Текст книги "Современная испанская новелла"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)
Понс Прадос, Эдуардо
ИСТОРИЯ КАК ИСТОРИЯ
Распахнулась дверь, и на пороге возник секретарь – тяжело дышит, форменное кепи, продавленное и засаленное, сползло на уши, глазки моргают чаще обыкновенного. Ловя ртом воздух, он прокричал:
Господин мэр, они идут сюда, сам только что видел!
– Ах, Пьер! Сколько раз я тебе говорил: в служебное время в бистро ни ногой!
Клянусь, господин мэр, я там не был! А что своими собственными глазами их видел, так это правда, клянусь вам!
– Ну и кого же ты видел, позволь полюбопытствовать?
– Солдат, господин мэр, солдат! Испанцев!
Тут уж господину мэру (а это был мосье Дебре собственной персоной) пришел черед не моргать – хлопать глазами. Оно, конечно, верно, деревня от границы не ахти как далеко – часа два пехом, самое большее, а когда под боком у тебя чертовы эти иберы, то и впрямь дивиться нечему. Тем паче, если все вверх тормашками. Однако и то верно, что вон уж сколько месяцев не слышно этой трескотни – ни с чем ее не спутаешь: года два ни днем ни ночью от нее покоя не было всем двумстам с лишком обитателям Пик – сюр – Сегра. Так что и по здравом рассуждении не мог никак господин мэр взять в толк, откуда бы им взяться, этим солдатам, будь они неладны.
– И где ты, говоришь, их видел?
– Они от Серро Альто тропой спускаются, господин мэр.
– И много их?
– Да не так чтоб очень. Человек двенадцать будет.
И, одержим вдруг жаждой деятельности, наказав секретарю мигом сыскать всех господ муниципальных советников, мосье Дебре принялся лихорадочно извлекать из ящиков стола папки и ворошить в них бумаги.
– А ну прибавь шагу, ребята. Всего ничего осталось.
– Да не скачи ты так, черт полосатый! Не ровен час, носилки опрокинешь.
– Чего б не дал я за то, чтоб по – человечески помыться. Добрый месяц с себя не снимаю одежды.
– Я вот одно знаю, – веско молвил другой, – согласно конвенции Лиги Наций, мы имеем право на воду, соль, огонь, на то, чтоб ночевать под крышей и…
– …и с алькальдовой дочкой в ее постели, – досказал с издевкой третий.
– Не дурно б, конечно… Только с меня хватит и пачки какого ни есть горлодера да коробка спичек.
– Перебьешься. Главное сейчас – это отправить раненых в больницу.
– Эй ты, впереди, смотри, куда копыта ставишь: так ему и кости, какие еще целы, переломать недолго.
– Иньяки доходит, лейтенант. Все одно и то же: подавай ему священника. Если мы не нажмем, он у нас по дороге кончится.
– Хорошо. Нагони передних и передай, чтоб ходу прибавили. А вы там, сзади, что носы повесили?
– Вот скажи, лейтенант, правду говорят иль нет, – спросил один вполголоса, – мол, первое впечатление – самое наиверное? По всему видать, нас, республиканцев, здесь не шибко жалуют.
– Вот и все, господа советники, что я имел вам сообщить. А теперь немедля нам надобно принять какое-нибудь решение.
– Принять так принять, но… разве не поступало на сей счет каких-либо указаний от префекта?
– Один циркуляр – он датирован 16 августа 1937 года – тут у меня действительно имеется. Называется «Общая инструкция, регламентирующая положение беженцев из Испании». Однако от нее нам пользы как от козла молока: она предписывает препровождать беженцев в лагерь Гюрз и там их интернировать. А лагеря-то нет! Его снесли больше года назад, это когда басков в Каталонию выдворили.
– Самое правильное, я полагаю, это испросить, как водится, указаний у вышестоящих властей, а пока что подготовить для беженцев концентрационный лагерь.
