Текст книги "Современная испанская новелла"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
– Ничего особенного, – ответил коренастый, слизывая языком пот, капавший с верхней губы. – Мы говорили, что вы несколько полнее, чем кажетесь.
– За те месяцы, что я отдыхаю, я всегда немного поправляюсь, – извиняющимся голосом произнес тореро. – Но когда начинается сезон, я теряю несколько килограммов и возвращаюсь к своему весу.
– А каков ваш вес, если вы не сочтете наше любопытство нескромным? – спросил худощавый, стараясь дышать потише.
– Семьдесят четыре килограмма.
– Я же говорил! – вздохнув, произнес мужчина со сросшимися бровями.
– Что? – поинтересовался Толстячок.
– Что ваше прозвище вполне оправдывается вашим весом.
Андалузец, не знавший Мадрида и не привыкший к его большим расстояниям, вмешался в разговор, который верховые лошади вели со своим всадником.
– Далеко еще до этой проклятой гостиницы?
– Если вы перейдете на рысь, – прикинул тореро, – через полчасика будем на месте.
– Ого!
– Мы должны еще немного пройти вниз по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа… потом свернуть направо…
– Это мы должны, – возразил андалузец, возмущенный первым лицом местоимения, которое употребил тореро. – Вы-то восседаете себе, как какой-нибудь султан.
– Мне, конечно, неплохо, – признал Толстячок, в свою очередь рассердившись, – и все же не преувеличивайте: я уверен, что у султанов более мягкие кресла.
– Это вы на мой счет? – обиделся худой, который тоже мечтал найти предлог отделаться от ноши.
– На воре шапка горит…
– Вы хотите сказать, что мои плечи кажутся вам жесткими?
– Не только жесткими, но и острыми, – уточнил Толстячок.
– Так не воображайте, что ваше мягкое место – это подушка, – обрушился на него худой. – Копчик у вас все равно что копье.
– Оставьте спор, – успокоил его коренастый, – не то Энергию потеряете. А ее нужно беречь, чтобы дойти до цели.
Андалузец тоже решил переложить свою часть груза на плечи свежего человека. Но, оглянувшись вокруг в поисках свободного энтузиаста, который взял бы на себя ношу, увидел один – единственный экземпляр этой породы. Процессия из ста поклонников Толстячка мало – помалу испарилась.
– А ну-ка помогите мне.
Но и последний поклонник отверг предоставленную андалузцем возможность подпереть непобедимое бедро, заявив, что у него под мышкой нарыв.
– Это неважно, – воодушевлял его севийец, – ведь вы понесете нашего героя не под мышкой, а на плече.
– Но нарыв разболится от напряжения, – защищался последний энтузиаст, отбиваясь руками и ногами.
– Вот пройдоха, – проворчал вспотевший поклонник. – Сразу видно, что вы за птица!
Но птица улетела, дабы избежать споров.
Был уже вечер, и прохожие на широких, плохо освещенных тротуарах почти не замечали немногочисленную процессию. Ночная прохлада совсем остудила тауромахическую страсть, которую подогревало солнце, пока не закатилось. Зрители, побывавшие днем на корриде, уже забыли о полученных там острых ощущениях и теперь изучали афиши, чтобы решить, куда отправиться вечером за новыми развлечениями.
По мере того как крошечная процессия приближалась к центру города, движение становилось более оживленным.
На усталое трио кариатид, поддерживавших матадора, начал действовать еще один деморализующий фактор – они почувствовали себя посмешищем. Даже Толстячбк, скрывая свое смущение от неловкой позы, принялся завязывать узелки на хвосте быка.
Спасительная идея осенила мужчину со сросшимися бровями, когда они проходили мимо пивной.
– А если мы остановимся на минутку и освежимся? – предложил он.
Двое его товарищей облизнулись сухими и жесткими, как хвост ящерицы, языками, предвкушая удовольствие.
– По – моему, кружечка пива была бы в самый раз, – тяжело дыша, пробормотал худой.
– И по – моему, – радостно согласился андалузец. – Пошли!
