Текст книги "Современная испанская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Фернан Гомес, Фернандо

ВРЕМЯ И ПАМЯТЬ (Перевод с испанского Е. Родзевич)

Я оставил сиену, потому что у меня ослабла память и я больше не мог заучивать роли. Однако ослабла она не настолько, чтобы я забыл, как я был королем некой восточной страны, с каким успехом проходили мои выступления в самых знаменитых театрах Испании и Америки, как я встречался с Марией Герреро[25]25
  Мария Герреро – знаменитая испанская актриса (1868–1928).


[Закрыть], Бенавенте[26]26
  Хасинто Бенавенте – испанский драматург конца XIX – начала XX века.


[Закрыть], Цаккони[27]27
  Эрмете Цаккони – итальянский актер (1854–1948).


[Закрыть] и со многими другими.

Еще я помню, как однажды увидел павлина. Он распустил свой хвост, а когда снова сложил его, перед моим взором возник фантастический парк, весь в серебре, окутанный музыкой, словно бархатом. По парку гуляли женщины в прозрачных одеждах. Я влетел в этот парк как на крыльях. Впервые в жизни я летал. Парк не имел ничего общего с садом дяди Херонимо в Посуэло. Гигант, облаченный в зеленое шелковое платье, держа на голове огромный сосуд с золотистой водой, приблизился ко мне и все объяснил.

Оказывается, мой отец был королем той волшебной страны. Но ему гак и не удалось занять престол, потому что моя мать ни за что на свете не хотела, чтобы он бросил свои мастерские. Так оно и было. Я хорошо помню, как мать говорила:

– Запимайся-ка своей работой, нечего тебе вмешиваться в политику.

Но отец перехитрил мою мать и прибыл в свое королевство. Сидя в огромном тронном зале, он ожидал меня, чтобы поздравить с прибытием. Сделав легкий, изящный прыжок, я оказался высоко в воздухе и, словно на крыльях, влетел в Зал. Он был весь позолоченный, но стены покрывала серебряная бумага, которая слегка колыхалась от дуновения нежного морского ветерка. В воздухе парили десять, а может быть, двенадцать женщин необычайной красоты. Троном отцу служила большая, тонкой резьбы кровать. Сидя под ее пологом, король то и дело отпивал вино из большого золотого кувшина.

Друзья короля – постоянные партнеры отца по карточной игре – сидели, каждый с прекрасной дамой, у ног повелителя. В одной из дам я узнал нашу приходящую служанку, в другой – дочь привратницы, в третьей – продавщицу фруктов из лавки напротив. Только сейчас они были так хороши собой, что казались мне едва ли не богинями. Дочь привратницы, которая всегда относилась ко мне пренебрежительно, сейчас смотрела на меня влажными глазами.

Отец повторил то же самое, что я уже узнал от гиганта в парке. Потом он спросил, нравится ли мне здесь, и я ответил, что все мне очень нравится, кроме одного: я не хочу, чтобы дочь привратницы принадлежала другу отца.

Волею короля дочь привратницы стала моею, а для своего друга он выбрал одну из воздушных танцовщиц.

– Сын мой, теперь ты принц, у тебя есть все, чего только можно пожелать: богатство, земли, прекрасные женщины, лошади, слуги.

Придворные проводили меня в покои с огромными, рас пахнутыми настежь окнами, выходящими на море. Широкое ложе из морской пены манило лечь и уснуть безмятежным сном.

Я не был любезен с дочерью привратницы, потому что она всегда относилась ко мне пренебрежительно и однажды, когда мы играли в фанты, отказалась поцеловать меня. В другой раз, когда я попытался ущипнуть ее, она сильно стукнула меня ногой по голени. Но вовсе не потому, что мальчики были ей противны: я видел, как она целовалась с Альфредо, нашим подмастерьем. А тот обнимал ее и прижимал к себе без всякого стеснения.

Сейчас я собирался сказать ей, что привел ее сюда вовсе не для того, чтобы целовать насильно. Просто мне показалось, что ей не нравится быть с другом отца.

