Текст книги "Современная нидерландская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Вот граница между двумя провинциями, – сказал он, – и, следовательно, граница между Элспейком и Фрейбургом. Как мы только что проверили, она указана совершенно точно. Все затруднение лишь в том, что на этой карте – а она выполнена в самом большом масштабе, какой только применяется в отечественной картографии, – линия границы, к сожалению, точно покрывает расстояние между крайними проводами высоковольтной линии у нас над головой. Таким образом, территории между крайними проводами, где как раз и лежит ваша благоверная, в известном смысле вообще не существует, во всяком случае, ее не существует с точки зрения картографии. Это граница как таковая, она разделяет территории Утрехта и Гелдерланда, но сама является не территорией, а лишь линией, разделяющей их.

Эти слова вызвали во мне большую тревогу.

– Что же мне теперь делать?

– Н-да, – сказал инженер, складывая карту и засовывая ее в планшет, – лучше всего, разумеется, было бы добиться составления карты в большем масштабе. Желательно в натуральную величину. Масштаб 1:1. Если и тогда граница пройдет через тело вашей благоверной, пусть специалисты докажут, что ее человеческая сущность заключена в голове, или в сердце, или, по мне, хоть в мизинце на ноге, лишь бы это была часть тела, которая целиком и полностью находится либо в Утрехте, либо в Гелдерланде. Но это, я думаю, долгая история.

– Боюсь, что так, – сказал я.

Он поглядел на меня.

– Могу вам кое-что подсказать. Продолжайте обращаться по инстанциям.

– Да, но куда мне обратиться теперь?

– К генеральному инспектору здравоохранения в Гааге. Изложите ему все, и про границу тоже, и он безусловно сделает то, что в его силах. Я не удивлюсь, если это дело окажется по части Медицинской экспертной комиссии или по крайней мере Арбитража по трудовым конфликтам. Только надеюсь, все это останется между нами.

Повторяю, не могу выразить, как мне жаль, что фамилия этого отзывчивого специалиста ускользнула из моей памяти. Но так или иначе, я последовал его совету и в тот же вечер написал заявление на имя генерального инспектора.

На другое утро, часов в десять, господин Ван Амеронген крикнул мне:

– Лихтбеелт! К телефону!

Я поспешил на ферму и услышал в трубке знакомый голос господина X. Й. Груневелда-старшего.

– Послушай, Лихтбеелт, я только что вернулся из-за границы, и что же я узнаю: мой сын тебя уволил?

– Совершенно верно, господин Груневелд.

– Да что он, спятил? Уволить тебя после двадцати трех лет службы только потому, что тебе понадобилось несколько свободных дней из-за твоей жены?

– Боюсь, у него не было другого выхода.

– Не было другого выхода? Ишь, как он заморочил тебе голову! Я сейчас так вложил ему ума, что он заревел и выскочил за дверь.

– Не слишком ли вы строги к нему, менеер Груневелд? Ваш многоуважаемый сын, по моему глубокому убеждению, руководствовался не чем иным…

– Вздор! Сопляк! Я ему покажу! Как будто человек – старая перчатка, которую он может выбросить, если она ему не по вкусу!

– Ну, если взглянуть с такой точки зрения… доля истины в этом есть.

– Только видишь ли, Лихтбеелт, раз уж так получилось, теперь сделанного не воротишь. Я бы рад снова взять тебя на работу, но тогда хоть увольняй моего сына. Он ведь потеряет всякий авторитет у персонала.

– Вот именно, – сказал я. – Это не подлежит сомнению. Ни слова больше! Если бы не меня, а кого-нибудь другого X. Й. Груневелд-младший уволил, а X. Й. Груневелд-старший взял обратно, я бы тоже над этим смеялся.

– Ну да, это же понятно, верно ведь, Лихтбеелт?

Мне показалось, будто господин Груневелд облегченно вздохнул, и я порадовался, ибо знал, что он часто ночами не спит из-за неблагоприятного микроклимата, от которого теперь так страдают работодатели.

