Текст книги "Современная нидерландская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Ты, видно, не был женат, Аге, – сказал Мейндерт.

– С чего ты взял? Просто жена ушла от меня задолго до войны. Не выдержала с таким бирюком, как я. И я иногда наведывался в Леуварден… к девицам… ну знаешь… Ладно, хватит об этом… Недавно я был у твоей сестры в больнице, – продолжал он. – Она меня не узнала. Вернулся я оттуда совсем разбитый. Она сидела и смотрела на меня отсутствующим взглядом. Очень мне хотелось взять ее на недельку сюда. Здесь она бы мигом поправилась. Но дирекция больницы не разрешила. Медсестра сказала, что единственное, чем занимается твоя сестра, – это рисует. Так рисовать можно и тут. А готовить я пока не разучился.

Мейндерт посмотрел на запущенный сад. Длинные перекладины на заборе с южной стороны Аге сломал. От чувства безопасности, которое сад дарил детям во время войны, не осталось и следа. Впрочем, за годы войны ничего не осталось и от сада. Плодовые деревья и кусты смородины вырубили. Все было заброшено.

– Ох уж эта собака, – проворчал Аге, с трудом поднимаясь со стула, – бегает то в дом, то из дому.

«Он здорово состарился, – подумал Мейндерт. – На лице появились лиловые прожилки».

Шаркая ногами, Аге подошел к двери.

– Посмотри, – сказал он собаке, – кто к нам пришел.

Но пес и ухом не повел.

– Как ее зовут? – спросил Мейндерт.

– Как зовут? Не знаю. Собака хорошая, зачем ей имя?

– Я скоро опять приеду, – пообещал на прощание Мейндерт.

Старик долго махал ему вслед рукой. Рядом с ним, виляя хвостом, стояла собака.

Лет пять спустя после того визита Мейндерт прочел в газете сообщение, перевернувшее ему душу.

ПЕНСИОНЕР НАЙДЕН ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ – извещал броский заголовок. А ниже более мелким шрифтом: «Рядом с ним лежала погибающая от голода собака». А дальше было напечатано следующее:

«В субботу полиция обнаружила останки 82-летнего А. В. в его доме. Он пролежал там мертвый не менее двух недель. Кроме покойного, в доме была найдена собака. Все эти дни животное без пищи пробыло со своим хозяином.

Когда был найден господин А. В., собака неподвижно лежала рядом с ним. Старик редко общался с соседями. Погибающую собаку отвезли в приют для животных».

Заглянув в железнодорожный справочник, Мейндерт понял, что в этот день до дома Веринги ему не добраться, придется заночевать в соседнем городке, а уже оттуда ехать утром на автобусе.

Всю дорогу в Фрисландию его мучили угрызения совести. Ну и мерзавец же он, посылал раз в год по открытке к Новому году, и все.

В 11.05 он прибыл в X. На станции раздобыл местную газету за тот, роковой день.

Сидя на узкой гостиничной койке, он читал: «Скотовод Лёйнгма, обнаруживший мертвого А. В., рассказывает: „Я заглянул в окно. Стул валялся в стороне, видно, старик упал на кровать. Он был в очках. Рядом с ним я увидел собаку. Я давно не встречал Аге – мы с ним не больно дружили: очень уж он был нелюдимый, – но подумал, что надо пойти взглянуть, не случилось ли с ним чего. Мы с сыном перелезли через забор за домом. Когда я посветил в комнату автомобильным фонарем, я сразу понял, что он умер. Собака на меня залаяла. Потом я позвонил в полицию“».

Автобус в сторону дома Аге шел только на следующее утро в девять сорок. Шофер не торопился.

Все в деревушке было как много лет назад. Сначала Мейндерт зашел к Лёйнгме. Тот поздоровался с ним так, словно они виделись вчера. Потом Лёйнгма рассказал, как все было.

– Когда похороны? – спросил Мейндерт.

– Чьи? – удивился Лёйнгма.

– Как чьи? Вашего соседа, Веринги.

– А его не будут хоронить. Его уже увезли, – ответил Лёйнгма. – Они им попользуются, распотрошат всего. Аге говорил мне как-то насчет этого. Он подписал бумагу, где говорится, что после смерти он разрешает взять свое тело для добрых целей.

