Текст книги "Современная нидерландская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Даже когда ее не было рядом, он видел ее широко посаженные глаза, большой тонко очерченный рот, светлые локоны. Мысленно он подолгу беседовал с ней, рассказывал о детстве, о том, сколько ему пришлось вынести, так что порой казалось – сил больше нет терпеть. Да, ему было что сказать, когда, уронив на пол книгу, он начинал беседы с самим собой, поглядывая на дверь, чтобы его не застали врасплох за этим странным занятием. Он со страхом следил за всеми интонациями голоса, принадлежащего тому лицу, которое всплывало в его воображении. Выслушивал возражения и давал на них исчерпывающие ответы.

Он говорил ей, например: «Агнес, ты уже поняла, что я тебя люблю. Я долго медлил с признанием, потому что вряд ли имею право на твою любовь». Как торжественны, продуманны и спокойны были его фразы! Он слушал себя со стороны. «Не сердись, но я должен признаться, что мой отец зарабатывает на хлеб продажей марок в почтовом отделении. Я не думаю, что ты будешь презирать меня за это. Я слишком уважаю тебя, чтобы предположить такое. Но у меня самого, Агнес, нет того, что социалисты называют классовым самосознанием. Я вовсе не горжусь тем, что мой дед был трактирщиком, а более ранняя родословная моей семьи покрыта густым мраком. Я не хочу гордиться мелкими пороками, жалкой возней из-за грошей, которая свойственна представителям низших сословий, гордиться предками, всю жизнь признававшими лишь одно слово: деньги. Будь я как все, я бы тоже гордился этим и презирал людей, которые настолько богаты, что им незачем говорить и думать о деньгах. Но я с самого раннего детства наблюдал за бедняками вблизи и испытываю к ним отвращение. По-моему, жизнь имеет смысл лишь тогда, когда человек не должен работать ради куска хлеба, когда он может бескорыстно заниматься тем, что ему нравится, а не тем, что требуется для поддержания бренного тела. Так, Агнес, хочу жить и я. Я стал первым учеником не ради карьеры, хотя я должен был бы о ней подумать, ведь денег у меня нет. Я приобретаю знания, чтобы позднее свободно ими пользоваться, так сказать, на аристократический манер, для собственного удовольствия. Только ради собственного удовольствия стоит жить. Ты видишь, Агнес, что я полностью соответствую тебе, а не той среде, к которой принадлежу. Агнес, примешь ли ты меня таким?»

Конечно, у нее находились сотни возражений: что она никогда не задумывалась над различием между сословиями, что ей это безразлично. Может быть, она даже считала, что работать ради куска хлеба – это чудесно. На это он отвечал ей, что подобные мысли свойственны всем богатым людям: классический король мечтал поменяться местами с самым ничтожным из своих подданных. Но все это всего-навсего причуды богатых людей. О нет, только большие деньги и принадлежность к сословию с многовековой привычкой к власти дают шанс сносно прожить свою жизнь. И Агнес в конце концов, разумеется, соглашалась с ним. А потом они обнимались.

На самом же деле они беседовали о школе, и, если Роналд слишком долго держал Агнес за руку, она отнимала ее.

Рождественский ужин для Роналда и его родителей предполагалось устроить лишь на второй день рождества. В первый день дядя и тетя отмечали праздник у своих знакомых. Агнес тоже была, по-видимому, занята в первый день. Она назначила Роналду свидание вечером. На ней была круглая шапочка из черного меха, короткая юбка и плотно облегающая куртка с галунами. Еще никогда она не казалась Роналду такой красивой. Ему хотелось прикоснуться рукой к пушистому меху, как гладят зверька, а затем скользнуть ладонью по ее лбу и глазам. Он уже не мог думать ни о чем другом и, внезапно остановившись, попытался поцеловать ее.

Она оттолкнула его и спросила:

– Ты что?

Он пробормотал:

– Ведь сегодня рождество, – и готов был умереть от стыда.

Она снова взяла его за руку, и они пошли дальше, но он всю дорогу молчал и поспешил проводить ее домой.