– У меня только один вопрос, господин Груневелд: как насчет моей больничной страховки и пенсии?

– А, да-да, хорошо, что ты об этом вспомнил. Мне неприятно говорить, но дело как будто обстоит не лучшим образом.

– Прекрасно, мне остается спокойно ждать и ни на что не рассчитывать, тогда, как бы дело ни повернулось, окажется, что мне повезло. Во всяком случае, вы из-за итого не беспокойтесь, я не сомневаюсь, что закон и справедливость будут соблюдены.

– Ну вот и отлично, Лихтбеелт. Пожелаю твоей жене скорейшего выздоровления.

– Премного благодарен. До свидания, менеер Груневелд.

После этого приятного разговора у меня целый день сохранялось хорошее настроение. Ведь, если разобраться, у него не было никакой необходимости мне звонить. Я лишний раз убедился, что нам, нидерландцам, надо не враждовать, а быть всем заодно.

Среду пятнадцатое мая я намеревался провести в ожидании ответа из Гааги, но еще утром нагрянула моторизованная полиция. Поставив свои мотоциклы цепочкой друг за другом на обочине, полицейские спустились по насыпи.

– Будьте добры предъявить разрешение на застройку, – потребовали они без дальних слов.

– Разрешение на застройку?

Я смотрел на них в недоумении, а они показали мне на временное укрытие, которое я соорудил для своей супруги.

– Разве для этого нужно разрешение на застройку? – изумился я.

– А разве это не построено?

– Да, действительно, – ответил я. – Не могу отрицать. Но разрешения у меня, к сожалению, нет. Дело обстоит следующим образом. В субботу четвертого мая сего года примерно в десять часов десять минут…

– Ну да, – перебили они грубо. – Это мы уже усвоили. Но скажите, до чего мы дойдем, если каждый начнет строиться на свой страх и риск? В такой маленькой стране, как наша, где и без того уж все застроено, мы должны беречь каждый клочок живой природы, который у нас еще остался.

– Я первый целиком и полностью за это, – ответил я. – Сам я ребенком часами одиноко бродил по лесам и полям; собирать растения и распознавать птиц было моей страстью, так что меня вы можете не агитировать. Но это вот скромное обиталище моей супруги, – продолжал я и в свою очередь указал на него пальцем, – наверняка не заметил еще ни одни водитель, проезжающий по автостраде.

– Возможно, – согласились они, – но так бывает всегда. Начинается с невзрачной лачужки, а потом, не успеешь оглянуться – и вот уже вместо нее стоит вилла с бассейном.

– Охотно верю вам на слово, – сказал я, – у вас ведь есть опыт. Но, господа, – продолжал я, повысив голос, – раз уж мою супругу не могут увезти в больницу по причине того, что эта территория не подпадает ни под чью юрисдикцию, так с разрешением на застройку здесь и подавно нечего приставать.

Они переглянулись и стали смеяться.

– По-вашему, здесь, между проводами, вы и убийство можете совершить безнаказанно? – спросили они.

– На такое утверждение я бы, пожалуй, не решился.

– Да будет вам известно, что несчастный случай и нарушение – совершенно разные вещи. Даже частное лицо полномочно задержать виновного в нарушении Закона, а тем более в преступлении, независимо от того, в какой общине живет это лицо или в какой провинции совершено нарушение.

Я склонил голову. Понял, что возражать бесполезно.

– Будьте добры, предъявите разрешение на разбивку туристского лагеря, – без долгих слов потребовали они.

Тут уж я совсем растерялся. Составив протокол и засунув свои книжечки в нагрудный карман, они сказали:

– Со вторым нарушением, может быть, все и обойдется, но к тому, что ваша незаконная постройка в ближайшие дни будет снесена, вы должны быть готовы.

От меня не ускользнуло, что дело принимает все более мрачный оборот. Господин Ван Амеронген тоже догадался об этом по моему виду. В этот вечер, когда, поужинав, мы встали из-за стола, он молча положил мне на плечо свою честную крестьянскую руку.