Мейндерт неподвижно сидел, слушал Лёйнгму, потом вдруг вскочил.

– Я хочу взять его собаку. Вы знаете, где она?

– Собака-то… Она лежала с ним рядом. Очень он ее любил. Всегда гулял с ней, пока мог. Но в последнее время он был совсем плох. Целыми днями не выходил из дому. А собака все равно была очень веселая. Я-то сам собак не люблю, все они погань. Собаку Аге отвезли в приют для животных. Только вам надо поторопиться, собака-то была очень плоха. Даже ходить не могла.

Приют для животных разместился на тихой улочке, где дома стояли только по одну сторону. На длинном некрашеном заборе вывеска: «Приют для собак и кошек». Там же обрывки старых объявлений. Здание двухэтажное с зарешеченными окнами.

Мейндерт поднялся на крыльцо и решительно позвонил.

Звонок разорвал тишину, и собаки подняли лай. Однако дверь не отпирали. Он позвонил еще раз. Наконец дверь открылась, перед ним появилась женщина и с любопытством уставилась на него. Нестерпимая вонь ударила Мейндерту в нос.

– Ну тише, тише. Я ведь не сижу у двери, – съехидничала женщина. – Что вам угодно? Продаете что-нибудь?

– Я пришел за собакой, – перебил ее Мейндерт.

– Их у нас сорок пять. Какую господин желает? – спросила женщина, все еще недоверчиво глядя на Мейндерта.

– Вам привезли вчера собаку Аге Веринги, того, что недавно умер. Она очень истощена.

– Не знаю, спрошу у мужа. Бауве, Бауве! – крикнула она, отвернувшись назад. – Бауве, к нам привозили собаку, подыхающую от голода?

В дверях появился ее супруг в огромном переднике. Мейндерту он показался похожим на президента Никсона.

– Да-да, привезли вчера. Она издыхала. Ее велели усыпить. Сегодня ее усыпили.

Собаки не умолкая лаяли.

– Может, господин возьмет другую собаку? У нас есть великолепные экземпляры, совершенно здоровые и добрые, – сказал Бауве, жестом приглашая Мейндерта войти в дом.

– Кто, черт подери, вам сказал, что эту собаку надо усыпить? – гневно крикнул Мейндерт.

Мужчина и женщина недоуменно уставились на него.

– Как кто? Доктор, конечно. Без него мы ничего не делаем. Той собаки уже нет, она же подыхала с голоду, а у нас много других. Входите, – дружелюбно приглашал Бауве.

– На кой черт мне сдались ваши паршивые собаки? Что я с ними буду делать? – крикнул Мейндерт.

По улице он шел словно слепой.

ГОЛУБОК В РУКАХ^[37]

Когда входишь в ателье Вевера, тотчас бросаются в глаза три больших медных французских колокола, требующих починки. Мальчик чистил их каждую неделю, до блеска надраивая медь.

Совсем неожиданно Вевер получил заказ. Мальчик поднялся наверх и увидел там Вевера со сливочным пряником в руках. Он плясал как сумасшедший и кричал:

– Я получил работу! Давай навались! Ешь сколько влезет.

Он выхватил из большой коробки пару пряников и сунул их в руки мальчику. А сам отхлебнул глоток коньяку из наполовину опорожненной бутылки. Мальчик ел с жадностью, спешил – вдруг Вевер одумается и отберет пряники.

В ателье Вевера мальчик приходил каждый день после школы. Здесь он помогал по мелочи: разогревал клей, смешивал краски, подметал пол, нарезал бумагу. А между делом молча наблюдал за Вевером, который ни минуты не сидел сложа руки.

Ателье все больше и больше заполнялось готовыми работами. Сбывать их Веверу удавалось редко. Мальчик даже предложил как-то пойти торговать с тележки на улице. Хотел бросить школу и заняться продажей картин и поделок Вевера.

Людям они наверняка понравятся, особенно птица из мягкого бархатистого красного материала. Она могла двигаться и щебетать.