Они холодно простились, а потом Роналд долго лежал в постели с открытыми глазами. Как он раньше не понимал, насколько безнадежно его положение! Ну и дурак же он! Ведь Агнес знала дядю и тетю. Захотела ли бы она иметь с ним дело, даже если бы он был их родным сыном? Сыном неотесанных снобов! (Слово «сноб», однажды произнесенное преподавателем голландского языка, Роналд стал употреблять вместо слова «выскочка».) Снобы, богатые снобы! Нет, он не вправе обижаться на Агнес, если она смотрит на его родню сверху вниз: она абсолютно права.

Чем же он может ее привлечь? Собственной личностью? От детских фантазий о своем благородном происхождении он уже излечился. Он где-то прочел, что подростки часто воображают себя не родными детьми, а отпрысками более знатных родителей. Свою «врожденную» ненависть к плебеям он приобрел в начальной школе. И где тогда было его «спокойное, естественное превосходство», которое также является признаком благородного происхождения? Все это такая же чушь, как и теория об «арийской расе». Черт возьми, неужели в нем есть что-то от нациста? Цинизм и ненависть, безумные идеи и вместе с тем умение добиться определенных успехов… Да, из него получился бы нацист… или коммунист. Он должен был бы ненавидеть их, своих богатых одноклассников, этих ослов, ездивших летом в Швейцарию, хотя лучше всех учился и вообще блистал в гимназии он, Роналд. Он должен был бы желать их уничтожения. Но он не мог их ненавидеть, он не чувствовал солидарности с бедняками, он страстно жаждал войти в круг тех, богатых.

Он повернулся на другой бок и попробовал заснуть. Уж лучше спать или мечтать о чем-нибудь приятном. Только не думать больше. Он предался соблазнительным фантазиям. Она стояла перед ним обнаженная, откинув назад голову с развевающимися волосами, в блестящей меховой шапке. Вдруг он вспомнил объявление из «Ля ви паризьен»: Электротерапия! Неврозы на сексуальной почве… Радикальное лечение с помощью электричества… Все инструкции вы получите в запечатанном конверте…

Ах, чушь, это ничего не даст. Стыдно так злоупотреблять ее образом в мечтах, где она не может защитить свою честь, подумал он. Но лучше уж видеть ее такой в мечтах, чем вести себя с ней нескромно в действительности. С этим скудным утешением он заснул.

На второй день рождества наступила оттепель. Казалось, снег вдруг лишился блеска. Дом снова стал мрачным. Уже с утра Роналд почувствовал, что между ним и взрослыми назревает конфликт, и предчувствие его не обмануло.

В час они сидели за столом и пили кофе; не прошло и пятнадцати минут, как тетя вдруг спросила:

– Роналд, о чем ты все думаешь? Ты такой молчаливый.

За него ответил дядя:

– Он обдумывает стратегические планы. Валяй, валяй, паренек, попробуй поймать на крючок барышню.

Роналд вспыхнул. Дядя с удовлетворением продолжал:

– Видите, так оно и есть. Ишь, как покраснел!

Роналд взглянул на дядю и сказал прерывающимся от сдерживаемых слез голосом:

– Прежде всего вам нечего гордиться тем, что мне приходится за вас краснеть.

– Вон из-за стола! – закричала тетя. – Сию же минуту! Что ты себе позволяешь?

Роналд поднялся. Для чего ему оставаться? Разве приятно сидеть с такими людьми за одним столом? Он пробежал по коридору и затем вверх по лестнице на цыпочках, стыдясь прислуги. Наверху он вычистил зубы и причесался.

– Почему ты такой нарядный? – спросила Агнес, сама открывшая ему дверь. На ней было строгое платье из черного бархата, украшенное лишь воротничком с белой вышитой каемкой. – Я вот не такая нарядная, – сказала она. – Это платье уже старое. Оно только перешито.

Она заметила, что я всегда ношу старое барахло, пронеслось у Роналда в голове. Она говорит так из жалости.

Но то, что он услышал потом, смутило его еще больше.

– Ты знаешь, что мы с папой ужинаем сегодня у вас?