Следующий день ознаменовался двумя письмами. Первое содержало ответ Отдела социальной помощи, куда я обращался за пособием по безработице. Оказалось, что в пособии мне отказано, поскольку я не явился, как положено, в течение суток на биржу труда по месту жительства. Я не могу отрицать, что действительно повинен в этом упущении. Мне рекомендовали обратиться в Управление по особым выплатам в связи с болезнью – совет, которому я не премину последовать.

Второе письмо было от генерального инспектора здравоохранения. В нем говорилось, что этот пограничный инцидент представляет собой совершенно новую проблему («скорее всего, проблему метафизического характера»), решение по которой может быть вынесено исключительно министром лично. Но министр в настоящее время находится в Замбии, после чего намерен посетить также Нигерию и Уганду. В ожидании его возвращения мне рекомендовали обратиться в Комиссию по разбору заявлений Второй палаты Генеральных Штатов.

Ваше Величество! Я понимаю, что, продолжая свой отчет в том же духе, я заставил бы Вас потратить на меня слишком много Вашего драгоценного времени. Важные государственные дела, касающиеся общего блага, без сомнения, ждут своего разрешения, Ваш огромный письменный стол завален штабелями папок, я словно бы воочию вижу их перед собой, здесь, на столе господина Ван Амеронгена. Ничтожные заботы отдельной личности должны, несомненно, отступить перед ними на задний план. Я еще раз хочу обратить Ваше внимание на тот уже неоднократно упоминавшийся факт, что во время всего этого хождения по мукам я почти никогда и ни от кого не слышал неприветливого слова. Все были со мной необычно терпеливы, хотя подчас я давал повод выйти из себя. И не для того, чтобы жаловаться, собрался я с духом и обратился лично к Вам. Нет, Ваше Величество, причина в том, что моя супруга внушает мне беспокойство. Что-то с ней неладно. Когда второго июня сего года ее домик пошел на слом, я увидел, что скелет ее в нескольких местах торчит сквозь кожу. Уже один тот факт, что к этому времени она целый месяц ничего не ела и не пила, возможно, объясняет мою озабоченность, пусть даже она преувеличена. Но полагаю, это простительно после тридцати шести лет брака. Сам я вот уже два месяца работаю по найму у господина Ван Амеронгена, который по доброте душевной пожалел меня, старика. Днем я чищу конюшню и хлев и обеспечиваю свиней помоями, вечерами чищу картошку и мою посуду, а мой благодетель предоставляет мне за это питание и кров. Так что в этом смысле мне пожаловаться не на что. Но между тем уже начало сентября, и под воздействием ветра, который всю неделю так страшно выл в проводах и который, надеюсь, не произвел никаких разрушений в дворцовых угодьях, моя супруга частично распалась на куски. Если помощь не придет немедленно, боюсь, что будет слишком поздно.

Моя последняя надежда – что лично Вы, Ваше Величество, собственной высокой персоной перевезете мою супругу в больницу в Вашем королевском автомобиле, носящем, как меня информировали, номерной знак АА-1. Ведь в конечной инстанции только Вы и никто другой стоите над партиями и над границами.

В надежде, что не слишком злоупотребил Вашим неоценимым вниманием, остаюсь, Ваше Величество, с величайшим почтением

Ваш покорный слуга

Й. Лихтбеелт.

УСОВЕРШЕНСТВОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

База была в скале. Океан надвигался от горизонта и заполнял огромную пещеру, где, поблескивая, поднимались и опускались, движимые приливом, подводные лодки. Из мастерских, находившихся рядом, в скале, слышался шум машин, голоса и громкая музыка.

