Текст книги "Современная испанская новелла"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
– Скандал уже был, – прервал его юноша в сером костюме. – Вся Севилья теперь знает о сеньорите и тореро. Во всяком случае, многие.
Откуда-то издалека радио донесло до них звуки гитары.
– Ты не должна забывать, кто ты и из какой ты семьи, – продолжал мужчина. – Надо уметь жертвовать собой – это во – первых. А во – вторых, подумай, что ты делаешь. Кто этот юноша? Равен ли он тебе по положению? Бедный тореро, отец которого расстрелян, а его семья?..
Он старался не причинять ей боли, а она плакала, откинув назад голову. Большая лампа, висящая над ними, мигнула несколько раз и погасла. Слышалось лишь глубокое, прерывистое дыхание девушки. С другого конца дивана донесся дрожащий голос юноши в сером костюме, старавшегося говорить медленно и спокойно:
– Если ты послушаешься, больше на меня ни в чем не рассчитывай. Ни в чем.
Когда снова загорелся свет, девушка сидела в другой позе, и настроение ее переменилось. Придвинувшись к самому краю дивана, положив руку на колено, она спокойно смотрела на мужчин. Ее отец стоя доставал сигарету из портсигара. Было видно, что ему тяжело. Но девушка знала, что больше он никогда не вернется к этому разговору, никогда не скажет «подумай». Ей тоже нечего было добавить. И все же отец был уверен, что она не пренебрежет его словами, а также мнением семьи.
Этим утром вестибюль отеля казался чопорным и скучным, в особенности тому, кто входил туда с оживленной и шумной Гран Вия, поэтому четыре журналиста, тихо беседовавшие у левого крыла лестницы, встрепенулись, увидев человека в широком красном галстуке, спускавшегося со всем проворством, на которое он был способен при своих ста двух килограммах.
К нему подошел Антонио Гранада, из «Эль тореро»:
– Добрый день, дон Рафаэль. Как матадор?
Дон Рафаэль, пожимая руки окружившим его газетчикам, ответил с сосредоточенным видом:
– Очень жаль, друзья. Но сейчас к нему нельзя, он слишком устал.
В разговор вступил Исаак Мартинес из «Ла тарде»:
– Но мне необходимо взять интервью для сегодняшнего выпуска. Если не у него, так у вас.
– Это – пожалуйста, в любое время.
– Я хотел задать Маноло только два вопроса, – отважился Колладо, носивший темные очки. – Двух или трех мне было бы достаточно.
– Но это невозможно, приятель. Завтра – BCei что УГ0Д «но, но только завтра. Вы все можете сообщить, что Маноло в превосходной форме. И что Мадриду он обязан всем, этого, конечно, нельзя забывать.
– Какой-нибудь интересный случай?
Мглистая тихая ночь стояла за опущенными шторами, ночь, которая наступала для всех – спящих и бодрствующих, для тех, кто принял ее, и тех, кто не хотел с ней примириться. Шум автомобилей и стук палки ночного сторожа по тротуару смутным эхом долетали до десятого этажа. Мануэль спрашивал себя, зачем он звонил.
На пустынной ночной улице билетные кассы и киоски, расположенные в нескольких кварталах от гостиницы, выглядели совсем иначе, чем вечером и чем будут выглядеть завтра, осаждаемые шумной толпой желающих купить билеты. Заспанный кот прошел по освещенному месту и исчез в темноте. По Пуэрта дель Соль, преследуя друг друга, на полной скорости промчались два такси. Часы на высокой башне меланхолично, словно через силу, пробили четыре и, более глухо, половину.
Эфраин еще раз хлопнул в ладоши. Швейцар все не появлялся; наконец, прибежав, он смущенно проговорил:
– Извините, я был очень занят.
После объяснения с зевающим швейцаром он вошел в лифт, который мягко, словно по воздуху, поднял его; и, пока Эфраин пытался нащупать выключатель, сухо щелкнув, зажглась лампочка, включенная швейцаром внизу. Под дверью номера 314 было темно. Эфраин стукнул костяшками пальцев и вошел, не ожидая ответа.
