Текст книги "Современная испанская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Дон Игнасио объяснил ему, что он должен уйти. Она сказала: «Пойди к нему», – а он ответил: – «Нет». И не пошел. Вместо этого обошел нескольких хозяев поблизости, предлагая обрабатывать их землю, и повсюду получил отказ; некоторые даже и не спрашивали, сколько ему лет. Тогда Доминго хорошенько наточил свои инструменты, тщательно смазал их и спрятал в шкаф, завернув в старые тряпки.

Он и теперь еще продолжал просыпаться на рассвете, но поднимался только через два часа, потому что хозяйку раздражало его хождение, словно он был сумасшедший. Едва дождавшись поджаренного на оливковом масле хлеба с чесноком да стаканчика вина, он торопился уйти из дому, как будто у него было множество дел. А сам сидел на солнце, читая газету, взятую у приятеля, или прогуливался в сопровождении все время отстававшей Амелии до того места, где раньше был цветник. З^атем Д° обеда сидел у источника. Вечером снова грелся на солнце, опять немного гулял, потом ужинал в местном баре, выпивал немного вина. Если Амелии удавалось сэкономить немного, они шли в местное кино, открытое по средам, четвергам, субботам и воскресеньям.

В воскресенье, после мессы, он шел на небольшой пу стырь, где по утрам мальчишки устраивали что-то вроде соревнований по авиамоделизму. Стоя в толпе зрителей, Доминго смотрел, как с нудным воем, напоминающим звук механической пилы, кружились в небе модели. Иногда одна из них (О Хулио, мальчик мой!) входила в пике и врезалась в землю. Вечером он опять сидел в баре, особенно людном по воскресеньям, наблюдая за мальчишками, толпившимися у бильярда и настольного футбола, и слушал по радио шумные футбольные репортажи. И почти никогда не возвращался домой раньше девяти. А если это случалось, то он доставал свои инструменты, раскладывал их на кровати и сидел так какое-то время, глядя на них. Однажды утром, не предупредив жену, Доминго вышел из дому, спрятав под пиджаком серп. Он пошел в горы и жал там дрок, пока не выбился из сил.

Но этот весенний день ничем не отличался от других. Может, небо было чуть чище да пейзаж ярче после дождя. Стрижи летали, как листья на ветру, и свет был такой яркий, что больно было смотреть на изумрудную зелень пшеничных полей. Он дошел до придорожной гостиницы с цветной черепицей и белыми стенами. «Добро пожаловать в Лас Пальмарас» – гласил криво прибитый плакат при входе. Молодой мужчина и блондинка в темных очках любезничали на пустой солнечной террасе. Ключи от машины цвета сливок, оставленной на стоянке, лежали на столе, между портсигаром и зажигалкой. Из приемника, включенного на всю мощь, неслись рыдающие звуки музыки. Облокотившись на прилавок, официант в белой куртке пристально смотрел на старика. «Добро пожаловать в…» Доминго отвел глаза и двинулся дальше.

По шоссе проносились длинные, с мягким ходом автомобили и спортивные, с урчащими моторами, священник на мотороллере, «кадиллак», «фиат», «ягуар», грузовик, оставляющий за собой следы масла и клубы противного черного дыма. «Пежо», «опель – капитан», «форд», еще «форд», полицейский на мотоцикле, туристский автобус, красный, огромный и рычащий, как зверь. В лужах на обочине дороги отражалось голубое небо и голые тонкие ветви платанов.

Он сошел с дороги. Остановился у кювета, лицом к пшеничному полю, которое пересекали стальные мачты высоковольтной линии. Между деревьями паслось стадо овец. Ниже, направленное прямо к центру города, проходило еще одно шоссе, сверкавшее на солнце, как лезвпе ножа. По нему от города и к городу, словно мыши, бежали машины – маленькие, темные, юркие. З^а шоссе снова виднелись зеленые поля, потом серые корпуса новых домов и среди них – огромный кратер стадиона. А дальше – город, пепельно-серая пелена тумана, фабричные трубы и поблескивающие окна – огромное скопище разбросанных в беспорядке геометрических фигур, дымящихся, словно остатки пожарища. К аромату пшеничных полей примешивался запах выхлопных газов.