– Минутку, сеньоры, – остановил их Толстячок. – Не собираетесь же вы так входить в пивную?
– Конечно, нет, – ответил коренастый. – Вам придется спуститься.
– Спуститься?! – запротестовал матадор, – И что я стану делать?
– Если хотите, пойдемте с нами, пропустим по глоточку, – предложил андалузец.
– Не принято, чтобы тореро появлялся в пивной на плечах своих поклонников, – объяснил Толстячок, который досконально знал правила тауромахического этикета.
– Тогда подоя «дите нас здесь, – предложил худой.
– Как же я останусь посреди улицы в таком необычном костюме?
– А почему бы и нет? – попытался убедить его коренастый. – Костюм очень красивый.
– Но я оказался бы в очень затруднительном положении, – настаивал Толстячок. – Вы когда-нибудь видели тореро в костюме для боя, который стоял бы, как чучело, в самом центре Мадрида?
– Спрячьтесь в подъезд! – предложил коренастый.
– Ни за что, – возразил кумир, цепляясь руками и ногами за свой пьедестал, чтобы не оказаться на земле.
– Послушайте, послушайте! – возмутились носильщики. – Что все эт0 значит?
– Вы обязались нести меня до моей гостиницы и должны сдержать свое слово.
– Но я не знал, что ваша гостиница у черта на куличках! – заявил андалузец.
– И я, – присоединился к нему худой. – Мы думали, что вы живете недалеко от арены.
– Конечно, – подтвердил коренастый. – А иначе черта с два понесли бы вас на плечах.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил тореро с видом оскорбленного достоинства.
– Только правду: своим сегодняшним боем вы заслужили стометровой прогулки, но не путешествия в шесть километров.
– Да – да! – подхватили двое других. – Согласны, вы очень хорошо сразились со вторым быком, но с первым немного трусили.
– Я?! Трусил?! Да я убил его великолепным ударом!
– Скажите лучше – коварным, – уточнил худощавый.
– Просто вы ровным счетом ничего не понимаете в бое быков, – воскликнул тореро, красный от негодования.
– Наверное, именно поэтому мы и стали вашими поклонниками, – не остались в долгу энтузиасты.
– Да неужели?! – разъярился герой, принимая гордую позу. – Знайте же, что мне не нужно восхищение людей, не смыслящих в тауромахии!
Побагровев, худощавый будто выплюнул:
– А мы не собираемся болеть за чванливого недоунку, да к тому же еще и рогатого!
– Послушайте, молодой человек! Без оскорблений!
– Это уж как нам будет угодно.
– Вот именно! – поддержал худощавого андалузец.
– В таком случае на этом и покончим. – Презрительным жестом Толстячок прекратил спор. – Будьте добры опустить меня на землю.
– Ничего другого мы и не хотим, – воскликнули носильщики хором, нагибаясь, чтобы всадник мог спешиться.
– Спасибо, – сухо сказал тореро, уже стоя на земле и потирая онемевшую часть тела пониже спины.
– Не за что, – ответил коренастый тем же тоном.
И, повернувшись спиной к тореро, потные и жаждущие, поклонники вошли в пивную, бормоча:
– Ну и задаются нынешние матадоришки!
– Да уж! Кое-как справятся с бычком, и уже мнят себя Лагартихо или Фраскуэло[10]10
Известные матадоры прошлого века.
[Закрыть].
– Знаете, что я вам скажу, – заявил андалузец, все еще не в силах отдышаться, – в следующее воскресенье я пойду на футбол.
Толстячок, покинутый энтузиастами тауромахии, в ярости надвинул берет на самые глаза. Потом отправился вниз по улице, ища свободное такси.
Золото его костюма вызывающе блестело на фоне скромно одетой толпы. Прохожие со смехом разводили руками.
– Look darling, very tipical![11]11
Посмотри, дорогая, очень характерно! (англ.)
[Закрыть] – воскликнул какой-то турист, завидев его.
Толстячок был готов провалиться сквозь землю, чувствуя, что он посмешище для всех этих людей, вышедших прогуляться.