На плавучей платформе в резком электрическом свете стояла группа матросов в комбинезонах: они следили за чуть видным над гладью воды перископом, который сверкал на тропическом солнце, а потом вошел в сумерки пещеры. Еще немного – и лодка стала всплывать: показалась башня с номерным знаком «У-253» (с нее потоками стекала вода), затем пушка на форштевне, и внезапно, поднимая тучу брызг, с громким всплеском вынырнул весь корпус; такой длинной лодки они в жизни не видали. На баке была укреплена еще одна подводная лодка, лодка-дочка, симпатичная маленькая штуковина с треугольными крылышками, не более четырех метров в длину.

Под ними, в недрах скалы, располагались жилые помещения для офицеров и рядового состава, пакгаузы, штабные канцелярии и радиоузел. А глубже всего, в самом нутре голой скалы, торчащей посреди пустынного океана, находился электронный мозг, который снабжал базу всеми метеорологическими и стратегическими данными.

Там, внутри, Бернард Броуз стоял перед письменным столом адмирала и смотрел на его седые, косо зачесанные на черепе волосы. Адмирал проглядел две-три сколотые страницы машинописного текста. Поднял глаза.

– Это приказ, – сказал он. – Мы не можем позволить себе ни малейшего риска. Нам нужна полная уверенность. Ты ведь понимаешь всю важность задания: на борту – сама Зверюга. Со всей своей кликой.

Броуз стоял по стойке «смирно», и его медленно клонило вперед, так что ему пришлось прижать носки к полу, чтобы удержаться на мосте. На мгновение ему показалось, что сохранять равновесие на двух ногах не легче, чем ходить по канату, и он удивился, как человек справляется с этим всю жизнь.

Адмирал поднял бровь, так что монокль упал в его раскрытую ладонь, лежавшую на столе. Он заговорил уже другим тоном:

– Ты положишь конец войне, Броуз. К настоящему времени война только на нашей стороне унесла сорок миллионов жизней. Три четверти наших городов лежит в развалинах – там, далеко за горизонтом. Твой родной город навечно стерт с лица земли. Твои отец и мать погибли при бомбежке. Твой брат пал на Северном фронте; его труп вмерз в айсберг и дрейфует где-то у полюса. Одна из двух твоих сестер убита, другая умерла от тифа. Твоя жена находилась в поезде, который попал под обстрел по дороге из одной груды развалин в другую.

Адмирал – он время от времени заглядывал в машинописный текст – повертел в пальцах монокль и снова изменил тон.

– Ценой одной твоей жизни ты спасешь по меньшей мере сорок миллионов жизней только на нашей стороне. Ты останешься в памяти людской как один из величайших героев в истории человечества. Нет, не как герой. – Он шевельнул растопыренными пальцами. – Это что-то другое… что-то более захватывающее и грозное… не могу найти слово.

Адмирал ощупал взглядом пространство позади Броуза, потом встал и вышел из-за стола.

– Я завидую тебе, Броуз, – сказал он и направился к двери; поравнявшись с Броузом, он мимоходом положил руку ему на плечо.

Броуз, по-прежнему в стойке «смирно», сделал поворот в его сторону. Адмирал взялся за ручку двери.

– Я не хочу рисковать, – сказал он. – Если бы я спросил добровольцев, ты бы вызвался?

Броуз посмотрел на него и задумался. Но ответ пришел сразу.

– Да, господин адмирал.

– Но я не спрашивал добровольцев.

– Нет, господин адмирал.

– Это приказ.

– Да, господин адмирал.

Адмирал открыл дверь и протянул ему руку.

– Мы еще увидимся, Броуз. Произвожу тебя в чин младшего лейтенанта.

Броуз щелкнул каблуками и пожал руку адмирала. Она была прохладная, сухая и приятная на ощупь. Вдруг он нерешительно произнес:

– Так это приказ, господин адмирал?

– Да, приказ.

Броуз почувствовал, как адмирал удержал его руку в своей.

– Когда это должно произойти, господин адмирал?

– Послезавтра. Завтра ты сможешь изучить и опробовать машину. Она предельно проста в обращении. Она только что прибыла. Сейчас ее выгружают. – Не выпуская руки Броуза, адмирал посмотрел на часы и сказал: – Вот в это самое мгновение Зверюга поднимается на борт.