Мануэль сидел на кровати, не успев отнять руку от лампы, которую только что зажег. Встревоженный ЭФраин подошел к нему, не вынимая рук из карманов.
– Что случилось?
Мануэль потер глаза.
– Я хотел поговорить с тобой, Эфра. Ты мне сказал, что не можешь спать… Я тоже. Смотри, какая ночь. Ведь ты потом можешь спать до одиннадцати.
– Это ты так считаешь. В девять я должен быть на ногах. Можно подумать, нам завтра делать нечего! Надо же, разбудил меня… Ну давай, говори.
– Я хотел поговорить с тобой, как вчера ночью, в дороге. Ничего особенного у меня не случилось, просто мне нужно с кем-нибудь поговорить, понимаешь?
Эфраин немного успокоился, но все еще продолжал стоять.
– Завтра я должен что-то сделать. Обязательно должен. Но я совсем расклеился. Какие быки?
– Знаю только, что андалузские. И все.
– От Уркихо?
– Кажется. Или от Карлоса Нуньеса.
– А кто еще выступает? – безразличным тоном спросил Мануэль. – Рейна и этот эетремадурец?
– Да.
– Тогда я должен что-то сделать. Но мне ничто не помогает. Я совсем без сил.
Эфраин сел к нему на кровать.
– Эт° все она-
– Она и вообще все на свете, – согласился Мануэль. – И то, что я не дома. Ты ведь сам видишь, что я не могу, будь все проклято.
– Но завтра ты должен отрезать ухо. Я не дон Рафаэль, но говорю так, потому что знаю. Другого выхода нет, дружище.
Он покачал головой и, взглянув на Мануэля из-под седых бровей, повторил:
– Другого выхода нет.
– Если мне попадется бык от Уркихо и у меня хватит сил, я сделаю восемь натурале и два хороших корте. А если и бык мне подыграет – тем лучше. В Мадриде меня любят, правда? Ведь любят? И завтра все может кончиться, правда?
– Ну конечно. Решайся.
– Ты настоящий друг и знаешь всю правду. Знаешь, что я совсем раскис, что я ничего не могу, дунь – и я свалюсь; даже когда я стою перед быком и у меня нет сил поднять голову, я остаюсь равнодушным. Я равнодушен и к деньгам, меня не трогает дон Рафаэль, удары быка. И даже ова. Если кго-то хочет тебе помочь, получается только хуже, ведь в твою шкуру он не влезет.
– Конечно…
– Если бы я завтра смог… Если я его не увижу да почувствую себя лучше, кто знает, может быть… Надо, чтобы хоть что-то меня поддерживало, мечта или еще что-нибудь… Почему в прошлом году у меня все было хорошо, а теперь нет? Ничего себе большой сезон, как говорит дон Рафаэль, каждый вечер неприятности.
– А я тебе говорю, что ты – тореро. Меньше рассуждай и больше делай. И не думай столько.
– Да, да, в прошлом году я не думал и все шло хорошо, – согласился Мануэль. – Но сейчас мне кажется, я больше не выдержу. Разве только бык будет от Уркихо и я выйду третьим. Тогда я, наверное, что-нибудь сделаю.
– А ты встряхнись.
– Сколько я заработал в этом году, Эфраин, и сколько дон Рафаэль? Знает это кто-нибудь, кроме него? Никто не знает. Я только подписываю да работаю.
Эфраин избегал смотреть на Мануэля.
– Все хорошие матадоры так делают, – уклончиво проговорил он. – Возьми себя в руки.
– Быки-то будут от Уркихо, это тебе не что-нибудь.
– Ладно, я ухожу, – сказал Эфраин.
Несколько любопытных, увидев принадлежности тореро, сложенные в автомобиле, толпились на тротуаре, ожидая выхода куадрильи.
– Манолито Кантеро.
– Нет, должно быть, Рейна.
А на другом конце города вокруг арены для боя быков уже бурлила толпа, кричали торговцы, гудели подъезжавшие со всех сторон машины. Работала только одна касса, на других висели объявления: «Билеты проданы». Маленькие киоски, где билеты перепродавались, были облеплены людьми, как дохлые мухи муравьями. По мостовой гарцевал конный полицейский, повсюду расположились продавцы воды со своими старинными кувшинами, а дальше, уже за городской чертой, виднелось поле, манившее своей свежей травой, спокойные холмы, мачты высоковольтных линий.