– Такси! – то и дело кричал он, подбегая к краю тротуара, – Такси! Свободно?
Но его тоскливые крики оставались тщетными, машины везли публику в театр или из кино.
II знаменитый тореро, которому полтора часа назад в восторге аплодировали трибуны, вынужден был пешком добираться до гостиницы, выслушивая реплики такого рода:
– Мама, разве начинается карнавал?
– Почему ты об этом спрашиваешь, малыш?
– А вон идет ряженый…
МАДАМ И ГОЛУБКИ (Перевод с испанского А. Старосина)
Мадам потратила почти целый час на уборку.
Утреннюю уборку ей приходилось делать весьма основательно, потому что после многочисленных гостей, которые в течение дня и ночи сменяли друг друга в ее комнате, оставался такой беспорядок, что было страшно смотреть: один тушил сигару о край умывальника и зажигал следующую, чиркнув спичкой о стену, другая пачкала губной помадой яркое одеяло, гордость Мадам, или сдувала на пол пудру с пуховки…
Некоторые дикари ухитрялись царапать ботинками лак на ночном столике, другие прожигали в ковре дырки, которые трудно было потом незаметно заштопать.
И хотя Мадам в промежутках между визитами немного приводила в порядок спальню, устранение самых серьезных изъянов она откладывала до генеральной уборки, которую проводила по утрам.
Иногда приходилось пришивать бахрому занавески, оторванную каблуком какой-то неуклюжей сеньоры… Или подолгу затирать след, оставленный сигаретой, догоравшей на краю стола или буфета…
И все же, несмотря на ущерб, который ежедневно наносили спальне неаккуратные клиенты, она была красива и уютна.
Двуспальная кровать (не стоит называть ее «супружеской», так как никогда ни одна супружеская пара ею не пользовалась) была снабжена матрасом с прочными металлическими пружинами и великолепным шерстяным наматрасником. Пружины немного поскрипывали, но скрип этот был тонок и мелодичен, как пение птицы.
С потолка на трех цепях свисала лампа под абажуром в форме умывального таза, в ее нежном рассеянном свете кожа приобретала бледный оттенок гипса. И если какая-нибудь капризная особа находила это освещение слишком сильным, на ночном столике стоял маленький светильник с колпачком из красной бумаги, его свет был в высшей степени возбуждающим. Итак, мы видим, в этой спальне имелось все необходимое для веселого времяпрепровождения.
Мадам навела в спальне полный порядок и, решив, что комната уже достаточно проветрилась, пошла закрывать окно.
Однако сначала она выглянула на улицу, чтобы подышать весенним воздухом, наводнившим город. Ломаная линия крыш старых низеньких домов, стоявших напротив, была очень живописна. Над этой горной цепью здесь и там поднимались жерла труб и стреляли в небо безобидными залпами дыма.
Горячее солнце, только что вывалившееся из туч, которые укутывали его зимой, сушило улицы, вымытые последними дождями. На одном из балконов за ночь распустился цветок, большой и пунцовый, словно из бумаги.
Канарейки в клетках в сопровождении хора воробьев, ле^ тавших на свободе, исполняли гимн, но понять можно было только одно слово: «пио». Соседки в открытых окнах тоже пели, и тоже пронзительными голосами.
На плоских крышах некоторых домов, где были разбиты крошечные садики, зазеленели нежные листочки. А белье, сохшее на проволоках и веревках, казалось очень белым.
Мадам с наслаждением вдохнула прозрачный воздух, очи щенный весной. Ибо весна – это время года, которое все очищает в ванне из света.
Если бы не боязнь сморозить какую-нибудь поэтическую глупость, я бы сказал, что э™ весенние ванны очищают не только вещи, но и души. И хотя длится это недолго, даже самая черная душа на мгновение становится чистой. Даже самый закоренелый преступник, способный зимой убить родителей, весной преисполняется стремлением совершить доброе дело.
Мадам тоже охватил этот мимолетный порыв, что доказывает правоту моего положения, ибо, если Мадам и не была преступницей, святой ее тоже нельзя было назвать.
