Текст книги "Современная испанская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Суньига, Хосе Эдуардо

ВЕТОЧКА КОРАЛЛА (перевод с испанского Е. Гальрперина)

В гончарной мастерской, погруженной в полумрак, сидит человек. Руки его безостановочно двигаются. Снаружи он едва виден, но люди знают, что гончар – в мастерской по доносящемуся оттуда непрерывному гудению. Гудение негромкое, глухое, сопровождающее работу несложного устройства. Устройство это из деревянных педалей и веревок, оно приводит в движение гончарный круг.

В полдень от яркого света на улице мрак в мастерской кажется еще гуще, так что трудно что-либо разглядеть за широким расплывчатым силуэтом гончара, который сидит у самой двери, склонившись над своими изделиями. Вся посуда делается из мягкой, податливой глины, лежащей вокруг него отдельными кучами вперемежку с полуготовыми сосудами. Тут же стоя! горшки с глиной разных цветов. Позади гончара выстроились рядком всевозможные кувшины, ожидающие, ко гда их сунут в горн. Словом, это обычная мастерская с неотъемлемыми от нее предметами и процессами примитивного гончарного производства, с присущими ей запахами сырой земли и древесины. В глубине мастерской неясно вырисовывается маленькая фигурка очень худенького, никем не замечаемого мальчика; нажимая ногами на педали, он вращает гончарный круг. Гончар поминутно дает мальчику разные указания: убавить, увеличить обороты круга или остановить его. Никто, кроме мальчика, не мог бы понять эти указания, отрывистые и невнятно произносимые, – их надо услышать и немедленно выполнить. Разговаривать мальчику не дозволено, он должен только повиноваться строгим приказаниям и выслушивать замысловатые оскорбительные замечания и непристойные словечки, которые он, еще совсем ребенок, не отождествляет с их подлинным значением.

Ноги гончара, обмотанные тряпками, покоятся на овечьей шкуре. Уже много лет они плохо слушаются его; кожа постепенно сходит с них, ногти и пальцы уродливо искривлены, а боли становятся все нестерпимее. Потому и смастерил он после долгих раздумий нехитрое устройство, что вращает гончарный круг, а неизлечимо больные ноги заменил ему маленький раб, почти совсем скрытый от посторонних глаз в темноте мастерской.

Мальчик очень худ и едва держится на ногах, когда с наступлением вечера поднимается со своего места, после того как целый день приводил в движение гончарный круг и подливал в желобок воду, увлажнявшую глину. Но знают об Этом лишь немногие, и редко кто заглядывает в полумрак мастерской, где не сразу и различишь тщедушную фигурку мальчика, который безвестно, молчаливо и тяжело трудится на своего хозяина. Молодой рыбак по имени Иктио – один из тех, кто знает о его существовании. Иногда, улучив минуту, когда хозяин отходит к горну, он, прислонясь к косяку двери, заговаривает с мальчиком и отвечает на его вопросы о море, о лодках. Не раз в своих мечтах мальчик садился в лодку и, согретый солнцем, брался за весла. Но мечты упрямо не становятся явью, и он только восхищается рыбаком, который старше его, сильнее и увереннее в себе и который рассказывает ему столько интересных и удивительных вещей.

Дети, живущие поблизости, тоже знают маленького раба. Когда хозяина нет в мастерской, они подходят к двери и, не осмеливаясь войти внутрь, всегда спрашивают:

– Что ты делаешь, Дунион?

– Я вращаю гончарный круг, – отвечает маленький раб.

Он плохо произносит слова, не так, как другие дети, и не всегда одинаково, да к тому же и голос у него звучит как-то странно резко. Это удивляет, но нравится детям, поэтому им всегда хочется поразговаривать с Дунионом. Нередко они дарят ему то инжирину, то миндаль, и по их горящим глазам видно, что они относятся с уважением и восхищением к работе маленького раба.