Из окна отеля можно было увидеть только клочки голой желтой земли между тесно стоящими домами. Дон Рафаэль только что уехал на площадь. Мануэль остался с пеонами, тремя друзьями и Эфраином. Друзья собрались уходить, и подручный открыл перед ними дверь. Направляясь к выходу, один из друзей уронил миниатюрный алтарь с горящей свечой; подняв алтарь, он поцеловал его и с размаху поставил на стол.
– Ну, до свидания. Желаю удачи.
– До свидания.
Кто-то, столкнувшись с друзьями, робко остановился у порога.
– Опять он здесь, – сказал Мануэль.
Это был невысокий мужчина лет пятидесяти, одетый в замызганный белый пиджак, на измученном лице застыли печальные рыбьи глаза. Эфраин подтолкнул его к дверям, вышел вместе с ним и закрыл за собой дверь. Он положил одну руку на плечо мужчины, словно и отталкивая его и удерживая в то же время, а другой достал из кармана куртки билет.
– Бери и ступай с богом.
Человечек внушал ему жалость. Увидев у себя в руке билет, он заморгал повлажневшими глазами и попытался изобразить улыбку.
– Спа… Спасибо. Большое спасибо.
– Пока.
Вернувшись, ЭФраин глазами указал пеонам на дверь.
– Хорошо, – сказал Матео, – мы подождем внизу.
Мануэль швырнул окурок в окно. С балкона напротив три мальчика и девочка, не шевелясь, смотрели на него словно зачарованные. Пепел с сигареты упал на белый с золотом костюм. Эфраин сдул пепел и, встав перед Мануэлем, вопросительно и настойчиво посмотрел на него.
– Ну как?
– Пс – с-с – с…
– Что пс – с-с?
– Нехорошо мне.
– Ладно, главное, не думай об этом.
Пока ожидали лифт, пожилая чета иностранцев, глупо улыбаясь, глазела на них.
– Наверное, шведы или англичане, – сказал Эфраин.
В вестибюле Мануэль задержался, его окружили, прося дать автограф, четыре девушки и мальчик в ливрее, который протянул ему журнал, где на обложке Мануэль был сфотографирован молящимся у статуи богородицы, поэтому надпись получилась совсем незаметной. Выглядел Мануэль на снимке подавленным. При его появлении любопытные, собравшиеся на тротуаре, сразу оживились.
– Я говорил, что Мануэль Кантеро.
– Ему здорово досталось: неудача за неудачей. А ведь отличный тореро.
Уже включили мотор, но шедший позади всех Эфраин, увидев, что портье делает ему знаки, вернулся и исчез за вращающейся дверью. Мануэль втиснулся между пеонами. Лучезарное небо над Гран Вия казалось необъятным. Машину сегодня вел не Эфраин, и мужчина, сидевший за рулем, нетерпеливо посигналил ему, хотя ЭФраин уже сбегал по лестнице отеля. Привычным движением он забросил внутрь плетеную корзину со шпагами и сел на свое место рядом с водителем. Все смотрели на него, а он, повернув возбужденное и радостное лицо к Мануэлю, протянул ему что-то. Потом потрепал его по колену и, блестя глазами, словно десятилетний мальчишка, сказал:
– Бери, это тебе. Срочное письмо из Севильи.
Конде, Кармен
БАШНЯ МРАКА (Перевод с испанского Е. Родзевич)
Появление ребенка на свет было прекрасным, как рождение каждой новой жизни. Роды прошли обычно. Младенца искупали и положили около матери, совсем еще молодой женщины с необыкновенно красивыми глазами и высоким лбом, – Мальчик.
– Мальчик? – устало переспросила мать и заснула глубоким сном.
Вначале ребенок ничем не отличался от других детей. Женщина все больше привязывалась к сыну. Материнство принесло покой ее душе. Она кормила сына на воздухе, и от солнечных лучей грудь ее стала еще более прекрасной и женственной. Но как бы ярок ни был свет, на большие глаза ребенка никогда не наворачивались слезы. Мир отражался в них, как в глубоких чистых озерах. Мать напряженно вглядывалась в эти глаза и всякий раз словно проваливалась в бездну. Она смущенно отводила взгляд – ребенок не отвечал на ее немой вопрос. Темные глаза мальчика были открыты, но, казалось, спали.