Он ощутил дрожь во всем теле, но постарался, насколько возможно, скрыть свой страх. Значит, она увидит его отца и мать. Тогда она сразу поймет, кто он на самом деле. А в любовь, преодолевающую все преграды, он не верил. Он думал об этом на протяжении всей прогулки. Мрачные мысли не оставляли его, хотя Агнес говорила с ним доверительно. Она рассказывала ему о своей семье весьма откровенно, например сказала, что ей очень трудно без матери. Значит, она умерла? – подумал Роналд. Подробнее на этой теме Агнес не останавливалась.

– Лучше бы мне, наверное, родиться мальчиком, – сказала Агнес. – Мальчики ведь более самостоятельны и, вероятно, не так чувствуют потребность в поддержке.

– Нет, – сказал Роналд, – радуйся, что ты девушка, ты не можешь себе представить, как мне самому хотелось бы быть девушкой. Конечно, красивой. Юноша всегда должен проявлять инициативу. А знаешь, как это трудно? Девушке же достаточно пойти навстречу тому, кому она понравится. Дать ему возможность оказывать ей поддержку.

– А если защитника не находится?

– Красивая девушка всегда найдет защитника.

Он заставил себя посмотреть ей в глаза и со страхом почувствовал, что краснеет от смущения и счастья, так как решающее слово было почти произнесено. Сочтя, что на первый раз хватит, он не стал продолжать. Он хотел было рассказать ей о своих родителях, о себе, обо всем, что до сих пор скрывал. Но понадеялся, что за столом она не слишком быстро обнаружит постыдное различие между ним и его родителями. Ведь он может все испортить своим рассказом, в котором, вероятно, не возникнет необходимости, и даже неизвестно, нравится ли он ей, а если нравится, то настолько ли, чтобы она не придала значения тому, о чем он расскажет. Если бы он хоть был солидарен со своими родителями! Но как он может быть с ними солидарен после всех неприятностей, которые они ему доставили?

В пять часов Агнес и Роналд вошли в дом.

– Садитесь вон там, – сказала тетя, поцеловав Агнес.

Роналд с удивлением обнаружил, что тетя указала на диван, стоявший в сторонке. Он познакомился с отцом Агнес, седовласым и седоусым краснолицым господином.

– Не поиграешь ли ты нам на рояле, Роналд? – спросила его мать.

На этот раз Роналд ломался лишь для вида. При исполнении первого вальса Брамса было тихо. При исполнении второго тетя что-то сказала отцу Агнес. При исполнении третьего Роналд услышал, как тетя шептала:

– Аньес, это машинная вышивка? Ты сама вышивала?

Но какое все это имело значение? Ведь он играл только для Агнес. Когда он кончил играть и вернулся на диван, тетя сказала:

– Угости его пирожным, Агнес.

Обойдя всех с корзиночкой, Агнес снова села рядом с ним. Он держался руками за край дивана. Она села так, что ее нога коснулась его руки. Роналд боялся показать, что заметил это. Он взглянул на нее лишь в тот момент, когда они одновременно пригубили свои рюмки с вермутом. Свободной рукой Роналд достал из кармана сигареты и предложил одну из них Агнес; она закурила, делая короткие, «дамские», затяжки.

Впервые за эти дни Роналд подумал о матери. Мать сидела выпрямившись на самом краешке слишком глубокого кресла. Лицо у нее побагровело от напряжения. Она беседует с отцом Агнес. Радостно смеется его остротам, рассказывает что-то из своей жизни. Милая мама, думает Роналд, в сущности, ты заслуживаешь с моей стороны гораздо большей любви. Ты, должно быть, всегда меня понимала. Но не смела этого обнаружить из страха перед отцом. Мама, ты не виновата в том, что я чувствовал себя несчастным. Правда, ты никуда меня не пускала, опекала на каждом шагу и следила за мной так строго, что я вырос непохожим на других. Я не смел играть на улице, да и мало ли чего еще я не смел, потому что ты всегда чего-то боялась. Но это была лишь твоя преувеличенная забота, твоя слишком сильная любовь. Ты, вероятно, никогда не любила отца, я был, наверное, единственным, кого ты могла любить.