Но случается, что в течение многих дней Дунион и рта не раскрывает – ему не с кем поговорить. Он только напевает что-то, тихо, почти беззвучно, чтобы не услышал хозяин, который считает, что мальчик не должен зря тратить силы и отвлекаться от работы. В мастерской слышится лишь гудение гончарного круга да приказы хозяина.

Наливая в желобок воду, которой смачивается глина, мальчик думает об изуродованных ногах этого старого и больного человека, перебирает в памяти какие-то далекие воспоминания и поглядывает украдкой на прохожих, снующих взад и вперед мимо раскрытой двери мастерской. Он мечтает о том дне, когда Иктио поведет его на берег, где они сядут в лодку и отправятся половить рыбу. Он придумал уже и разговор, который заведет с Иктио, и вопросы, которые задаст ему и другим рыбакам, и даже их ответы. Дунион вериг, что с рыбаками ему будет очень хорошо, хотя он никогда и не видел их прежде. А если сесть в большую лодку, то можно поплыть и в далекие страны или же направиться к другим городам на острове и останавливаться в их гаванях в летние дни, когда яркий свет и солнце обжигают кожу. Ведь именно тогда люди и носят большие соломенные шляпы, защищающие от зноя лицо и плечи. Солнце словно покалывает тело, а капельки испарины обильно выступают на груди и спине, но зато как приятно, когда они стекают потом вниз по бедрам прозрачными струйками.

С каким наслаждением стал бы он рыбачить, тянуть сети, полные всевозможной рыбы, которучо можно продать, а на вырученные деньги купить фрукты и молоко. Иктио говорит, что он охотнее ест яблоки, чем сушеный инжир. Молшо купить еще и вкусные круглые булки; в них ведь не попадаются камешки, как в темном хлебе, так что зубы, когда жуешь, не обламываются, да и отплевываться нет нужды. И соломы в них тоже не попадается. Булки эти белые, правда не такие белые как полотно, и только корочка у них золотистая.

Они такие большие, что каждую булку не обязательно съесть сразу – одну половину сейчас, другую – после и даже можно делиться ею с Иктио, когда он появляется у двери.

И хлеб, и многое другое продается совсем близко. Дуниону это известно, потому что выкрики рыночных торговцев, расхваливающих свой товар, доносятся до него чуть ли не целый день.

Если б только можно было есть разные вкусные вещи, рыбачить и уходить вместе с другими детьми далеко – далеко, до самой равнины, где весной устраиваются конные состязания, которые он никогда не видел, но которые представляются ему как нечто очень интересное и увлекательное!

До слуха маленького раба долетают с улицы обрывки разговоров, быть может не имеющие для других сколько-нибудь серьезного значения. Но мальчик ловит их с жадностью, хотя и не полностью постигает смысл, связывает их с тем, что уже слышал раньше, понимая, что за пределами мрачной мастерской существует огромный мир, который его ждет. Он знает, что вокруг него бесконечно много всяких чудес, и как бы вдыхает их аромат. Увидеть бы их, броситься к ним, как только представится случай, в первое же мгновение обретенной свободы…

Сегодня, как и всегда, он глядел на улицу, где начиналась дорога его мечты, и уже видел себя бегущим к морю, когда вдруг какой-то солдат, остановившись у двери мастерской, загородил весь свет. Солдат смотрел на него и что-то спрашивал. Он был молод и очень худ. На его изможденном лице лежали глубокие тени усталости, а большие черные глаза испуганно бегали. Дунион догадался, что это солдат, по его нагрудному панцирю и по кнемидам. Панцирь служит Защитой от меча и копья. Правда, такое оружие может поразить уязвимые части тела, но это не так опасно, потому что там раны легко залечиваются. Кнемиды прикрывают ногу от колена до щиколотки у тех, кому приходится помногу ходить. Солдаты переходят с места на место, туда, где ведутся войны, и они шагают всегда, когда им приказывают. Дунион не слышал, что говорил солдат. А может, тот ничего и не говорил, а только шевелил губами. Мальчик слышал лишь, как хозяин подбрасывает в горн дрова и все что-то ворчит. Но вот хозяин отошел от горна и заметил солдата, почти совсем закрывшего собою дверь. 3™ ^его удивило. Солдат поспешил удалиться, а старик, в недоумении раскрыв рот, посмотрел ему вслед. Потом он обернулся к Дуниону:

– Кто этот солдат? Что он хотел?

