Текст книги "Современная испанская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Это просто чудо, что мы не болеем тифом, – говорит одна из девушек.

Вдвоем отправляемся во двор к водопроводному крану, вокруг которого выстроилась огромная, шумная очередь из сотен женщин с жестяными банками, ведрами, большими глиняными кувшинами.

– В тюрьме есть и водопровод и канализация, – объясняет девушка в ответ на мои расспросы. – Есть даже душевые, умывальники, прачечные, ванны. Ведь эту тюрьму выстроили при Республике. Но они перекрыли воду и оставили только этот крал. На шесть тысяч женщин. А в тридцать девятом нас было почти девять тысяч! С одной стороны, они стремятся унизить нас, заставить ягить по – свински, чтобы увеличить наши страдания. Но прежде всего им хочется столкнуть нас из-за стакана воды.

И как бы в подтверждение ее слов около меня разгорается спор:

– Эй, ты, становись в очередь!

– Кто, я? Я здесь стою уже больше часа. Еще раньше тебя!

– Врешь! Я видела, когда ты пришла.

– Меня видела?

– Тебя. Кто тебе уступил свою очередь?

– Тут одна, она ушла.

– Вставай в очередь!

Все начинают говорить разом, возбужденно. В конце концов, несмотря на бурные протесты женщины, ей ничего не остается, как встать в очередь.

Всякая попытка «пролезть» встречает громовое и единодушное «Становись в очередь!», которое вынуждает того, кто нарушает общий порядок, подчиниться.

Стоящая рядом со мной красивая женщина рассказывает:

– Из нашего пригорода, из Колменар де Орехи, половина жителей в тюрьме. А сколько тех, у кого Пепа… Эй, та, в голубом, лезет без очереди! – вдруг кричит она пронзительным голосом, прерывая свой рассказ.

– Так вот, – продолжает она. – В Колменар де Орехе в начале войны… Эй, ты, с кувшином, в очередь! – снова кричит она.

Все смеются. Наверное, я так никогда и не узнаю, что произошло в Колменаре.

Коммунистический лидер

И вдруг одна женщина, еще молодая, с бледным, серьезным лицом, пересекает двор и спокойно направляется к крану. И никто – о чудо! – никто не протестует. А она так же спокойно ставит ведро под струю.

– Почему же ты ей ничего не говоришь? – шутливо спрашиваю я у женщины из Колменара.

– Она приговорена к смерти, – хмуро отвечает та. – А здесь, в тюрьме Вентас, приговоренных к смерти пропускают без очереди.

Бледная женщина с полным ведром проходит мимо нас. В дружеских приветствиях, обращенных к ней, чувствуются любовь и уважение.

– Это Матильда Ланда, видная коммунистка. Настоящий человек, умная, смелая. Представляешь, один ее родственник, довольно важная персона, приходил сюда, обещал ей смягчить наказание и даже выпустить на свободу, если она публично отречется от своих идей. Но Матильда ответила ему, что она коммунистка и предпочитает тысячу раз умереть, чем продаться.

– Узницы очень многим обязаны ей, – говорит та, что из Колменара. – Она дает им советы, пишет за них прошения. Мало того. Раньше любой фалангист мог прийти, безо всякого судебного предписания увести узницу и расстрелять ее. Только благодаря Матильде этому был положен конец. Никого не боясь, она так поговорила с начальником тюрьмы, что с тех пор этот тип не осмеливается больше никого казнить без ордера на расстрел. Да, эта женщина – настоящее сокровище.

Умалишенная

В галерее, где находятся одиночные камеры, сидит взаперти Эухения, каталонка. Эухения лишилась рассудка. Присутствие здесь этой несчастной безумной, которая, естественно, не может отвечать за свои поступки, уже само по себе страшное обвинение тому режиму, который заключил ее в тюрьму.

Эухения – женщина неопределенного возраста, высокая, тощая, остриженная под машинку. Единственная одежда ее – ночная рубаха из грубой ткани – едва прикрывает колени. День и ночь Эухения ходит по камере с оловянной миской в руках. Из этой миски она ест, умывается – когда вообще умывается, в нее же мочится. С наступлением ночи она бережно закутывает ее, баюкает, словно ребенка, и кладет в постель.