«У-253», посланная родиной, лежала у платформы, словно огромное животное, на теле которого кишат паразиты. Вдали простирался недвижный океан, сейчас, на закате, он отливал розовым. Под сводами пещеры раздался пронзительный свисток – он означал, что снаружи начинает смеркаться и через десять минут надо погасить все огни, кроме ряда слабых ламп, замаскированных со стороны океана. Броуз как бы в оцепенении, прислонясь к скале, наблюдал за суетой разгрузки. Крылатую машину уже выгрузили на сушу и на дрезине повезли в мастерские. Она походила скорее на самолетик, чем на подводную лодку. Никто не знает, что она предназначена для меня, подумал Броуз. Вся эта суматоха ради меня. Послезавтра в это время я буду мертв.

Но это, пожалуй, была даже не мысль: это была затверженная фраза на незнакомом языке. Когда-то отец каждый предновогодний вечер в ожидании двенадцати часов читал им наизусть большие куски из «Одиссеи», по-гречески; он, и брат, и сестры, то смеясь, то затаив дыхание, вслушивались в эти непонятные белые и желтые звуки, которые колечками дыма вылетали из отцовского рта. Стихи производили очень сильное впечатление, но навевали чувство беспредельного одиночества и печали, и он с огромным трудом выучил на память две первые строки поэмы, которые отец записал ему в фонетической транскрипции:

Andra moi énnêpê, Móesa, polútropon hós mala pólla

I Plánchtê epéi Troïés hiërón ptoliëtron epérsen

^[14]

…

Послезавтра он будет мертв – но к этой мысли он был еще не готов. Когда-то в детстве он всегда садился за уроки в последнюю минуту. Это станет его мыслью в то мгновение, когда он со своей машиной врежется в Зверюгин корабль. В мгновение взрыва чужой язык откроет перед ним тайны своей грамматики.

Он мог теперь есть за офицерским столом, но сел на свое обычное место, сидел притихший, слушал радио, а попозже вечером проиграл партию в шахматы, потому что у него никогда не было терпения разучить дебюты. Остальные курили и играли в карты или читали. В стенах отдавалась морзянка из радиоузла, снизу доносился стук молотка из мастерских и тарахтение перевозящих торпеды дрезин из пакгаузов. Вся скала была единым сгустком разрушительных сил.

В столовой затянули песню. Больше я никогда не буду спать с женщиной, подумал Броуз, но это была не мысль. Он сосал сигарету и думал о своей жене, изрешеченной пулями у окна вагона в поезде, остановившемся посреди поля. Но думать об этом было глупо. Ее нет и никогда не было. Есть только океан, и дюжина подводных лодок, и караваны Зверюгиных судов.

Он встал и пошел бродить по коридорам, залитым мертвенным неоновым светом. Он не доброволец, но только потому, что адмирал не вызывал добровольцев. Добровольцы должны до последней минуты хранить в тайне, на кого из них пал выбор, – в точности как он. Под черным сводом посреди водоема погружалась подводная лодка, след перископа медленно потянулся в сторону океана. У Броуза возникло чувство, что она не вернется. Лежа в постели, он продолжал думать: почему адмирал не вызвал добровольцев? Сказал, что не хочет рисковать, но разве это риск? На все безнадежные задания всегда вызывалось от десяти до двадцати человек. В том число и он, Броуз, но его никогда не выбирали. Так было уже двенадцать раз, и, хотя ушедшие на задание никогда не возвращались, число добровольцев не уменьшалось.

В спальном помещении еще никого не было. Броуз лежал, уставясь в верхние нары, и пытался разобраться, что же его смущает. Вдруг он подумал: это неправильно. Он был обязан вызвать добровольцев. Нельзя отдавать приказ, когда на все сто процентов уверен, что посылаешь человека на смерть. И внезапно у него появилось чувство, что он скорее наложит на себя руки, чем подчинится приказу. Что за нелепость! Какая разница, доброволец он или выполняет приказ? Но наверное, какая-то разница все же была. Он сел в постели и обхватил руками поднятые колени, стараясь понять, в чем она заключалась.