У Вевера все звучало и двигалось. Он долго и страшно бранился, если что-то не удавалось, например, если не двигались радары в его механических игрушках. В таких случаях он с силой швырял свое изделие в балку, и оно разлеталось на куски. В последний раз это была шкатулка с птичками. Музыка уже играла, а птички никак не хотели открывать и закрывать клювики. У Вевера даже лицо побагровело. Он разразился бранью и бросил шкатулку в стенку.

Мальчик подобрал обломки, хотел посмотреть, нельзя ли спасти хоть что-нибудь. Но он не умел делать того, что умел Вевер. Ведь он был всего-навсего маленьким уборщиком. Только и умел, что убирать в ателье.

– Давай, давай, ешь… надо съесть все пряники! Хочешь, возьми домой! Сегодня здесь были парни из большого универмага. Представляешь, они хотят, чтобы я сделал для них цветомузыку. Даже деньги вперед выдали!

Вевер схватил кошелек и показал мальчику несколько сотенных бумажек.

По субботам и воскресеньям Вевер никогда не сидел дома, удержать его могла только плохая погода.

В хорошую погоду он уезжал за город. У него был голубой гоночный велосипед. Почти каждую неделю у Вевера появлялась новая подружка, он сажал ее на раму и уезжал из города.

У некоторых подружек были свои велосипеды. Вевер с подружкой пропадал где-то целый день и лишь к ужину возвращался в ателье.

Если на уикенд Вевер оставался дома, то эти дамочки шатались по студии. Им не нравилось, что мальчик тоже торчит здесь, и они гнали его прочь.

У последней подружки Вевера были необычайно длинные ногти, из-за чего ее пальцы напоминали когти хищной птицы. Эта выставила мальчика за дверь в первый же день, как только там появилась.

– Пойди-ка поиграй на улице… нечего тут подглядывать…

Мальчик раздумывал, а не проколоть ли шины у ее велосипеда. Он желал ей попасть в серьезную аварию. Так, чтобы она несколько месяцев пролежала в больнице. Пусть бы не умерла, а осталась хромой. Тогда Вевер не захочет брать ее к себе.

Подружки Вевера вносили единственный диссонанс в жизнь мальчика. В ателье каждый день происходило что-нибудь интересное. Например, мальчику разрешалось выпускать голубей. У Вевера было одиннадцать почтовых голубей.

Вевер сделал и игрушечного голубя, который умел все. Даже летал, но не далеко. Пролетит несколько метров – и падает на землю. Потрепыхается секунду-другую и замрет.

Каждый день мальчик открывал дверцу клетки. Птицы, тесня друг друга, вылетали на волю и кружили над домом.

А мальчик наблюдал за ними, стоя рядом с Вевером. Он даже чувствовал, как от Вевера пахнет табаком и потом. Этот запах очень ему нравился.

Оба любили голубей. Когда голуби возвращались домой на призывный свист, мальчик и Вевер по очереди брали в руки самого молодого голубка.

– Какая же она мягкая… грудка у молодого голубя, – задумчиво говорил Вевер. – Потрогай, потрогай, малыш… Чувствуешь?.. Нет ничего нежнее грудки молодого голубя.

Вевер пробовал подзывать птиц звуками флейты, но голуби отзывались только на самый простой свист.

Больше всего мальчику нравилось, когда голуби словно замирали в воздухе перед тем, как вернуться к людям на землю.

Вевер однажды сказал, что если человек очень сильно полюбит голубей, то со временем он и сам станет похож на них. А при большом терпении сможет даже научиться летать. Он будет говорить на их языке и понимать, о чем они воркуют.

Мальчик и Вевер мечтали о том, как они поднимутся над крышами Амстердама, полетят далеко за море и попадут прямо в страну Тирелир.

Вевер рассказывал об этой стране много интересного, и мальчик считал, что она действительно существует. Там сбываются все мечты людей. А жители этой страны никогда не умирают.

Мальчик охотно поверил в эту страну. Со временем ему стало казаться, что она не так уж и далеко, не дальше, чем, например, Роттердам. Но в эту страну не попасть ни на машине, ни на корабле, ни на самолете. Только птичьи крылья могут доставить туда.