Но откуда Дуниону знать, о чем спрашивал солдат. Он ведь только глядел на него, видел, что солдат молод, что он устал и хотел пить. Они смотрели друг на друга не больше одной минуты, они даже не знакомы, и вообще он никогда не замечал, чтобы тот проходил по их улице.

– Ты что, не слышишь? Что он хотел?

Дунион что-то невнятно пробормотал. Тогда хозяин подошел к нему ближе.

– Что ты бормочешь? Он ничего тут не взял?

Хозяин, видно, подумал, что солдат, воспользовавшись его отсутствием, стащил какой-нибудь сосуд, а мальчик решил промолчать. Злоба, постоянно кипевшая у старика внутри, вырвалась наружу, и он стал бить Дуниона по голове и лицу. Для этого ему даже не надо было высоко поднимать руки, потому что мальчик сидел на земляном полу, опустив ноги в канавку, где находилось устройство. Пытаясь увернуться от новых ударов этих жестоких рук с налипшей на них мокрой глиной, мальчик метнулся в сторону и, распластавшись на полу, начал кричать. Такие крики раздавались в мастерской довольно часто. Вернее, не крики, а скорее выкрики, сопровождавшиеся громким всхлипыванием. При Этом мальчик чуть запрокидывал голову назад и закрывал глаза. В такие минуты лицо его искажалось гримасой отчаяния и страдания, быть может более жгучих, чем боль от ударов, которые обрушивал на него старик. Тогда уж он мог кричать и визжать, сколько ему угодно, дышать полной грудью, испытывая даже какое-то приятное ощущение.

Случалось, что его громкий плач привлекал внимание детей, которые наблюдали за происходящим с противоположной стороны улицы, переглядываясь и толкая друг друга. Однако на этот раз Дуниону пришлось сдержать себя – умерить крики и плач, потому что хозяин угрожающе замахнулся на него хлыстом.

На несколько мгновений оба застыли, каждый в своей позе. Дунион почувствовал, как слезы медленно высыхают у него на щеках, хозяин же опять заковылял к горну. И тут в дверях неожиданно появился улыбающийся Иктио. Рыбак был такой высокий, что головой почти касался притолоки, борода светлая, а кожа очень смуглая от солнца. Все это не изменно восхищало Дуииона, и ему так хотелось подойти к Иктио поближе, потрогать его, получше разглядеть.

Увидев рыбака, Дунион сразу задвигался, но встать с пола все же не решился.

– Он побил меня, – пожаловался мальчик, указывая в сторону, куда скрылся старик. – Колотил по голове.

Иктио, должно быть, понял, о чем говорил Дунион. Неотрывно глядя на мальчика, он делал знаки, стараясь заменить ими слова утешения. Дунион и вправду немного успокоился, почувствовав себя увереннее в присутствии друга. Он пошел бы за ним куда угодно и, хотя еще ни разу не сказал ему: «Возьми меня с собой», знал, что рыбак сам подумывает о том, чтобы каким-то образом вызволить его отсюда и увести на берег.

Дунион смотрел на друга широко раскрытыми глазами, ожидая услышать хоть одно слово, способное вселить в него искру надежды. Но рыбак молчал, о чем-то, казалось, думал и все терся о дверной косяк. Так длилось несколько минут, и вдруг Иктио, взмахнув правой рукой, кинул мальчику какой-то предмет.

– Э^то тебе, – крикнул он.

Предмет был совсем маленький. Поймав его на лету, Дунион сначала подумал, что это финик или съедобная ракушка. Разглядев его, мальчик очень удивился. Он впервые видел такую красную веточку, совсем твердую и шероховатую на ощупь. Конечно же, это не растение, не вещица, сделанная из глины, не косточка животного и не морской камешек. Своим цветом и простотой формы предмет этот был прекрасен и очень напоминал яркое пламя. Но удивительное дело, почему же он такой холодный, когда к нему прикоснешься?