Стояла мертвая тишина. Со всех сторон его окружал камень, и сюда не проникал ни единый звук из мастерских. На миг он увидел себя будто со стороны, откуда-то из океана, – как он сидит в самой середке скалы, возвышающейся над пустынным морем.

Он не сумел определить, что же его коробит, и снова лег. В одном не было сомнения: умертвить Зверюгу необходимо, и вот представляется возможность ее умертвить – Зверюгу с ее концлагерями. Может, они и не страшнее, чем концлагеря у него на родине, но по крайней мере война кончится. Зверюга никогда не летает самолетом: не любит, но корабль, на котором она передвигается, неуязвим для нападения с воздуха, ибо охрана чрезвычайно эффективна и охватывает очень широкое пространство. Приблизиться к кораблю Зверюги, хотя бы на такое расстояние, чтобы увидеть его на горизонте, невозможно – под силу это лишь его крылатой машине.

Броуз почувствовал, что у него слипаются глаза. Если я смогу удрать, я удеру, подумал он, хотя Зверюга – это Зверюга, и нет ничего плохого, если тебе приказали сделать то, что ты сделал бы и добровольно. Такой приказ – это не приказ, и тот, кто мне его дал, – это моя собственная воля, воплощенная в адмирале… Он заснул удовлетворенный.

И все же ночью ему снилось, что он удрал и бежит по бесконечным, холодным, залитым неоновым светом коридорам, бежит по волнам и на нем адмиральская форма, и еще ему снился дом матери, наполовину разрушенный, а наполовину пока целый, и его мать в комнате без передней стены, и школьный товарищ, который зашел за ним, чтобы вместе поехать на машине за город, но из этого так ничего и не получилось.

Склонившись над огромным столом в штурманском зале, он следил за указательными пальцами коммодора: один прочерчивал маршрут Зверюги, другой – его собственный. Некая точка, за сотни километров отсюда, в открытом океане, была помечена красным крестиком – здесь они встретятся, и это будет означать конец войны. Адмирал стоял рядом и с отсутствующим видом смотрел на какую-то совсем другую точку на карте.

Броуз поднял глаза, увидел по другую сторону стола весь высший командный состав и внезапно понял, как глупо было то, что он напридумывал прошедшей ночью. Суть не в нем, суть в Зверюге. Добровольно ли он отправится в путь, чтобы ее уничтожить, или по приказу, и какие тонкие различия могут отсюда проистекать – вздор по сравнению с главным: с окончанием войны, которая длится уже так долго – никто и не упомнит сколько лет.

Сквозь звезды и золото погон он прошел к стене, где висел чертеж судна, на котором плывет Зверюга. Не крейсер и не линейный корабль, а обычный пароход – беззащитная посудина, какую по нынешним временам ни одна торговая компания не стала бы использовать для морских перевозок. Такими вот причудами Зверюга уравновешивала свою бесчеловечность. Но дело было не в пароходе. Пароходик окружал мощный кордон сторожевых судов, и все зависело от того, удастся ли Броузу прорваться сквозь него.

После обеда ему предстояло осваивать машину. Она снова была укреплена на баке «У-253»; в шлеме, доходившем до воротника, в кожаном костюме с бесчисленными ремнями, в который были вмонтированы измерительные приборы, он втиснулся в кабину, ему сунули кислородный аппарат, и машину загерметизировали. Места было ровно столько, чтобы он мог сидеть выпрямившись, его голова в маленьком колпаке из цельнолитого кварца выступала над корпусом, а у глаз находился небольшой перископ, который он мог поднимать и убирать. Солдаты, помогавшие ему, поглядывали на него вопросительно, но ни о чем не спрашивали.