Своими пальцами он ощущал тепло, исходившее от Агнес, гладкую поверхность ее чулка. Он наклонился вперед и коснулся плечом ее плеча.

Мама, продолжал он думать, когда мы вернемся в Амстердам, я не забуду о том, что сейчас пришло мне в голову. Вспоминая Агнес, я постараюсь относиться к тебе лучше, чем сейчас. Хорошо относиться к другим можно лишь тогда, когда счастлив сам, а я сейчас счастлив.

Сегодня он всех любил и всем прощал. Это была жизнь, чудесная жизнь: теплая комната, мягкие ковры и рядом светловолосая девушка в платье из черного бархата.

Когда открылись двери, он, счастливый, словно окрыленный, направился к столу. Тетя усадила Агнес рядом с ним.

Еще не успели убрать закуску, как его охватил страх. Ему показалось, что он видит кошмарный сон.

Прежде всего стол. На нем стоят шесть свечей – три длинные и три наполовину сгоревшие, оставшиеся от предыдущего праздника.

И зачем тетя пригласила барона? Конечно, чтобы показать ему, как любезно она обходится со своими нищими родственниками. Вот, пожалуйста, он сидит и ласково смотрит на них.

Фриц, с детским слюнявчиком на шее, навалился грудью на стол. Еда падает у него изо рта обратно в тарелку. Тетя все еще водит его за ручку. Он уже третий год учится в первом классе.

В эту минуту мать подавилась. Тетя бьет ее по спине. Мать старается указательным пальцем вытащить кость из горла.

Дядина толстая левая рука лежит на столе. На ней перстень с большим голубым камнем. За неимением фамильного герба на камне выгравированы листья клевера, Похоже, что они срисованы с игральной карты трефовой масти. А отец! Его левая рука прикрывает сбоку тарелку. Атавизм! Жест всех бедняков! Из поколения в поколение у них крали со стола еду. На рюмке отца жирное пятно, потому что он не вытирает салфеткой губы, прежде чем отпить. Он лезет своей вилкой то в креветки, то в сардины, то в спаржу. И все время повторяет: «Да, господин барон». А тетя, обращаясь к отцу Агнес, подчеркнуто называет его «господин ван Ревендал».

Неужели Агнес ничего еще не поняла? Не смеется ли она про себя над всем этим? О, все потеряно, все потеряно!

Он был так расстроен, что не расслышал вопроса, заданного ему господином Ревендалом, и переспросил:

– А-а?

– Ты что, не умеешь прилично отвечать на вопросы? – поинтересовался отец.

– Он, видно, раскис от вина, – засмеялся дядя, но все-таки подошел к нему с бутылкой, чтобы вновь наполнить ему рюмку. Однако тетя сказала:

– Нет, Карел, серьезно, он уже достаточно выпил для своего возраста.

Роналд чувствовал, что, если начнет возражать, произойдет скандал. Наученный событиями дня, он не хотел, чтобы его еще раз выгнали из-за стола. Он медленно встал и положил на стул свою салфетку, подыскивая подходящий предлог, чтобы удалиться.

– Я думаю, мне лучше уйти, – начал он. – Я…

– Сиди, пожалуйста! – приказала тетя. – Что это ты надумал?

Тут он вдруг услышал голос своего отца, насмешливо сказавшего с набитым ртом:

– Если молодому человеку срочно нужно в туалет, тогда другое дело, хоть это и не совсем прилично.

Свечи замелькали перед глазами Рональда, их стало внезапно очень много. Пар от стоящей на столе еды нестерпимым жаром опалил ему лицо. Он впился руками в край стола. Он смотрел на тетю, но видел лишь расплывчатое пятно, похожее на фотоснимок духа, явившегося во время спиритического сеанса. Стол начал опрокидываться на тетю. Окончательно упасть ему помешали тетины колени. Скатерть поползла вниз; свечи, к счастью, сразу погасли. Раздался звон разбивающегося фарфора, громко стукнуло упавшее ведерко со льдом.