Ее далекая молодость, потерпевшая крушение в то же время, что и «Титаник», была очень бурной.
Сначала она была законной вдовой старого сеньора, а потом соломенной вдовой очень многих. В период своего расцвета, который продолжался вдвое меньше того, чем продолжался бы теперь, потому что тогда не было косметической хирургии, она получала значительные доходы со своего единственного капитала – красоты.
Но красота – это сырье, с годами теряющее свою ценность, ибо скоро портится.
И когда время полностью девальвировало состояние Мадам, она оказалась беднее стрекозы. Пришлось искать убежища в этой скромной квартирке и сдавать на время свою лучшую комнату, чтобы было чем заплатить домовладельцу в конце месяца.
Занятие это, конечно, не было слишком почтенным, но благодаря ему плита Мадам топилась каждый день и на ней всегда стоял горшочек с едой. Зим°й неприглядность Этой профессии меньше бросалась в глаза, потому что люди закутываются в кашне до самых глаз и никто не обращает внимания на то, что делается вокруг. Но при свете первого весеннего солнца все безобразное становится еще более безобразным.
Мадам печально вздохнула, придя к банальному заключению:
«Несчастна женщина, которая в молодости отдает все, потому что в старости у нее не остается ничего».
И закрыла окно, оставив снаружи весну, которая изливала на город свою невинную радость.
Как раз в это время зазвонил звонок, и Мадам пошла открывать, с трудом волоча центнер своей рыхлой плоти.
– Что-то рано сегодня, – пробормотала она, забыв о горьких мыслях, навеянных хорошей погодой.
Посмотрев в глазок, Мадам приоткрыла дверь.
– Что вам угодно? – спросила она у двух теней, маячивших в полумраке лестничной площадки.
Вопрос был немного глуп, потому что все посетители желали одного. Но нужно было соблюдать приличия.
– Я от дона Рамона, – сказал мужчина неуверенным голосом.
Дон Рамон был владельцем ближнего бара, который поставлял Мадам клиентов, достойных всяческого доверия. Присылал он только тех, кто гарантировал благопристойность, соблюдение тайны и хорошие чаевые. Услышав это, старуха оставила всякие колебания.
– Проходите, пожалуйста, – сказала она учтиво, пропуская парочку.
Как бывало почти всегда, первым прошел он, желая ободрить подругу, чтобы та отбросила последние сомнения. Потом вошла она, опустив глаза и стараясь спрятаться за спиной кавалера.
«Какие молодые!» – подумала Мадам, увидев их при свете коридорной лампочки. II прибавила громко:
– Пожалуйте сюда.
Они действительно были очень молоды и очень робки. Должно быть, студенты, потому что оба держали под мышкой книги. Не требовалось быть психологом, чтобы угадать, что они впервые входят в такой дом. Это бросалось в глаза, а глаз Мадам был наметан в подобных делах.
Молодой человек держался с уверенностью, которой вовсе не испытывал. Мояшо было бы поклясться, что у него совсем недавно появились усы и, наверное, это его любовное приключение было первым.
У девушки щеки горели от стыда. Она шла по коридору, опустив голову, несомненно раскаиваясь в шаге, на который решилась, и все же не осмеливаясь отступить, так как боялась показаться смешной перед своим возлюбленным и Мадам. Борьба между любовью и стыдом отражалась в ее глазах, слишком больших и светлых, чтобы скрыть бушевавшие в ней чувства.
Густые белокурые волосы обрамляли ее нелшое лицо, как сказал бы пошляк. Я же скажу, что золото ее волос было натуральным, потому что до того возраста, когда женщины начинают применять разного рода краски, ей было еще далеко.
«Какие молодые!» – опять подумала Мадам, созерцая голубков.