– Не упускайте из виду, любезные мои коллеги, – предостерег до той поры помалкивавший мосье Лекок – Плюмэ, президент местной Лиги бывших фронтовиков, – концентрационный лагерь – дело нешуточное, сам по себе, как гриб, не вырастет. Потребуется и то, и се, и пятое, и десятое. Колючей проволоки, например, несколько тысяч метров, одного лесу сколько на столбы и сторожевые вышки, участок не какой-нибудь, а такой, как надо, – в стороне от жилья, сколько-нисколько людей, чтоб круглосуточно нести охрану.
– Я вот чего предлагаю, – набрался храбрости старичок с лицом чуть более красным, нежели положено, – поместим-ка мы их на ночь у меня в хлеву. Если вы с моим предложением согласные, так я враз перегоню свою скотину в братнин загон. По крайности в хлеву им тепло будет.
– Сейчас речь ведь не о том, чтоб им тепло иль холодно было, – возразил глава бывших фронтовиков, – а о том, чтоб ни один из них у нас не удрал и не учинил какого безобразия.
– Вот именно, дражайший коллега! Да и в резолюции Комитета по невмешательству – я сам читал – сказано яснее некуда: разоружить, допросить, изолировать!
– Моя воля – я не стал бы с ними эдак цацкаться, а вооружил бы людей да и вышвырнул голубчиков в два счета за кордон: ступайте и сами, дескать, расхлебывайте кашу, какую заварили, а мы… мы ею уж сыты по горло.
– Легко сказать. А что, если они окажут сопротивление?
– Тогда пусть на себя пеняют. Как никак мы у себя дома и имеем законное право на самооборону.
– Прекрасно, прекрасно, – прервал говорившего мэр, – однако наши прения слишком затянулись. Пора принимать решение.
– Учитывая чрезвычайность обстоятельств, каковые служат предметом нашего рассмотрения, – патетически провозгласил глава бывших фронтовиков, – предлагаю расквартировать их этой ночью на моем хозяйственном дворе возле кладбища. Место – лучше не придумаешь: от деревни порядочно, с двух сторон, сами знаете, вода, с гор все прибывает, быстрина такая – ни один, ручаюсь, сунуться не рискнет. А в темень и подавно. С третьей стороны – стена кладбищенская, а с четвертой (что на дорогу выходит) выставим часовых. По человеку с добрым ружьецом на каждый угол да при хорошем обзоре – за глаза достаточно.
Высказавшись, мосье Лекок – Плюмэ откинулся, собою явно довольный, на спинку кресла. («Ну и молодчага этот Лекок-Плюмэ, умеет же он взять быка за рога!» – небось думают про него сейчас господа советнички.) Тут самое время сообщить, что в воину четырнадцатого года прошел мосье Лекок – Плюмэ – в хронологической последовательности через фронт, госпиталь и плен и был посему бывший фронтовик, бывший раненый и бывший военнопленный. Вот из этого-то источника, как нетрудно догадаться, и почерпнул он свои поистине неиссякаемые познания в области «концентрационно – лагерного дела». И еще одна деталь: был он ревностный поборник франко – германского сотрудничества. «И горе тому, кто станет нам поперек дороги, – говаривал он с расстановкою, сверля взглядом собеседника. – Не сносить ему головы».
Никому из присутствующих, не считая, как уже было сказано, старого пастуха, и на ум не пришло, судя по всему, что «армейское это подразделение» – те же люди из крови и плоти. Что, наверное, они валятся с ног от усталости, голода, холода, что кто-нибудь из них, возможно, нуя «дается в медицинской помощи. А где уж догадаться ту г, что всего нужней сейчас, быть может, этим людям пожатие руки и слово участия!
И лишь секретарь подошел было к мосье Дебре (господин мэр, который не принадлежал ни к одной партии, и господа муниципальные советники – «правые», «левые», «центристы» – уже покидали зал заседаний) и сказал ему шепотком на ухо:
– Извините великодушно, господин мэр. Не изволите ль приказать за хлебом сбегать? А то, может, пригодится…
– О Пьер, ради всего святого, не отравляй вконец существования! Неужто не видишь, сколько мороки они и без того нам задали?