Все, что случилось потом, напоминало замысловатый фокус. Он взглянул на жену, которая шла по шоссе в каких-нибудь ста метрах от него. Потом, сощурившись и приложив руку козырьком к глазам, засмотрелся на стрижей, в своем стремительном полете похожих на падающие бомбы. Когда же он снова взглянул туда, где ожидал увидеть Амелию, то увидал лишь сгрудившиеся автомобили, из которых, хлопая дверцами, выскакивали люди. Доминго подбежал, запыхавшись, и очутился перед плотно сомкнутыми спинами. Он попытался пробраться между охотничьими куртками, «канадками», «американками», светлыми весенними пальто, но получил удар локтем в живот. «Не напирай, старик». На мгновение ему удалось увидеть Амелию, лежавшую, словно мешок с тряпками. Полицейский записывал показания. До него донеслось: «Она и после сигнала продолжала идти. Я тормозил, тормозил… Она, должно быть, сумасшедшая»… Прежде чем его оттолкнули назад, он успел тронуть полицейского за рукав. Тот обернулся – блестящие глаза, усики, словно приклеенные над губой, – и, не глядя на Доминго, отрывисто бросил: «Назад. Назад. Отойдите. Не понимаете, что ли, вы можете на нее наступить?» И, понизив голос, добавил: «Поднимите». Расступившаяся толпа оттеснила Доминго. Снова все заслонили широкие спины. «Осторожно. Коврик…» – «Нет ни коврика, ни подстилки».

Толпа раздалась, и машина отъехала. Полицейский положил свой блокнот в карман кожаной куртки. «Давайте расходитесь. II так движение остановилось». II умчался на мотоцикле вслед за автомобилем. Натягивая перчатки, зажав в Зубах сигареты, собравшиеся расходились по машинам, громко обсуждая происшествие. Захлопнулись дверцы, и машины, сигналя, одна за другой тронулись с места, как после окончания спектакля.

Он остался один, устремив взгляд на поворот дороги. По том собрался было пойти следом, но грузовик с досками проехал мимо, чуть не задев его. Рабочие, сидевшие на досках, дружески помахали ему. Он присел на камень под деревьями. «Участки, приобретенные для повой городской богадельни», – где-то прочел он однажды. «Добро пожаловать в…» Он смотрел на следы шин, на лужицу, застывшую, словно густая красная глина.

Мальчик на велосипеде остановился у края дороги и что-то прокричал ему. Старик, не шелохнувшись, поднял на него непонимающий взгляд. Мальчик снова крикнул. Он спрашивал, куда попадет, если будет ехать все время прямо.

Доменеч, Рикардо

ПИСЬМО (Перевод с испанского С. Вайнштейна)

«…И возьмите отца вашего и семейства ваши, и прийдите ко мне; я дам вам лучшее в земле Египетской, и вы будете есть тук земли».

(Бытие, глава 45)

…В этой тесной земле мы не сможем прожить».

(Песнь о Сиде, ч. 1)

I

По тропе, с трудом одолевая подъем, ползет велосипедист. На никеле руля вспыхивает еще невысокое солнце. В листве тополей с обеих сторон по – утреннему бойко гомонят птицы. Высоко в небе повисли жаворонки. Ветер ворошит заиндевелую хвою сосен. Кажется, рассвет растолкал гору ото сна, и вот теперь она потягивается всем своим исполинским телом.

Велосипедист подскакивает на камнях. Он пригнулся к рулю, тяжело дышит, бараньего меха шапка сползла на уши, вельветовая куртка задралась на спине, ходуном ходит в такт движению.

С вершины горы, где средь камней притулилась лачуга Габриэля, казалось, что велосипедист вертит педали на месте. Во всяком случае, так казалось Габриэлю. Он сидел на ступеньке, привалясь спиной к двери, слезящиеся глаза его неотрывно следили за медленно ползущей вверх фигуркой велосипедиста. Внизу под ним по склону лепились домики с красными черепичными крышами, ярко белели в утренних лучах мазанные известкою стены, щурились из-за створок ставен подслеповатые оконца. Тонкий шпиль церкви, как мачта, вонзался в небо. Уже звонили к заутрене: удары колокола, сливаясь с эхом, точно гигантское покрывало, окутывали долину и, возносясь кверху, гулко отдавались в ушах Габриэля.

Звон оборвался. Велосипедист был уже совсем рядом. Перед домом тропинка поднималась так круто, что дальше ехать было невозможно. Человек слез с велосипеда и, пыхтя как паровоз, побрел к хижине. Буркнув что-то себе под нос, «день добрый» вроде, он стал рыться в коричневой сумке, переброшенной через плечо.