Роналд был уже у двери. В мрачном коридоре горел только фонарик под потолком. Он взбежал вверх по лестнице. Попробовал открыть окно из цветных стекол. Рама подалась, но не до конца. При этом она издала звук, похожий на крик младенца.

В своей комнате он не смог нащупать выключатель от верхнего света и зажег лампочку над умывальником. Взглянул в зеркало на свои покрасневшие глаза, на пылающее лицо, которое освещалось светом, отраженным от белой раковины.

Веревку, веревку, подумал Роналд. Где бы найти веревку. На шторах не было шнуров, их задергивали руками. Но металлический карниз, на котором висели шторы, вероятно, смог бы его выдержать. Потолок в комнате был слишком высокий, Роналд не дотянулся до карниза. Он подвинул к окну стол и стул и соорудил из них эшафот. Затем закурил. Взгляд его упал на ночник у постели. Шнур тонковат, подумал он, но внутри у него металлическая проволока. Выдержит. Сев на кровать, он стал разбирать лампу. Обе руки у него были заняты. Дым сигареты ел глаза. Он швырнул сигарету в раковину. Полез в карман за ножом. Ах да, нож остался в другом костюме. Зато в кармане он нашел авторучку. Отломив от нее нижнюю часть (все равно авторучка ему больше не понадобится), он использовал остальное как отвертку.

Но, когда он увидал латунные пластинки на конце шнура, ему пришла в голову новая мысль. Он до половины расплел шнур и вставил латунные пластинки в уши, как врач вставляет в них стетоскоп. С вилкой в руке он подошел к розетке, той самой, которую починил несколько дней назад. Десять центов, подумал он, они дали ему за это десять центов. Без колебаний, твердой рукой он вставил вилку в розетку, как ученый, проводящий свой решающий эксперимент.

Ток убил его мгновенно и безболезненно, чего при столь примитивном способе и при довольно низком напряжении в сети могло и не произойти.

ДОКТОР КЛОНДАЙК

Перевод К. Федоровой

Посвящается Кола Дебро

Студент Калманс сидел против Хемелрика, единственного друга, оставшегося у него со времен учебы на медицинском факультете. Хемелрик был врач. Сам же Калманс так и не закончил курс обучения.

Он вовсе не лечился у своего друга, однако же сейчас сидел у него в кабинете, как обычно сидят пациенты на приеме у врача: возле стола, на котором лежало опрокинутое пресс-папье, а врач сидел против него за своим рабочим столом. Хемелрик любил так разговаривать с пациентами, чтобы можно было смотреть человеку прямо в лицо и в случае необходимости сразу же прослушать. Оба сидели на металлических стульях с голубыми деревянными сиденьями. Стулья остались здесь после вечернего приема, который окончился примерно полчаса назад, так что Калманс был вроде как сверхурочный больной. Их колени под столом почти соприкасались.

– Да нет, я, собственно, ничем не связан, ничем и ни с чем, пойми ты, – по обыкновению угрюмо говорил недоучившийся фармацевт и в который уже раз глубоко засовывал руки в карманы, будто развалясь в удобном кресле.

Врач, нервный подвижной человечек, сидел, пригнувшись вперед. Ему стул служил не для сидения, а лишь как опора в каком-то временном положении. При разговоре он большей частью стоял или бегал взад-вперед по комнате, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией.

Он ничего не ответил на замечание друга. С ним бывало, что он вдруг ненадолго погружался в молчание, будто в нем захлопывалась какая-то дверца, но тут же его сознание снова включалось, и он продолжал говорить. Невольно напрашивалось сравнение с кратковременным затуханием звука в радиоприемнике.

Зазвонил телефон. Доктор снял трубку. «Зачем я сказал ему, что ничем и ни с чем не связан?» – думал студент. Этот вопрос маячил перед ним, как зеленое пятно, возникающее перед глазами, если долго смотреть на горящую лампу. «Я пьян, – думал он. – Зачем я вывернулся перед ним наизнанку? Выслушивать чужие излияния всегда неприятно. Тем более такие, как мои. И сам-то боишься заглянуть внутрь себя». Холодный вечерний воздух не успел его отрезвить, пока он шел по улице к дому друга. Доктор все разговаривал по телефону, и студент от нечего делать стал читать таблицу для выявления дефектов зрения на стене напротив. А Е Ф… «Левым все могу прочесть, а правым только три верхних ряда», – думал он. При чтении он обычно надевал очки, иначе разбаливалась голова.