– Ну и гвалт же вы подняли, всех волков с округи скличете. Ужо наплачетесь.
– Эх, приятель, горазд ты баки заправлять. В этих краях волков и в помине нет.
– Нет, значит? А впереди что, гляньте-ка!
– Ну-ка, ну-ка… никак люди… и вооруженные. Так что смотри в оба!
– Еще этого нам недоставало! Где мы хоть находимся?
– А что как вместо того, чтоб выше забрать, мы вниз подались?
– Эй, капрал, компас-то тебе на что? Скажи что-нибудь!
– Спокойно! – ответил тот, кого спрашивали. – Погранлинию мы уже давно пересекли.
– Всем оставаться на месте, – приказал лейтенант, – а ты, Хорди, пойдем со мной!
– Вот – вот, ступай, посмотрим, сгодится ли твой каталанский на то, чтобы втолковать этим французам: мы к вам-де с миром, а в животах у нас пусто.
Лейтенант с Хорди отошли на несколько шагов и остановились. Навстречу им шествовали: чуть припадавший на ногу – память о войне, – оберпутый по талии трехцветной лентой мэр, глава бывших фронтовиков, секретарь и еще шестеро вооруженных охотничьими ружьями граждан.
Со двора под началом одного из подручных мосье Лекока – Плюмэ несколько мужчин с кучей приданных им в помощь подростков свозили на лошадях всякую хозяйственную рухлядь. Поодаль, на дороге, группками толклись неизбежные при подобных обстоятельствах зеваки. Со стороны вполне можно было подумать, что в Пик – сюр – Сегре праздник. Однако всю эту сутолоку окутывала атмосфера тревожного ожидания. (Нечто сходное с тем чувством, какое обыкновенно владеет – да простят нам эту аналогию! – зрителем в цирке, созерцающим, как на арене, в двух от него шагах, монтируют клетку для показа свирепых хищников. Ему не терпится поскорей увидать их, а едва они выбегут на арену, как он сейчас же задается вопросом: достаточно ли крепки прутья, чтобы выдержать наскоки всех этих львов и тигров, что рыщут там, по арене, на расстоянии протянутой руки?)
Хозяйственный двор мосье Лекока – Плюмэ был не слишком велик. Шагов восемьдесят в длину да столько же в ширину. Посредине него, задом к грохотавшей речке, скособочась, стоял сарай.
– Ну, вы им хоть сказали, что раненых необходимо как можно скорей доставить в больницу?
– Сказали. Все, что надо, сказали, – ответил чуть дрогнувшим голосом Хорди, – но мне все чудилось, что у них в одно ухо влетает, а в другое вылетает. Знай себе, дуют в свою дуду: все про оружие, какое с нами, спрашивают. Сказали, разместят нас на ночь в каком-то сарае, а завтра…
– Ну да, конечно, – ввернул любитель поиздеваться, – а завтра, мол, тоже день будет… угадал?
– Нет, не угадал. А завтра, сказали, отдадут нас в распоряжение военных властей.
– Но врача-то по крайней мере, чтоб осмотреть их, пришлют? Неужели нет?
– Ответили, что врача здесь нет, но что они дадут знать в соседнюю деревню.
– А по поводу священника для Иньяки что?
– И священника у них нет.
– Ой, мама родная, в какую же дыру нас занесло!
– Ни врача, ни священника? Ничегошеньки, – опять взялся за свое скептик. – Дело ясней ясного: мы с вами угодили в самое что ни на есть чистилище!
– Пошли, ребята, пошли. Не надо отчаиваться, – ободрил лейтенант, – вот увидите, все образуется, пусть не говорят о нас, что мы недисциплинированные. А как до этого самого сарая доберемся, тут уж постараемся устроить раненых по возмояшости лучше… мэр пообещал, что завтра… – тут у лейтенанта на какую-то долю секунды перехватило голос, – что завтра надеется получить точные указания.