Слуги приносили нам торты, пирожные, цыплят, жареную рыбу, орехи в меду. Морские волны врывались в окна, скользили по ковру, но оставляли его сухим. Со стороны моря доносились возгласы: «Да здравствует король!»

Однако я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что то и дело входили и выходили слуги и мне казалось, что дочка привратницы вот – вот взглянет на меня пренебрежительно. Как тогда, во время игры в фанты, или когда я хотел ее ущипнуть.

Но вот слуги исчезли.

Дочь привратницы была на несколько лет старше меня и выше ростом.

На ней была голубая, плотно облегавшая фигуру туника.

Я взглянул на девушку.

Она ответила мне улыбкой, сверкнув белыми, ровными зубками.

Увы, я, разумеется, спал и видел один из своих бесчисленных снов. Комната уплывала куда-то, сласти исчезли со стола. Передо мной была лишь дочь привратницы.

Я приблизился к ней, она обвила меня обнаженными руками. Я поцеловал ее в губы и почувствовал вкус печеных яблок, которые иногда подавала к столу моя мать.

Но тут я, помню, проснулся.

Сначала я сильно расстроился. Но потом подумал, что сон был не так уж плох, и с тех пор всякий раз, когда оставался один, воскрешал его в памяти. Иногда мое воображение настолько разыгрывалось, что мне начинало казаться, будто дочь привратницы и впрямь в моих объятиях и я наяву целую ее пахнущие печеными яблоками губы.

Я помнил этот сон не месяц и не два, помнил даже когда стал взрослым и работал в театре.

Тогда я славился своей памятью. Мне достаточно было один раз прорепетировать роль, чтобы запомнить ее навсегда и уверенно выходить на сцену.

Конечно, настоящие актеры так не работают. Это стиль новичков и бродячих комедиантов. Благодарение богу, я очень скоро прошел через это, и меня стали приглашать лучшие театральные труппы. Сам Эчегарай[28]28
  Мигель Эчегарай (1848–1927) – испанский драматург, автор многочисленных бытовых комедий.


[Закрыть] заметил меня. Однажды он сказал, что, если я создам когда-нибудь труппу, он напишет для меня пьесу.

Несколько лет я был ведущим испанским актером, и однажды какой-то импресарио из Рима заключил со мной контракт на несколько спектаклей. С огромным успехом прошли тогда в Риме «Саламейский алькальд» и «Жизнь есть сон»[29]29
  Пьесы Кальдерона де ла Барки, знаменитого испанского драматурга (1600–1681).


[Закрыть] с моим участием. Местные журналисты наградили меня дипломом, я был принят министром просвещения. Когда же я вернулся в Испанию, все газеты писали только обо мне. Друзья устроили в мою честь прием в гостинице «Националы», куда не преминули явиться даже мои недоброжелатели. Всего в мою честь было дано тридцать три банкета. А может, сорок три, точно не помню. Раньше помнил, а сейчас память у меня никуда не годится.

На судах и поездах, специально отведенных для моей труппы, я с триумфом объездил все страны Южной Америки.

Уже в пятьдесят лет я показал в Париже «Дона Хуана Тенорио» и «Низину»[30]30
  Пьесы Соррильи – и-Мораля, испанского поэта и драматурга (1817–1893).


[Закрыть].

Я одевался по самой последней моде. У меня были квартиры в Мадриде и Барселоне, особняки в горах и в Фуэнтеррабия. Позже я приобрел ферму в Мериде.

Свой короткий отпуск я проводил обычно в этих местах, и всегда в обществе очаровательных женщин.

Мне усердно воздавали хвалу. Если собрать все написанное обо мне, я думаю, получилось бы несколько книг. И в довершение всего семь лет назад правительство отметило мой труд медалью.

Когда дела мои пошли из рук вон плохо, вместо того чтобы подписывать относительно выгодные контракты, я продал свои особняки и подготовил новый спектакль. С ним я отправился в Америку, но потерпел таи полный провал. Я так и не понял, почему это произошло, да и сейчас не понимаю. Другая публика, другие критики. А может, я стал другим? До сих пор не могу в этом разобраться.