Впервые ребенок улыбнулся, услыхав музыку, и с тех пор звуки фортепьяно неизменно вызывали у него радостную улыбку.
У мальчика был тонкий слух. Если отец, на лице которого лежала горькая печать одиночества, направлялся к его колыбели, сын тянул к нему ручонки. В семье малыша боготворили, да и все вокруг были без ума от него. Только мать томилась какой-то смутной неудовлетворенностью и тревогой. Проводя бессонные ночи у колыбели сына, она в страхе спрашивала себя: «Неужели я люблю его меньше, чем другие матери любят своих детей?»
Мы уже говорили, что у этой женщины был высокий лоб – признак талантливой и страстной натуры. Однако вся ее жизнь была подчинена разуму, она не знала, что такое без'рассудные порывы сердца или трагическая власть плоти. Стыдясь проявлять слишком пылкие чувства, она подавляла в себе все желания. И в любви она подчинялась рассудку, видя высший ее смысл в материнстве. Грустила она или радовалась, глаза ее всегда смотрели прямо, губы улыбались. Внешне она была неизменно спокойна. И это спокойствие, такое полное и невозмутимое, тоже казалось следствием ее рассудочности.
II все же ее часто пугала мысль, что чрезмерная сдержанность не даст ей испытать и беззаветной материнской любви.
Но жизнь решила по – другому.
Очень скоро, теплым солнечным днем, она поняла причину своей тревоги, к которой примешивалась какая-то неудовлетворенность.
Лежа голышом в саду, малыш слушал доносившуюся из дома музыку и смеялся. Широко открытыми глазами, не мигая, он смотрел на яркое солнце. Мать похолодела от страшной догадки: ее сын не видит! Солнечный свет и прохладная тень для него одно и то же!
Мальчик слеп, он не видит прекрасного, сияющего утра, напоенного музыкой! И только она, эта музыка, может его радовать.
Одиночество отца нарушили стоны отчаяния. И тогда все, словно по молчаливому уговору, стали воспитывать малыша так, чтобы он узнавал мир через иные органы чувств, не подозревая о своей слепоте.
Когда мальчик стал говорить, мать сказала на семейном совете:
– Он не должен знать о своем несчастье. И мы всегда будем помнить об этом. Пусть он думает, что ничем не отличается от других. Слово «свет» не должно для него существовать.
Это был тяжелый разговор. Все сочли намерение матери невыполнимым, но она первая подала пример.
Мальчик жил на своей половине под неусыпным надзором матери. Несмотря на слепоту, он двигался легко и свободно. Он узнавал окружающий мир, как все дети, только об одном он не догадывался: о своей слепоте.
При нем никогда не произносили слова «свет», хотя это было очень трудно.
Настала пора отрочества.
Дом звенел веселыми голосами, был полон запаха цветов. Мальчику подавали изысканные блюда, его окружали вниманием, заботой и лаской. Он вдыхал аромат цветов, Слушал музыку, но глаза его видели мир только во сне.
– Мама, зачем даны человеку глаза?
– Чтобы спать, мой мальчик.
За что он так наказан, за что обречен на вечный мрак?
Как-то летним днем, когда мальчик прислушивался к плеску ручья, доносившемуся с поля, к нему подошла девочка. Маленькая, хрупкая. Играя, она выбежала из своего сада и теперь стояла перед слепым.
– Какой ты красивый! – сказала она грустно.
Он услышал звонкий детский голосок, и сладкая дрожь пробежала по его телу. Девочка ласково погладила его волосы.
– Ты здесь один? Ты видел, как я подошла? Ой, что я! Ведь ты не видишь!
Незнакомое слово, дважды повторенное девочкой, удивило его.
– Ты меня знаешь? – спросил он взволнованно.
– Конечно. Я много раз видела тебя. Когда моя мама играет на пианино, ты высовываешься из окна и слушаешь.
– Видела? А что значит «видеть»?