По мере того как они приближались к ограде, говор и возбуждение в толпе стихали, а когда в ворота входили, тут уж молчание было прямо-таки гнетущее. Будто обитателям Пик – сюр – Сегра рты замазали.
Шофер мосье Лекока – Плюмэ, выполняя приказ своего хозяина, поставил машину поперек дороги. В свете ее фар, направленных внутрь двора, лейтенант и его люди устраивали в развалюхе раненых.
Увидав, куда их засадили, лейтенант вместе с Хорди попробовал было протестовать. Но ничего из этого не вышло. Ни мэр, ни тот, другой, который по всем признакам и был организатором всего этого черного дела, и ухом не вели. Всё они откладывали до утра, а под конец грозились даже пустить в ход оружие, коли пленники по доброй воле не подчинятся решению властей предержащих.
А когда автомобиль, увозя своего хозяина и мэра, тронулся с места и над двором сомкнулась мгла, вслед ему вырвался из сарая и медленно растворился в воздухе ропот возмущения.
Перед домом мэра машина остановилась, и тот, уже спустивши ногу на мостовую, вдруг возопил:
– Обтяпали дельце, нечего сказать! А охрана? Мы позабыли выставить вокруг охрану!
Мосье Лекок – Плюмэ снисходительно поглядел на него:
– Успокойтесь, господин Дебре, поберегите нервы. Неужто вы могли вообразить, что я упущу из виду такую важную вещь?
Затем тоном, под стать томуг, каким в войну четырнадцатого года младший лейтенант (именно это звание и носил в ту пору мосье Лекок – Плюмэ) распекал, должно быть, в надлежащий момент капрала (именно до этого чина дослужился тогда мосье Дебре), присовокупил:
– Там нет нужды ни в какой охране! По крайней мере – нынешней ночью. Все необходимые меры предосторожности, дабы никто из пленных не смог выбраться за пределы двора, приняты.
– Полноте, полноте, не принимайте этого так близко к сердцу, любезный друг, я не хотел вас обидеть.
– Почивайте спокойно, господин мэр, а утречком сами увидите: в этой жизни нет безвыходных положений, надо только немножко пораскинуть мозгами.
На рассвете двое мальчишек из Пик – сюр – Сегра прокрались к участку мосье Лекока – Плюмэ. Едва сунулись они за беспомощно болтавшиеся на поломанных петлях ворота, как тот-' час же отпрянули, посмотрели, потрясенные, друг на друга и, словно подброшенные пружиной, кинулись, давай бог ноги, в деревню.
Кто-то приоткрыл на ночь глядя затвор в оросительной канаве, проходившей вдоль стены кладбища через двор. Спер – ва вода запрудила низ двора, примыкавший к дороге. Таким образом пленникам (на этом и строил свой расчет предводитель бывших фронтовиков) был отрезан единственно возможный путь к бегству. Потом, поднимаясь, вода залила сарай, вынудив укрывшихся в нем людей искать спасения под ненастным небом на клочке остававшейся суши. Но понемногу вода все прибывала и в конце концов затопила двор целиком.
В серых проблесках утра пораженные взоры двух сорванцов из Пик – сюр – Сегра запечатлели посреди двора недвижных, будто каменные истуканы, восьмерых мужчин, стоявших по колено в воде и плечами подпиравших носилки с бесчувственными телами четверых своих товарищей.
Рабинад, Антонио
БОМБАРДИРОВКИ (Перевод с испанского А. Старосина)
Бомбардировки были страшные. Я просыпался внезапно в темноте: перед глазами все черно, вдали воют сирены, хлопают зенитки. Я сразу вскакивал на ноги и зажигал свет, но лампочка не горела даже минуты – она постепенно гасла: сначала едва светились ее красные нити, потом и они меркли. Мне было слышно, как в соседней комнате одеваются мать и сестры, которые убегали туда со своими платьями. Далеко, в кромешной ночи, слышались глухие разрывы бомб. Иногда они падали совсем близко, так что дрожали стекла балкона. Еще полусонный, я совал босые ноги в ботинки. Где рубашка? Мама уже открывала дверь квартиры.