II волна весенней нежности, захлестнув грудную клетку Мадам, затопила ее сердце. Несомненно поэтому старая сводня начала монолог, чтобы нарушить патетическое молчание молодой парочки:
– Прошу сюда. Вот спальня, которую я сдаю… Проходите, проходите!.. Красиво, правда?.. Украшения немного крикливые, но что поделаешь – приходится приспосабливаться к вкусам публики. А люди, которые приходят в такие места, к сожалению, обычно не слишком утонченны. Они предпочитают яркие, возбуждающие цвета… Это естественно, не правда ли? В конце концов, им надо приятно провести несколько часов… Как во время праздника – чем больше ярких красок, тем меньше заметно, насколько грустно вокруг. А ведь комната эта весьма невеселая. Если бы эта мебель могла говорить!.. Но лучше, чтобы она не говорила, потому что вам хочется остаться одним – не так ли?.. Хе – хе! Я все понимаю. Я тоже была молода и брала свое от жизни. Сейчас ухожу, не беспокойтесь. Разрешите только разобрать вам постель. Вот так… Вы недолго пробудете? К одиннадцати я обещала комнату одному очень обязательному кабальеро… Во всяком случае, таким его считают. Но бедняга может развлекаться только по утрам, когда, по мнению его жены, он в канцелярии… Хе – хе!.. Ну и канцелярия!.. Хотя в какой-то мере это так, здесь многие разрешают свои трудности… Поверьте, мне иногда жаль людей, которые запираются в этих четырех стенах. Эти женщины и мужчины – неудачники, они не сумели стать счастливыми при свете дня и скрываются, чтобы пережить несколько минут тайного счастья… Но я становлюсь плаксивой. Иногда начнешь говорить, говорить…
Напуганные голубки слушали Мадам, которая ходила по комнате, делая последние мазки – поправляла коврик, снимала нитку с дорожки.
Ни тот, ни другой не осмеливались прервать ее, а старуха продолжала говорить без остановки:
– Вы уж извините меня, но я кончала уборку, когда вы пришли. А это отнимает у меня много времени. Если бы вы видели, во что превращается эта комната каждый день!.. Настоящий хлев. Человеку нужно есть, иначе… Неужто я позволила бы, чтобы в мой дом ходили все эти развратники, да еще дурно воспитанные… Парочки вроде вас, образованной и с хорошими манерами, я ни разу не видела с тех пор, как занялась этим делом. Уж поверьте мне. Если бы все клиенты были такие, я была бы счастлива. Но в подобные места, простите, ходит только деревенщина да неучи. Можете себе представить, они ботинки вытирают полотенцем!.. Кстати, раз уж речь зашла о полотенцах, я вспомнила, что еще не меняла их сегодня. Сейчас принесу чистые… Книги вы можете оставить на туалетном столике. Знаете, я очень люблю студентов. Не раз я думала, что если б смогла учиться, то не занималась бы таким неприглядным делом… Но я упустила время – а сейчас уже слишком поздно. Именно в молодости нужно выбирать между хорошей и дурной жизнью… И я, к моему несчастью, выбрала дурную… Но тут уж ничего не поделаешь, и я не имею права жаловаться. Примерно в вашем возрасте я сделала первый неверный шаг. И потом, вступив на эту дорожку, не могла остановиться… Простите, я разболталась и задеряшваю вас. Ухожу, ухожу… Хотите, я закрою занавески? Жалко задвигать их, правда?.. Такой прекрасный день!.. Посмотрите, как красиво на улице!.. Если б я могла, я бы вышла из этой грязной квартиры и погрелась на солнышке. Я пошла бы погулять в парк, сейчас там, должно быть, тепло, но не жарко… На чистом воздухе голова яснее и на жизнь смотришь спокойнее. От скольких глупостей мы были бы спасены, если б прежде, чем принять решение, немного прогулялись… Смотрите, смотрите!.. Сколько парочек вышло подышать свежим воздухом!.. Они неторопливо прохаживаются, взявшись под руку: строят планы на будущее… Видите, вон там, на противоположной стороне?
Произнеся эти слова, Мадам, стоявшая лицом к окну и спиной к голубкам, повернулась, но голубки улетели.