– Письмо тебе, – сказал он.

Габриэль настороженно следил за движениями почтальона, как тот извлекает письмо из сумки. Дрожащей рукой он взял конверт и тупо на него уставился.

– Ну и дорога!

– Дорога-то? Да… – рассеянно отозвался Габриэль, не отрывая глаз от письма.

Почтальон утер с лица пот, постоял немного и, развернувши велосипед, покатил восвояси. Почтальон давно уже скрылся из виду, а Габриэль все стоял и почтительно глядел на конверт, он был, по – видимому, чем-то доволен, но из почтения не решался надорвать бумагу. Насмотревшись всласть, он сложил пакет пополам и сунул в карман куртки. Потом снова присел на крылечко и, привалясь к двери хижины, задремал: глаза закрылись, губы чуть тронула улыбка, голова приятно закружилась, блаженное ощущение тишины и покоя охватило все его существо. То, что мгновение назад было Габриэлем, теперь плавно и сладко растворилось в блаженной дремоте.

II

Два дня пролежало письмо в кармане у Габриэля. Он то и дело ощупывал его сквозь овечий мех куртки, а иной раз, оставшись один, вытаскивал на свет и тихонько поглаживал кончиками пальцев, словно хотел узнать, что внутри. Он, не переставая, думал о письме, его разбирало любопытство: что же такое в нем написано? Но он так и не вскрыл конверта и никому ничего не сказал.

На третий день Габриэль не выдержал. Он лежал на топчане в углу хижины, утреннее солнце бросало на него сквозь узкое окно полоску света. Дети куда-то подевались, Паскуала, жена, стирала, нагнувшись над корытом.

– От парня письмо пришло, – невозмутимо молвил Габриэль, подняв голову от подушки.

– Когда? – резко оборотилась Паскуала.

– Два дпя будет.

Паекуалу даже затрясло:

– Два дня! И что за человек ты бесчувственный. Два дня! Рыбью кровь в тебя влил господь бог, чтоб тебе ни дна ни покрышки!

Габриэль зажмурился, ему показалось, будто на него рушится скала. Ну и глотка у Паскуалы, ну и ручищи – ни дать ни взять мельничные крылья.

– Все ей вынь да положь, – ворчал он, протягивая разъяренной супруге письмо.

Паскуала, не удостоив мужа ответом, выхватила конверт и, надорвав, дрожащими пальцами извлекла из него сложенный вдвое листок бумаги. Развернув и осмотрев его с обеих сторон, она повернулась к мужу и решительно заявила:

– Надо б кому-то дать прочесть.

– А я что говорю?

– Чтоб сию минуту прочесть!

И такой грозный был у супруги голос, что Габриэль понял: хочешь не хочешь, а подымайся и тащись вниз. Он сел и несчастными глазами воззрился на Паекуалу, потом стал нехотя натягивать штаны. Паскуала сняла фартук, подошла к старому зеркалу в облупленной раме и пригладила рукой растрепавшиеся волосы. Движения ее были уверенны и энергичны.

– Письмо может прочесть сеньор священник. Сейчас он свободный. Чего же лучше.

Габриэль помалкивал. Паскуала распахнула дверь, а он все еще возился со своими штанами.

– Да шевелись ты! О господи, он еще копается.

И Габриэль поплелся за женой, ворча себе под нос:

– Все ей вьшь да положь, будь оно неладно…

III

Дон Франсиско Иррасальде, приходский священник в Лас-Кольменасе, невысокий коренастый мужчина с рыжей бородкой и энергичным лицом, покачиваясь в качалке, читал вполголоса утренние молитвы.

Робкий стук в дверь, прозвучавший в этот неподходящий момент, возвратил его с небес на землю. Дон Франсиско поднялся, размашисто прошаркал к двери и отодвинул засов.

– Проходите в обитель раба божьего, дети мои. Чем могу вам служить?

– Мы пришли просить вас о большом одолжении, святой отец, – отвечала Паскуала.

– Ну что же, посмотрим, посмотрим…

Они прошли следом за хозяином. Дон Франсиско придвинул к камину три стула и жестом пригласил гостей садиться. Габриэль с женой робко присели каждый на краешек стула. Пастырь сел тоже, прямой и несколько торжественный. Мельком окинув посетителей взглядом, он благосклонно вопросил:

– Итак, дети мои, чем могу служить вам?