Девочка смутилась. Она не знала, как ему ответить.
– Что значит «видеть»? Что значит «видеть»? – пронзенный нестерпимой болью, кричал он. К нему подбежала мать, такая близкая и такая чужая, потому что не могла спасти его от этого кошмара.
– Я не знаю… Я не слепая… Я вижу, вот и все, – сказала девочка.
Мать прижала сына к груди, словно хотела впитать в себя его тоску, его боль.
– Мама! Что значит «видеть»?
О горе! Есть ли у тебя границы?
– Это значит видеть сны, мой мальчик… Видеть сны.
Лаиглесиа, Альваро де
ЭНТУЗИАЗМ (Перевод с испанского А. Старосина)
Овации захлестнули арену грохочущим звонким потоком. Тысячи ладоней и глоток, одновременно пустив в ход всю свою шумную силу, вызвали акустический эффект, слышный в радиусе километра.
Это было могучее «браво», достойное быть записанным на пластинку для хранения в музее Тауромахии.
На арене неподвижные, как статуи, застыли два персонажа, вызвавшие этот смерч энтузиазма: одного звали Толстячок – это был тореро; другого звали Сопливый – это был бык.
Первый был неподвижен потому, что, широко раскинув руки, благодарил за овацию. Второй был неподвижен потому, что лежал мертвый, ногами вверх.
Сопливый был последним быком этого дня. Толстячок отправил его на тот свет, предварительно завернув в свой плащ, как почтовую посылку. Каждый из них по – своему совершил в борьбе друг с другом несколько выдающихся подвигов.
Зрители, присутствовавшие при этой достопамятной битве, которую со счетом один ноль выиграл Толстячок, рассказывали о ней так.
Первым напал Сопливый; выйдя из загона, ои применил свой излюбленный прием, к которому с успехом прибегал, когда пасся на родном лугу. Этот опасный прием состоял в следующем: приближаясь к красному плащу в руках тореро, он грациозно поворачивал рога и бил в туловище, а не в плащ. Но туловище на этот раз ускользнуло, потому что принадлежало Толстячку, одному из самых проворных тореро, которые когда-либо выступали на иберийских аренах.
И с этого момента инициатива перешла к тореро. Пока бык озадаченно поворачивался, он с помощью пикадоров очень чисто заставил его сделать несколько великолепных пасо. Потом, также с помощью пикадоров, парализовал волю быка и блеснул своим умением работать с плащом.
Не было сомнений, что Сопливый проиграет. Он и проиграл – когда Толстячок решил, что настало время, он проткнул его, словно бабочку, большой стальной булавкой. Теперь быку оставалось только умереть.
Именно в этот момент публика разразилась единодушной и оглушительной овацией.
Платки, которыми все яростно размахивали, будто снежной пеленой покрыли трибуны, и распорядитель, разгоряченный не менее любого другого зрителя, отдал великому матадору ухо его жертвы.
Однако публика, всегда великодушная, когда дело касается чужих ушей, потребовала, чтобы победителю дали два уха. Распорядитель с удовольствием согласился, понимая, что подвиг Толстячка должен быть вознагражден достойно.
Снова рев поднялся над толпой, которая отказывалась покидать трибуны, хотя коррида уже окончилась.
– Чего они хотят теперь? – спросил распорядитель советника, сидевшего рядом с ним. Распорядитель был глуховат и ничего не понимал, когда говорило сразу несколько человек.
– Хвост, – перевел советник.
– Ладно, пусть ему дадут и хвост.
Получив этот грязный придаток, измазанный кровью и навозом, Толстячок гордо поднял его в правой руке, чтобы любители могли созерцать в свое удовольствие эту почетную гадость.
Жест Толстячка сыграл роль охапки дров, подкинутой в костер энтузиазма.
Глотки разверзлись в новом вопле, еще более оглушительном и опять требовательном. Головы повернулись к ложе распорядителя, глаза впились в его лысину.
– Так они все недовольны? – спросил советника распорядитель. – Чего же они еще хотят?
– Копыта, – ответил помощник, расшифровывая невнятные крики.
– Копыта? – озабоченно переспросил распорядитель. – Сколько же?
