички прыгали по твоей худенькой спине, и время от времени глубоко вздыхала, стараясь унять волнение своей плоской груди. Под конец ты совсем запуталась и остановилась, не могла вспомнить, что дальше, и, повернувшись ко мне, улыбнулась виноватой, полной глубокой печали улыбкой. Да, не следовало просить тебя играть.