Если приблизиться к решетке ее камеры, слышны бессвязные фразы:

– Я тебя очень люблю. Сегодня вечером я поеду в поезде.

Утром мы с Анхелой идем навестить ее.

Эухения встречает нас своей обычной безумной улыбкой, с неизменной миской в руках.

– Сегодня вечером я их видела, – ворчит она. – Их было пятеро.

– Мне сказали, что вы из Барселоны, – говорю я ей по-каталански. – На какой улице вы жили?

Услышав родную речь, Эухения словно преображается. В ее ничего не выражающих глазах на какое-то мгновение мелькает разум. В страшном волнении она до боли сжимает мои руки и кричит по – каталански, захлебываясь, хриплым голосом, в котором слышится такая боль, что по телу пробегает дрожь:

– Моя дочь! Моя дочь! Ее убили на моих глазах!

Она тяжело дышит. Внезапно, словно лишившись сил, выпускает мою руку и прислоняется к железным брусьям двери, пуская слюну. Постепенно лицо ее снова становится бессмысленным. Она озирается, будто ищет что-то, и, найдя выпавшую у нее из рук миску, жалобно улыбается.

Став вдруг совершенно безразличной к нам, она поворачивается спиной и, задрав рубаху, безо всякого стеснения ожесточенно чешет тощие ягодицы.

Подавленные, мы переглядываемся. Какие страшные обстоятельства свели с ума эту несчастную женщину?

Элоина

– Правда или нет то, что говорят о дочери Эухении, вряд ли мы когда-нибудь узнаем. Но одно совершенно очевидно: ни в какой цивилизованной стране сумасшедших не считают ответственными за свои поступки и не содержат в тюрьме. Э^то противоречит всем принципам правосудия.

– Иди ты со своим правосудием! Неужели ты не понимаешь, что у нас фашизм? Сегодня в Испании есть только один закон: «Я так делаю, потому что хочу, вот и все», – отвечает мне Инес, смуглая подвижная девушка. – Ты знаешь историю Элоины?

– Нет.

– Так вот. Элоина была несчастной полуидиоткой, которая никому не причиняла вреда. Над ней всегда потешались мадридские мальчишки. Во время войны она нашла где-то ризу священника, надела на себя и разгуливала в ней с таким важным видом, будто на ней было бальное платье или шляпа министра. За это в 1939 году ее приговорили к смерти. А ведь не требовалось особой проницательности, чтобы за метить, что у бедняжки, как говорится, не все дома. Однако суд не пожелал этого увидеть.

– Ее убили?

– Разумеется. Тогда еще приговоренных к смерти не запирали на ночь в отдельной галерее, как теперь. Они были тут же, с нами. Когда ночью пришли за Элоиной, произошло нечто страшное. Несчастная, увидев военных с пистолетами в руках и услышав свое имя, в ужасе начала кричать, прятаться под матрацы, бросаться нам на шею, умоляя спасти ее, пыталась запереться в уборной. Когда наконец ее все же поймали, она плакала, орала, упиралась, а ее волокли по полу, словно мешок. У некоторых женщин не выдержали нервы, и они потеряли сознание. Не знаю, как мы все не сошли с ума в ту ночь!

Девушки

Вокруг еще совсем молоденькой девчонки, только что прибывшей из Салезианского монастыря[19]19
  Там заседал Военный трибунал.


[Закрыть], собирается шумная группа девушек. Я тоже подхожу к ним.

– Сколько тебе дали?

– Двадцать и один день.

– Трики – три – три! Тра!

Веселое приветствие Социалистического Союза молодежи в ответ на ее слова привело меня в полное недоумение. А я-то ждала, что они будут ей сочувствовать, утешать ее!

– Мне еще подвезло, – просто говорит девчонка. – А вот у Антонии Пепа.

– Сволочи! – с возмущением восклицает одна из девушек… – И не стыдно им приговаривать к смерти седую женщину!

– Да, волосы у нее седые, – отвечает девчонка. – Но хватка будь здоров! Нам есть чему у нее поучиться. «Я коммунистка, – сказала она им с гордостью, которой мог бы позавидовать сам дон Родриго на виселице, – и как секретарь партийной организации нашего города я беру на себя ответственность за все действия моей партии». А когда один из членов суда попытался было обвинить ее в воровстве, она оборвала его на полуслове: «Коммунисты не воруют!» Да так сказала, что он онемел. Единственно, что ей еще оставалось, девочки, это запеть «Интернационал».