Доктор наконец обещал кому-то прийти, положил трубку и встал.

– Мне надо к больной, – сказал он студенту. – Пристали, чтобы я заглянул, хотя сегодня Новый год. Обычно люди откладывают свои болезни на после праздника. Но эта больна давно. Безнадежный случай, ничем нельзя помочь. Это здесь, неподалеку. Хочешь, сходим вместе?

На улице, кроме них, почти никого не было.

Середину проезжей части занимала огороженная высокой проволочной сеткой колея электрички, соединяющая город с пляжами на побережье. Эта улица пролегала на окраине расположенного в низинке жилого района. По одну ее сторону тянулся бесконечно длинный многоквартирный дом, по другую высились дома-башни, а между ними тут и там, ниже уровня улицы, ютились крытые соломой крестьянские домишки, все в зарослях бурьяна. Но сейчас, вечером, этого не было видно. Единственное, что мог разглядеть прохожий, – это редкие отблески луны в почти пересохших канавах.

Примечательно, что сам-то город находился за деревней на восточной стороне улицы. На западной же стороне позади похожего на казарму дома раскинулись луга. Город как бы наложил на эту часть равнины свою каменную лапу.

– Особенность нашей профессии заключается в том, что учиться нужно долго, а в конечном счете оказывается, что знать ничего не нужно. Если человек заболевает, значит, у него от природы слабая сопротивляемость, и ты все равно никогда его не вылечишь. Но допустим, ты ему все же помог. Тогда он подхватит какую-нибудь другую болезнь. Окружающим от него один вред. Так что ты вполне мог бы стать моим ассистентом. Имел бы кое-какой заработок, да и меня бы разгрузил. Если случай серьезный и ничем нельзя помочь, вызывай специалиста. Не для того, чтобы он чем-нибудь помог. Единственное, что он может предложить, – это свое незапятнанное имя, чтобы ты мог умыть руки.

Им надо было туда, где электричка делает поворот направо и, нырнув под арку дома-казармы, вырывается на простор, в луга. Дверь, в которую врач позвонил, находилась прямо под аркой. Здесь горело огромное количество сильных фонарей, так как на повороте нередки несчастные случаи. Свет был настолько резкий, что Калманс почувствовал, как у него сузились зрачки.

– А если случай несерьезный, тогда больной поправится и без врача, – продолжал эскулап.

Им долго не открывали. Может, не слышали звонка, потому что как раз в этот момент вместе с волной морского ветра под арку порвался поезд, громко визжа тормозами на повороте. Студент смотрел, как его друг снова нажал кнопку звонка и не отпускал так долго, будто хотел продырявить дверь и кого-то там внутри ткнуть в плечо. Он бросил сигарету и взглянул вверх. Свод арки тут и там угрожающе пошел трещинами – наверняка от сотрясения, из-за проезжающих поездов.

Наконец дверь отворилась.

– Врача вызывали? – крикнул Хемелрик кому-то наверху. Калмансу он сказал: – Я бы ни твоем месте не стал ждать на холоде. Пойдем со мной, я скажу, что ты мой коллега. Они здесь все ненормальные.

Дружно и громко топая, точно два пожарника, поднялись они по темной деревянной лестнице, песок хрустел у них под ногами. Студент поискал в кармане очки, чтобы придать себе солидности, но их там не оказалось. «Ну да, я ведь больше не читаю», – подумал он. Наверху их никто не встречал. Врач был здесь частым гостем.

– Тут что-то вроде пансиона, – сказал Хемелрик. – Полно жалких чудаков, старых, больных, убогих. Живой анатомический музей.

В гостиной, возле стола, на котором стояло два больших блюда с пончиками, присыпанными, точно снегом, сахарной пудрой, они увидели чудовищно толстую старуху. Явственно ощущался запах нечистого, плохо проветриваемого помещения.