Порой, когда мальчик слишком уж приставал с расспросами, Вевер прикладывался к стаканчику. Тогда он замолкал и только тяжело вздыхал. В такие минуты он брал из клетки голубя, садился с ним в кресло и задумчиво поглаживал птицу.

Мать спрашивала мальчика, что ему надо у этого человека. Почему он не может приходить домой из школы вовремя. А еще она интересовалась, чем этот человек зарабатывает себе на жизнь.

Мальчик рассказывал ей обо всех чудесных вещах, которые делает Вевер, о его ателье, о трех французских колоколах, которые требуют починки.

– А он не пристает к тебе? – сердито спросила она.

Мальчик не понял, что она имела в виду.

– Он пристает к тебе? Лапает тебя? Делает глупости?

Мальчик недоуменно пожал плечами и решил спросить у Вевера, что такое глупости. Ведь прозвучало это слово как нечто ужасно гадкое.

Вевер очень смеялся, когда мальчик рассказал ему о том, что говорила его мать. Вевер дал ему одну из своих механических игрушек – шкатулку, которая играла две красивые песенки. Вещица матери мальчика очень понравилась, и она поставила ее на камин.

С тех пор она больше ни о чем не спрашивала, лишь требовала, чтобы мальчик не опаздывал к ужину и не слишком пачкался.

Однажды в субботу Вевер разрешил мальчику покататься на своем велосипеде.

Пришла подружка Вевера с длинными ногтями, и мальчику не разрешили зайти в ателье. Вевер сам вынес велосипед на улицу и показал, как отпирать и запирать замок.

– Сейчас повсюду воры, – сказал он.

Мальчик гордо восседал на велосипеде, с трудом дотягиваясь ногами до педалей. Объехав три раза вокруг квартала, он решил отправиться подальше. Ему хотелось, чтобы все смотрели на него. Велосипед блестел, как серебряный – так мальчик его надраил. Он то и дело подолгу звонил. А когда нагибался вперед, то видел свое отражение в начищенной фаре.

«Наверное, так чувствуют себя короли и знатные особы, когда едут в карете», – думал мальчик. Махать рукой он считал излишним и не делал этого.

Накатавшись, он сел на скамейку в скверике, поставив велосипед рядом. Он надеялся, что кто-нибудь подойдет и спросит, не его ли это велосипед, а он важно кивнет. Вевер, конечно, не обидится на эту маленькую ложь. Тот, кто дает свой велосипед покататься, не обратит внимания на такую мелочь.

К скамейке, где сидел мальчик, подошли двое мужчин. Мальчик хотел взяться за руль, но один из подошедших оттолкнул его и сел на велосипед.

Мальчик закричал, но мужчина невозмутимо поехал дальше.

Тогда мальчик крикнул другому мужчине, который стоял рядом с ним:

– Это мой велосипед! Пойдемте в полицию!

Мужчина расхохотался. Мальчик бросился через дорогу наперерез грабителю, но тот успел уже уехать далеко. Он вовсю крутил педали, пригнувшись к рулю, как заправский гонщик.

Мальчик почувствовал, что у него пересохло в горле. Он хотел крикнуть, но не смог издать ни звука.

Мужчина на велосипеде свернул за угол, а мальчик все бежал за ним, но вскоре потерял его из виду.

Он сел на чье-то крылечко и разрыдался.

Был поздний вечер, и время ужина давно прошло, когда мальчик доплелся до ателье Вевера. Изнутри доносились странные воркующие звуки, словно кому-то было очень весело.

Он послушал, потом постучал. Но Вевер не вышел. Тогда он собрался с духом и забарабанил кулаком.

В дверях показался Вевер. Он был почти голый. Стоял и почесывал грудь. Мальчик, запинаясь, пролепетал:

– Велосипед украли.

Когда Вевер оделся, они вместе пошли сначала в скверик, а оттуда в полицию. Там сидел бригадир и сам с собой играл в карты. Он расспросил их и все записал. Мальчику пришлось назвать свое имя и адрес. Он испугался, что попадет в тюрьму.