Вернувшись в Испанию, я создал новую труппу, но неудачи следовали одна за другой. Молодые актеры играют хуже меня, зато зрители теперь менее разборчивы, к тому же в искусстве появились новые веяния.

Я почти задаром продал свою ферму в Мериде и нанялся актером в чужую труппу.

В то время невероятным мне казалось не то, как я стал жить, а то, как я жил раньше. Неужели у меня было столько денег, столько побед и столько любовных приключений?

Нашелся человек, одолживший мне денег, чтобы я в последний раз попытал счастья. И опять последовал провал.

В течение трех или четырех лет я нанимался в разные труппы на характерные роли. Но скоро пошла молва, что я теряю память. А дело было в том, что мне приходилось учить роли, которых я прежде не играл, и отказываться от старых. Иногда я ошибался и вместо реплики дона Лопе произносил реплику Педро Креспо.

Ко мне вернулась жена, но спустя несколько месяцев умерла. Я распродал большую часть своего театрального гардероба и остававшиеся декорации. Похороны были вполне приличные. Тогда я думал, что мои будут куда торжественнее. За гробом пойдет целая процессия, мои старые друзья и молодежь, уже не видевшая меня на сцене. Возможно, в день моей смерти даже приспустят флаги.

А может, ничего подобного не будет, просто я все на свете перепутал, а на самом деле никогда не купался в лучах славы. Откровенно говоря, я не пользовался особым уважением среди коллег. Прежде они попрекали меня моими слишком высокими заработками, а потом злорадствовали, когда я стал получать гроши.

Я пытался бунтовать, но это ни к чему не привело. Тогда я решил быть твердым и не работать до тех пор, пока не получу выгодного контракта. Я не выходил на сцену больше года, а когда поступил в одну провинциальную труппу, пошел слух, что у меня не все дома. Я ничего не помнил и говорил очень тихо. Я знал, что говорю невнятно, но про себя думал: «Я первоклассный актер, а этой мелочи никто не замечает». Но оказалось, замечали, импресарио возмутился и меня уволили.

Потом уже никто больше не давал мне работы. Так прошли два самых длинных года в моей жизни. Первый из них я жил на деньги, которые мне удавалось одолжить. Потом просил у кого-нибудь пальто и костюм и отправлялся в кафе в надежде заключить контракт хотя бы на один спектакль в Гвадалахаре или Аранхуэсе, чтобы быть сытым на следующий день.

Я изо всех сил старался убедить своих собеседников, что мне аплодировали в Риме, Париже и Буэнос – Айресе, что меня наградили медалью, что со мной были дружны все тогдашние знаменитости. Напрасно. Молодые люди, завсегдатаи кафе, не желали меня слушать, их интересовало одно: где бы раздобыть денег. Старики же вроде меня лишь рассказывали о своих триумфах. Почти все они были моими коллегами, но настоящей славы никто из них не изведал. Я подумал, что в этом кафе одинаково достоверно звучат мои воспоминания и их вымыслы, и сомнение вновь закралось в мою душу. Неужели я пользовался успехом? Ведь теперь мне дарят одежду, платят за мою чашку кофе, из сострадания предоставляют жилье. Некоторым из этих стариков, наверное, жилось куда легче. Не узнай я славы, меня ожидала бы судьба Этих несчастных, болтающих о давно минувших временах, которые теперь никого не интересуют.

Один молодой журналист решил, что моя жизнь могла бы стать прекрасной темой для его статьи. Я поделился с ним воспоминаниями о Герреро, Метерлинке, Цаккони… Он написал о несправедливости, жертвой которой я стал. Ему ответил какой-то писатель. В течение недели только и было разговоров, что обо мне, и я носил в кафе газетные вырезки. Все начиналось сначала. Оказывается, я действительно был знаменитым.