В коридоре еще были слышны их крадущиеся, стыдливые шаги. Потом стукнула дверь, выходящая на лестницу…
И Мадам со вздохом облегчения вернулась к своим делам, довольная, словно спасла двух утопающих.
Матуте, Ана Мария
ЛАВОЧНИКИ (Перевод с испанского С. Вафа)
Морской ветер поднимал белесую пыль равнины, на которой теснились лачуги. Справа находилась скалистая гора, слева начиналось предместье городка с его первыми газовыми фонарями и пустырями, огороженными забором. За ними следовали темные улочки, мощенные скользким, влажным булыжником, таверны, палатки с жареной рыбой, закусочные. Отсюда брал свое начало приморский квартал с часовней святого Михаила и святого Петра. Потом – море. Ясным погожим утром в лачугах слышался колокольный перезвон часовни.
Продуктовая лавка расположилась как раз в центре этого мирка – на полпути от лачуг до первых рыбачьих домиков. Лавка была не слишком большая, зато битком набита товарами. Колбасы, консервы, свечи, мыло, коробки печенья, сыр, масло, мочалки, половые щетки… Все это выстроилось в ряд или громоздилось стопками и пирамидами вокруг прилавка, отшлифованного локтями покупателей. За прилавком виднелась дверь, которая вела в помещение, где жили Эсекиель, его жена Мариана и их приемный сын.
Приемного сына привезли из родной деревушки Марианы, когда у супругов пропала всякая надежда иметь детей. Звали его Дионисио. Он был старшим сыном золовки, бедной вдовы, у которой, помимо мальчика, оставалось еще четверо ребят. С первого же дня ей пришлось смириться с усыновлением, и теперь она только изредка писала ему короткие письма, крупными буквами и как-то странно разделяя слова. Дионисио было шесть лет, когда его увезли из деревни. Остальные шесть он прожил в доме своих новых родителей, Эсекиеля и Марианы. Его воспоминания о матери были смутными и всегда печальными. Деревня запомнилась своими крылечками, площадью и весенним садом с чудесным запахом талой земли. Теперь же он хорошо различал запахи красного перца, мыла, пряностей да соленого ветра, дувшего с моря и волочившего за собой белесую сухую пыль равнины, на которой ютились лачуги.
Дионисио не получал жалованья, но Эсекиель постоянно внушал своему приемному сыну, что потом лавка будет принадлежать ему одному и никому другому. Мальчик уплетал За обе щеки, как и Эсекиель. Как и у Эсекиеля, у него во время еды лоснились подбородок и уголки губ. И, как Эсекиель, он готовил себе на второй завтрак и на полдник огромные бутерброды с ветчиной, колбасой, сыром или же мармеладом. Дионисио мог есть все, что хотел и когда хотел. По вечерам – в половине седьмого – он шел наверх, причесывался, опрыскивал себя из пульверизатора одеколоном, сильно пахнувшим фиалкой. Снимал халат, дочиста отмывал рутки и отправлялся в школу изучать счетное дело.
Все складывалось хорошо для Дионисио, и он не желал бы ничего иного, если бы не ватага мальчишек во главе с Манолито. Манолито и его товарищи жили в лачугах.
Эти сорванцы, загорелые, тощие, безжалостные и веселые, собирались на открытом месте, за лачугами, и играли в какие-то непонятные, дикие и все яге пленительные игры. Манолито и его банда заставили Дионисио задуматься о друзьях. Друзья, игры, приключения. Всего этого он был лишен.
Дионисио не раз пробовал завести с ними дружбу. Но Манолито и его товарищи редко принимали его играть. Дионисио был «лавочником».
Лавка служила предметом зависти и в то же время ненависти для тех, кто жил в лачугах. Постепенно Дионисио понял это. В лавке им не давали в кредит, но без нее они не могли обойтись. В лавке имелось все необходимое, но купить можно было только за наличный расчет. (Разумеется, это правило касалось лишь тех, кто жил в лачугах.)
– Запомни, Дионисио, – тихо наставлял Эсекиель своего приемного сына, – дону Марселино и донье Асунсьон ты можешь отпускать в долг, потому что они богаты. А тем, кто живет в лачугах, нет, потому что они бедны. Никогда не забывай этого.