На обратном пути мальчик не проронил ни слова. Вевер вел его за руку и время от времени ободряюще пожимал ее. Он не сердился, этот Вевер, только потихоньку чертыхался.

– Попадись мне этот ворюга, я ему все ноги переломаю, – бормотал он. – А ты поглядывай на улице. Заметишь его, сразу же кричи: «Держите вора! Держите вора!» Если к следующей неделе велосипед не найдут, придется купить новый… может быть, подержанный…

Все воскресенье мальчик искал велосипед на улицах неподалеку от сквера. Он заглядывал во все ворота, и ему здорово досталось от больших ребят, которым не понравилось, что он суется не в свой двор. После того как его изрядно отколошматили и ему пришлось просить пощады, он ушел из того района.

Попробовал поискать и на других улицах, но велосипед Вевера как сквозь землю провалился.

Безрезультатно проискав все воскресенье, мальчик в понедельник не пошел в школу. Он надеялся, что вор поедет на работу на велосипеде и оставит его где-нибудь на улице. Он обегал все велосипедные стоянки, но отовсюду его прогоняли.

Веверу удалось заполучить подержанный дамский велосипед. К нему Вевер купил огромный амбарный замок. Единственным неудобством художник считал то, что теперь он не мог посадить на раму подружку. Но мальчик был просто счастлив. Ведь, когда он смотрел вслед Веверу, уезжающему со своей подружкой, у него появлялось странное чувство растерянности.

Мальчик надеялся, что когда-нибудь Веверу надоедят все эти подружки, распоряжающиеся в его ателье даже голубями. Птиц при них не выпускали.

– Эту гадость в клетку, – говорила девица с длинными ногтями, – смотреть тошно.

Мальчик придумал кое-что новое. В воскресной школе он слыхал, что в молитвах можно обратиться к богу с просьбой. И он много раз просил бога прогнать от Вевера всех женщин. Или на худой конец сделать так, чтобы они не гнали его из ателье. Но бог, видно, не услышал, так как женщины приходили по-прежнему.

Так продолжалось до того самого воскресенья, когда он застал Вевера одного. С большим трудом, шатаясь, передвигался тот по ателье.

А в понедельник мальчик нашел небритого и пьяного Вевера в постели.

Отныне мальчик один выпускал голубей и мечтал о стране Тирелир. Она казалась ему теперь очень далекой. Когда он говорил об этом с Вевером, все было настоящим и близким. А сейчас Вевер лежал в постели и молчал.

Вевер провалялся целую неделю. А в субботу дамочка с длинными ногтями опять не пришла.

Но теперь это не радовало мальчика, ведь Вевер страдал. Он бродил по ателье, бормоча ругательства.

– Я эмигрирую, – сказал Вевер несколько дней спустя.

Мальчик не понял, что это такое «эмигрировать», но само слово ему не понравилось.

Он попросил Вевера объяснить, что это значит. И тот сообщил, что уезжает в Австралию, рассказал о кенгуру, о деньгах, которые там можно заработать, и добавил, что, возможно, вернется лет через пять богатым человеком. А пока он будет в отъезде, мальчик может ухаживать за голубями.

Мальчик попросил и его взять в Австралию. Он хотел всегда быть рядом с Вевером, но Вевер не ответил.

По дороге домой мальчик горько плакал, на этот раз беззвучно.

Мать с криком набросилась на него, ругала за то, что он пришел так поздно, и в наказание отправила спать без ужина.

В тот вечер он просил у бога: «Ну пожалуйста, сделай так, чтобы Вевер не эмигрировал». Но бог и на этот раз не услышал.

Вевер распродал все свои вещи. Отец не разрешил мальчику держать голубей, поэтому Вевер отнес их на Вестерский рынок. Теперь он часто прикладывался к маленькой плоской бутылочке, которую носил в заднем кармане брюк.

– Что же будет теперь со страной Тирелир? – спросил мальчик.

Вевер не ответил. Только повторил, что ему необходимо эмигрировать. Другого выхода нет. Он показал мальчику свой паспорт и еще какую-то бумагу с множеством печатей.