Паскуала протянула ему письмо и понесла – забормотала что-то несвязное:

– Сынок наш, знаете, сеньор? – говорила она, то и дело запинаясь. – Сынок наш, Паскуаль, в городе который, он вот и отписал нам, значит… А мы, как получили весточку, так сразу и сказали себе: «Наш-то сеньор священник умеет грамоте», вот мы, значит, и сказали себе: «Он уж точно грамоте умеет…»

Святой отец принял из рук Паскуалы письмо, водрузил на нос очки и, страдая в душе, взялся распутывать каракули и Загогулины. Он долго шевелил губами, дочел наконец до последней строки и устремил задумчивый взгляд поверх очков на притихшую чету. Габриэль с Паскуалой беспокойно заерзали на стульях в ояшдании. Тут дон Франсиско снял очки и стал разглядывать мыски собственных башмаков и пощипывать рукою рыжую свою бороденку. Паскуала не удержалась:

– Что он пишет-то, сеньор священник?

– Что пишет? – начал дон Франсиско. – А пишет, что надеется, мол, вы милостью божией пребываете все в добром здравии, что самое позднее на исходе сей недели ждет вас к себе. Пишет тож, что зарабатывает на фабрике вчетверо более того, что вы здесь зарабатываете, даже когда у вас есть работа, что работа в городе, коли повезет, имеется всегда и что выгнать человека на улицу с фабрики не так просто, как здесь. Еще пишет, к лету женится на этой самой Бальдомере – андалузке, о какой он вам рассказывал прежде. Она в прислугах у важных господ, но собирается уходить и поступать на фабрику. А там и родители ее тоже переберутся в город. Под конец в другой раз пишет: мол, жду вас всех не позже этой недели к себе, что в городе всем будет лучше, а детишкам тем паче, писать-де – считать выучатся, а потом и хорошему ремеслу. Собственно, вот и все. З^то и пишет.

– И боле ничего?

– Ничего.

Дон Франсиско возвратил письмо Паскуале, и та, тщательно сложив, упрятала его в конверт. Священник, подавив зевоту, равнодушно глянул на своих прихожан.

– Так что, значит, в город поедете? – спросил он, соблюдая приличие.

Габриэль и Паскуала уставились друг па друга, разинув рот. Точно им до той минуты и в голову не приходило, что придется как-то отвечать на письмо. Будто смысл письма дошел до них лишь после вопроса священника. Поедут ли они в город? Как громом пораженные смотрели они друг на друга, не ведая, что и сказать.

– Сеньор священник, дровосек я, а в страду так нанимаюсь батрачить. Отродясь отсюда мы никуда пе уезжали…

– Кабы и вправду все так, как сын описывает, так надо бы ехать, – прервала мужа Паскуала. – Верно ведь, сеньор священник? Ребята выучатся читать – писать, ремеслу какому. Паскуаль-то, старший, там всему и научился.

– Вот только все ль так просто в городе, как он пишет? – с сомнением проговорил Габриэль.

– Вот что надобно нам разузнать.

– Кто не удовольствуется долей своей, в том говорит гордыня, – наставительно заметил дон Франсиско.

– Доля-то наша хуже собачьей, святой отец.

– Все в руках господа, сын мой.

– Все-то все, а лучше, когда полегче._;

– Ну, как знаете, дело, в конце концов, ваше.

Дон Франсиско проводил Габриэля и Паскуалу до порога. Перейдя улочку, те молча поплелись к дому. Полуденный зной давил на плечи, и они шли медленно, низко опустив головы, и в который раз безмолвно задавали себе один и тот же вопрос: ехать иль не ехать. Ибо самое трудное было – принять решение, и в этом! хоть и не ведая, были они друг с другом согласны.

Паскуала пихнула дощатую дверь. Дети мал мала меньше, все пятеро, сидели на полу, ждали, когда придут отец с матерью и дадут им поесть. Вялые, безжизненные взгляды выражали только голод, сгорбившиеся фигурки в жалких лохмотьях словно олицетворяли собой извечную народную беду. Валентину – пять лет, Ремедьос – семь, Бернардо – восемь, Габриэле – одиннадцать и Руфо – пятнадцать. Дети, единственное, что у них было, обрели в их глазах некую новую ценность, обернулись живым воплощением безвозвратно минувшего времени. Все переменилось вокруг Габриэля и Паскуалы: четыре эти стены, крыша над головой и сами они стали другие. Что-то сотворилось в их жизни, отчего все кругом стало иное. Они поняли вдруг, что никогда уж им не жить по – старому. Само смирение их перед судьбой, перед горькою долей враз поколебалось. Откуда-то издалека их манила к себе новая жизнь, и они с замиранием сердца прислушивались к могучему и требовательному зову ее.