В мою честь дали благотворительный спектакль с участием нескольких моих друзей и каких-то странных юнцов, которых я никогда прежде не видел. После концерта я рыдал в объятиях старого дона Хасинто Бенавенте. Публика стоя аплодировала нам. У знаменитого писателя дрожали руки. А я, увидев, как в зале зажигаются огни и все поднимаются со своих мест, а некоторые, продолжая аплодировать, приближаются к сцене, потерял сознание.

На деньги, вырученные от спектакля, я расплатился с некоторыми долгами, купил себе два костюма, пальто и четыре дня ходил сытый. Потом меня поместили в этот приют для престарелых актеров. Нас здесь семеро, и сейчас все мы равны, хотя раньше кто-то из нас был больше знаменит, а кто-то меньше. Все мы одинаково бедны, сморщенны. Всем нам дают одну и ту же чесночную похлебку, чечевицу и лапшу.

И хотя мы не могли бы теперь заучивать роли, нам вполне хватает памяти, чтобы после каждой партии в домино воскрешать прошлое. Воспоминания тускнеют с каждым днем. По крайней мере мои. С каждым днем я все больше похожу на этих стариков – неудачкиков и с каждым днем все больше убеждаюсь, что все мои встречи со знаменитыми людьми, мое богатство, женщины, мой триумф на сцене всего лишь плод моего воображения. А действительность – это партия в домино, приютская комната в теплых лучах солнца, чесночная похлебка да мои рыбки, гоняющиеся друг за другом.

С одинаковым безразличием вспоминаю я о почестях, которые мне воздавали когда-то, о пурпурной кардинальской мантии, в которую я облачался на сцене, или о том давнем сне, в котором я был принцем некой восточной страны. Не все ли равно, о чем вспоминать, если приютская комната да несколько лет жизни – это все, что мне осталось. Откинувшись на подушку, я думаю о партии в домино, либо о том, как впервые меня поздравила донья Мария, либо о поцелуе, пахнущем печеными яблоками.

Сквозь занавеску пробиваются ласковые лучи февральского солица, освещая стены моей комнаты и грубую сосновую мебель. Здесь же стоит кресло – качалка, где я отдыхаю во время сиесты. Когда я начинаю дремать, я особенно ясно понимаю, что никогда не был знаменитостью, что там, в городе, как и в тысячах других городов, люди работают, любят, страдают, смеются, думают, но никогда не говорят обо мне.

Сиеста кончается в четыре часа, пора начинать партию в домино. Но как раз сегодня произошел неприятный случай, нарушивший весь распорядок дня. Инохоса рассердился из-за вчерашней партии и теперь не хочет играть. Нужно пойти За Родригесом и уговорить его быть четвертым.

Родригес наотрез отказывается. Он не любит домино, ему больше нравится читать. Особенно после того, как его внук, став артистом, прислал ему две книги, купленные на первое жалованье. Тогда мне поручают уговорить Инохосу. Это трудная миссия, потому что Инохоса страшно упрям. Он угощает меня глотком апельсинового напитка, который держит в своем шкафу, и в конце концов я его уламываю. Вместе мыт спускаемся в зал. Нас встречает всеобщее ликование. Вчетвером мы придвигаем стол к окну, поближе к солнышку.

Никто в мире так и не узнает, что мы сидим здесь и играем в домино. Ни Герреро, которая давным – давно умерла, ни Бенавенте, ни Цаккони… Ну что за напасть, вечно мне попадается эта шестерка – дубль! Был бы я королем восточной страны, упразднил бы ее вовсе. А ведь это хорошо, когда память слабеет, хотя ролей уже и не выучишь. Зато жизнь постепенно сводится к партии в домино. И тебе почти никогда не бывает грустно, потому что ты почти никогда не вспоминаешь о более счастливых днях в твоей жизни.

Инохоса ставит три – шесть, и я могу наконец избавиться от своего злополучного дубля. Мы перебрасываемся несколькими словами, партия продолжается.