– А ты?

Девчонка улыбается.

– Я старалась не опозорить Союза молодежи.

– Если бы когда-нибудь мне сказали, что я увижу, как человека поздравляют с тем, что его осудили на двадцать лет тюремного заключения, я подумала бы, что сошла с ума, – говорю я девушкам из Союза молодежи.

Все дружно смеются.

– Здесь важно только одно: не отправиться на восточное кладбище. Заключение – ерунда! Чем больше тебе дадут, тем больше у тебя к ним будет счет.

– А сколько тебе лет?

– От роду пятнадцать. Осуждена на двадцать, – отвечает она насмешливо.

Мое удивление вызывает всеобщее веселье. Внезапно все смолкают. Их взгляды устремлены на некрасивую пигалицу, которая проходит мимо, украдкой поглядывая в нашу сторону.

– Вот идет эта…

– Будь она проклята!

Слева девушек полны ненависти и отвращения.

– Смотрите! На ней рубашка Союза молодежи! – изумленно восклицаю я.

– Вот, вот. Попробуй-ка ты или я надеть такую рубаху, в ту же ночь упекут в карцер, пришьют дело об «участии в заговоре» и отправят на восточное кладбище. А ей все дозволено. Потому что эта пигалица – доносчица и на ее совести десятки убитых. Запомни хорошенько ее имя: Кармен Вивес Саманиего. Из-за нее расстреляли тринадцать несовершеннолетних.

Тринадцать роз

– Их было тринадцать. Тринадцать девчонок из Союза молодежи, красивых, как само солнце. Младшей не исполнилось еще и шестнадцати. Едва «эти» вошли в Мадрид, как девчонки по собственной инициативе создали подпольную организацию. Ежедневно, рискуя жизнью, прятали они в надежные места известных антифранкистов, которым угрожала опасность. Но пришла эта дрянь и сказала, что хочет познакомить их с кое – какими товарищами, которые якобы тоже действуют организованно, и так далее и тому подобное. Одним словом, устроила им западню, и девушки попали прямо в лапы полиции.

Они предстали перед судом в Салезианском монастыре. И Вивес вместе с ними. Там их приговорили к смертной казни, а ей дали двадцать лет. Затем их привезли сюда. Можешь вообразить, в какое уныние впали все заключенные. Но девчонки держались молодцом и не переставали улыбаться.

«Нас приговорили к смерти, – сказали они, – и приговор будет приведен в исполнение в течение сорока восьми часов. Но это неважно, мы нн о чем не жалеем. С нами или без нас, наше дело победит! Мы хотим только, чтобы вы знали: на процессе выяснилось, что нас поймали благодаря вот этой доносчице. – И они показали на Вивес. – Она сама во всем призналась на суде, чтоб оправдать себя».

Что тут поднялось! Вивес упала в обморок. Надзирательницы вырвали ее из наших рук и унесли в изолятор. Иначе мы бы ее растерзали, это точно.

Тот день – 5 августа 1939 года – будет помнить вся тюрьма. Тринадцать девчонок, улыбающиеся и спокойные, подбадривали остальных. Они вымылись с головы до ног и надели лучшее из того, что у них было, готовясь к расстрелу… Одну из женщин, парикмахершу по профессии, они попросили причесать их. «Нам хочется пойти туда красивыми», – говорили они. У парикмахерши дрожали руки, и она ничего не могла с собой поделать. Тогда одна из девчонок говорит ей: «Не надо дрожать! Ведь мы не дрожим, хотя нас ведут на расстрел». Прекрасные девчонки! Они были точно розы. И когда за ними пришли, отправились на смерть, как настоящие героини: с лозунгами и песнями. Мария Тереса, эта ярая фалангистка, добровольно отправилась на восточное кладбище добивать их.

Что касается этой дряни, то никто в тюрьме с ней не разговаривает. Время от времени ее уводят на несколько дней, и тогда уже известно: скоро сюда приведут новую партию девушек, обвиняемых в «заговоре». Когда мы расспрашиваем их, выясняется, что они попали в западню после встречи с Вивес…

«Еще одним красным отродьем меньше!»