На прощание он сказал:

– Хорошенько смотри, может, и увидишь где голубой велосипед… Найдешь – он твой…

Потом мальчик пошел домой и с душераздирающим плачем бросился к матери. Но она дергала его за ухо всякий раз, как он всхлипывал.

Через полгода мальчик получил из Сиднея открытку с видом какой-то площади. На обороте Вевер нарисовал улетающего вдаль голубя.

Рудолф Геел

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ОТКРЫТИЕ^[38]

Перевод И. Волевич

Сестра позвонила мне вчера и сказала, что не поедет на открытие памятника нашему покойному брату Паултье.

То, что Генриетта вдруг раздумала нас сопровождать, ничуть меня не удивило. И все же я заехал за ней, рассчитывая, что она опять передумает. Когда я позвонил в дверь и увидел ее, я сразу понял, что отказалась она просто потому, что не хотела выслушивать колкости по поводу своего экстравагантного туалета. Ну а раз она по доброте сердечной смилостивилась над нами, критиковать ее наряд было, конечно, никак нельзя. На ней была огромная фетровая шляпа, украшенная пунцовыми цветами, и весьма вычурный брючный костюм из какой-то блестящей светло-зеленой материи. Под расстегнутым жакетиком виднелась облезлая лиловая майка, которая от стирки села и задиралась кверху, обнажая живот, Такой ансамбль, разумеется, не подходил для торжественного открытия скульптурного бюста нашего братишки – ведь там соберутся сливки общества и, разумеется, будут судачить о нас.

– Надо же мне что-то надеть, – вместо приветствия сказала сестрица.

– И ты не нашла ничего более подходящего?

Она кивнула, а я сказал, что сам-то я не против, но родители ужаснутся, когда нас увидят, и отец наверняка устроит сцену. Генриетта звонко чмокнула меня в щеку и сказала, что, уж во всяком случае, мне и ей эта встреча доставит удовольствие. Она показалась мне какой-то взвинченной, однако в машине успокоилась и всю дорогу молчала.

Я заехал за родителями, и после краткого, но бурного спора по поводу Генриеттиного наряда мы направились в город X., где ровно двадцать три года назад родился наш Паултье. Двадцать три года! Пятью годами раньше, незадолго до его гибели, я тоже ездил в X., где участвовал в телевизионной программе, в которой он выступал. Мой младший брат был тогда в зените славы и преспокойно мог позволить себе сказать, что ему наплевать, даже если нашу страну поглотит морская пучина, – все только рассмеялись. Лена Т., ведущая программы, нежно погладила Паултье по голове, зажужжала камера, и телезрители увидели крупным планом заострившееся от разгульной жизни лицо юной знаменитости. Нидерланды не утонули, а вот остряк отправился на тот свет. Сотни людей собрались на кладбище, но Паултье было уже все равно. Позже сестра сказала мне, что именно эта мысль терзала ее, когда она стояла у края могилы.

До X. было недалеко. Раньше мы там жили. Паултье и Генриетта родились в этом городе. Год назад городской отдел культуры сэкономил немного денег, и муниципальный советник предложил употребить эту сумму не на поддержку молодых дарований, а на то, чтобы увековечить память всемирно известного земляка, который почти мальчиком погиб километрах в сорока от X. Нельзя сказать, чтобы отцы города были в восторге от картин Паултье, но им приходилось учитывать интересы туристов, специально приезжавших в X., где родился и вырос наш братишка.

Я поглядывал в зеркальце на тех, кто сидел сзади. Мама и папа погрузились в воспоминания. Их как-то внезапно и грубо вернули в прошлое, а вечером им предстояло пережить все заново у телевизора, ведь наши старики не пропускали ни одной передачи. А как отнесется к этому моя сестра? У нас сохранились фотографии Паултье – за руку с мамой он прогуливается по лужайке. Статные деревья, ухоженные садики, затененные листвой коттеджи – на все это устремлен пытливый взор мальчика; с ним рядом сестренка, ровно на одиннадцать месяцев моложе его, везет в колясочке свою куклу. Пройдет совсем немного времени, у него откроют талант, и он вмиг станет знаменитостью.