Фернандес Косеро, Педро Эмилио

ВСЛЕД ЗА МЕРТВЕЦАМИ, ИЛИ ЗАМУРОВАННЫЙ (Перевод с испанского Е. Родзевич)

I

Было ровно пять минут первого, когда солнце начало пробиваться сквозь высокие окна. Уголком глаза Лукас сразу же увидел его и, не отрываясь, стал следить за тем, как солнечные лучи заливают витраж. В первую неделю этого месяца, если дни стояли погожие, солнце вело себя по – особому. Сначала его косые лучи лишь слегка касались витража, но не проходили насквозь, а словно растворялись в нем. И тогда на стекле во всем своем целомудрии и прелести являлись древние узоры из пыли и крохотные цветы из грязи. «Психоанализ стекла», – думал Лукас. Громадное окно находилось высоко над столами. Вокруг все дрожало от стука пишущих машинок, отовсюду доносились гнусавые голоса начальников отделов, которые разглагольствовали о бланках и служебных документах. А Лукас тем временем присутствовал при свидании своей мысли с таинствами витража.

В десять минут первого он поднял голову и посмотрел на окно. Загадочный лик стекла постепенно исчезал. Открылась полоса синего неба. Яркое солнце освещало здания на противоположной стороне улицы. Кусочек мира глядел в прямоугольник окна, на крашеных железных крышах, металлических антеннах и медных проводах ослепительно блестели солнечные лучи.

– Вас вызывает к себе управляющий.

Часы на руке показывали около пятнадцати минут первого. Прелестные рисунки из грязи и пыли почти совсем исчезли, теперь узкий луч света, подобно мечу, пронзив стекло насквозь, леячал ярким бликом на дремлющем столе Лукаса. «А меня, как на грех, вызывают. Не пойду и все тут!»

– Хорошо, сейчас, – ответил он сухим чиновничьим тоном.

Лукас посмотрел вокруг. Все тот же мертвенный свет флюоресцентных ламп. Монотонный стук. Ротаторы, скоросшивательные, счетные машины, пишущие машинки, люди-машины, чтобы отвечать, информировать и дезинформировать, люди – машины, чтобы лизоблюдничать – преуспевать, чтобы преуспевать – тупеть – командовать, люди – машины, чтобы не думать, люди – почти – вещи, люди – машины – для – приветствия, люди – «чего изволите?» – «разрешите?», люди – справочники, люди – промокашки, люди – конторские – бланки, люди – должности-оклады… Людей не было, была шестерня гигантского вращающегося механизма. Освещенная теми же лампами дневного света. Лукас слыхал от кого-то, что в воздухе рассеяны крохотные частички стекла. Отражаясь в них, солнечный свет становится еще ярче, ослепительней.

– Вас настоятельно просят сейчас же явиться в кабинет.

– Я же сказал: иду!

Тем временем одинокий луч света скользил все дальше и дальше, играя то па одном, то на другом предмете, находившемся на столе номер тридцать пять, в отделе номер три, что расположен на одном из многих этажей одного из многочисленных зданий гигантского вращающегося механизма. Солнечный луч ухитрился даже нырнуть на несколько секунд в чернильницу. В первую неделю этого месяца всякий раз, когда часы на руке Лукаса показывали без двадцати час, луч исчезал совсем, хотя невидимые частички стекла, должно быть, еще продолжали светиться в воздухе, впитав в себя свет солнца. Несколькими днями раньше луч встречал и несколькими днями позже будет встречать па своем пути преграду, поэтому теперь, словно скряга, он прятал большую часть своего тепла. В остальное время года, пока тянутся долгие дни и долгие недели, солнце вообще не приходит на стол номер тридцать пять. Возможно, виной тому расположение домов, построенных каменщиками с благословения светил от архитектуры.

Без девятнадцати минут час Лукас поднялся со стула и направился в кабинет управляющего.

– В течение получаса вас вызывали дважды.

– Я был занят сложнейшими бюджетными операциями за тысяча девятьсот пятьдесят…

– Что такое?

– Як вашим услугам, сеньор управляющий.