IV

Габриэль и Паскуала еще ломали голову над тем, что делать, а уж в деревне знали побольше их. Слухи о письме, передаваясь из дома в дом, точно воздушный шар, распухали от подробностей. Толстые и крикливые бабы, тощие и пронырливые старые девы, одетые в траур вдовы, парни и девушки, дровосеки и батраки – все вдруг взялись прорицать, и каждый твердил свое. Одни доказывали, что Габриэлева природная лень возьмет верх над интересами семьи, и все-де останется по – прежнему. Другие уверяли, что Паскуала все равно уйдет, возьмет с собою старших и уйдет – деревенские кумушки к такой возможности отнеслись особо неодобрительно. Кто-то говорил обратное: мол, в город, как пить дать, поедет Габриэль, по такое предположение было отвергнуто напрочь. Словом, судили – рядили долго и наконец порешили: поедут Габриэль с Паскуалой в город всем семейством.

Габриэль как-то показал письмо приятелям в кабачке, а Паскуала нет – нет да и обмолвится о нем в церкви либо в булочной, так что и муж и жена знали, что думают об их переезде обитатели Лас – Кольменаса. Прежде Габриэль с Паскуалой жили довольно замкнуто в своей уединенной хижине наверху. Теперь же в хижину к ним началось паломничество: каждый почитал своим долгом помочь ближнему единственно верным советом.

– Собирайтесь-ка и езжайте!

– Живите, где жили, и не гневите господа.

– Думаю, так оно будет получше…

– Хорошо там, где нас нет.

Письмо переполошило всю деревню. Когда года два назад в город подался Паскуаль, и то сколько разговоров было. А теперь собралась вся семья. Невеликая вроде бы разница. Но для односельчан Габриэля уход целой семьи был событием исключительным, пугающим, таящим соблазн в себе. Э^т0 был первый шаг. И они могли вот так же сняться в один прекрасный день с насиженных мест и уйти в город. Полные тревоги и смутной надежды, спешили они к Габриэлю и Паскуале, чтобы узнать, как те порешили, чтобы дать совет, – они и не подозревали, что гонят-то их к соседям свои собственные сомнения. И то, что спервоначалу казалось заботой одной лишь семьи, обернулось заботой и думой для всех и каждого.

А Габриэль и Паскуала все тянули с решительным разговором. О письме не упоминали, словно его и не было, только украдкой поглядывали друг на друга, понимая, что проклятое ЭТО письмо не выходит из головы ни у того, ни у другого.

Как и ожидала Паскуала, первым раскрыл рот Габриэль. Как-то вечером – она обдирала к ужину кукурузу, – войдя в хижину, Габриэль молча остановился на пороге. Паскуала покосилась на него уголком глаза. Но промолчала. Габриэль подошел ближе.

– Я вот все об этом письме думаю, – наморщив лоб, начал он. – И никак не могу придумать.

Паскуала ничего не ответила.

– И вот что неладно, – продолжал он, с трудом подыскивая слова, – откуда нам знать, правда ли, о чем он пишет, или нет. Ему что – молодой, а в наши-то годы сниматься с места, менять дело, ехать куда глаза глядят нелегко. Мы ведь отродясь отсюда не уезжали, а коли куда ездили, так на жатву только, в соседнюю деревню. А ведь город-то, он за тридевять земель отсюда.

Паскуала согласно кивнула головой.

– А теперь смотри, – говорил Габриэль, – вдруг в городе все, как он пишет. Вот славно было бы. И для нас с тобой, и для ребят. Они бы там научились уму – разуму, а? И еще какому стоящему ремеслу.

Паскуала снова согласно кивнула головой. II Габриэль, набравшись духу, выпалил:

– А в общем, скажу тебе так: надобно ехать. Хуже, чем тут, нигде нет и не будет, пропадай все пропадом…

Паскуала поглядела на мужа, и глаза ее засветились радостью, потому что и она думала так же.

Габриэль поймал ее взгляд, облегченно вздохну л и, пройдя в свой угол, повалился на лежанку, точно речь эта лишила его последних, самых последних сил.