Вот уже пять лет, как Паултье нет в живых. Смерть еще больше сгустила таинственный мрак, окутывавший его личность, – так, во всяком случае, писалось в некрологах. Ну а я всегда считал Паултье прежде всего баловнем судьбы. Ценители искусства, однако, наперебой именовали его гениальным, хотя и непонятным художником. По-моему, он просто попал в струю, а его чертовская талантливость только помогла ему преуспеть. Зачастую сознание собственной исключительности губит талант. В иных случаях эта исключительность вызывает слепое поклонение, и никому не дано знать, попадет ли он в число избранников, как бы он ни старался приблизить этот час. Все, что создавал Паултье, было сенсацией. Впрочем, он и сам по себе был бы сенсацией, даже если б ничего не создавал. Сегодня утром, когда я одевался и размышлял об этом, я вдруг мысленно увидел его и сестру. Было это в ноябре, в николин день, дул пронизывающий, холодный ветер. Они держались за руки и стояли впереди других ребятишек, ожидавших раздачи гостинцев. Один из Черных Питов^[39], судя по всему, был растроган видом этой парочки. Паултье и Генриетте он дал по пригоршне лакомств, тогда как другие дети так и остались с пустыми руками. Этот Черный Пит был первым среди тех, кто от всего сердца осыпал брата и сестру своими щедротами. И Паултье повторил его порыв: бросил через голову в толпу детей полученные гостинцы. Как четко обозначилось в эту минуту его будущее; позднее журналисты цепенели от изумления, когда стоявшая рядом с Паултье Генриетта направо и налево раздавала лакомства. В ту пору они, неразлучные, носились по всему свету. Продолжалось это очень недолго. Того, кто готов был с радостью встретить Паултье в чужих краях, пленяло его умение быть более чем удивительным гостем. Вот молодой художник в зале ожидания аэропорта. Неужели эта поразительно красивая девушка – его сестра? Очаровательная принцесса и ее шут. Иной раз встречавших смущало его паясничанье. Но чаще всего они были в восторге, что мой братишка среди них.

– Как поживаешь, сынок? – спросил сидевший сзади отец. – Мы теперь редко вас видим.

– И в доме стало так тихо, – добавила мама.

Я ответил, что все в порядке, лучше и быть не может, я вполне удовлетворен и своей университетской карьерой, и домом, который прекрасно обставил на свою долю наследства Паултье.

– За него не беспокойся, папа, – сказала Генриетта. – С сыновьями вам повезло.

Отец одобрительно хмыкнул. Он был рад, что не надо вести утомительных разговоров. В своей жизни он немало потрудился, работая старшим инспектором Государственного податного управления. Теперь, на пенсии, он трудился в своем садике. О картинах Паултье отец всегда был невысокого мнения. Иное дело мама. Стоило ей увидеть в газетах заметку о творчестве Паултье, она тотчас с легкой дрожью в голосе читала ее папе вслух. Отец мой был классическим образцом отца, который желал добра своим чадам. Правда, он смотрел на жизнь со своей колокольни и ценил только ту работу, какой сам хотел служить на благо отечеству.

Я опять посмотрел в зеркальце. Папа провожал взглядом проносившиеся мимо луга. Была весна. Молоденькие телята стояли, резвились или лежали возле своих матерей. Тихая, безмятежная страна. А наш Паултье жил в ней как бесноватый. Но теперь он застыл в куске мрамора, превратился в безжизненный обломок культуры. Городские власти выложили денежки неохотно. Расщедрились всего на две с половиной тысячи гульденов. С такими деньгами не разгуляешься. Поэтому они искали скульптора подешевле. И нашли: Ферри Даниэлс согласился высечь бюст за тысячу восемьсот пятьдесят гульденов – сумма грошовая, зато реклама для автора, о нем заговорят, поместят в газетах фотографию его скульптуры, родители вундеркиндов навострят уши при одном упоминании его имени. Если повести дело с умом, то через несколько лет он умножит 1850 на 1850, так что овчинка стоит выделки.

Словом, парень знал, что делал.