– Я иду навестить матерей! Пойдем? – предлагает мне Анхела.

После многочисленных поворотов и самых настоящих скачек с препятствиями через матрацы, чемоданы и горшки мы подходим к галерее. Едва мы приближаемся к ней, чувствуем тяжелый запах мочи, кислятины, испражнений; к горлу подступает тошнота.

– Им не дают мыла, – объясняет Анхела. – А так как воды тоже нет, они вынуждены сушить пеленки, не стирая. Из-за грязи и плохого питания дети в ужасном состоянии. Почти все они умирают.

На матрацах или же прямо на полу сидят много молодых женщин, возле которых копошатся дети, бледные, худенькие, покрытые болячками. Им нет еще и пяти. День и ночь без воздуха, голодные, они дрожат перед надзирательницами. Они видят, как заключенных уводят на казнь, слышат выстрелы на рассвете. И поэтому у них такое выражение глаз, что становится жутко.

На зов Анхелы выходит молодая женщина.

– Как малыш?

– Плохо, совсем плохо. – Женщина опускает голову, на лице ее безграничное отчаяние. – Он умрет, Анхела, он умрет!

– Нет, нет, – горячо возражает Анхела. – Мы, матери, всегда пугаемся раньше времени.

– Ах, если бы я была на свободе! Но что я могу сделать здесь? Он умрет, – повторяет она.

Медленно, с тяжелым сердцем возвращаемся к себе.

– Знаешь, что говорит Гадюка, когда умирает ребенок? – с гневом спрашивает Анхела. – «Еще одним красным отродьем меньше!»

Современная инквизиция

Найти в Вентасе узницу, которую били и пытали, не трудно. Трудно, чтобы не сказать невозможно, встретить среди узниц такую, которой удалось бы избежать столь обычной тут пощечины.

Избиение палками и истязание электрическим током – две самые распространенные здесь пытки. В основном они предназначены для того, чтобы заставить жертву заговорить и выдать имена других антифранкистов. Но чаще пытают просто так, чтобы насытить свою дикую ненависть, ненависть садистов, потерявших разум.

Вот несколько примеров.

Я разговаривала с Эленой Куартеро. Элена, которой боль – ше пятидесяти лет, передвигается, тяжело опираясь на стул. Она толкает его перед собой за неимением костылей. При каждом шаге лицо ее искажается страданием и она кусает губы, чтобы не закричать от боли: ей переломили позвоночник в трех местах. Э^лена Куартеро, анархистка, приговорена к смерти.

– Несколько полицейских били меня палками до изнеможения, – рассказывает она. – А потом, избитую, заставили подняться по стремянке, чтобы помыть слуховое окно. Когда я поднялась наверх, они выбили у меня из-под ног лестницу. И вот результат. Полицейские пытались представить дело так, будто я хотела покончить с собой. Я понимаю, что меня все равно убыот, но хочу, чтобы все знали о том, что они со мной сделали.

В другой галерее находится Ньевес С. А. Этой женщине сделали ножиком множество надрезов в промежности, а потом полили их уксусом и посыпали солью. Голую, под смех и сальные шуточки ее заставили бежать и при этом издевались над тем, как она передвигается, широко расставив ноги. «Ты похожа на жабу!» – кричали они ей.

А одну старушку, которой было за семьдесят, заставили ездить на велосипеде. Бедняга упала раз, другой, третий, получая все новые и новые ушибы. Пытка длилась до тех пор, пока она не сломала себе руку.

Маруху Г. били без передышки, чтобы она назвала место пребывания своего мужа, видного антифранкиста. Устав и не получив желанного ответа, они облили ее бензином и подожгли. Испугавшись, один из полицейских набросил на нее куртку, и это спасло ей жизнь, но тело, руки, шея Марухи превратились в сплошные бесформенные рубцы. Особенно груди: они потеряли всякую форму. «Если когда-нибудь у меня родится ребенок, я не смогу его кормить грудью», – говорит она мне с грустью. Марухе всего двадцать три года.

Но особенно охотно измывались они над беременными женщинами. У многих во время побоев случались выкидыши. «Ты скинешь его через рот!» – кричали они одной молодой женщине, которой оставалось совсем недолго до родов, и били ее ногами в живот. У этой женщины, которую звали Кармен и., был выкидыш, и с тех пор она страдает страшными болями в животе.