Паскуалу же, напротив, обуяла жажда деятельности. Она мигом разделалась с кукурузными початками и начала метаться по хижине, перекладывая вещи с места на место, натыкаясь на них, размахивая руками и болтая без умолку:

– Чего медлить, собираться так собираться. Отобрать вот только, что с собой берем. А из дому выйдем чуть свет.

И, помолчав с минуту, решительно объявила: – Послезавтра и едем.

– Послезавтра едут, – сей же миг поведала своим приятельницам – двум дородным и крикливым соседкам – некая вездесущая кумушка.

V

Наступил день отъезда. В лачуге, что на горе, заканчивались последние приготовления. Габриэль утягивал и перевязывал здоровенный тюк с одеждой, Паскуала складывала в старый, латаный – перелатанный мешок разную утварь: сковородку, горшок, миски, деревянные ложки. Руфо помогал отцу, а Габриэла – матери. В стороне от них Бернардо и Ремедьос, сидя на полу, возбужденно спорили о том, какой из себя этот город, и где он может быть, и что увидят они по дороге; Валентин же, самый младший, только удивленно таращил на всех любопытные черные глазенки.

Наступил тот особенный момент, когда размеренное и однообразное доселе существование вдруг приобретает новый, ускоренный ритм. Все сразу забеспокоились, засуетились – скорее в дорогу, впереди новая жизнь. Они сделали выбор, и остановить их или вернуть назад было уже невозможно.

– Давай, давай, пора отправляться, – торопил Габриэль, и его голос, хриплый, резкий, словно уже и не принадлежал ему, звучал, как команда, требующая безоговорочного подчинения. Бернардо и Ремедьос вскочили на ноги. Паскуала сунула в мешок последнюю миску. Руфо подхватил узел с едой на дорогу – хлеб, сыр, фасоль, кусок копченого мяса, связку – другую луку и чесноку, соль, перец и пару бутылок масла. Бернардо взял несколько узелков поменьше, а Ремедьос перекинула через плечо две связанные меж собой фляги – с водой и вином. Все готово. Все глядят на Габриэля, ожидая от него распоряжений.

– Ну, с богом, – наконец произносит он. И семья трогается в путь.

Габриэль и Паскуала вышли последними. Не в силах противиться охватившему их чувству, они на миг остановились на дороге и оглянулись назад. Большой сосновый стол и камышовые стулья удалось продать, и опустевшее жилище теперь выглядело просторнее, в углу чернел остов старого топчана без матраса, на полу – консервные банки, порожние бутылки, корыто, разбитый кувшин, какое-то тряпье, обрывки бумаги – никому не нужный хлам. Перед глазами закружились причудливые, бредовые видения прошлого, а сами они уже точно жили в другом мире, хотя еще и не знали, в каком. И поэтому, прощаясь теперь с той, прежней жизнью, они как будто прощались и с собой.

– Знаешь, ведь мы здесь прожили двадцать шесть лет…

Габриэль не глядел на жену, словно не слышал ее слов, и выражение его лица не изменилось. Он только пробормотал сквозь зубы: «Двадцать шесть лет…» Двадцать шесть лет – не шутка. Двадцать шесть лет – не год и не два. А что осталось от этих двадцати шести лет? Ломаный топчан, который никто не захотел купить, груда порожних бутылок и банок, корыто, битый кувшин, рвань и клочки. И это за двадцать-то шесть лет…

– Письмо у тебя? – нарушила вдруг молчание Паскуала.

Тревога, в ее словах прозвучавшая, вывела Габриэля из оцепенения. Оп начал судорожно рыться в карманах.

– Вот оно, – протянул он жене помятый голубой конверт.

Оба долго разглядывали его. Письмо – это все, что у них было, единственная их надежда. Пустота, образовавшаяся на месте той, прежней жизни, должна быть чем-то заполнена. Им надо было верить во что-то, иметь осязаемое доказательство реальности новой, где-то ждущей их жизни. Доказательством этим стало для них письмо сына, в их глазах оно приобрело магическую силу. Они будут хранить его как зеницу ока, как талисман, способный творить чудеса и вызволять из самых затруднительных положений. Оно будет исцелять их от сомнений, от неуверенности, от тоски. Когда они спросят себя, куда ж это их занесло, что ожидает их впереди, письмо все объяснит им, и в душе вновь затеплится огонек надежды. Увидев, что письмо на месте, они почувствовали себя лучше и уверенней.