– Пойдем, сынок, пойдем, – торопила она.
По лестнице, как в колодец, полный мрака, спускались фигуры людей; я узнавал их в темноте: вот мужчина с четвертого этажа, женщина с третьего, из первой квартиры. Все спускались на первый этаж – самый надежный в доме; у некоторых с собой были фонари, их беспокойный свет выхватывал из темноты бледные лбы, ввалившиеся глаза, худые человеческие лица, словно кошмарные видения.
Квартиры первого этажа, двери которых были приоткрыты, наполнялись людьми; хозяйка предлагала стулья, и все садились в столовой вокруг стола, зажигали свечу и ждали отбоя. А до тех пор хранили молчание или говорили шепотом, будто сидели у тела усопшего. При слабом пламени свечи лица казались изможденными, вытянутыми; из угла доносился чей-то кашель, по ногам несло холодом, хотелось спать, оставленная постель манила теплом. В углу женщина кормила грудью плачущего ребенка, и грудь ее в полумраке казалась особенно нежной и белой. Печальные призраки, мы были затеряны в глубокой пещере. Несколько человек выходили на улицу, залитую голубоватым, каким-то нереальным светом, и пристально смотрели в небо глазами, в которых уже не было сна. Время от времени кто-нибудь показывал на маленькую искорку – выхлопные газы самолетов. Зенитки уже почти не стреляли – только время от времени гремела могучая батарея на улице Кармело. Потом выли сирены – значит, опасность миновала. И вот начиналось медленное восхождение по лестницам, усталые улыбки, редкие шутки. Мы чувствовали, что все наши мускулы одеревенели, и вскоре замечали, как неряшливо мы оделись в этой спешке – один ботинок светлый, другой темный, свитер наизнанку. Святая дева!
В темном воздухе уже затихали последние сирены; убежища пустели, медленно выбрасывая наружу черные массы людей, словно исходили накопленным внутри мраком; где-то громко говорило радио, сообщая, что бомбардировка кончилась; мало – помалу вокруг снова воцарялась тишина, а исстрадавшийся город, великий мученик, дожидался рассвета, чтобы сосчитать свои жертвы.
ОЧЕРЕДЬ (Перевод с испанского А. Старосина)
Я увидел город молчаливым, на нем чернело клеймо страха и давнего голода. В эти последние дни войны продовольствия совсем не стало. Чтобы достать краюшку хлеба, бутылку молока, люди проходят многие километры. Завернувшись в одеяло, спят на тротуарах, у дверей мясной лавки, которая откроется в восемь часов. Крестьян из окрестных деревень соблазняют не жалкие деньги красных, а часы, фотоаппараты, скатерти и салфетки из тонкого полотна. Поэтому горожане возвращаются из Монкады или Гранольерса по широкой тропинке рядом с рельсами, неся пакетик муки или несколько картофелин.
В течение нескольких часов я стою в очереди, думая только об одном: чтобы кто-нибудь не втерся впереди меня. Я восхищаюсь человеком, стоящим передо мной, он каягется мне существом высшего порядка, я заискиваю перед ним, но не могу избавиться от легкого презрения к тому, кто стоит за мною, и говорю с ним пренебрежительно, через плечо.
Так мы стоим долго, ноги устают, замерзают; очередь медленно продвигается к булочной. Кто-то коротает время, перочинным ножом вырезая из куска дерева фигурки. Какая-то женщина вяжет чулок, очень деловито, словно она у себя дома. Вот еще один – он ничего не делает, стоит с искаженным лицом и смотрит перед собой. Это и есть очередь, мы – Это очередь. Время от времени очередь вздрагивает, извивается, как змея, хотя не разрывает своих колец, своих хрупких связей, и кричит в бешенстве: «В очередь! Эй, становись в очередь! Смотрите, какой пройдоха!»