Что же касается пыток электрическим током, который они пропускают через запястье и пальцы («Мы тебе подарим браслет и кольца», – обычно говорят они жертве), через половые органы и соски (политые водой, чтобы увеличить силу тока), – это настолько обычно, что все случаи невозможно перечислить.

Пересылка

Новость облетает тюрьму с быстротой молнии: намечается пересылка.

Женщины ходят по коридорам в надежде разузнать подробности. Постепенно выясняется:

– Отправляют в Сарагосу.

Два доктора – Пучеглазый и дон Модесто – обходят четвертый изолятор. Они признают годной к отправке Амансию Серрано.

Это сообщение меня потрясает.

– Амансию Серрано? Ту, у которой позавчера шла горлом кровь?

– А что тебя удивляет? Эти двое коновалов сочли возможным отправить даже женщину с предродовыми схватками.

Здесь решительно ничему нельзя удивляться.

Они ходят, громко выкрикивая имена по списку.

– Меня наверняка отправят, – вздыхает Анхела.

Росита пытается шутить, но ее никто не поддерживает.

Сейчас не до шуток.

Пересылка в отдаленную тюрьму для узниц, которые уже осуждены, – это дамоклов меч, постоянно висящий над их головами. Если к тому же учесть скудные средства их семей, то пересылка означает разлуку с близкими на долгие месяцы, а может быть, и годы. Матери лишаются последнего утешения – жадно всматриваться в лица детей через две толстые решетки, между которыми, словно лев в клетке, ходит надзирательница, внимательно прислушиваясь к разговорам.

– Идут, – сообщает кто-то.

– Внимание!

Воцаряется мертвая тишина. Весь коридор слушает затаив дыхание. Список длинный. Уезжает Росита. Инес тоже. Отправляются девушки, которые умываются со мной в одном ведре. И соседка с бледным лицом, всю ночь просидевшая над трупом дочки в уборной, кишащей крысами. Уезжает Анхела.

– Будь они прокляты! – тихо говорит она. – Завтра утром сюда приедет отец с моим старшим сыном. Им с таким трудом удалось собрать гроши на дорогу!..

– Может быть, ты успеешь повидать их.

– Нет. Сейчас нас отведут в церковь. А оттуда сразу на поезд. Не дав написать ни строчки, не разрешив попрощаться.

В коридоре царит уныние, но мы изо всех сил пытаемся сдержать слезы. Разлучают сестер, матерей с детьми. Безжалостно обрывают дружбу, завязавшуюся в тюрьме. И все же узницы проявляют твердость и не теряют присутствия духа. Некоторые даже улыбаются: делают вид, будто ничего страшного не случилось. Глубоко прячут свое отчаяние.

Лихорадочно, с помощью тех, кто остается, отъезжающие одеваются, сворачивают матрацы, запихивают в вещевые мешки свой жалкий скарб. Надзирательница подталкивает женщин к церкви.

Смятение усугубляет еще одна неожиданная новость.

Ликвидируют общие коридоры. Все будут заперты по своим галереям. Прибывают монахини: теперь они будут хозяйничать в тюрьме.

У входа в церковь – неописуемый гам. Вся тюрьма пришла сюда, чтобы проститься с теми, кто уезжает. Надзирательницы отталкивают нас и орут:

– Эй, хватит лизаться! Отправляйтесь по своим галереям!

Опираясь на руку другой узницы, идет Амансия Серрано, совсем еще молодая и очень бледная. Она мужественно улыбается.

На лестнице, молчаливая и неподвижная, стоит старуха – «тюремная мать Роситы». Росита машет ей рукой, и тень беспокойства пробегает по ее лицу. Вдруг какая-то девушка подбегает к старухе и ласково гладит ее по спине, словно берет ее под свою опеку. Росита улыбается с облегчением.

– Если когда-нибудь будешь в Эскориале, заходи ко мне, – говорит Анхела.

– Хороню.

Мы крепко обнимаемся. Анхела сжимает мои руки.

– Народ победит, – говорит она уверенно и звонко.