– Ну вот, пора и в путь. Тут больше делать нечего, – сказал Габриэль, и казалось, он говорит не свои слова, а читает письмо.

Муж взвалил на плечо тюк с одеждой, жена ухватила мешок с посудой, и они зашагали сбегающей в долину тропой.

Дети были уже далеко, и Габриэль с Паскуалой прибавили шагу.

VI

Вдали пел удод. С вершины прохладой подувал ветерок, он нес запахи лаванды и мяты. Заросли дрока и вереска то и дело вздрагивали от его порывов. Вниз по косогору сбегали сосны, а еще ниже тянулись тополя. Тропа змеилась средь камней и кустарников, потом пропадала под зелеными кронами сосен и, вынырнув, опять исчезала меж двумя рядами тополей. Добегала до деревни, попетляв там, появлялась уже на другом конце ее, ровной лентой пересекала долину и терялась из глаз где-то совсем далеко…

У околицы, повинуясь невнятному, но властному зову, собрались обитатели Лас – Кольменаса. Взгляды были прикованы к сбегавшей со склона тропе.

Они пришли проститься с Габриэлем и Паскуалой, посмотреть, как те будут уходить. Пришли, чтоб последний раз заглянуть в их лица, узнать, остались ли они теми же Габриэлем и Паскуалой, что прежде. Они должны были удостовериться, что происходит действительно что-то для них Очень важное, что и в их жизни может случиться перемена. Вот они и пришли сюда – кто мог в такой день усидеть дома?

Каждый, в меру своего воображения, представлял себя на месте дровосека и его жены, в их шкуре. Каждый во все – услышанне хотел поведать, что он думает об этом, хотя никто никого ни о чем и не спрашивал. Совершавшееся событие кровно касалось всех.

– Город-то отсюда далече. Им бы дойти до Лос – Роблеса, там на поезд.

– Как же они на поезд-то сядут без гроша в кармане?

– Так ведь город-то больно далече.

– Оно, конечно, не близко, только на поезд им нипочем не сесть.

Когда наверху среди камней и зарослей кустарника показались Руфо, Габриэла, Ремедьос, Бернардо и Валентин, волнение в толпе усилилось, голоса стали громче. Фигурки детей снова скрылись в густом сосняке, а Габриэль с Паскуалой все еще не появлялись. Прошло несколько секунд – не секунд, а лет. Наконец все увидали Габриэля с Паскуалой – те вышли из хижины и заспешили вниз по тропе. Толпа в ожидании притихла. Нервы напряглись. Уста были сомкнуты, глаза не отрываясь следили за семейством дровосека.

Мать с отцом догнали ребят внизу, где кончались тополя. Односельчане расступились, освобождая проход. Габриэль, Паскуала, их дети шли, ни на кого не глядя, точно никого не узнавали.

– Счастливого пути, – произнес кто-то.

Паскуала улыбнулась, заулыбался и Габриэль. Провожающие наперебой закричали: «Счастливого пути, счастливого пути!» Габриэль правой рукой держал перекинутый через плечо узел, а левой оглаживал в кармане голубой помятый конверт. Он шел и улыбался. И Паскуала улыбалась. Улыбались они по – новому, загадочно. Никто никогда не видел, чтобы они так улыбались. Они переменились, это ясно. Но что же произошло с ними? Что в них переменилось?

Пропустив дровесека с семьей, толпа вновь сомкнулась. Тесная, плотная масса людей заколебалась и двинулась вслед за уходящими. Топот множества ног отзывался в ушах, как дробный бой барабана, но ни Габриэль, ни Паскуала уже ничего не слышали.

Миновав долину, они подошли к подножию соседнего холма. Провожающие остановились, а дровосек со своими, не оглядываясь, стали подниматься вверх по косогору. Скоро силуэты их обрисовались на гребне, затем исчезли, а люди все стояли и смотрели им в спинусловно ожидая, не произойдет ли еще что.

Сомнение, растерянность понемногу сменились неудержимым желанием уйти, уйти за Габриэлем в неведомый город.

Больше ожидать было нечего. Все разом зашептали, заговорили, заспорили. Жужжащий пчелиный рой медленно повернул, покатился к деревне и вскорости распался. Долина опустела. Над долом, над зарослями ивняка, над высокими свечками тополей, точно дальний колокольчик, названивал, выпевал свое удод.