Дионисио все понял, хотя усмотрел в этом явное противоречие. Понял он также, что обитатели лачуг чуждаются его. Вспомнилось, как однажды Манолито зашел в лавку в ту минуту, когда он делал себе бутерброд с колбасой. Чтобы удобнее было есть, он придавил колбасу большим пальцем. Палец был залеплен грязным пластырем, потому что он поранился, отрезая сто граммов сыра. Вдруг Дионисио ощутил какое-то неприятное беспокойство. Он поднял голову и увидел круглые, проницательные глаза Манолито, внимательно смотревшие на большой палец, залепленный грязным пластырем, и на колбасу, придавленную к хлебу. Что-то заставило Дионисио повернуться к Манолито спиной. Между тем Эсекиель строго спросил у мальчика, что ему надо.
– Пачку соли, – ответил Манолито.
Голос Эсекиеля стал еще строже:
– А деньги у тебя есть?
Да, те, кто жил в лачугах, не любили Дионисио. Они не любили его, и, можеть быть, именно поэтому ему еще больше хотелось подружиться с Манолито и его товарищами. Особенно летом, когда палило солнце и они шумной ватагой отправлялись купаться. Но его они не любили, это было ясно. И все же в тех редких случаях, когда они принимали его играть, Дионисио возвращался домой полный впечатлений и почти всю ночь не мог заснуть.
Однажды Эсекиель дал ему двадцать дуро. Просто так, дал, и все. Правда, Дионисио не раз просил его:
– Крестный, у меня всегда пусто в кармане… Дайте мне немного денег, я не буду их тратить. У ребят в школе всегда водятся карманные деньги…
Эсекиель в ответ отрицательно качал головой и говорил:
– Нет, денег ты не получишь. Ты же знаешь, когда – ни будь лавка станет твоей. Кормят тебя досыта и не переутомляют работой. Чего еще тебе надо?
Подобные доводы вынуждали Дионисио умолкнуть. (Он мог бы, конечно, сказать: «Пофорсить!» – но не осмеливался.) И вдруг однажды утром, когда он подметал в лавке, Эсекиель сказал ему:
– Возьми, и чтобы больше ты не приставал ко мне. Но горе тебе, если ты их потратишь. Спрячь их куда-нибудь подальше, чтобы не было соблазна!
Двадцать дуро. Сразу двадцать дуро, одной бумажкой. У Дионисио перехватило дыхание.
– Спасибо, крестный… Вот здорово!
– Но только не трать их… Договорились? Не трать!..
Дионисио так и сделал – спрятал их. Теперь он ничего не хотел, кроме одного: чтобы Манолито и его товарищи приняли его в свою компанию.
Он хранил деньги в шкафу между рубашками, и мысль, что они лежат там, радовала его. Первые дни он то и дело ходил на них взглянуть. И ему вспоминалась прочитанная когда-то история про скупца, который любовался своим золотом и ласково гладил его. Дионисио довольно улыбался.
Но спустя пятнадцать – двадцать дней случилось нечто непредвиденное. Было это в понедельник, к вечеру. Дионисио вышел из лавки и решил прогуляться по равнине. Наступало лето, и солнце еще светило вдали, над волнующейся поверхностью моря. Приблизившись к лачугам, он услышал крики и вместе с мальчишками побежал туда, откуда они доносились.
Несчастье обрушилось на семью Манолито. Отец его, работавший каменщиком, свалился с лесов и сломал себе три ребра и ногу. Отца увезли в больницу, а жена его громко причитала, окруженная соседками. Возле лачуги, прямо на земле, засунув руки в карманы, сидел хмурый и бледный Манолито, равнодушный ко всему на свете. Дионисио стало жаль его. Он подбежал к Манолито и хотел сказать что-нибудь утешительное, но не нашел нужных слов. Манолито поднял глаза (как в тот день, когда увидел Дионисио с бутербродом). Под взглядом его черных глаз Дионисио совсем оробел.