С юношеских лет сеньор управляющий успел пересидеть почти за каждым столом, в каждом кабинете на нескольких Этажах.

– Внимательно прочтите этот приказ.

У себя дома сеньор управляющий хранил в ящике письменного стола тетрадь в клетку, откуда регулярно вычеркивал имена сотрудников, умерших, ушедших на пенсию или уволенных, начиная с тысяча девятьсот двадцать первого года, февраля месяца, одиннадцатого числа.

– Этот приказ касается меня?

– Конечно. Читайте, читайте.

Сеньор управляющий испытывал удовольствие всякий раз, когда видел, как продвигается молодежь. Вся его жизнь была занесена в тетрадь, втиснута в крохотные клеточки, заранее предусмотрена, размечена синкм, красным, зеленым карандашами, условно обозначавшими артериосклероз и другие несчастья его служащих. Пометки разноцветной шариковой ручкой отразили честолюбивые устремления сеньора управляющего, его тактику выжиданий, новогодний туррон[31]31
  Сласти, приготовленные из меда, жареного миндаля и орехов.


[Закрыть] и пока еще не осознанное приближение к могиле.

– Я не согласен с этим приказом.

Дряблое лицо старика выразило крайнее удивление. Такого ему еще не приходилось слышать.

– Простите, но как это вы не согласны? Вы в своем уме?

– Видите ли, стол номер тридцать четыре в отделе ре гистрации счетов и приложений стоит у северной стены без окон.

Управляющий все еще пребывал в состоянии полнейшего недоумения. Его старческое лицо давно утратило всякие краски, из носа торчали редкие волоски.

– Стол номер тридцать пять в третьем отделе, который занимает ваш покорный слуга, единственный, куда временами заглядывает солнце. Соседние здания расположены на редкость удачно, сеньор управляющий.

– Что? Что такое вы говорите?

– Я не согласен на повышение.

– Послушайте, но ведь это лишних пятнадцать дуро в месяц, это ваша карьера, ваше будущее!

Лоб человека – реестра был испачкан фиолетовыми чернилами, в глазах застыло недоумение, а может, они выражали скудость ума, о которой подобные люди и не подозревают, особенно если у них в столе хранится тетрадь с замусоленными страницами, единственная в своем роде, Тетрадь с большой буквы. Управляющий радовался от души, когда молодые люди продвигались но службе, и сейчас вконец расстроился. Его руки дрожали, он столкнулся с чем-то, чего был не в силах постичь.

– Нет, я не могу согласиться на повышение, – повторил Лукас. – Не могу.

Он шел по коридору, по обеим стенам которого были развешаны яркие графики и схемы в рамках под стеклом. Проходя мимо второй таблицы на левой стене, он легонько стукнул по стеклу шариковой ручкой. Лукас ощущал, как ликует каждая клеточка его молодого тела, это был своеобразный гимн будущему и сведение счетов с настоящим. Стекло от удара ручки издало мелодичный звон. В упоении Лукас снова постучал по стеклу, на этот раз пятой таблицы справа. На ней была изображена кривая линия, которая поднималась все выше и выше и наконец исчезала в верхнем углу. Он всмотрелся в свое лицо, нечетко отражавшееся на фоне этой линии. «Я не такой, как все», – подумал Лукас и снова почти с нежностью забарабанил по стеклу. Какой-то холеный тип, шедший по коридору с папками под мышкой, удивленно взглянул на Лукаса.

Вернувшись к себе, Лукас не знал, как справиться с чувством внутренней свободы, так неожиданно захлестнувшим его сегодня утром. Оп сел за стол, взял кусок желтой бумаги и принялся рисовать смешных человечков. Из-под карандаша возникла цепочка словно отштампованных уродцев, над ними кусочек солнца, потом фигурка управляющего и человечка – «не такого, как все»…

Трещали пишущие машинки.