– Все.
– А может, хватит пары?
– К чему такая скаредность?
– В конце концов, все четыре одинаковы. Но если у этого быка отрубят все, что можно, его не купит ни одна бойня.
Зрители, слава богу, удовлетворились тем, что Толстячку были отданы копыта с двух передних ног. И распорядитель с облегчением вздохнул, заметив своему помощнику:
– Это еще куда ни шло. А я уж решил, что меня заставят резать быка на куски, пока я его всего не отдам матадору.
Трибуны начали пустеть, хотя матадор еще обходил арену, нагруженный тремя килограммами парного бычьего мяса.
Однако энтузиазм толпы, который так трудно зажечь, нелегко и погасить. Значительная часть публики уже успокоилась и покинула трибуны, но толпа восторженных поклонников Толстячка оставалась на местах, приветствуя своего кумира. Несколько смельчаков из этой толпы, нарушая всяческие предписания, перепрыгнули через барьер и вышли на арену.
– Вынесем его на плечах через главный выход! – кричали они, подбегая к Толстячку.
Поклонники окружили победителя и дружно подняли его в воздух.
Толстячка немного потрясли, так как все оспаривали друг у друга честь подпирать его славные ягодицы. Наконец он устроился на этой своеобразной платформе, которая торжественно двинулась к главному выходу.
Тореро довольно улыбался, демонстрируя трофеи, отрезанные у быка, которого он так блестяще победил. Успех заставил его забыть о том, что он сидит в неудобной позе, да еще на плече одного из своих поклонников, которое было очень тощим и больно врезалось в его седалище. Но так как слава – это наркотик, притупляющий любую боль, он дарил обожателям все более и более лучезарные улыбки.
Публика, уже вышедшая наружу, толпилась у главного выхода, чтобы присутствовать при появлении победоносного тореро.
Даже солнце, уходившее из Мадрида весьма поспешно, ибо и так уже запоздало, глядя на корриду, задержалось на крыше ближайшего дома. Оно тоже не хотело упустить такое зрелище.
И вот под аркой больших ворот, над толпой, блеснуло золото парадного костюма.
Треск аплодисментов, как пулеметная очередь, прошил вечернюю тишину. Взволнованный тореро приветствовал толпу, крутя в воздухе хвостом поверженного врага. А толпа, также взволнованная, отвечала на его приветствие восторженными возгласами.
Это было трогательное проявление преданности народа по отношению к божкам, которых он сам же и создает, венчая славой. Низенькие просили тех, кто повыше, приподнять их, чтобы увидеть тореро, который торжественно плыл над толпой, как фигура святого во время процессии. Ловкие мальчишки и неповоротливые дядьки взбирались на столбы и фонари, чтобы лучше рассмотреть Толстячка.
Хвала, воздаваемая с акцентом всех областей полуострова, от андалузского до баскского, как фимиам, кружила ему голову. Поклонники, несшие матадора, продвигались с трудом.
Даже бородатый Моисей не проложил бы себе дороги в Этом густом людском море.
Юные девушки, едва достигшие брачного возраста, осаждали кумира, чтобы вырвать у него реликвию – автограф. Детишки, недавно отнятые от груди, которые учились тауромахии на картонном быке, схватив вместо плаща материнскую юбку, протягивали ручки, прося ухо настоящего быка.
– Большое спасибо, большое спасибо, – повторял Толстячок, как заезженная пластинка, отвечая на изъявления народной любви.
Потратив немало усилий и изрядно потолкавшись, эта языческая процессия все же расколола толпу верных таурофилов и достигла более свободного пространства.
– Большое спасибо, – повторил тореро, обращаясь на этот раз к энтузиастам, которые несли его, – Я думаю, что меня уже можно опустить на землю.
– Никоим образом, маэстро! – возмутился тот, кто играл главную роль в этой церемонии, крепкий, коренастый мужчина со сросшимися бровями, на плече которого покоилась одна из ног матадора. – Мы понесем вас до гостиницы!
– Да! Да! До гостиницы! – горячо поддержали другие поклонники, между которыми был распределен вес победителя.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – умолял Толстячок, подавленный этим проявлением восторга.