И тем не менее мальчик почувствовал, как рука его, сжимавшая этот странный предмет, становится теплее и как постепенно приятный жар разливается по всему телу. В эту минуту он не видел ничего, кроме чудесного творения природы, величие и сила которого передались и ему. Наконец-то довелось и маленькому рабу увидеть нечто невиданное прежде, к чему могут прикоснуться его грязные слабые руки, – сокровище, частица недоступного ему мира, подарок друга. Обладание этим сокровищем привело Дуннона в еле сдерживаемый восторг, наполнило счастьем, которого он никогда не знал, и в то же время встревожило его. Откуда оно? Что это?

зво

Он поднял голову, чтобы спросить об ЭТОМ Иктио. Но тот уже ушел – наверно, его спугнули шаги возвращавшегося хозяина. В мгновение ока Дунион просунул веточку между пальцами ноги, стараясь скрыть волнение. Когда старик подошел к гончарному кругу и уселся за него, мальчик как ни в чем не бывало продолжал работать. Хозяин сидел к нему спиной, наклонив голову набок, чтобы лучше видеть сосуд, который он формовал обеими руками. Тяжелое дыхание, теснившее его грудь, шумно рвалось наружу. Время от времени он ворчал что-то себе под нос или давал мальчику какое-нибудь указание.

Дунион то и дело посматривал на его спину и потом снова переводил взгляд на красную веточку, по – прежнему торчавшую у него между пальцами. Он полагал, что Иктио еще вернется за ней, а может, у него много таких веточек, и рыбак подарил ему одну из них. Вряд ли! Разве может бедняк обладать таким сокровищем? Мальчик боялся, что хозяин заметит веточку и отпимет ее, да еще захочет узнать, как она попала к нему. Веточку надо где-нибудь спрятать или еще лучше – отдать детям, чтобы они положили ее в надежное место. Дети, конечно, не станут забавляться веточкой; они поймут, что это очень дорогая вещь, созданная, возможно, ценой больших усилий, и не потеряют ее.

Решив во что бы то ни стало спасти красную веточку, Дунион стал обдумывать план действия: выбрать момент, когда хозяин снова отлучится к горну, подскочить к двери и броситься беясать со всех ног. И тогда он спасет не только веточку, тогда ему удастся осуществить свою давнишнюю мечту – вырваться наконец из мастерской в неведомый мир и быть свободным. Там, на просторе, он найдет детей и отдаст им веточку.

Когда хозяин снова отошел к горну, Дунион выполз из канавки и, крепко зажав в руке веточку, выбежал на улицу.

Яркий, ослепительно белый свет заливал фасады домов и разогретую землю, на которой отчетливо обозначились следы колес. Воздух был насыщен пряным запахом древесины. Было жарко.

Прижимаясь к стенам домов, Дунион бея «ал по широкой и пустынной в этот час улице. Когда стали попадаться прохожие, мальчик поспешил затеряться среди них. Его робкий, неуверенный бег удивлял прохожих – они ведь не знали, какой порыв отчаяния гонит вперед испуганного ребенка.

Добежав до конца улицы, Дунион услышал позади себя громкий голос хозяина, голос, который он так хорошо знал. Страх охватил все его существо, голова закружилась, но он не остановился, а побежал еще быстрее, пытаясь снова смешаться с толпой прохожих.

Вскоре он очутился на рынке, где множество ярких и разнообразных предметов почти сплошь устилали землю: горы корзин, красные ткани, фрукты, длинные пальмовые ветви. А сколько людей! Женщины в белых покрывалах, мужчины, с которых градом катился пот, и все они непрестанно переходили с места на место, неугомонно болтая и мешая мальчику бежать. Шмыгая между продавцами и их товарами, Дунион по – прежнему слышал голос хозяина, который звучал все громче, и ему казалось, что старик вот – вот поймает его.