Серафинес и доверенное лицо Хуана Марча

Во главе монахинь стоит Кардинальша – мать Мария де Лос Серафинес. Серафинес, монахиня – немка, явный агент гестапо. Ледяной взгляд ее глаз вызывает настоящее физическое недомогание. Серафинес чужды всякие чувства, в ней нет ничего человеческого. Это холодный, неумолимый враг, собранный и педантичный. У нее есть записная книжка, знаменитая на всю тюрьму, куда она заносит фамилию каждой узницы и ее краткую биографию. Память у нее феноменальная. От Кардиналыни никуда не скроешься.

«Вы такая-то, – говорит она. – Из такой-то галереи. Из такой-то камеры. Объясните мне, почему вы не в своей галерее».

Женщина пытается как-то оправдаться. Бесполезный труд.

«У вашей галереи день свиданий тогда-то. Я лишаю вас свидания. В следующий раз приму более строгие меры».

При ней начались постоянные массовые обыски, непрерывные переселения женщин из одной галереи в другую. Словом, не дает нам сорганизоваться. Ее идефикс – коммунистки. Чтобы обнаружить их, она ни перед чем не останавливается. Такие подонки, как Вивес, охотно служат ей и ежедневно доносят на узниц. И все же ревностная служительница безумца из Берхтесгадена[20]20
  Берхтесгаден – местечко в Германии, где находилась резиденция Гитлера.


[Закрыть] достигает самых мизерных результатов. Мы всегда настороже.

И словно нам мало этой фурии, тюрьма Вентас обогащается еще одним примечательным экземпляром. Речь идет об Эухенио Варгасе, или Дяде Крошке, – новом начальнике тюрьмы. Эухенио Варгас – тот самый тюремный чиновник, который способствовал побегу Хуана Марча при Республике. Этот «Последний пират Средиземного моря»[21]21
  Хуан Марч – крупный финансист, похитивший у Испании сотни миллионов песет и прославившийся своими кровавыми злодеяниями. «Последний пират Средиземного моря» – книга Мануэля Домингеса Бенавидеса о Хуане Марче, написанная в 1934 г. В сокращенном виде печаталась в СССР в 1936 г.


[Закрыть] вознаградил свое доверенное лицо за услугу, предложив ему место начальника тюрьмы Вентас, то есть должность, которая приносит большие барыши. Для заключенных в тюрьму поступают различные продукты, но по дороге они «теряются» и вместо того, чтобы попасть в наши пустые желудки, попадают в тюремную лавочку, где нам приходится платить наличными и в несколько раз дороже. И пока Дядя Крошка становится все более чванливым и толстым, срыгивая слова, полные ненависти, мы, узницы, на глазах худеем, а изоляторы переполняются.

Мы разгромим их!

Пересылки следовали одна за другой. Многие из приговоренных к смерти, среди них Матильда Ланда, отправлены в Пальму, на остров Мальорка. Уехала и Клара, от которой я больше не имела никаких известий, поскольку переписка между тюрьмами запрещена. Многие расстреляны: погибла двадцатилетняя Кларита де Пабло, точно сошедшая с полотна Ромеро де Торреса. Погибла Елена Куартеро, которой уже за пятьдесят. Погибли сестры Ороско и другие. Всех не перечесть.

Сейчас я в одном из подвалов, где мы проводим занятия. Здесь собралось много учениц и почти все учительницы.

Сегодня отсюда увели на доследование двух девушек, двух коммунисток, которых еще не судили. Мы всполошились. Давно уже никого не брали на доследование, поэтому строятся самые разные догадки. Девушки пользуются среди нас большим уважением, и мы беспокоимся за их судьбу.

Вдруг дверь подвала открывается, входит бледная, взволнованная женщина, которая возвращается со свидания. Увидев ее, все сразу смолкают.

– Что с тобой?

В полной тишине ее слова звучат как удар бичом:

– Гитлер напал на Советский Союз.

Мы потрясены. Повинуясь единому порыву, все мы – коммунистки, социалистки, анархистки, беспартийные, молодые и старые – торопимся выйти из подвала. В коридорах множество узниц с разных галерей. Охваченные одним и тем же чувством, они не обращают никакого внимания на окрики надзирательницы. Тюремщицы угрожают нам самыми страшными наказаниями, если мы тотчас же не вернемся на свои места.