Потом она вновь впадает в сонную апатию, продвигается сантиметр за сантиметром, женщина возвращается к своему чулку, мужчина с ножичком – к своему куску дерева.
И вдруг грохот бомб, раздающийся одновременно с воем сирен, заставляет очередь рассыпаться и исчезнуть. Все бегут, как крысы, к ближайшему убежищу, а у входа в булочную, который словно по волшебству освободился, появляется видение – человек в нижней рубашке и кальсонах, он дрожащей и торопливой рукой, рывком опускает между собой и смертью тонкий лист гофрированного железа.
ЖЕНЩИНА В ТРАУРЕ (Перевод с испанского А. Старосина)
Солдаты проходили. Стоя на холмике земли, насыпанном над убежищем на рыночной площади, я поднимал руку, приветствуя их, и чувствовал, как холод этого апрельского утра проникает за рукав. Рядом со мной женщина в темном наблюдала этот молчаливый парад. Война кончилась.
Солдаты проходили. Люди, ждавшие своей очереди в парикмахерской, высыпали на тротуар, а парикмахер, стоявший в белом халате у прокаженного платана, отдавал честь знамени. Наверху, в робко приоткрытых дверях балконов, мелькали бледные липа, мутные глаза. Война кончилась.
Солдаты проходили. Войска хлынули с улицы Майор на площадь, а затем со своими выцветшими знаменами влились в узкую улочку, она пахла дублеными кожами и выходила на старую французскую дорогу, ту самую, по которой, видимо, шли полчища Ганнибала. На тротуарах и на балконах никто не аплодировал и не кричал. Повсюду виднелись застывшие лица. И даже войска двигались, храня неестественное молчание. Война кончилась.
Солдаты проходили. Загорелые лица, рваные мундиры, красные фески, бурнусы. Некоторые хромали, как заведенные, их взгляды блестели. Они тоже устали. Вдруг в шеренгах забормотали:
Песня, красивая, угасшая и печальная, перепрыгивала из одной шеренги в другую, будто ее и не пел никто:
Легионер, смелее в бой иди,
Легионер, умри иль победи!
В этот момент женщина, стоявшая рядом со мной, воскликнула в отчаянии:
– Нет! Только не умирать! – и потом тише и решительнее продолжала: – И без того уже слишком много погибло…
Тогда я заметил, что она вся в черном, с головы до ног. Черная вуаль покрывала лицо женщины, и я едва угадал за ней лихорадочно блестевшие глаза, трясущиеся губы. Женщина дрожала, не в силах успокоиться.
Я почувствовал, как холодеет под рубашкой мое тело. Эта женщина мне показалась кошмаром, неотделимым от устаревших листовок, наклеенных одна поверх друггой на углах улиц и теперь свисавших длинными развевающимися по ветру полосами, от холма влажной и красной земли, на котором я стоял, от пустых лиц вокруг меня, от потока, серого и цвета хаки, который, увлекая за собой верблюдов и звонкие артиллерийские орудия, терялся в переулке. Тогда я понял, что война, наверное, еще не кончилась, что она будет продолжаться, пока сердце этой женщины будет полно горя и не угаснут ее воспоминания о погибших; и мне показалось, что вслед за солдатами тянется жуткая призрачная тень, которая покрывает собой древние платаны, старые фасады домов, затмевает солнечный свет; она меня накрыла своим траурным крылом. Как все печально, боже мой!
Женщина пошла вверх по улице, жестикулируя, останавливаясь на каждом шагу, и, когда я снова поднял руку, приветствуя флаг, новое, горькое и безнадежное чувство наполнило мою грудь, я смотрел на яркие цвета полотнища сквозь мутную пелену слез.