Внезапно он оступился и упал, попытался было встать, но не смог из-за боли в коленке. Потом все-таки поднялся и снова побежал. Мальчик видел, как люди поворачивают голову, с любопытством глядя ему вслед. Некоторые из них призывали остановить беглеца. Хозяин же неотступно преследовал и уже настигал его.

Дунион думал только об одном – бежать все дальше и дальше в надежде оставить опасность позади. Внезапно перед ним возникла широкая полоса земли, окруженная со всех сторон враждебными лицами и угрожающе вскинутыми руками. Солнце было как раз в зените, и мальчик бежал, не отбрасывая тени. Кругом люди, множество людей, и только он – один, даже без своей тени, бегущий по грязной и чужой земле. Страх тонул в криках и гиканье его преследователей, в хрипах стесненного дыхания.

За ним гнались. Торговцы фруктами, опасавшиеся мелких воришек, повскакали со своих мест и, разгневанные, задрав голову и грозно сдвинув брови, готовы были пуститься вдогонку за мальчиком и расправиться с ним. Одни успели уже сделать несколько шагов, другие прислушивались к истошным воплям хозяина, который метался по рынку, неуклюже размахивая руками и взывая о помощи. Люди, жадные до наживы, торгаши, готовые ради барышей перегрызть друг другу глотку, те, что подмешивают в мед патоку, те, что подливают в ънно воду, те, что сбывают сыр, приготовленный из молока больных коров, – все кинулись в погоню, едва увидев одинокую фигурку бегущего мальчика, его искаженное от ужаса лицо, его тоненькие подкашивающиеся ноги.

Заметив, что все почему-то бегут за ним, Дунион остановился и поглядел вокруг. Он не мог понять, зачем эти люди, которые никогда его прежде не видели, угрожают ему. Это, наверно, его враги, – они знают, что у него красная веточка, и хотят ее отнять. Надо обязательно передать ее детям, но их что-то нигде не видно. Кругом только взрослые, состарившиеся и невеселые от вечных ссор и споров о купле-продаже. И он снова пустился бежать. Вскоре ему удалось оторваться от своих преследователей и свернуть на прилегавшую к рынку⁷ улицу. Улица была широкой, а двери домов – закрытыми. У одного дома стояла маленькая девочка, она смотрела в сторону, откуда бежал Дунион.

Это был первый встретившийся на его пути ребенок. Те, что гнались за ним, были уже немолодые люди, с суровыми, злобными лицами. Он ненавидел их, потому что это они заставляли его работать в гончарной мастерской, куда почти не проникал дневной свет. Дети же не раз звали его поиграть на улице. Они ни за что не стали бы преследовать его.

Дунион подбежал к девочке, которая не сводила с него глаз, и, протянув руку, отдал ей веточку. Девочка, не глядя, схватила ее. Тогда Дунион быстро проговорил: «Береги ее», – проговорил так, что вряд ли девочка поняла его, и побежал дальше.

Между тем из-за поворота на краю улицы показались преследователи. Еще несколько секунд, и они, пробежав мимо девочки, устремились за Дунионом. Поравнявшись с грудой булыжников, лежавших подле строящегося дома, они остановились. Но уже в следующее мгновение первые камни, округлые и гладкие, засвистели в воздухе.

Мальчик с мучительной тоской вспомнил в эту минуту об Иктио – хоть бы он пришел к нему на помощь. И вдруг внезаппая тяжесть в голове оборвала его тоску и его бег. Он вскрикнул и упал. Еще два камня ударили его в лицо и грудь.

Люди даже не подошли к лежавшему⁷ на земле мальчику. Их злоба и раздражение сменились теперь охотой поразвлечься – ведь это все равно, что обезвредить бешеную собаку, забить камнями ядовитую змею или затушить ударами палки разбушевавшийся костер.

На белой коже Дуниона заалела кровь, но сам он уже не двигался. Л камни все еще летели и летели, то попадая в тело мальчика, то ударяясь о землю и отскакивая от нее.

Солнце по – прежнему светило ярко, торговцы подбадривали себя криками и смехом, очень довольные тем, что удалось без особых трудов устроить себе такое развлечение.