– Мы разгромим их!

Таков единодушный возглас тюрьмы Вентас. Возглас, в котором заключена твердая вера всех узниц в страну социализма: даже те, кто еще совсем недавно резко критиковал германо – советский пакт, сейчас оставили свои сомнения. Никогда еще не переживали мы столь волнующих минут, не ощущали с такой полнотой товарищеского единства.

Теперь ясно, почему именно сегодня увели на доследование двух коммунисток. Они не случайно выбрали для пыток этот день. «Отмечали» важное событие.

Девушки вернулись через двое суток – избитые, в синяках, но улыбающиеся и полные решимости.

– Нас били в присутствии самого судьи, – говорят они.

Обе при горячей поддержке всего подвала отправляютея к начальнику тюрьмы и к матери – настоятельнице, показывают им следы побоев и решительно требуют, чтобы те выразили официальный протест против подобного зверства. Ошеломленные мужеством девушек, те соглашаются. Такое впервые случается в тюрьме Вентас.

Этот знаменательный инцидеш неопровержимо свидетельствует об одном совершенно очевидном факте: историческое событие, которое мы переживаем, изменило лицо тюрьмы.

Вот почему мы не говорим «Советский Союз разгромит их», а просто «Мы разгромим их», выражая тем самым сокровенные чаяния. Мы не зрители в этой борьбе, мы отряд великой армии. Отряд осажденный, но продолжающий сражаться с врагом и поэтому вносящий посильный вклад в общую борьбу. Чувство, которое все мы переживаем, придает нам новые силы, о которых еще вчера никто из нас даже не подозревал.

Заключенные спокойны и тверды. Никто не выказывает страха. Никто не говорит об ужасах войны, о том, что может принести она советскому народу. Из безразличия, из чудовищного эгоизма? Такое предположение было бы оскорбительным. Разве могли мы быть равнодушными к чужому горю? Нет, наше чувство куда сложнее. Оно ближе к тому, что испытывает солдат в пылу сражения, когда под пулями идет вперед и не может остановиться, чтобы склониться над товарищами по оружию, падающими вокруг него, хотя и связан с ними самыми тесными узами.

По правде говоря, к этому чувству примешивается и своего рода зависть. Они сражаются лицом к лицу, с оружием в руках. А мы безоружны.

– Как хорошо я понимаю теперь немецких добровольцев из интернациональных бригад! – говорит кто-то рядом.

Это верно. Даже мне, никогда не державшей винтовки, хотелось бы теперь сражаться с оружием в руках! Отомстить им за все расстрелы, за все пытки, за все спетые нами «Лицом к солнцу», за все наши унижения.

Утром, не на рассвете, как обычно, а гораздо позже, оглушительный залп сотрясает тюрьму: на соседнем восточном кладбище разрывными пулями расстреляны Доминго Хирон, Эухенио Месон и Гильермо Асканио, коммунисты. Франкисты на свой лад празднуют подлое нападение гитлеровских орд на страну социализма.

Прощайте, овечки!

В течение многих месяцев приговоренных к смерти держали в подвале, без света, без вентиляции, не разрешая выходить, совсем изолировав от остальных заключенных. Им поставили маленький алтарь, перед которым они должны провести оставшиеся дни, размышляя о загробной жизни и стараясь «примириться» с господом богом, как говорит мать Консуэло, прозванная Козявкой.

Не знаем, какой уж ветер подул там, наверху, но только за несколько недель подвал, где находились приговоренные к смерти, опустел. Казни следовали непрерывно, одна за другой. Остальных приговоренных к смерти помиловали.

Атанасия, которая несколько недель провела в этом жутком подвале, возвращается в галерею, очевидно, TOHte помилованная. Во всяком случае, так ей сказали монахини. Но мы этому не верим. И уже совсем перестаем верить, когда приводят Долорес Куэвас, другую приговоренную к смерти, и велят ей идти в ту же камеру, где Атанасия.

– Это невозможно, – говорит Кармен, новая старшая, – там полно.

– Пусть потеснятся.

Галерею лихорадит. Мы уже знаем, что может означать подобное требование.

Под вечер я иду в умывальню. Туда же приходит с ведром Атанасия. Совершенно забыв о том, что официально она помилована, я пропускаю ее вперед себя, как приговоренную к смерти. Она устремляет на меня свой умный добрый взгляд.