Уже одна мысль о том, что кто-то другой добьется успеха да еще наживет капитал за счет покойника, сразу настроило мою сестру против Даниэлса. Впрочем, она бы отвергла и самого Цадкина^[40], пожелай он изваять бюст ее брата, отвергла бы потому, что не могла согласиться с тем, чтобы кто-нибудь воссоздал образ Паултье и выставил его напоказ. Она возмутилась, прибежала ко мне и потребовала, чтобы я нажал на все кнопки и заставил муниципалитет X. расторгнуть договор с Даниэлсом. Как будто я мог на них влиять! И на каком основании? Скульптуры Ферри Даниэлса недавно выставлялись в курзале «Пласхоф» в городке Л., и местная пресса весьма благосклонно отнеслась к инициативе дирекции этого заведения. Что же касается властей X., то здесь все ясно: любой город негласно стремится привлечь как можно больше туристов, а мраморный бюст знаменитого художника будет служить выгодной приманкой. Кто именно будет автором памятника – дело десятое. Хорошо, конечно, пригласить знаменитость вроде Цадкина. Но у муниципалитета не было денег, чтобы заплатить такому скульптору, и отцы города действовали по принципу: чем дешевле, тем лучше.

У Генриетты между тем один приступ ярости сменялся другим.

Получив заказ, Ферри Даниэлс позвонил мне и попросил разрешения зайти. Говорил он трогательно серьезным тоном и заверил меня, что, дескать, наша беседа окажет решающее влияние на создание скульптурного портрета. Условились мы на следующий же день. Было это пять месяцев назад. Скульптор был польщен, когда я сказал ему, что возлагаю на нашу встречу большие надежды. Он взвалил на себя тяжелый крест, а я, честно говоря, в эти месяцы заработал вшестеро больше его, к тому же ко мне не наведывалась по три раза в неделю, скажем, сестра автора учебника, которым я пользуюсь, и не требовала от имени студентов, чтобы я отмечал для них необходимые страницы.

Сейчас я оставлю машину на площади, и мы войдем в здание муниципалитета. Автор будет стоять возле своего творения, еще закутанного в покрывало, в надежде, что кто-нибудь из репортеров (а лучше все сразу) спросит, почему он изобразил покойного художника так, а не иначе. Репортеры, однако же, предпочтут щелкать аппаратами вокруг Генриетты, вопросы задавать мне, а все находящиеся в зале мужчины будут мысленно прикидывать, как бы завести интрижку с моей сестрой. Такое уж у людей воображение. И потом, газеты, скорей всего, обязательно поместят скучнейшие, глупые речуги бургомистра и председателя местного общества культуры, а журналисты еще и безбожно переврут их слова. Но Даниэлсу важно сделать себе имя, пусть даже читатели, увидев в газете фотографию памятника, просто вскользь подумают: «Неужели Паул Теллегем был таким?..» И тотчас вернутся к будничным заботам.

Некоторое время на заднем сиденье молчали. Обычно папа в машине дремал, но на этот раз он наблюдал за тем, что проносилось мимо: коровы, стога сена, автомобили, которые неизменно нас обгоняли. С тех пор как Паултье разбился, мама боится быстрой езды.

– Как ты думаешь, Робби, бургомистр из хорошей семьи? – вдруг спросила мама из глубины своего обитого искусственной кожей кресла, слишком большого для ее хрупкой фигуры.

Я пожал плечами.

– На снимке у него такое благородное лицо, – продолжала она, доставая из сумочки носовой платок.

Я с напускной веселостью стал вполголоса напевать какую-то бравурную мелодию. Родители смотрели в окно машины, оба в одну сторону. Уже не в первый раз отправляются они вместе с нами на очередное торжество в честь Паултье. И каждый раз едут охотно, хотя все до одной поездки кончались ссорами. Помню, когда Паултье было двенадцать лет, его наградили премией Карандаша^[41]. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я только что получил водительские права. Едва я сел за руль, папа принялся внушать мне, что надо соблюдать правила движения, мама же без умолку поучала юного лауреата, как он должен себя вести. Людям почтенным надо подать руку и сказать несколько слов, но только в ответ на вопрос. При этом она то и дело поправляла ему галстук и приглаживала волосы, хотя его прическа была в полном порядке.