Девочка, стоявшая у двери своего дома, не могла разглядеть, что происходит. Она с любопытством посматривала на толпившихся поодаль людей и, сжимая в ручонке удивительную веточку коралла, все спрашивала себя, в кого это там швыряют камнями.

Товар, Хулио

ХРОНИКА ТИХОЙ УЛИЦЫ (Перевод с испанского Э. Чашиной)

Улица узкая. Маленькие одноэтажные домики. Летом соседки выносят стулья на тротуары и сидят, болтая, до полуночи. Улица очень похожа на внутренний дворик, где в открытые окна видна вся жизнь обитателей: как спят дети, беспокойно ворочаются и не могут заснуть усталые мужчины. Когда дует восточный ветер, улица вся забивается пылью, грязными бумажками, листьями с деревьев, неизвестно как попавшими сюда. В разное время на улице пахнет по – разному: днем остро – фританой или другими кушаньями, приготовленными на дешевом масле; вечером, когда цветет чудо-цвет, воздух напоен его горячим, почти чувственным ароматом, а к рассвету исчезают все запахи и улица, как и ее обитатели, кажется погруженной в беспокойный сон. В предвечерние часы улицу заливает такой мягкий, золотистый свет, что кажется, будто все вокруг покрыто патиной и напоено таинственным очарованием старинных гравюр.

Теперь начало весны, ночь, двери таверны, что на углу, уже закрыты. Еле передвигая ноги, проходит какой-то пьяный – последний ночной прохожий. Двое полицейских этого района уже начали свой обход. На мостовой гулко раздаются их шаги. Они подолгу молчат, а если разговаривают, то тихо, словно боятся разбудить спящих призраков. Молчание помогает им погрузиться в мир своих забот. Ночь начинается спокойно. Полицейский Хуан молод и говорлив, поэтому ему не по душе его сегодняшний напарник. Хуану нравится футбол, песни и веселые женщины. И он пользуется довольно большим успехом у женщин такого сорта. Об этом всегда можно поговорить с товарищем по дежурству. Даниэль уже стар, ему около шестидесяти, однако он может долго ходить и не устает. Семья им довольна. Все в доме работают, и он может приберечь свои песеты на случай болезни или чтобы в старости не жить на пособие и не зависеть от подачек благотворителей. Четверо его дочерей еще не замужем. У старшей, Марии, был жених, какой-то полоумный, который доставил ей много огорчений, но все уже прошло, и Даниэль радовался, что это кончилось вовремя. «Так оно лучше, – думал он много раз. – Когда женщина работает, ей незачем терпеть возле себя мужчину, это удел сеньорит, которые не приносят в семью ничего, кроме невинности да глупого жеманства». Даниэлю страшно хотелось иметь сына. Поэтому он так и старался, а в результате – четыре дочери дал ему господь.

Эта улица тихая. Вряд ли что-нибудь случится. Разве что повздорит та супружеская пара, что живет во втором доме, рядом с таверной. Обычное семейное дело: «У тебя больной желудок, и ты должен беречься. Не из-за меня – я-то смогу заработать на жизнь, а из-за детей, они еще совсем маленькие». А у Мигеля болит печень, и он больше не в силах сдерживаться. Визжит, кричит до хрипоты и бьет руками по столу и стенам, а иногда, может и такое случиться, по физиономии своей жены. Соседей все это не очень беспокоит, они знают, что в семейные дела не стоит вмешиваться. Старая пословица говорит, что спальня многое улаживает.

Иногда тишину нарушает плач детей. Это близнецы доньи Ракели, у них режутся зубы, и они никак не могут заснуть. Или кашель парня из таверны, который спит на жидком волосяном тюфяке рядом с прилавком. Когда он несколько месяцев назад пришел на работу из деревни, он был розовощекий, словно девушка, и сильный, но табак, а может, непо сильная работа и скудная пища или вынужденное целомудрие иссушили его, он стал кашлять, и не помогали ни стаканчик вина с желтком по утрам, ни микстура, которую он совсем недорого купил в аптеке дона Лусио и которую ему горячо рекомендовали. Очень странный парень. Когда в таверну заходит какая-нибудь женщина, что случается довольно редко, он начинает заикаться, руки у него дрожат и он не знает, что ответить, если она попросит что-нибудь.