– Здравствуйте, мамаша Венте, – сказал врач. – Это мой коллега доктор Клондайк, он хотел бы взглянуть на больную.

Студент Калманс кивнул старухе. Та кивнула в ответ.

– Ох уж эти мне больные, доктор… господа врачи, – поправилась она. – Я говорю: не смею я в такую поздноту людей беспокоить. А тут еще Новый год, праздники как раз..

Врач, не слушая ее, прошел в боковую комнату, отделенную от гостиной стеклянной дверью. Калманс проводил его взглядом, спрашивая себя, идти ли ему за ним или продолжать разговор с толстухой.

– Докторам, конечно, мало радости ходить в праздники по вызовам, – сказал он, уже полный сочувствия к своим новым коллегам. – Впрочем, большинство пациентов откладывают свои болезни на после праздников.

– Ну да, – согласилась толстуха. – Но эта лежит уже целый год. Да, точно. Она слегла прошлой зимой, аккурат под Новый год.

Студент кивнул.

– Пойду-ка я взгляну, – сказал он и прошел в боковую комнату, где ему послышался девичий голос.

Он прикрыл за собой стеклянную дверь. Девушка лежала головой к двери, видно было только покрывавшее ее одеяло. Здесь ему тоже нечего было делать. Доктор сидел на стуле возле кровати, лицом к нему. Пройдя всего несколько шагов, Калманс оказался у изножья кровати и посмотрел на девушку. Развеявшееся было опьянение вновь нахлынуло на него, словно обдав горячим душем…

– Это доктор Клондайк, – безразличным тоном сообщил Хемелрик. – Мой коллега. Он решил составить мне компанию. – И обращаясь к студенту, у которого голова шла кругом: – Паралич обеих ног. Но дело идет на лад, мы понемножку поправляемся, верно, Лили?

«Сколько же ты так лежишь, – подумал он. – Год, уже год…»

– Вот, взгляни сам, – предложил ему друг и небрежно откинул одеяло.

Почему Лили не смеялась? Почему не сказала: «Доктор, парень, которого вы привели с собой, никакой не врач. И незачем ему смотреть на мои ноги». Встретившись с ней взглядом, он от страха едва сумел отрицательно качнуть головой. Но она, видимо, поняла это всего лишь как знак, что ей не следует его узнавать. А может, ей доставило удовольствие в последний раз продемонстрировать ему свои ноги, теперь, когда они уже мертвые.

«Не надейся, что я из-за этого распла́чусь», – чуть не сказал он вслух.

На девушке была только короткая рубашка, какие обычно надевают на больных.

– Видишь, парализованы до бедер, – сказал врач, приподняв одну ногу девушки и показывая другую.

– Да, вижу, – отвечал студент, изо всех сил стараясь не выйти из роли. Он осторожно опустил безжизненную ногу девушки на постель.

– Но она может пошевелить мизинцем левой ноги, правда ведь? – обратился врач к девушке.

Она покорно продемонстрировала этот трюк. Рефлекторно шевельнулись и другие пальцы. Студент укрыл ее грязноватым одеялом, а его друг, вытащив из бумажника бланк рецепта, выписал снотворное, объяснил, как принимать, и распрощался, потрепав девушку по плечу.

– Доктор, – обратилась к нему больная, – могу я поговорить наедине с доктором Клондайком?

– Конечно, – согласился врач и вышел в соседнюю комнату.

Студент занял его место на стуле, лихорадочно пытаясь придумать какое-то оправдание.

– Почему ты мне не сказал, что учишься на врача? – начала девушка. – И почему ты не назвал своей фамилии? Тебя в самом деле зовут Флорис или у тебя другое имя?

– Да нет же, все правильно, – с облегчением заверил он ее. – Меня на самом деле зовут Флорис. Флорис Клондайк.

– А ты уже кончил учиться? Ты уже врач?

– Да, я врач. Я тогда просто в шутку сказал тебе, что учусь лепить пилюли.

– Милая шутка. Надо же так соврать!

– Да ничего я не врал, честное слово. Ты просто не давала мне высказаться до конца.

– По-моему, ты высказался вполне достаточно. Успел даже сообщить, что любишь меня.