– Какое тут беспокойство, дорогой! – возражал носильщик, которому было поручено правое бедро. – Для нас честь – пронести по Мадриду славу нации!
– Большая честь! – подтвердил костлявый. – Вперед, ребята!
И под крики «Да здравствует Толстячок!» они направились со своей драгоценной ношей по улице Алькала.
– В какой гостинице вы живете? – спросил матадора крепыш, который командовал группой.
– В «Эступендо».
– А где находится эта гостиница? – осведомился андалузец, который во всем Мадриде знал только улицу Севийя.
– Довольно далеко, – отвечал Толстячок. – Надо спуститься по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа…
– Спустимся и поднимемся, сколько будет нужно, – прервал его поклонник.
– Разумеется! – подхватили товарищи. – Подумаешь, большое дело! Пошли!..
– Предупреждаю, что это расстояние порядочное, – настаивал тореро. – Когда наша куадрилья ехала на арену, счетчик такси показал три дуро…
– Хоть на край света! – завопил сухопарый. – Вперед, ребята! В гостиницу «Эступендо»!
– Пошли, пошли! – поддержали остальные. – Да здравствует первая шпага!
– Да здравствует! – отвечала толпа на тротуаре, расступаясь, чтобы пропустить их.
Так они прошли квартала два – под гром рукоплесканий и радостные возгласы.
На террасах кафе, расположенных поблизости от арены, сидели многие из зрителей, которые были на достопамятной корриде; при виде Толстячка они вставали и разражались восторженными криками.
В красноватых вечерних сумерках фасады домов приобретали цвет обожженной глины. На улице было тепло; швейцары вытаскивали на тротуары свои стулья, чтобы посидеть на воздухе.
По широкому проспекту от Монументальной площади к центру устремлялся поток автомобилей.
– Вон наш герой! – восклицали водители. Проезжая, они замедляли ход и приветствовали тореро резкими сигналами клаксонов. – Всего хорошего, герой!
Толстячок сердечно отвечал им, размахивая, словно платком, хвостом быка. Это был единственный трофей, который остался от подвига: оба уха он подарил при выходе, а от копыт отделался тайком, спустив их на землю по спине одного из поклонников.
Он улыбался уже не так, как вначале, потому что боль, которую причиняли острые кости сухопарого, подпиравшие его южный полюс, становилась невыносимой.
– Вам не кажется, что меня стоит опустить на минутку, а вы отдохнули бы? – робко намекнул он.
– Да мы нисколько не устали! – с оскорбленным видом возразил крепыш, который хотя и запыхался немного, но достоинство сохранял.
– Нисколько! – поддернули его остальные.
И для того, чтобы доказать своему кумиру, что они полны сил, поклонники пробежались до следующего угла.
– Видите? – гордо заявили они, снова замедляя шаг.
– Вижу, вижу, – польстил им тореро с мрачным выражением лица, потому что во время галопа кости худощавого порядком намяли ему ягодицы. – Вы очень сильные.
– Это сущие пустяки, – отмахнулся андалузец, вытирая пот со лба. – У меня хутор неподалеку от Севийи, и, когда мне приходит на ум заняться спортом, я взваливаю на спину борова, который весит вдвое больше вас.
– В таком случае… – уныло вздохнул Толстячок, с тоской думая о мягком сиденье автомобиля, на котором его антрепренер, должно быть, уже подъезжал к гостинице.
Хотя было еще светло, в некоторых витринах зажглись огни. Иссякал поток автомобилей, по мере того как пустела арена. Арьергард группы, эскортировавшей тореро и его живой пьедестал, сочтя, что в достаточной мере исполнил свой долг неистовых почитателей Толстячка, растекался по переулкам, направляясь домой.
Иные прохожие, попадавшиеся навстречу, останавливались при виде уже небольшой процессии и с любопытством спрашивали:
– Кто это?
– Неужели вы не знаете, несчастный? – возмущались поклонники. – Самый великий тореро в мире!
– Что он тореро, это я по костюму вижу, – настаивал прохожий. – А как его зовут?
– Если мы говорим «самый великий в мире», значит, речь идет о Толстячке.
Один из этих бестолочей имел смелость заметить:
– Какое забавное прозвище!