Донья Луиса, сеньора, что живет в начале улицы, больна. У доньи Луисы комната выкрашена в красный цвет, вся пропахла кошками, и повсюду бумажные цветы – к стаканах, в банках из-под мармелада, да еще огромный букет над портретами ее сыновей. Ее сыновья – два рослых загорелых юноши – умерли во время войны от лихорадки, а дочь, уставшая от обилия бумажных цветов и вечного траура по умершим братьям, однажды не выдержала и сказала матери: «Мама, я больше не могу, это сильнее меня, и я не выдержу. Ругайся, если хочешь, но я все равно уйду…» Она сбросила с себя черные тряпки и ушла с одним неотесанным парнем, на несколько лет моложе ее, который только и знал, что повторять: «Ты очень нравишься мне, Лола, очень нравишься…» А люди принялись обсуждать: «Ведь такая милая, изящная и скромная девушка. И не подумала о своей уже немолодой матери, которая столько пережила. Эти современные девушки… Уж мне-то не говорите, донья Матильда, с моей племянницей было то же самое, правда, ничего худого не случилось. Конечно, они могли бы все сделать как полагается, с благословения родителей и не обходя церковь, но… Да, сейчас девушки делают то, что им хочется, а о семье совсем не думают… Бедная донья Луиса, остаться одной, когда ей так нужна дочерняя забота».

После этого донья Луиса больше не выходила на улицу. Она наняла женщину, которая стирала ей белье и ходила за покупками. Сама же все время проводила дома. Говорили, что она часами сидит перед портретами сыновей. Когда ушла дочь, донья Луиса еще хорошо выглядела. Правда, это говорил дон Августин, муниципальный служащий, холостяк, который часто беседовал с ней. Думая, что ему удастся утешить ее, он несколько раз приходил к ней, но однажды сеньора выставила его на улицу, и больше они не разговаривали.

Сейчас донье Луисе трудно. Денег не хватает. Об этом прислуживающая ей женщина рассказывала и лавке дона Пако, где все продается по очень высоким ценам. Дон Пако глух и к тому же, как утверждают злые языки, слеп. У пего в доме живет племянница, довольно полная девушка, которая не пропускает ни одного молодого мужчины, приходящего в лавку: уставится па него как дурочка, говорит разные непристойности, а сама глупо улыбается своему дядюшке. Никто не решается навестить сеньору, и бедняжка с каждым днем все больше погружается в себя, вспоминая о сыновьях, унесенных злой лихорадкой, и о дочери, которая бог знает где. Иногда донья Луиса думает, что, если бы дочь вернулась, она ее простила бы. Она представляет себя бабушкой и, улыбаясь, шепчет, охваченная нежностью: «Он будет такой Я5е светловолосый и зеленоглазый, как Лола, и сильный, очень сильный, как мой бедный Антонио, да почиет ои в мире…»

Рядом с домом доньи Луисы живут две сестры. Обе не замужем, довольно хорошенькие, с лукавыми глазами и острым язычком. На улице их почти не видно. Уходят рано, а возвращаются поздно. У младшей был жених, фельдшер, который бросил ее, когда уже и приданое было куплено. Они работают в какой-то конторе и, доля; но быть, неплохо зарабатывают, потому что частенько щеголяют в обновках. Соседки уверены, что такие хорошенькие и приятные в обращении девушки недолго пробудут без жениха, хотя кто знает, ведь столько осталось старыми девами!