Все офицеры высыпали на платформу посмотреть, как погружается «У-253» и вместе с ней Броуз – он видел, как поверхность воды быстро поднимается вверх и исчезает из глаз. Он и не вспомнил о том, что это значит для него, о том, что завтра он в последний раз увидит мир, исчезающий из глаз навсегда. Он чувствовал только жаркое волнение эксперимента.

Через минуту вода вдруг стала светло-зеленой. Они вышли в открытый океан. Он внимательно следил за приборами и передавал их показания в микрофон, укрепленный у самых его губ. Через десять минут ему сообщили его координаты, он включил двигатель, почувствовал резкую вибрацию и расхохотался, заметив, что оторвался от носителя. Он погрузился на глубину ста пятидесяти футов, где свет был непостижимо синий, как угасающее пламя, и ровно пятнадцать минут по своему светящемуся хронометру мчался сквозь океан в соответствии с заданным маршрутом. Сердце его колотилось, и он громко смеялся в кислородный аппарат. Потом он запел. Что-то – скорее всего, крупная рыба – шлепнулось о колпак и исчезло. Броуз смеялся, и пел, и качался вверх-вниз. Он ощущал каменную тяжесть бесконечной водной массы, обтекавшей его со всех сторон, но он ведь ее одолел! Никогда еще не чувствовал он себя таким свободным. Он отключил двигатель и, начав всплытие, поднял перископ. Он находился как раз в расчетной точке – у входа в пещеру – и на малой скорости вошел внутрь. «У-253» снова стояла у платформы. Он всплыл на поверхность рядом с ней. Немного спустя он уже был на суше, он смеялся, а офицеры из высшего командного состава с серьезным видом жали ему руку. Адмирал жадными глазами смотрел на океан.

Начало операции было назначено на восемнадцать часов. Крылатую машину в третий раз укрепили на баке «У-253», и вся команда была уже на борту. Броуз сидел на своих нарах в спальном помещении и рассовывал по карманам фотокарточки жены и родных. Потом снова вынул их и порвал. Подняв брови, глядел на рассыпанные по полу клочки бумаги. Глядел и ни о чем не думал. В голове у него была мерцающая пустота. Оторвав глаза от клочков, он увидел матроса, которого, по его словам, послал за Броузом адмирал.

Броуз шел за этим матросом по оштукатуренным коридорам; они казались такими же бесконечными, как в его сне. Просто невероятно, что они все-таки добрались до адмиральского кабинета. Адмирал сидел за письменным столом.

– Садись, Броуз.

Броуз сел и не без удивления подумал: значит, я существую в природе, на земле. Адмирал молчал больше минуты, уставясь Броузу в кадык.

– Через несколько дней, – заговорил он наконец, – война прекратится. Другие люди выяснили, что Зверюга собирается в поездку, установили, по какому маршруту и на каком судне. Десятки разведчиков занимались этим в течение многих месяцев, рискуя жизнью. А их работа немыслима без всего нашего разведывательного аппарата в целом, он же в свою очередь немыслим без нашего правительства. В конечном итоге уничтожение Зверюги – заслуга всего нашего многострадального народа. Но центральное место займешь ты, Броуз.

Нет, подумал Броуз, не я, а приказ, который я получил. Он поправился: но это моя собственная воля – и стал слушать дальше.

– Один из разведчиков погиб, – сказал адмирал, – но в его гибели нет ничего особенного. Он мог бы и спастись. Это была лотерея. Для всех нас это лотерея, кроме тебя. Ты единственный, кто знает заранее, что его гибель неизбежна.

Да, подумал Броуз, и что же из этого следует?