– Еще скажите, что вы в первый раз его слышите, – 1 оскорбились поклонники Толстячка.
– Так оно и есть. Представьте, я за футболистов болею.
Участники процессии прикусили губы до крови. И не убили прохожего лишь потому, что у них под рукой не было рапиры.
Они уже были далеко от арены, и до квартала, по которому они сейчас проходили, не донесся взрыв энтузиазма, вызванный матадором час назад. На этом участке улицы Алькала жили равнодушные, они проводили время, греясь на солнышке, или же посещали зрелища другого рода.
Когда кортеж проходил мимо скамьи, на которой отдыхала пожилая супружеская пара, жена сказала мужу:
– Смотри, что они несут, Рамон!
– Это, должно быть, манекен.
– А вдруг настоящий тореро?
– Не будь наивной, – наставительно проговорил он, – наверное, какой-нибудь озорник вырядился, чтобы повеселиться с приятелями.
– А может быть, это что-нибудь рекламируют? – предположила жена.
Когда проходили мимо кинотеатра, кумиру вместе с пьедесталом пришлось остановиться, потому что очередь в кассу выстроилась поперек тротуара.
– Дорогу Толстячку! – потребовал мужчина со сросшимися бровями, раскалывая локтями и коленями стену очереди.
– Ни за что! – отвечали оттуда, прижимаясь друг к другу и еще теснее смыкая ряды, – Вы просто хотите втереться.
– Неужели вы не видите, что мы несем матадора? – попытался уговорить их худощавый.
– Знаем мы Эти трюки, – защищалась очередь, следя, чтобы не образовалось ни малейшей щели. – Женщины тоже часто приходят с ребенком на руках в надежде, что мы разнюнимся и пропустим их вперед.
Не в силах убедить неверующих, процессия была вынуждена обойти препятствие, довольно неуклюже опустившись на мостовую.
– Далеко еще до гостиницы? – спросил андалузец, истекавший потом.
– Порядочно, – сообщил мужчина со сросшимися бровями и шумно вздохнул. – А в чем дело?
– Да ни в чем, – с притворным равнодушием отозвался его товарищ по процессии. – Просто любопытно.
– Полагаю, ваш вопрос вызван не усталостью? – поинтересовался худой, душа которого уже готовилась отлететь.
– Конечно, нет! – Севийский энтузиаст принял обиженный вид. – По сравнению с боровом, которого я ношу по своему двору, этот мальчик просто перышко.
– Преуменьшать не стоит, куманек, – счел нужным уточнить коренастый. – Не знаю, сколько весят ваши боровы, однако наш груз вовсе не перышко.
Худой воспользовался моментом, чтобы внести свою лепту в этот поток искренних признаний.
– Недаром его зовут Толстячком, – проворчал он, вытирая льющийся градом пот.
– А по – моему, это не совсем точно, – скептически вставил коренастый, энтузиазм которого словно испарялся вместе с потом. – Правильнее было бы звать его Тушей.
– Ну уж и Туша… – запротестовал энтузиаст, который шел с процессией, но не принимал участия в переносе матадора.
– Станьте на мое место, и увидите, что я прав, – коварно предложил мужчина со сросшимися бровями, решив смениться таким изящным способом.
– Благодарю вас, – ответил энтузиаст, который был не так глуп, как могло показаться с первого взгляда.
– Неужто вам не хочется хотя бы минутку понести нашего кумира? – настаивал первый, пытаясь воздействовать на самолюбие.
– Это было бы большой честью, – увернулся его собеседник, – но я очень неловок и боюсь уронить Толстячка.
– Об этом, дружок, не заботьтесь, – подбодрил его коренастый. – Я посажу его вам на плечи, и вы увидите, что он не упадет.
– Не беспокойтесь. Вы несете отлично. Кроме того, я вспомнил, у меня дело здесь неподалеку… – С этими словами энтузиаст отделился от группы и заспешил прочь.
– Ну и свинья! – воскликнул коренастый, с завистью глядя вслед дезертиру.
– Вы что-то сказали? – спросил сверху скучающий Толстячок, который примирился со своей неудобной позой и не протестовал, боясь ранить чувства поклонников.