Ничего другого сейчас, возле ее постели, он, собственно, и не мог припомнить. Это было в последний вечер. Она жила тогда в другом месте. Она не впустила его дальше подъезда, и он был так обескуражен, что не мог выдавить из себя ни слова. Подъезд освещался лишь падающим сквозь застекленную дверь светом уличного фонаря. Она даже не потрудилась ради него повернуть выключатель. Он чувствовал себя словно вор, забравшийся в чужие владения. И когда наконец обрел дар речи, его слова прозвучали воплем отчаяния: «Ну что ж, все это потому, что я тебя люблю».

– Послушай, Флорис, – сказала девушка. – Этот твой друг лечит меня целый год, с самого начала, но никакого улучшения не происходит. Как я лежала, так и лежу. Раз в недолю он меня навещает. Раньше он еще что-то прописывал, а теперь почти ничего. По-моему, он и вообще больше не появлялся бы, если б его не вызывала мамаша Венте. Ведь когда человек болен, полагается, чтобы его навещал врач. Целый год я так вот лежу и спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь ходить. Вернее, больше я уже не задаю себе этот вопрос. А он выписывает мне какие-то порошки, которые нисколько не помогают. Не взялся бы ты меня лечить? Ты ведь уже врач. Как знать, наука развивается так быстро… Как знать, может, ты изучил более современные методы, чем твой друг. Не хочешь попробовать, а, Флорис?

Он обещал и простился. Его друга в гостиной не оказалось. Неужели он так долго разговаривал с Лили? Нет, он не должен обижаться, что Хемелрик не стал его ждать в обществе толстухи Венте, которая, сидя с голой ногой у печки, штопала чулок. От тяжкого духа в комнате теснило грудь и хотелось поскорее вырваться отсюда.

– Не угодно ли пончиков, доктор? – предложила толстуха. – Возьмите хоть один. – Она кивнула на блюдо.

Клондайк не посмел отказаться. Это же такая честь для хозяйки, если доктор согласится отведать ее пончиков. Пончики были черствые, и на зубах скрипел песок.

– А где доктор Хемелрик? – спросил он, осторожно нащупывая жирными пальцами носовой платок.

Толстуха поджала губы.

– Не знаю. Ищите сами.

Студент в одиночестве вышел из гостиной и с облегчением вздохнул, добравшись наконец до лестницы и входной двери.

Он медленно брел обратно к дому друга. «Если бы я ее проклял, – думал он, – худшего зла я не мог бы ей причинить. Может быть, я ее и проклял, только не посмел сегодня сказать ей это в глаза. А надо было это сделать. Так было бы честнее. Надо было сказать: „Ага, ты презирала меня. Ты выкинула меня за дверь, как мусор из ведра или изношенный половик. Так вот, я тебя проклинаю. Ты сама во всем виновата, вот и кайся теперь. Ты презирала меня, а теперь все будут презирать тебя“». Сначала студент засмеялся, представив, как он все это ей говорит, но потом, уже перед дверью друга, тихо заплакал, потому что такого он ей вовсе не желал. Ей, столь прекрасной и столь еще юной… Она лежит там вот уже целый год, и ее восхитительные ноги тоже лежат вялые и бессильные. Никогда больше она не сможет соблазнительно постукать ножкой о ножку. Ее ноги волочатся точно плети, следуя движениям ее тела. Удивительно еще, что в них струится кровь, что они не почернели и не отмерли: в них ведь больше нет надобности…

Его друг снова сидел у себя в кабинете, склонившись над книгой.

– Я знал эту девушку, – сказал студент. – Она так скверно со мной обошлись, так откровенно подло, что теперь, наверное, считает, что я ее проклял и из-за этого с ней случилось несчастье. Тебе она не доверяет. Она хочет, чтобы ее врачом был я. Наверное, она думает: «Флорис меня проклял и вот пришел посмотреть, что из этого получилось. Он единственный, кто может мне помочь, он должен снять с меня проклятие». Я предлагаю тебе передать мне эту пациентку. А почему бы нет? Случай ведь все равно безнадежный.