– И потому ты погибнешь совсем другой смертью – не смертью героя, ведь ты идешь на нее не добровольно, но смертью непреложной, как закон природы. – Адмирал щелчком отбросил монокль и продолжал: – Через месяц все мы вернемся домой. Кроме тебя. У большинства из нас где-нибудь еще остался хоть кто-то из родных или друзей. У меня, например, вся семья цела и невредима; я богат, а богатые эвакуируются из городов, где погибают семьи таких, как ты. Но даже и тот, кто потерял всех, скоро найдет себе жену и наплодит детей. Пойми меня правильно, Броуз. Через несколько лет, если не раньше, все мы, в сущности, забудем эту войну. Наша скала превратится в сказочный курорт для миллионеров. Я сам разработал его проект, и он уже утвержден. Утверждены и другие проекты: во всех частях света уже проектируют следующую войну, и, когда она начнется, лет эдак через двадцать, теперешняя окажется совершенно бессмысленной, и наша победа, и смерть Зверюги тоже. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться, наживать деньги, покупать автомобили и ездить на курорты.

Адмирал посмотрел ему в глаза и слегка прищурился.

– Но, вспомнив о тебе, Броуз, – это будет случаться очень редко, – мы словно бы заглянем в иной мир, и мурашки побегут у нас по спине. Железный, ты будешь выситься за пределами всего человеческого во веки веков. Я сделал тебя вечным воплощением войны, ибо ничего другого тебе не дано. И мы остановим свои роскошные автомашины у обочины и целую минуту будем не в силах ехать дальше. Будет блестеть асфальт, и ветер принесет лесную свежесть – но где-то будешь существовать ты, железный, ты будешь во всех ароматах земли, в дуновении ветра, за лесами…

Битком набитая людьми, взрывчаткой, навигационными приборами и военными донесениями, «У-253» шла на глубине пятнадцати футов к тому району, где пролегал курс Зверюги. Хотя никто не знал о его повышении, Броуз поел за офицерским столом. Отвального ужина не устраивали – дали то, что всегда. За исключением одного офицера с базы, кругом были незнакомые люди – посланцы родины с замкнутыми лицами, на которых ничего нельзя было прочесть. Говорили мало. Повсюду стояли лицом к стене матросы: они следили за показаниями приборов, вмонтированных среди труб и проводов – нервов и кровеносных сосудов трепещущего тела подводной лодки.

В девять часов он выпил чашку кофе, уронил голову на стол и заснул. Врач пощупал у него пульс и велел отнести его в кубрик.

Зверюга приближалась, следуя своим курсом, а наперерез ей двигался Броуз, спящий бездонным сном на глубине пяти метров под водой, в коконе из железа.

В четыре часа утра он проснулся. Перед ним стоял офицер с базы.

Броуз, изумленный, сел в постели. Так он существует! На спинке стула висел его кожаный костюм. Пока он одевался, офицер сидел, обхватив голову руками.

Броуз надел брюки, и вера в то, что он существует, покинула его. Нет, должно быть, это игра воображения. Такого рода сомнения приходили ему в голову и раньше, но теперь он знал наверняка. Другие существуют, а он – нет. Еще тогда, когда отец читал отрывки из «Одиссеи» – а в это время уже лежали наготове семиствольные минометы и глубинные бомбы, – у него было чувство, что он не существует: наверное, где-то есть совсем другой мир, там он родился, и был бы на своем месте, и мог бы существовать реально, но он заблудился, сбился с пути, и не может вернуться домой, и теперь существует только как промежуточная форма, как переход, как игра воображения в пустоте между двумя мирами…

Вместе с офицером он пошел к капитану, чужому человеку, посланному родиной. Ему показали на карте точку в океане, где они сейчас находились, показали предполагаемое местонахождение Зверюги и еще раз – курс, которым должен будет плыть он, когда настанет время. «У-253» будет транспортировать его вместе с его машиной до девяти часов утра, но тогда они уже войдут в радиус действия самой внешней цепи сторожевых судов и потому не смогут всплыть на поверхность. Лишних слов не говорилось, все по делу. Матросы помогли ему облачиться в костюм с измерительными приборами, а лодка тем временем начала всплытие. Броуз смотрел на капитана. Капитан курил и смотрел на один из счетчиков. Он был деталью подводной лодки. В то мгновение, когда железный трап поднялся над водой, Броуз отдал честь и повернулся кругом.