II

Лукас провел рукой по лбу и снова взглянул на человечков. Он чувствовал, как лицо у него начинает гореть. Подняв глаза к потолку, он углубился в свои мысли и так, неподвижно, просидел несколько минут. Потом свернул в трубочку бумагу с человечками и зажег спичку. В хрустальной пепельнице остался только завиток пепла. Лукас отодвинул пепельницу от себя. Но человечки не давали ему покоя, в его воображении они продолжали танцевать, строить ему рожицы из своего графического мирка. К нему подошел служащий, чтобы уточнить какую-то сводную таблицу.

– Никак вы не можете понять, что статистика – э^т0 основа всех основ, – отчитал его Лукас.

«Никогда в жизни я больше не прикоснусь к своим бума гам», – пообещал он самому себе и повернулся с откровенно недовольной миной к служащему.

– Когда же наконец вы научитесь аккуратно вести статистический учет?

Служащий сказал, что он действительно плохо вел учет, что дои Лукас тысячу раз прав и что теперь он будет ежедневно проверять по всем правилам данные, как велит дон Лукас. И тут дон Лукас почувствовал, как нарисованный человечек, «не такой, как все», словно иглой уколол его полусонный мозг.

– Можете идти, я позову вас позже.

Подняв глаза к потолку, он опять углубился в свои мысли. «Там, в конце коридора, украшенного графиками в рамках, стояла зеленая плевательница», – неожиданно вспомнил Лукас. И сразу У пего перед глазами вырос лощеный тип, который шел ему навстречу с папками в руках. «Я назвал его человеком – справочником. А ведь он принадлежит к серии людей, вышедших из игры. Справочник… Кто-то мне говорил, что он не спит по ночам, мастерит кораблики из древесной коры. – Лукас снова провел рукой по лбу. – Однако таких людей раз – два и обчелся, – признал он. – Мало у кого есть подобные увлечения. Все мы манерны и неестественны и больше всего напоминаем шахматные фигуры, графические схемы. Мы погребаем себя заживо». Он стукнул кулаком по столу, завиток пепла – напоминание о будущем и о сведении счетов с настоящим – разлетелся но краям пепельницы.

Лукас подошел к стеклянной перегородке кабинета и некоторое время смотрел оттуда на свой стол номер тридцать пять. Потом прикрыл глаза рукой. За его столом сидел, склонившись над бумагами, молодой человек заурядной внешности. «Должно быть, весь в прыщах», – подумал Лукас. За окном серело небо. Лукас ждал чего-то от своего стола. Но безуспешно. Потом он заслонил глаза и другой рукой, словно пытался хоть что-то понять в э^том прыщавом молодом человеке, сидящим за столом номер тридцать пять. Но и это ничего не дало, он с досадой повернулся спиной к столу и воскликнул:

– Ну и осел же я!

Снова засунув подальше в ящик синюю папку с аккуратно выведенными на ней буквами «Лукас Эстебанес, личные документы», он принялся усердно разбирать лежащие на столе бумаги. Сначала углубился в проверку какого-то счета, потом в чтение циркуляра. В течение получаса он внимательно проверял черновик статистических данных. Прошел еще час, на столе теперь лежала другая бумага. Потом еще час. Лукас занялся таблицей. Потом он взял список служащих. «Сколько же мне предстоит подниматься по лесенке Этих строчек, чтобы добраться до кресла заместителя управляющего? – мысленно прикинул он. – Если принять во внимание, что…» Он вдруг вспомнил о похоронах, на которых ему недавно пришлось присутствовать. «Ну и смеху было! Движение вдруг перекрыли, а когда снова дали зеленый свет, мы на такси бросились вдогонку за покойником…»

И тут дон Лукас вскочил, словно в стуле оказался гвоздь.

– Еще есть время? – прошептал он. – Может, еще есть время, чтобы…

Но вопрос этот, едва коснувшись его сознания, угас, как слабое дуновение ветра. По рыхлому, заурядному лицу дона Лукаса можно было догадаться, что он не знает, для чего у него еще есть время, а для чего уже нет.

И словно зверь, посаженный в клетку, он заметался по кабинету.