– Ты тоже этому не веришь? – говорит она печально.

Я лепечу в ответ что-то невразумительное.

Ночью просыпаюсь. Мои соседки по камере тоже не спят; все сидят на своих матрацах.

– Что такое?

– Атанасию и Долорес Куэвас вызывают к следователю. У них в камере сам начальник тюрьмы.

Отчетливо доносится голос Атанасии:

– И вы хотите заставить меня поверить, будто меня вы* зывают к следователю? Меня уводят на расстрел. Мало вам того, что вы убили моего сына? Но ничего, отольются вам наши слезы!

Начальник тюрьмы что-то бубнит, но нам не слышно его слов.

Через глазок в двери мне удается увидеть решетку входа в галерею. В полумраке вырисовывается толстобрюхий, зловещий силуэт протеже Хуана Марча с пистолетом в руке. Рядом с ним угрожающе сгрудились тюремщики. По спине бегут мурашки, меня охватывает какое-то чудовищное чувство– смесь страха, ярости и, вопреки всякой логике, безрассудной надежды: а вдруг помилование?

Жуткий кортеж движется по галерее.

– Прощайте, овечки! – отчетливо доносится голос Атанасии. Долорес Куэвас хранит молчание.

Одновременно распахиваются двери всех камер, и женщины выходят в коридор.

– Прощай, Атанасия! Прощай, Долорес!

Кто-то из «этих» быстро закрывает галерею. Только тогда узницы дают волю своему горю, кричат, у некоторых нервный припадок.

Одна из моих соседок по камере вдруг вскакивает: взгляд ее блуждает, движения судорожны. Мы хватаем ее за руки. Недавно расстреляли ее мужа.

– Дядя Крошка, – шепчет чей-то встревоженный голос.

И действительно, это он. Его сопровождают Морда и Мужик – тюремщицы, которые обычно уводят на расстрел.

– Молчать! – рычит протеже Хуана Марча. И, охваченный звериной ненавистью, изрыгает непристойную брань.

– Нечего сказать, хороши эти, из мастерской! Вам не шесть и не двенадцать надо дать! К стенке вас всех! Молчать, я сказал! – вопит он вне себя. – Молчать, или я вызову сюда пикет!

Морда вторит ему:

– А ну-ка, где та, у которой нервный припадок, я ее мигом вылечу ведром воды. Подумаешь, какие нежности!

– Подлая лисица! – бормочет в отчаянии вдова, пытаясь вырваться из наших рук, но мы крепко ее держим, чтобы она не сделала какой-нибудь глупости.

Одна женщина с нашей галереи сошла в ту ночь с ума.

Оказывается, она была пригозорена к смерти и скрыла это, чтобы не оказаться в страшном подвале. Когда «те» вошли среди ночи, она решила, что это за ней.

На свободе

Мать – настоятельница улыбается, показывая мне свои длинные вставные зубы, которые напоминают клавиши старого пианино, взятого на прокат.

– Я вызвала вас, чтобы сообщить, что пришло ваше освобождение.

Новость для меня так неожиданна, что я молчу: смысл Этих слов не совсем доходит до моего сознания.

– Вы меня поняли? – спрашивает она елейным голосом.

Видимо, она ждет реакции: радости, благодарности, слез…

Но я не доставлю ей такого удовольствия.

– Тогда разрешите мне взять вещи и попрощаться с подругами, – холодно отвечаю я ей.

Мать – настоятельница смотрит на меня немного растерянно.

– Вы встречаете известие о своем освобождении с таким безразличием?

– Мое освобождение вполне естественно. Неестественно то, что меня продержали несколько лет в тюрьме.

Позавчера под вечер, думаю я, едва сдерживая ярость, в Этот яге кабинет вызвали Роситу Вентура, приговоренную к смерти. Не для того, чтобы дать ей свободу, а чтобы сообщить приказ о казни. Росита была мужественной, прекрасной женщиной. У нее была здесь дочка двух лет, пухленькая, розовенькая. Всю ночь мы слышали плач малышки. Росита отказалась от исповеди. А на рассвете… Воспоминание, еще такое яркое, жжет меня и заставляет сжимать кулаки.