На улице они поселились недавно. Раньше в этом доме жил вдовец с двумя маленькими детьми. Ребятишки весь день гоняли на улице свои проклятые мячи. Отец их был очень робким и едва здоровался с соседями. Когда ему говорили о разбитых его детьми стеклах, он отвечал: «Что же мне делать? Они, бедняжки, остались без матери совсем маленькими, не могу же я их наказывать. При одной мысли об Этом у меня сердце сжимается. Если бы была жива моя святая Хуанита, все было бы по – другому». После этих извинений дети продолжали бить стекла и становились все чернее от палящего солнца, которое каким-то чудом выдерживала кожа бедных ангелочков.

Ночь спокойна, а всего лишь несколько часов назад в доме дона Мартина смеялись и пели. Дон Мартин выдавал дочку замуж, не считаясь с расходами. Жених был мужчина серьезный, лысый, близорукий, со смешным брюшком. Он нигде не работал, жил на небольшую ренту с нескольких земельных участков. Все свое время проводил в барах за рюмкой анисовой или за чашечкой кофе с молоком либо в разговорах с теми господами, что все критикуют, не в силах пережить плохие времена. Раньше дон Мартин держал пансион. Поговаривали, будто ради того, чтобы скопить эти несчастные песеты, он недоедал и плохой пищей испортил себе желудок, поэтому всегда мерз и ходил укутанный. Была у него собака, которую по воскресеньям он водил гулять на гору.

У Мерседес в четырнадцать лет начала сохнуть нога. II это когда она почувствовала себя женщиной и ей стали нравиться мужчины. У нее большие, обведенные тенью глаза. Все вечера она проводит у окна. Мужчины, проходя, смотрят на нее, а она им улыбается. Но если они останавливаются поговорить, она закрывает окно, и слышно, как она поет в комнате. Э^т°й двадцатилетней девушке хорошо известно все, что происходит на улице. Она в курсе самых интимных дел, слышит, как бранят детей за то, что их обвесили в лавке, как плачут девочки, напуганые тем, что наступила зрелость, как спорят супруги. Сидя у своего окна, она все знает, все угадывает, столько жизней проходит перед ней, а своей у нее нет.

Сейчас наряд полицейских проходит мимо ее дома. Она лежит на маленькой деревянной кровати. Множество кукол и фотографий киноактеров придают ее комнате странный вид. Запах здесь какой-то робкий и чистый. Э^т°й ночью Мерседес не спится. Она грезит о прогулках, длинных улицах и танцах, она идет без костылей, без этих вторых ног, которые, еще теплые и влажные от ее ладоней, сейчас лежат около кровати и на которые она опирается все с большей силой и страхом. Внезапно она начинает плакать. Плачет от обиды и тоски, ей самой не понятных.

Даниэль останавливается, прислушиваясь к плачу Мерседес; Хуан, прислонившись к стене и закуривая сигарету, спрашивает:

– В чем дело? Почему ты остановился, тебе плохо?

– Нет, мне почудился крик, будто кто-то закричал от горя… Кажется, эта ночь не будет спокойной.

– А что может случиться? Должно быть, какая-нибудь собака, иногда собаки плачут, совсем как люди. Пошли…

Даниэль, наверное, мог бы понять этот плач. Хуан же – нет. Хуан болтун, ему нравятся песни да веселые женщины. А у Даниэля семья, четырех дочерей дал ему господь, четырех, да старшей попался какой-то непу⁷тевый жених…

Мерседес услышала их разговор и зажгла свет. Тени от кукол и лица киноактеров, все с одинаковой улыбкой, так испугали ее, что она была готова снова закричать. Закричать от горя и тоски, оттого, что из-за своей искалеченной ноги не может гулять по воскресеньям и пританцовывать в такт какой-нибудь песенке. И снова ей является все та же мысль: если бы у нее хватило мужества! Но сейчас же ее охватывает ужас. А ведь достаточно тюбика аспирина да стакана воды, и потом… Нет, она не сможет это сделать. Никогда у нее не хватит смелости или, может быть, трусости сделать это ее нога ни на что не годится, и не будет воскресных вечеров, танцев, прогулок под деревьями – только окно, да костыли, да фотографии улыбающихся мужчин, которые в кино смотрели на нее с экрана, а она, сидя в зале, еще острее чувствовала свое одиночество…