– Убирайся отсюда, свинья! – с презрением крикнул Манолито. – Пошел вон!
И Дионисио медленно побрел прочь, чувствуя, как его плечи сгибаются под тяжестью невыносимого отчаяния.
В ту ночь он принял решение, и почти без колебаний. Он встал раньше обычного и, прежде чем спуститься в лавку, вышел через черный ход и побежал к лачугам. Он бежал, держа в кармане руку, в которой были крепко зажаты двадцать дуро.
Когда он добрался до лачуги Манолито, сердце его готово было разорваться.
– Маноло! – позвал он дрогнувшим голосом. – Маноло, пойди сюда, я должен тебе кое-что дать!
Манолито вышел, полуголый, заспанный. За ним просунули в дверь свои головы младшая сестренка и двое совсем маленьких ребятишек.
– Где твоя мать? – спросил Дионисио.
Манолито пожал плечами, и губы его презрительно искривились.
– Где ей быть… В больнице!
Дионисио почувствовал, как кровь прилила к лицу.
– Послушай, Маноло… я пришел сказать тебе… Вот смотри: это мои сбережения, но если ты хочешь… я тебе их одолжу, а когда ты сможешь… В общем, мне не к спеху… можешь и вовсе не отдавать…
Он протянул купюру. Манолито стоял неподвижно, приоткрыв свой маленький чем-то измазанный рот, и пристально смотрел на деньги каким-то бессмысленным взглядом. Потом медленно протянул свою худенькую руку, выпачканную землей. Дионисио вложил в нее деньги и убежал.
Сердце его тревожно ныло, когда он входил в лавку. Эсекиель дал ему подзатыльник.
– Где тебя носит, бродяга!.. Живо подметай!
Все утро он провел как во сне. Каждый раз, когда звонил дверной колокольчик, ноги у него подкашивались.
Но Манолито появился только в середине дня. Его фигурка четко вырисовывалась в дверном проеме, полном солнечного света. У Дионисио екнуло сердце, он только успел подумать: «Какие тощие ноги у Манолито!» Сейчас Манолито совсем не походил на предводителя ватаги. Он скорее напоминал птенца, печального, грязного, заброшенного птенца.
Эсекиель неприветливо посмотрел на него. Отчетливо и тихо Манолито попросил риса, сахара, растительного масла, свечей… Эсекиель перебил его своим обычным вопросом:
– А деньги у тебя есть?
Произнося слово «деньги», он всегда потирал кончиком указательного пальца о большой. Манолито ответил твердо:
– Да. И еще мне дайте…
Что-то шумело в ушах Дионисио, и он не мог дальше слушать. К горлу подступил удивительно сладостный комок. Захотелось скрыться от глаз Манолито. Колени у него дрожали, и он присел тут же за прилавком на пустой ящик из-под кока – колы. Он видел только Эсекиеля, который с недоверчивым видом выкладывал на прилавок продукты.
Манолито протянул двадцать дуро. Дионисио видел руки Эсекиеля: красные, с обгрызенными ногтями. Рука Эсекиеля взяла деньги. «Его» двадцать дуро. Эсекиель пощупал их и посмотрел на свет.
– Пошел вон, шельмец! – взвизгнул он. – Вон отсюда, пока я не вышвырнул тебя пинком!
Дионисио недоумевающе заморгал. Солнечный свет тонкими лучами пробивался сквозь груду коробок с печеньем. Толстая черная крыса шныряла за горами из мыла.
– Пошел вон, говорю тебе! Ты думаешь, меня можно обмануть! Это меня-то! Нет, меня не проведешь! Эти деньги так же фальшивы, как душа Иуды!..
Долго еще кричал Эсекиель. Дионисио хотел подняться и выглянуть из-за прилавка. Но в воздухе лавки было что-то удушающее – то ли запах перца, то ли мыла, то ли специй, и у Дионисио закружилась голова, тошнота подступила к горлу, глаза заслезились, словно от дыма. Колени стали ватными.
Наконец послышалось звяканье дверного колокольчика. Манолито ушел.
